Земля обетованная

                Земля обетованная


  Окно кухни выходит во двор. За окном жаркий июльский день. Парит. К вечеру соберется гроза. Так всегда в июле. Так было всегда. Додик курит, курит много и глядит в окно. Уже больше пятидесяти лет он смотрит в это окно, на свой родной уютный двор, в котором за это время ничего не изменилось, разве, что попилили старые тополя, которые так же жаль, как близкого, родного человека рано ушедшего из жизни. Скамейки и столик во дворе заняты чужими людьми, они сидят, пьют пиво из жестяных банок и о чем-то возбужденно спорят. Давид прикуривает очередную сигарету и закрывает глаза. Память возвращает его в прошлое.
  Его отец, маленький щуплый, издали похожий на подростка, с соседями мастерят во дворе стол и скамейки. А они, вездесущие мальчишки суетятся вокруг, мешая им работать. Хохот детворы разносится на весь двор, когда кому-то не самому юркому достается легкий, безболезненный поджопник. Лето, тепло, весело. А потом, каждый год, с самой ранней весны, когда появлялись первые проталины, и до поздней осени, слышалось во дворе веселое перестукивание костяшек домино, и возгласы: «рыба», «дублюсь», «козел».  И каждый раз проигравшие нехотя, с оглядкой на окна, лезли под стол. Порою за столом играли в карты, играли на деньги, но отец никогда не играл. Денег нет. Они живут бедно. Папа работает один, а семья большая. Их четверо детей, старшая Бэлла, средняя Фрида, он и брат Марик.  Изредка, по праздникам и день получки мужики выпивали во дворе. Это не возбранялось и почиталось за ритуал. Все было чинно и степенно. Его отец  редко присоединялся к компании, только тогда когда дома не было мамы, а мама дома была почти всегда. И когда заставала его за столом во дворе, пронзительно кричала с балкона: - Иди домой шлимазл. Люди, вы посмотрите на него! Он пьет с утра до вечера, а у него голодные дети! И папа сразу сжимался  и, понурив голову, шел домой.
  Только один раз в году мама не кричала на него, в день Победы. В этот день она доставала из фанерного платяного шкафа его костюм с наградами, тщательно проветривала его на балконе от запаха нафталина, чистила, надевала его на мужа, и гордо поглядывая на него говорила: - Иди! 
Папа шел во двор, где собиралось почти все население их небольшого, но плотно заселенного дома. Было весело, играл аккордеон, плясали, пели, плакали, пили. Вспоминали войну проклятую, которая в сердце каждого оставила свою отметину.
- Нет, ты послушай Левушка, - гудел здоровяк, путеец Булыга, у которого в войну погибла семья, - уже десять лет прошло, как она проклятая закончилась, а я их все еще во сне вижу, и Катю и девочек своих. Чуть ли не каждую ночь они ко мне приходят. Ты думаешь, чего я пью? Я когда пьян, не снятся они мне.
Булыга обхватывал своими огромными ручищами папу за плечи, и они пили водку из больших «малиновских» стаканов.
- Ну, ты нашел, кому плакаться. Жиду. Он же тебя первый предаст, да еще и посмеется.   Маленький, тощий вертлявый Кожемякин, ухмыляясь, смотрел на отца.
- Еще не известно, за сколько сребрянников он себе цацки купил и на грудь навесил. 
Лицо отца стало мертвенно белым.
- Ну ты, гнида, - побагровевший от злости Булыга сгреб в охапку в миг протрезвевшего Кожемякина.
- Я с ним в одном полку два года воевал, до сорок четвертого, пока его по ранению не комиссовали.
Увесистый кулак Булыги попал Кожемякину точно в ухо, от чего тот, как подрубленный рухнул в едва распустившиеся кусты сирени. За столом стало тихо. Папа молча встал и пошел к подъезду.
- Ну, что ты Левка, вернись, наплюй на дурака, праздник ведь. 
Но папа шел домой.
Потом он долго сидел у окна на кухне, на стареньком табурете, слегка раскачиваясь под причитания матери.
- Дети, есть страна. Единственная страна. Там нет жидов, там есть евреи. Это обетованная земля. Жить нужно там. Здесь жить нельзя.
- Ой, Лева! И что ты говоришь Лева? И зачем скажи мне, это надо знать нашим детям? Это ведь дети, а вдруг они скажут это на улице? Ты ведь знаешь, что тогда с нами будет. 
- Нет Циля, нет. Хуже уже не будет.
  Папа ушел из жизни очень рано. Тот маленький осколочек, который он носил у сердца с августа сорок четвертого, убил его в шестьдесят втором, когда Додик учился в восьмом классе. И едва доучившись до конца учебного года, он пошел работать на «Станкостроительный» подсобником. Бэлка, к тому времени уже закончившая десятилетку, забрав с собой Марика, укатила в Одессу к маминым дальним родственникам. А они остались дома. Потом заболела мама. Болела долго, мучительно, и ему пришлось стать кормильцем в семье. Фрида, умница Фрида, должна была учиться – так хотел папа. Он мечтал о том, что она будет врачом, и она им стала. А он, Додик, таскал на разбитой тележке тяжелые чушки со склада в цех, вывозил стальную, переливающуюся на солнце стружку, убирал в цеху и складывал заготовки. А, приходя после смены домой, падал от усталости.
  Неожиданно сгустились сумерки. Давид поглядел на часы и удивился тому, как быстро стемнело.
Затем посмотрел за окно. Шквалистый ветер прижимал к земле верхушки деревьев. Казалось еще немного и они, не выдержав его напора, сломаются и  унесутся вслед за тучей мусора поднятой непогодой. Черно-желтая брюхатая туча уже накрыла южную часть города, и от нее белыми широкими нитями, круто накреняясь, низвергался на город ливень. Сполохи почти горизонтальных молний прорезали потемневшее небо, и вслед за ними слышались пока еще глухие раскаты грома.
Он любил непогоду, любил это буйство природы, когда как никогда становилось понятно, насколько сильна и неукротима она.
  В такой же июльский день, в такую же грозу он обнимал испуганную русоволосую девчонку, накрыв ее от дождя своей курткой. О боже как же давно это было. Дождь застал их внезапно в пионерском походе, разогнав их отряд по полю. Они с Полиной укрылись за небольшой копной золотистой ржаной соломы. Ветер трепал эту копну и, наверное, разнес бы ее в клочья, если бы не их юные тела. Он прижимал ее к себе, чувствуя как дрожит ее тело, и от этого дрожания в груди у него появилось непередаваемое тревожно-радостное ощущение, от которого начинало лихорадить и его самого. Он наклонился к ней и, неумело ткнувшись, поцеловал ее в губы. И она ответила ему.
Чувство восторга овладело им, приблизив свои губы к ее уху, он прошептал: - Давай дружить. 
Но не дружбы, ни тем более первой любви не получилось. Их симпатии друг к другу стали замечать, и вскоре на танцах в клубе она сказала ему: - Я не могу с тобой дружить, надо мной смеются, говорят, что я люблю яурея.
  Гроза прошла так же неожиданно, как и началась. Небо прояснилось, и косые лучи заходящего солнца уже золотили мокрые крыши соседних домов.
  Как быстротечно все в природе, как быстротечна жизнь. Вроде бы и не жил, а уже и жить некогда.
Время, неумолимое время, стремительно отсчитывает положенный тебе срок, и самое печальное в этом, что ты не знаешь этого срока, никто не знает.
  В кухне от табачного дыма плавал сизый туман, почти такой, как в заводской курилке. Он вспомнил, как тогда в курилке он подошел к мастеру с просьбой перевести его в ученики токаря. Токари были в почете. И платили им не меньше мастеров.
- Ты шо, жидянёнок с лузду зъехал. У токари захатеу. Шоб токарем быть, нада заслужить.
И он заслужил. Напоил бригаду, отблагодарил червонцем мастера, и через три месяца получил третий разряд токаря. Работал хорошо, делал любую даже малооплачиваемую работу, от которой другие отказывались, часто оставаясь после работы. Зарабатывал хорошо,  в доме появились деньги, но таяли они быстро. Безнадежно болела мама, и все деньги уходили на доставание редких, дорогих лекарств и на питание. Закончив институт, уехала по распределению Фрида. Потом умерла мама.
  На похороны приехали все. Растолстевшая, ставшая похожей на мать Бэлка, любимица отца Фридочка и повзрослевший, ставший на голову выше Додика, Марк. Похоронили маму рядом с папой, в одной ограде, на городском еврейском кладбище. Погоревали и разъехались. А он остался один. Через год собрались опять все вместе. Поставили родителям добротный памятник, только не долго простоял тот памятник. По осени вандалы – антисемиты разгромили кладбище, разбив множество памятников и изломав ограды. Пришлось ставить новый.
  Додик прошел через комнату на балкон. Очистившееся после грозы небо было чистым. На северо-западе догорал лазоревый закат. Первые звездочки уже заняли свои места на темном небосклоне.
 Воздух, очищенный грозой, свободно проникал в легкие. Хорошо, просто хорошо.
 « Вот бы сейчас на озеро. Завтра по утру будет одуревающий клев. Рыба хорошо клюет после таких ливней. Но ни завтра, ни после завтра, уже никогда он не будет на своем озере. Послезавтра его здесь не будет. Он будет далеко, на земле обетованной, черт бы ее побрал вместе с Веркой. Это она, супруга его ненаглядная, все это затеяла. Как и когда списалась она с Бэлкой – непонятно. Та уехала в Израиль еще в середине семидесятых, забрав с собой Марика. Накануне отъезда прислала из Одессы прощальное письмо, в котором просила простить ее за переезд в Израиль. Прощалась на века, зная о том, что назад ей и брату дороги нет. Писала, что писать оттуда не будет, потому что из-за ее писем у него будут неприятности.
А они эти неприятности все равно были. Были тогда, когда пытался поступать на вечернее отделение в институт, и тогда, когда хотел поехать по турпутевке в Болгарию, и даже тогда, когда с дуру, после смерти Брежнева подал заявление в партию. И все из-за этой пятой графы и родственников за границей.
  Озеро, его любимое, озеро. Смешанный лес окружает его, подступая почти к самым берегам. Колышущиеся на ветру заросли камыша, в «окнах» которого так хорошо летом берется карась.  Тихая невзрачная речушка, впадающая и вытекающая из него. Две пары белоснежных лебедей, каждую весну возвращающиеся сюда. Они возвращаются, а я?»
  Он возвращается в опустевшую комнату. Тоскливо, пусто и неуютно в ней. А ведь кажется, совсем недавно в ней звучал детский смех. Его смех, смех брата и сестер, смех его детей. В комнате жила Жизнь, а теперь ее нет.
Давид смотрит на часы. Уже половина третьего ночи, спать не хочется, да и негде – вся мебель вывезена, кроме трех табуреток и старого кресла. На них никто не позарился. Он садится в кресло, это папино кресло, старое, низкое, удобное. Папа очень любил его, а Верка все хотела выбросить.
« Эх, Верка, Верка, интересно как бы сложилась его жизнь, если бы не она. Нет, она прекрасная мать, нежная и заботливая. Хорошая хозяйка, рачительная и домовитая. Почти еврейская женщина, но не еврейка. В ней чувствуется, даже сейчас, когда прошло столько лет, чувство превосходства над ним. А отчего? Оттого, что она русская, оттого, что работала товароведом в торге, что его перетащила с завода в торговлю, когда настали трудные времена? Он всегда шел у нее на поводу, даже когда она записывала детей на свою фамилию. А что если сейчас взять да не поехать? Нет невозможно; билеты на самолет на руках, квартира продана, да и их без него там не примут. Он один еврей в семье, они - русские».
  «Интересно, а как бы все же повела себя в жизни Соня, если бы у него тогда, в восьмидесятом все-таки хватило сил оставить Верку с мальчишками и уехать к ней. Сонечка жила в Ленинграде, в самом центре, на Мойке. Жила с мамой и пятилетним сыном в большой коммунальной квартире, занимая в ней две последние по коридору комнаты. Работала на Кировском заводе, куда в командировку, для наладки станка приехал Давид. Там то они и познакомились. Он зашел в техбюро за документами на станок а, увидев ее, забыл для чего пришел. Как когда-то, тогда в далеком детстве защемило, затревожило в груди.… Но он, будь он трижды неладен этот еврейский характер, подавил в себе эту любовь, похоже, единственную. Подавил ради детей, ради семьи.      
  Незаметно Додик задремал. Приснился сон, будто он на своем любимом озере. Раннее, раннее утро. Еще толком не рассвело, густой туман с середины озера наползает на берег. Туман плотный, из-за него ничего не видно, и он начинает волноваться о том, что не увидит поплавка. И вдруг из тумана выплывает папа, на какой то странной лодочке без бортов. Он не гребет, а лодка сама по себе медленно плывет по воде. Папа машет ему рукой и кричит: - Иди сюда, здесь будет хорошо.  Иди не бойся, иди прямо по воде. Нам будет хорошо. -   
Громкий скрежет трамваев, выходящих из трамвайного парка разбудил его, но он не хочет просыпаться. Он хочет быть там, на озере с папой.
  То ли от увиденного сна, то ли от бессонной ночи глаза его слезятся. Он выходит на балкон, курит и глядит на занимающуюся полоску зари на востоке. Что ожидает его на том Ближнем востоке, он не знает. Знает одно, что его земля, земля обетованная здесь, и только здесь.