Глава 11. Бобруйск. Лагерь Рвы

Предыдущая: http://www.proza.ru/2010/05/09/449


                «Уезд от нас останется, - и от-
                туда пойдет русская земля...»

                А.Н.Толстой.

     В восточной части города Бобруйска в районе старой крепости располагалось множество искусственных насыпей и рвов,образующих глубокие карьеры укрепленные брусчаткой высотой с двух-трехэтажный дом. Один из таких карьеров оккупанты и приспособили под лагерь, который заключенные прозвали «Рвы». Он представлял собой гигантский котлован в форме перевернутой усеченной пирамиды по четырем углам основания которой было расположено по два спаренных пулемета с прожекторами. Чуть ниже шли три ряда колючей проволоки, затем полоса, посыпанная, белым как снег, кварцевым песком. За полосой – колья, оплетенные «колючкой», а еще ниже, почти посреди склона, протянут последний ряд проволоки, так называемый «предупредительный». Если кто-либо из запертых на дне котлована пересекал «предупредительный» ряд, часовые немедленно открывали огонь. Ниже «предупредительного» ряда проволоки проходила дорога за которой и начинался собственно лагерь, огражденный с противоположной стороны такой же дорогой за которой следовали соответствующие заграждения. На всей лагерной территории не было ни единого строения и при желании восемью пулеметами можно было уничтожить все живое в огражденной зоне в течение нескольких минут. Всех нас, попавших во «Рвы» не покидало чувство обреченности, особенно обострявшееся по ночам, когда склоны лагеря освещались прожекторами, а непроглядный мрак скрывал от нас пулеметчиков и часовых.

     Зарядили дожди, и люди принялись вкапываться в землю. На пару с Умаром мы выкопали неподалеку от «предупредительной» глубокую нору для ночлега. Раз в день, рано утром, немцы пересчитывали наличие и каждый, способный стоять на ногах, получал двухсотпятидесяти граммовую баночку теплого сладковатого пойла, именуемого супом. Затем появлялся конвой с полицаями из числа переметнувшихся на сторону врага отщепенцев и люди, разбитые на сотни, гнались на работу. Нас использовали на расчистке дорог от завалов, освобождении от мусора дворов и складов, выгрузке и погрузке машин и железнодорожных транспортов. Однажды, под вечер, идя с работы, во рвах крепости рядом с лагерем мы увидели множество странных снарядов. Они были уложены аккуратными штабелями и расцвечены яркими голубыми, бордовыми и черными полосами. Сосед по колонне ткнул меня локтем в бок и полушепотом спросил:
     - Глянь-ка, не газовые ли?
     - Нет, - ответил я. – На баллоны не похоже.
     - Так то-ж не баллоны, а снаряды с газом! Есть, говорят, у них такие!
     - Ну, пусть себе и снаряды! Что нам с того? Толку-то? Посмотрим и дальше пойдем!
     - Да, сила! Каждый длинною наверное с метр, а то и поболее... А чо будет, если один из них ахнуть о другой, а?
     - Ничего не будет! Сам видишь, что гильз при них нет никаких!

       Сосед мой помолчал немного, потом снова заговорил:
      - Нет, браток. Я так думаю, что ежели тюкнуть эту дуру головкой об землю, то взлетит все это удовольствие к чертовой матери вместе вместе с нами и немчурой поганой. Все равно ничего хорошего нас не ждет, все равно сдохнем здеся, так уж лучше не задаром! Хорошо бы и их вместе с нами на тот свет прихватить! Всё одно – люди исполненных судеб мы, так пошто же жить-то? 

     От дневной тяжелой физической работы ноги меня уже не слушались, а мысли в голове стояли путаным клубком из которого ничего дельного вытянуть было невозможно. Я почти не слушал своего говорливого соседа, но его определение «люди исполненных судеб» запало в память и осталось в ней навсегда.

     А сосед все не унимался и, поминутно оглядывался на непонятные снаряды, оставшиеся уже позади.
     -  Может под них бумажку горящую подложить?
     - Заткнись! – грубо оборвал я его болтовню, чувствуя, что терпение мое лопнуло, а голова вот-вот расколется от адской боли. – Хватит трепаться! Все равно ничего не сделаем!

     Больше мы таких снарядов не видели. На следующее утро они исчезли так же внезапно, как и появились.Нам оставалось только гадать, что же все-таки это было?

     Объекты на которых нам приходилось работать менялись почти ежедневно. Трижды мне в составе бригады «монтеров и электриков» пришлось обдирать электропроводку в огромном заброшенном четырехэтажном здании за городом в котором, как говорили старожилы, до революции размещался дисциплинарный батальон. Там, в одном из подвалов, затопленных водой по колено, мы обнаружили целый склад гнилой прошлогодней картошки, которая от сырости превратилась в жидкое, пахнущее плесенью, месиво. Мы с Умаром заполнили жижей вещмешок и противогазную сумку. Пока донесли их до лагеря, оба вымокли насквозь и продрогли до костей, но были щедро вознаграждены за свои мучения. Отжав жижу через грязную тряпку, получили некую тестообразную массу, которую Умар принялся жарить над костром на листе где-то раздобытой им жести. Я – отжимал жижу, он – лепил из полученного картофельного пюре лепешки-оладушки, кидал их на раскаленный металлический лист и в итоге получался более или менее съедобный продукт. Иногда, правда, в нем попадалась картофельная кожура, но осатанелые от голода, мы на подобные мелочи внимания не обращали. Почти до полуночи лакомились своими картофельными оладьями и вели обмен как готовой продукции, так и полуфабриката. Впервые за нашу лагерную жизнь у нас осталась «заначка» на завтра, но так сытно жилось нам очень и очень редко. Чаще всего, мы оба возвращались в лагерь без ничего и засыпали совершенно голодные, а если назавтра повторялось то же самое, то на следующее утро мы поднимались на ноги уже с большим трудом. Когда становилось совсем уж невмоготу, довольствовались немецкими объедками. В один из таких черных дней, мы познали вкус каких-то костей выкопанных из земли и испеченых на углях костра.

     Смертность среди нас с каждым днем возрастала. Идя на работу, мы перешагивали через трупы своих товарищей, которые никто не убирал. Они лежали абсолютно голые (их старательно раздевали по ночам), потому что одежда нужна была живым, тогда как мертвым, по всеобщему убеждению, она уже ни к чему.

     С начала октября, помимо утреннего пойла, наш рацион дополнили двухкилограммовой буханкой хлеба, которую выдавали на десять человек. Но это уже не спасало. Население лагеря было истощено до предела, заедено вошью и грязью. Большинство лагерников оправлялись кровавым поносом, меньшинство – наоборот, неделями не вспоминало о туалете. Тем не менее, каждый из нас хотел жить и надеялся выжить.

     Шестого октября сорок первого года мы выменяли на курево лишнюю пайку хлеба и, разделив ее с Умаром, таким нехитрым образом отметили мой день рождения. В тот хмурый дождливый осенний день мне исполнилось девятнадцать и я знал, что где-то далеко-далеко, в родном доме, сегодня особенно тоскливо и тревожно. Вспомнились родители, сестренка Глафира, друзья, девушка Таня за которой я ухаживал в школе. Где вы, одноклассники? Ведете ли бой, или лежите в могилах, пав смертью храбрых? А я вот, в позорном плену... Где истоки моей трусости? Почему все так произошло? Я – пленный, и даже если останусь жив, то какими глазами буду смотреть я в лица своих друзей-фронтовиков? От меня, наверное, все отвернутся в том числе и Татьяна... Горько... Но они будут правы! Тысячу раз  правы! Мои друзья воюют, гибнут, а у меня нет никаких помыслов, кроме как о том, где бы первым отыскать ящик с пищевыми отходами и влезть в него. Вечные голод, холод, побои, издевательства, постоянная угроза смерти. За неповиновение – смерть! За попытку к бегству – смерть! За уклонение от дезинфекции – смерть! Смерть, смерть, и еще раз смерть! Тысячу тысяч раз! Я их видел столько, что смерть стала для меня более естественным состоянием человека, нежели его жизнь. Я свыкся с нею, с ее постоянным присутствием, она каждую минуту витала надо мной. Я – свыкся, а значит смирился со своим положением раба. Иногда даже возникал вопрос, а человек ли я вообще? Лагерь растоптал в нас все человеческое и существование в нем, нельзя просто описать словами... Не я один черпал полной мерой горечь плена, любой из нас получал свою порцию в большей или меньшей степени. И все мы страдали от собственного бессилия и никчемности. Ходишь целыми днями в обрезанной до пояса шинели без воротника и рукавов. Шинель-душегрейка. Из-под линии обреза грязными лохмами свисают карманы. Дизентерия косит тысячи. Одни умирают, на их место приходят другие. Приходят, чтобы встать в общую длинную очередь за смертью. Тысячи живых покойников, тысячи жизней, отданных в объятия смерти... Даже если я чудом останусь жив и вернусь в отчий дорм,  то кто мне поверит? Кто поверит, что возможен ад на земле? Кто сможет подтвердить, что я не предатель, не дезертир, не законченный подлец? Кто??? Наши жизни поддерживает вера в то, что вероломно напавший враг рано или поздно будет сломлен, отброшен и, в конечном счете – уничтожен. Но пока... Пока хотелось верить в чудо, в ложь, в слухи... Верить во все то, что говорило бы о наших победах, пусть даже и призрачных. Но ничего этого не было. Было лишь ощущение смертной тоски и обреченности...

     В середине октября один из немцев-конвоиров показал нам обрывок фашистской газеты на котором была вычерчена карта с острыми тяжелыми черными стрелами немецкого наступления. Киев был в глубоком вражеском тылу... Конвойный обвел пальцем район Москвы и сказал:
     - Москва – капут!

     Затем, ткнув пару раз в точку возле которой значилось «Ленинград», прогундосил:
     - Бум-бум! Ленинград – капут!

     Пленные понуро опустили головы. Идя на работы, мы носим в себе кровоточащие раны. Горький спазм перехватывает наше сиплое дыхание. Мы – в плену, и мы – инертны, точнее, нас нет, есть лишь наши призрачные тени, бесплотные, обессиленные, бессловесные...

     Как-то раз наша команда попала на очистку какого-то двора расположенного неподалеку от Березины. Во дворе, среди прочих хозяйственных служб, был большой подвал в котором стояли огромные, в человеческий рост, кадки с остатками протухшего рассола от квашеной капусты. Изголодавшиеся по соли, мы пили рассол до самого вечера. Уже стемнело, а команды к построению все не было. Пожав руку Умару, я направился в отхожее место, а оттуда – в подвал. Встав за кадку, я дождался, когда еще двое или трое зашли в подвал и вышли, после чего, с трудом взгромоздившись на выступ в стене, опустился в рассол. Все шло пока что удачно, но время тянулось, как резина.Наконец со двора раздались голоса полицейских белорусов, призывающие на построение. Один из них, заглянув в подвал, громко гаркнул в темноту:
     - Есть кто? Выходи строиться!

     Зов его остался гласом вопиющего в пустыне, и он ушел. Время шло... Я в кадке слышал, что строй со двора уходит. Вздохнул с облегчением, но через пять минут послышались приближающиеся голоса, и темноту подвала рассек луч фонаря. Предательский сноп света скользил от кадки к кадке, высвечивая сырые покрытые слизью стены, убивая моего главного союзника – тьму. Затаившись и не дыша, я прислушивался к негромкому разговору. Пытаясь спрятаться так, чтобы меня не обнаружили, лег в вонючий рассол и погрузился в него с головой. Наконец, раздалось страшное:
     - Вот ты где, сученыш! А ну, вылезай!

     Сильные руки выбросили мое невесомое тело наружу и на голову обрушились страшные удары дубинок. Я инстинктивно прикрывал руками голову, не чувствуя боли ударов и лишь злость на злодейку-судьбу душила меня – неудачника. Били долго, жестоко, не глядя, покуда свет не померк и сознание не отключилось...

     Кое-как товарищи, таща меня под руки, доволокли меня до лагеря. По дороге я немного очухался, но на плацу меня снова стали избивать перед строем палками и прикладами карабинов. В те минуты я боялся лишь одного, что мне проломят череп, не хотелось умирать так глупо, от побоев озверевших полицаев.

     Как потом рассказал Умар, охрана запретила трогать меня и перетаскивать с лагерного плаца в норы-землянки, которые мы вырыли на склонах рва для ночлега. Один из полицаев сказал:
     Пускай поваляется до утра! Ежели к утру не сдохнет – отправим на работу! Один хрен – мертвяк!

     В свое время, работая на какой-то немецкой конюшне, Умар стащил оттуда метра два толстого брезента. Помнится, что в тот день, я обмотался этим самым краденным брезентом и пронес его в лагерь под гимнастеркой. Общими усилиями мы сшили некоторое подобие распашонки: сложив брезент надвое, проделали в нем вырез для головы, а бока стянули кусочками тонкой проволоки. «Распашонку» Умар носил под шинелью и никогда ее с себя не снимал. Сейчас она пришлась как нельзя кстати.

     Глубокой ночью, мой верный друг, рискуя быть пристреленным, выполз на плац и предпринял попытку перетащить меня в нору. Но сил его хватило только на то, чтобы доволочь меня до подножия склона, где он и оставил меня во всем мокром. Утром я не мог двинуть ни одним своим членом. Голова трещала, при малейшей попытке поднять вверх левую руку, все тело пронзала дикая боль, видимо мне сломали ключицу, ноги были свинцовые, неподъёмные...

     На рассвете Умар оттащил меня еще немного, подальше от дороги, чтобы идущие на работы, меня не затоптали. Лагерь опустел. По склону, в надежде чем-нибудь поживиться, бродили бородатые личности с глубоко впавшими глазами и выпирающими ребрами, так называемая «похоронная команда» под руководством двух полицаев, стаскивающая со склона умерших за ночь к лагерным воротам. Гора обнаженных трупов у ворот потихоньку росла. У всех из «похоронной команды» были мертвецки бледные лица, втянутые животы, тощие ягодицы. В нее попадали те, кто был уже не в состоянии проделывать какую-либо полезную работу и, каждый из них, отволакивая к воротам очередной труп, прекрасно осознавал, что завтра следующим может быть он сам. Обтянутые тонкой почти прозрачной кожей живые скелеты, иногда шевелили заросшими буйной щетиной губами, но, в большинстве своем, безмолвствовали. У меня спирало дыхание, мутило чем-то горько-соленым, наверное от вчерашнего рассола, дико хотелось пить и перед глазами все плыло. Необходимо было хоть время от времени двигаться, подавать хотя бы какие-нибудь, пусть даже слабые, но признаки жизни, чтобы меня не сочли «готовым». Стараюсь сесть, но мои отчаянные попытки выйти из горизонтального положения ни к чему не приводят и, безнадежно закрыв глаза, чувствую, как вновь лечу в бездну беспамятства...

     ... Передо мной на корточках сидит улыбающийся Умар, что-то говорит, предлагает, машет руками, трясет меня за ворот шинели. Я очнулся, и он помогает мне приподняться, сбросить шинель, гимнастерку, мокрую нижнюю рубаху. Раздев меня, Умар нацепил на мое иссохшее тело «распашонку» и свою шинель. Затем, выжал мокрую одежду и, оставив подле меня влажную отжатую рубашку, отправился за кипятком. Пока Умар пропадал неизвестно где, кто-то ее стащил, что было для нас весьма ощутимой потерей. Крепко ругая себя по-азербайджански за свою безответственность, Умар, подперев меня под плечо, помог мне встать на ноги и добраться до родной норы. Ночь прошла тревожно, не было курева и оба мы страшно мерзли. Мысль о дне следующем удручала меня.

     На следующий день Умар вновь попал работать на конюшню, высушил там мою шинель, да еще и стащил стакана два овса. Разведя возле норы костер, он угостил меня горстью жаренных овсяных зерен, печеным воробьем, которого ему удалось подбить камнем на работе, плесневелой коркой от сыра и своей полупайкой хлеба. Все вышеперечисленные «деликатесы» были съедены мною с неистовой жадностью, так как был я голоден страшно, проведя без единой крошки во рту около двух суток. Тут же у костра мы выменяли на овес пару белья, гимнастерку, теплые портянки, хорошенько просушили мои ботинки, обмотки и брюки. От съеденного воробья, тепла костра, курева и неустанного внимания со стороны Умара, боль от побоев притупилась, и я забылся глубоким сном.

     Утром я уже самостоятельно смог спуститься по склону к разлаче теплого лагерного пойла, вечером – за хлебом, а еще через день отправился на работу. Кризис миновал и все потекло своим чередом.

     В первых числах ноября сорок первого, нашу группу, состоящую из тридцати человек и работавшую на складах, сразу же по окончании рабочего дня пригнали не во «Рвы», а в другой лагерь – «Бобруйский шталаг», расположенный на месте в бывших колхозных конюшен. Умар в это время работал в постоянной команде при немецкой комендатуре. Мне с ним так и не удалось свидеться. Что стало с ним в будущем, как сложилась его нелегкая солдатская судьба, остается только гадать. Я знаю лишь то, что сделанное для меня этим простым деревенским парнем было равносильно второму рождению, и всю свою жизнь я буду помнить его смуглое улыбающееся лицо, доброе лицо моего ангела-хранителя, сделавшего все для спасения моей жизни в те трудные страшные дни.


Последующая: http://www.proza.ru/2010/05/16/617