Катины рассветы...

                4

      Шли годы... И отлетали вдаль, словно птичьи стаи, весна за весной, осень за осенью; уходило в прошлое время, сотканное из радостей и печалей, теплых ветров, седых ливней и белых метелей. Взрослели дети, старели взрослые, и беспокойная жизнь, получая удары, раны и оставляя на своем теле шрамы, билась и билась о житейские преграды, как волны о прибрежные скалы, не находя выхода.
     Через открытую дверь Катя видела отца. Согнувшись и охватив голову руками, он сидел за кухонным столом, заставленным грязной посудой, среди которой стояла бутылка водки, пустой граненый стакан, и, пуская слюну, что-то бормотал. Что? Катя не могла понять да и не хотела. Она знала лишь одно: отец пьян. В последние годы, похоронив свою жену, умершую в страданиях, он пил ежедневно. Перебиваясь поденными работами и пропивая последние гроши, он жил на краю своей гибели.
  Прошло почти тринадцать лет с тех пор, когда по его вине в закипающей воде скончался ее братик Олежка, и больше семи лет, как не стало мамы, не вынесшей постигшего ее горя. Она долго болела, чахла, горюя по сыну и страдая от пьяного мужа, устраивающего дома постоянные скандалы и погромы. Он бил стекла, посуду, а когда Таня с дочкой убегали к соседям, звал Олежку; ночью жутко стонал, скрипя зубами, проклинал себя и свою непутевую жизнь, а потом, под утро, засыпал, где попало, и во сне снова выкрикивал имя сына. А на завтра вставал перед женой на колени, бил себя в грудь, божился, что отныне начнет другую, трезвую, жизнь, если она простит его. Она не могла ему простить ни смерти сына, ни своего унижения и, люто ненавидя мужа всем сердцем и разумом, уходила в кладовку и давала волю слезам. Там и умерла, не сказав ни слова ни мужу, ни дочери. Никто не видел ее мучительных последних часов. Катя в то время была в школе. Помнит, как бежала домой без портфеля и без пальто, хотя на улице было довольно прохладно, и кричала. Ворвалась в комнату: мама лежала на кровати, точно подросток, худенькая и маленькая, спокойная и уже безучастная ко всему, а у ее ног стоял на коленях отец. Были и другие люди, но Катя никого не видела - упала на грудь мамы и забилась в  судорожных рыданиях.
     И началась ее подростковая трудная жизнь. И готовила сама, как учила мама, и убирала квартиру, и стирала, зная, что кроме нее, никто этого не сделает, и училась в школе. Неделю-другую отец не пил, ни с кем не разговаривал, а потом начался запой. Вот и сегодня...
     Оторвав глаза от книги, Катя снова взглянула в сторону отца: небритый, грязный, опустившийся, он вызывал у нее ненависть. И все же она заставляла себя ухаживать за ним и отчаянно просила его бросить пить и полечиться. Отец был неумолим. Утром, не завтракая, выкуривал несколько дешевых сигарет и уходил на работу. Из школы его давно выгнали, и теперь он разгружал в продовольственном магазине товары, проливая сто потов; в короткие минуты отдыха жевал хлеб, печенье, запивал водой, а вечером возвращался домой, одним махом выпивал стакан водки и проливал уже слезы. Катя, не выбирая слов, ругала его, грозилась бросить все и уйти в общежитие, где ей предлагали место. Она знала: плачет не отец, а водка, и нелюбовь к нему усиливалась. Много раз пыталась бороться с этим чувством, убеждая себя, что этот спившийся человек - все-таки ее отец, что он теперь болен и ему нужна помощь и особая забота. Знала, но не могла найти в своей очерствевшей и огрубевшей душе сострадание к нему. Она уже училась на втором курсе ПТУ, осваивая профессию швеи.
     - Ка-а-тька-а! - позвал Василий Петрович, стараясь удержаться на старой табуретке. - Иди сюда, стерва.
     - Сам такой. Метки негде ставить.
     - Побью. Слышь?
     - А я сдачи дам.
     - Что сказал?
     - И я сказала. - Катя прикрыла лицо книгой, сжав до боли зубы, чтобы не вырвались более хлесткие слова. - Что надо?
     Василий Петрович стукнул по столу кулаком и зашипел:
             - Овца бесхвостая...  Ну-у-у! Зову же...
     Отложив книгу, Катя запахнула на груди халат и неторопливо вышла на кухню. Отец поднял лохматую голову, повел мутными глазами:
     - А-а-а... Ты уже здесь? Ла-адно... - Он пытался повернуться к дочери, но локоть соскальзывал со стола, и он каждый раз клевал носом. - Мне... мне стакан...
    - Не стакан, а плеть. Иди спать, пьянчуга!
    - Посиди со мной, Катька, - вдруг обмяк Василий Петрович и протянул к ней руку. - Плохо мне... Ох, как плохо! Душа болит... Вот здесь, вот... - Он дотронулся рукой к груди. На его посиневших губах пузырилась слюна, а на одутловатом лице проросла густая щетина; в глазах - боль и безысходное отчаяние. - Сядь, дочка. Помоги мне выжить. Ну, помоги! Погибаю ведь... Не видишь, что ли?.. Погляди на меня!
    - Сам виноват. Посмотри на себя. Опустился до последней черты. Смотреть противно... - Катя все же присела на стул. Не собираясь долго выслушивать отцовские бредни, взяла со стола бутылку, чтобы вылить остаток водки в раковину, как делала не раз, но ее остановил осатанелый окрик:
   - Не трожь, стерва! - Василий Петрович выхватил из рук дочери бутылку, поставил снова возле себя, намертво облапав ее длинными худыми пальцами. - Не трожь! Не твоя. Руки обломаю. Я... Мне теплее с ней. Мать вспоминаю... Таньку... - Скривив губы, он пустил слюну, засопел и закачался, словно маятник. - Что же она оставила нас? Тебя вот... Лучше бы я в могилу вместо нее... Между прочим, дочь, между прочим, я любил ее... Всегда... И сейчас тоже люблю...
   - А почему же скандалил каждый день? - Катя в упор посмотрела на небритого осунувшегося отца. - Почему дрался? Фонари под глазами ставил? Гонял нас летом и зимой. И загнал маму в могилу. Сам бы туда...
   - Я...я не гонял ее, Катька, - еле ворочал  языком Василий Петрович. - Хотел с ней... ну, с Танькой, объясниться, а она мне в морду... в морду... и убегала... - А я за ней следом... По любви я... - Он с трудом поднял голову и посмотрел на дочь: - Давай выпьем, а-а-а?
  - Ты что, рехнулся или у тебя не все дома? - напряглась Катя. - Хватит того, что ты в детстве подсовывал мне это проклятое зелье. Пробовала его и в пять лет, и в десять. По твоей вине я вот такая: нервная, грубая, невоспитанная. А ты еще предлагаешь выпить. Разве ты отец?
  - Оно какось лучше с ним... с ней... - Василий Петрович налил в стакан немного водки и придвинул к дочери: - Выпей. Полегчает... И не ругайся. Ты же девочка. Ты моя дочка-а-а. Нельзя-я-я!
  Катя сидела неподвижно. Она устала от бесконечных нетрезвых излияний отца, от его слез и требований не лишать его рюмки; устала уговаривать его остепениться и не пить; сама стала дерзкой и неуправляемой, злой и колючей, не видя впереди выхода из ее непутевой жизни. Она сидела, не шевелясь, а напротив нее безвольно обвис отец: серое измученное лицо, густая львиная копна давно не стриженных и не мытых волос, острый синюшного цвета нос, слюнявые вывернутые губы. Она могла бы вызвать милицию, чтобы его забрали и наказали, но ведь не чужой он ей? Когда-то был умным и красивым, хорошим математиком, а сейчас? Что делает с людьми водка?
  Катя понимала, что должна помочь отцу подняться, раздеть его и уложить на диван, как это делала не один раз до этого, но не могла. С брезгливостью слушала пробивающийся откуда-то, будто издалека, ненавистный голос отца, ставшего ей чужим, смотрела на него, слюнявого и безвольного, заросшего рыжей щетиной, на грязные пальцы, так и не отпустившие бутылку с водкой, многие царапины на них, запекшуюся кровь, обломанные корявые ногти, и ей был совсем безразличен этот опустившийся человек. Она каждый день не из-за любви к нему, а по долгу дочери заставляла его мыться и надевать чистую рубашку, но в ответ он кривил губы, отмахивался, мол, у него теперь такая должность, что и в этой хорошо. Уходил на работу утром, шаркая стоптанными башмаками - новые он обувал лишь на кладбище, когда ходил на могилки жены и сына.
   - Танька-а-а! Слышь, Танька? - Василий Петрович поднял голову, не соображая, где он. - Что молчишь? Олежка кушать хочет. Плачет... Гляди: ручки тянет... О, рученьки красные... О, маленькие ладошки...
  - Хватит! - отчаянно крикнула Катя. - Надоели твои бредни! - Она порывисто встала и ушла в спальню. Не снимая халат, легла на кровать и зажала уши пальцами: отец все еще плакал и звал сынишку.
  Как жить дальше? Что делать? Измучилась, исстрадалась, а выхода не видно. Засосет трясина, унесет омут и где-то выбросит на свалку. А тогда что? Может, попроситься в общежитие? Не откажут: многие там знают о ее трудной жизни. Девочки взяли бы к себе в комнату. Да и мастер Галина Михайловна не раз уже предлагала перейти к Зине и Наташе. Ей, конечно же, там будет лучше, а отец? Как его бросить в таком состоянии? Кто ему приготовит, постирает? Кто будет бороться за него до самого последнего шанса, пока он еще есть? Оставить его - значит, совершить преступление. Она этого не сделает. Не сможет...
  На кухне загремела опрокинутая табуретка - и в дверях показался отец.
  - К-катька... Дочь моя... - Заплетая ногами, он шел к ней. - Не гони меня. Я так одинок... - Он присел на кровать рядом с дочерью.
  - Иди отсюда! - Сдерживая свой гнев, сказала  Катя и  толкнула отца. - От тебя самогоном прет.
  Пытаясь снять с рубашки торчавшие от оборванной пуговицы нитки, Василий Петрович пыхтел, тыкал пальцами то выше, то ниже и, казалось, напрочь забыл о дочери.
  - И не п-поймаешь... А на-а-да... Шевелятся точно черви... - бормотал себе под нос. - Э-тэ-тэ! Как прыгают... - Наконец, нащупал бело-грязный узелок и дернул.
  - Уйди отсюда! - сузила глаза Катя. - Надоел хуже горькой редьки. Мне заниматься надо.
  - Не гони меня, Катька. - Василий Петрович смотрел на дочь и не видел ее. - Не имеешь этого... права... Я кормлю тебя... Жрешь, жрешь, а еще хвост задираешь...
  - Уйди-и-и! - закричала Катя, сжав голову руками. - Или я уйду. Надоели твои упреки. За хлеб и картошку я верну тебе деньги, как только стану работать. До рубля, до копейки.
  - Н-не-е-е! - заупрямился Василий Петрович. - Мне счас нужны деньги... Дармоедка-а-а... Шлю-ю-ха-а...
  Катя дернулась.
  - Не смей меня так называть! Кроме училища, я нигде не бываю. Я раздета и раззута. Я нищая... Ты все деньги пропиваешь... Взгляни на мой халат: заплата на заплате, дырка на дырке... - Она задела пальцем одну из них, дернула, разорвав полу халата снизу доверху. - Что я ношу? Обноски, хламье... Да и не каждый день в доме есть хлеб.
  Василий Петрович качнулся, широко расставив ноги.
  - Тебе ф-фигу, а не хлеб... На-на-на! - и поднес к ее лицу комбинацию из трех пальцев. - На-а-а выкуси, голопузая!..
  Собрав все силы, Катя вновь толкнула отца, и он, стягивая одеяло и отчаянно матерясь, сполз на пол, а она, запахнув разорванный халат, соскочила с кровати. Перешагнув через отца, вышла на кухню, подсела к столу, пошарила вокруг глазами и наткнулась на бутылку. Схватила ее, добежала до раковины и со злостью ударила о ее края. Осколки разлетелись во все стороны. Остро запахло самогоном.
  - Что же это творится? - отчаянно воскликнула Катя и сжала, негодуя, зубы. - Как быть? - Дрожа и всхлипывая, подошла к окну и упала головой на подоконник, сотрясаясь от рыданий.
  "Мамочка-а-а! Встань и посмотри на меня. На кого я похожа? Зачем родила и оставила меня одну? Что я видела в жизни? Водку и брань... До сих пор в ушах крик Олежки в закипающей воде да пьяные бредни отца. Забери меня к себе, мамочка, забери... Что завтра меня ждет? У кого искать помощи? Кому я нужна? Отец пьет и попрекает меня куском хлеба. Возьми меня к себе, мамочка, возьми... Я так не могу жить... Я кушать хочу... Почти каждый день голодаю..."
  Еще долго рыдала Катя, а в спальне, ползая по полу, плакал и звал Татьяну отец.