Посиделки на антресолях

Ночь. Улеглась дневная суета. Прекратился отвратительный лязг дверного замка и разговоры хозяев о чём-то непонятном. Пришла тишина.

Здесь, за дверцами антресолей ночь была явлением постоянным. Она прерывалась иногда, лишь на короткое время, когда хозяевам квартиры понадобилось что-то из втиснутых сюда вещей. Часть из них исчезала навсегда, некоторые возвращались после короткого общения с хозяевами.

Одну сторону антресолей занимали вещи, мало понятные нормальному рядовому человеку, как и запах исходивший от них. Нет, он не был неприятным, не раздражал обоняние, просто был непривычен среди городских запахов. Эти вещи давно уже определил сюда хозяин. Они не были в употреблении. Одни из них он развешивал на балконе – просушить, проветрить, спасая от моли, спутницы прошлого. Другие – хозяин подолгу держал в руках, поглаживая их, разглядывая, словно видел в первый раз. В эти минуты он менялся лицом, устремлял взгляд куда-то в даль, будто вспоминая что-то очень приятное, тайное для окружающих. А вещи, вероятно, помнили руки хозяина, помнили то время, когда были с ним неразлучны. Это была их общая память.

Тишина поглотила звуки. Прошлое не уживалось с суетой, оно возвращалось с покоем.

– Отлежал бок, терпеть сил нет. Прошелестело из дальнего угла.

 Это, как обычно, ворчал туго свёрнутый и упакованный в брезентовый чулок, старый спальный мешок. Он считал себя в праве на главенство в этой компании, учитывая свою товарную стоимость, свой собственный вес, который навязывал обществу в качестве общественной значимости. Это восьмикилограмовое создание представляло собой верблюжью шерсть, обшитую полосатой тканью, на которой красные полосы чередовались с белыми, что казалось самому мешку верхом гармонии. Он был горд своими близкими отношениями, можно сказать интимными, с хозяином. Ведь это он принимал хозяина в свои объятия каждую ночь. Они на пару хранили тепло и тайны. Мешку повезло – хозяин не хропел, а вот из ночных бредней хозяина он узнал многое. Но…. Спальные мешки умеют держать язык за зубами. И мешок не имел претензий к начальнику. Каждой весной хозяин расстилал его на речной гальке, щёткой с мылом отстирывал замусоленное оголовье, и они с хозяином радовались помолодевшему облику мешка и свежести запаха. К тому же, хозяин ни разу не обидел его – не позволил себе забраться в него одетым  в свою пропахшую отвратительным дымом энцифалитку и не умытым. Была у него, правда, дурная привычка. Никогда не залезал в мешок с головой и не застёгивался, а накидывал поверх бушлатик. Может клаустофобией маялся, может душно внутри – то. Вот поутру и обрастал мешок вокруг лица изморозью, будто трёхдневной щетиной, как сегодня модно среди нето продвинутых, нето неряшливых. Сам – то хозяин вскакивал в мешок голый, а вот рядом всегда спортяшку клал. Мороз ночью прижмёт, а он по утрянке внутри спортяшку натянет, бушлатик тёплый – под ним же дышит, и бегом к печурке. Сушнячок с вечера заготовлен – пять минут, и вот от буржуечки теплом потянуло. Ловят они с хозяином кайф – мешок от щетины избавляется, хозяин уж чайничек громоздит. И обоим опять жизнь в ёлку. А на день расстанутся. До следующей ночи, до следующего общения, до следующей обоюдной заботы.

А мешку было о чём поведать соседям по антресоли. Те внимали, стараясь не перебивать, себе дороже, хоть и слышали его истории в какой уже раз. Из уважения к заслугам и старости. А тот весь напыживался от гордости, когда вспоминал, как хозяин таскал его на спине, привьючив поверх рюкзака. Может, и кряхтеть от него научился. Перескочи-ка два-три перевала с таким привьюком. Рюкзак- то, он ведь тоже не воздухом загружен. Да и наслушался вдоволь, в том числе и в свой адрес, всякого неприличия. А ведь не бросил, берёг – ценил значит.

Да и про звериное вторжение в их с хозяином ночной уют слышать довелось не впервой. Они тогда с дури не разобрались – по лосихе пальнули. Промазали. А лосёнка, телёнка только рождённого, на себе в лагерь тащили. Мороки им не хватало. И молоком отпаивали, потом травку-грибки из маршрутов таскали. Попечители. А лосёнок поднялся. Через два-три дня уж и собачку начал гонять. А вот ночами видно мёрз, может и тосковал без тепла материнского. Ночевали все в одной шестиместке. Тоже на себе мужики притащили. Так вот. Хозяин определил себе место возле выхода, вроде как на стрёме.

Повечеряли они, лосёнка борщиком баночным подкормили, слегка лясы у костерка поточили, и по кукулям.  – Это они нас, спальные мешки, так по местному обзывали. Засопели по мешкам быстро – уходились за день-то. Хозяин бушлатиком прикрылся – к полуночи похолодало. Но вот пахнуло мешку спальному каким-то давно забытым духом. Помозговал слегка. Ба-а-а? Почти родным верблюдом потянуло. Что за наваждение? А это озябший сохатенок поддел носом палатку, да и вполз на коленях к человечьему теплу.

 – Вот в нас с хозяином носом и упёрся. Видать и ему запах родной почудился. Хозяин с просонья, конечно, всполошился. Потом ничего – разобрался. Почесал телка за ухом, так до утра на пару и ночевали.

Соседка спального мешка по антресоли, палатка-норка, у которой, видно, была аллергия на шерсть, тем более на верблюжью, не раз пеняла ему.

– Из-за Вашего мерзкого запаха дружок вашего хозяина мог лохматому на корм пойти, когда тот зацепил когтями мешок и поволок  из такой же как я норки. Видать на верблюжатину потянуло.

Она была дурного характера эта палатка. Тем более, что не уступала себя по значимости этому вонючему толстяку. Норкой её называли из-за малых габаритов. Двое в спальниках едва умещались в ней. А уж встать в ней в рост и думать не моги. Не дай Бог головой скат зацепить, когда дождь снаружи полощет – сразу протекает. Брезент-то тоненький. Зато лёгкая, на привьюк хозяину не в тягость. Выручала хозяина не раз, хоть и жить в ней приходилось постоянной половой жизнью – так шутили в её адрес мужики. А уж повидать, да вспомнить ей было что. Не даром выцвела до бела, а ведь молодой была зелёная, что твоя ёлочка.

Иногда палатке удавалось вклиниться в поток мешочных былин, и истории её были то грустные, то смешные, и нравились соседям по антресоли.

 – Ты, наверное забыл по старости ту страшную ночь, когда без меня вам с хозяином был бы полный кирдык. Хоть и я сама тогда еле на растяжках удержалась.

А ночка оказалась, и впрямь, весёлая. Хозяин тогда схватился лагерь ставить уже по темну – бултыхались в болоте, добирались до сухого. Тут и дождь подоспел. Растянули они с промывалой палатку наскоро, спальники развернули, поглотали тушёнки с галетами наскоро, да и в тряпки, как говорится. Только вот поспать им так и не довелось.

Ветер сорвался шквалом, нежданно, негаданно, да с дождём как из ведра. Вот тут-то и начало палатку с постояльцами в спальниках метать вверх-вниз, как на хорошей штормовой волне. Палатку умудрились поставить под огромной лесиной, прямо на корнях. Ветер лесину качает, корни видать по верху расползлись – поднимают почву, а вместе и палатку с содержимым. До утра на Бога надеялись, поди вылезь в такую непогодь.

Хозяин он, конечно, с причудами был. Не даром его за глаза занудой называли. Гоняет людей по маршрутам, пока погода. Те уж еле ноги тянут, да и лошадям бы отдохнуть. А он – Занепогодит, отдохнём. Оно конечно, лето чукотское не часто балует, сезон короткий, не попасть впросак – дорабатывать в осеннюю непогодь, сопли морозить. Вот и не жалел ни себя, ни людей. Не все понимали. А соберутся вечером, все уж палатки поставили, а он всё ходит, место под свою норку выбирает. А всё просто. Летом на Чукотке солнце не заходит, считай. В три часа, ночью, жарить начинает. Палатку накалит – мокрые все, в поту, какой уж тут отдых. А он, хитрозадый, до утра в холодочке. Утром свеженький, головка от духоты ночной не болит.

Вот и в этот раз – ночевали в холодке. Только утром, слышит, по палатке крупные капли колотят – дождь, однако. А из-за кустов мужики шумят.

– Ну что, шеф, отдыхаем? Погодка-то располагает.

Хозяин-то и сам за последние пару недель уходился – аж коленки скрипят. Теперь уж чего, кричит мужикам, отбой, дескать, на сегодня. Сам на другой бок, и досыпает. Заслужил.

Часам, этак, к одиннадцати выползает. Глядь – в паре метров от палатки веник из свежих веток валяется, а чуть дальше, уж при выходе на речную косу, и ведро с остатками воды. А с небес солнышко  ясное и ни одной тучки – маршрутить да маршрутить.

На косе девчонки разнаготались, телеса солнцу подставляют. Ветерок вдоль речки комара сдувает – самые условия. Промывалы лотки обжигают, тоже обнажились. От них дымком смоляным тянет. Каюр упряж ладит. Кобыла у него, не сегодня-завтра жеребиться должна – момент ответственный. Идиллия полная. Идёт хозяин по этому табору, дурак-дураком. Понимает, как надули его работнички с ведёрком да веничком в его ночлежных зарослях. Но и весело – голь на выдумки, особенно, когда уж крепко припечот. Коллектив глазки отводит, виноватится за групповой бунт. Потом уж хохотали сообща.

Пока делились воспоминаниями эти тряпичные раритеты, в противоположном углу позвякивало и постукивало. Это общались два вечных врага – промывочный лоток и скребок.  Лоток – этот всегда блестящий, и оттого постоянно молодой, красавец, был бесконечно горд своим происхождением, в отличие от окрашенного ржавчиной, слегка замызганного скребка. История его происхождения, много раз слышанная на антресоли, была достаточно интересной и поучительной.

Из истории разведки и добычи золота известно, что разные народы издревле использовали в этих целях различные приспособления. Так, например, в центральной и средней Азии у искателей золота верным помощником был обычный медный таз. У искателей юго-восточной Азии – пологостенные блюда и тазы из меди или лёгких пород дерева. Цель же была одна – из большого объёма речных отложений извлечь мелкие песчинки этого злого металла, за который люди гибнут.

В Сибири, на дальнем востоке, на Чукотке прижился и используется поныне деревянный промывочный лоток. В плане – это усечённый правильный ромб, а с боку – прогнутое к центру корыто. Рубят его из разных пород дерева – кому что по вкусу. На Чукотке, на дальнем востоке – больше из лиственницы. И тут уж всё от мастера, чтоб и в руках удобен был, играл в руках промывалы-золотаря, ну и долговечен чтоб. А значит – без сучка, без задоринки.

А уж промывала им дорожит, холит да лелеет. На ночь в речку опустит, камешками загрузит, чтоб не рассохся да трещинами не пошёл. Калёным железком желобок да уголки обожжёт, чтоб любая мелкая золотинка на чёрном в глаз стреляла. Фарт – ог трудягу любит.

Только вот повстречался хозяину человек бывалый, хороший человек, Боря Жулан. Давай хозяина с панталыку сбивать. Ладь, мол, лоток из дюраля – долговечный, лёгкий, обжигать не надо. Сколько вот с таким золотишко мою, не упускаю. Вот и ты глаз набьёшь, спасибо скажешь. Клюнул хозяин-то, загорелся.

Выпросил он у топографов два старых топопланшета на дюралевой основе, наштамповал заклёпочек из толстого провода и сварганил двух братьев – лотки промывочные. Красавцы. Только вот доверия у промывал к ним не было – упустишь золотишко, не углядишь на дюралевом серебре. Это сперва. Потом от зависти лопали. А чего скребок во врагах? А ты вытерпи-ка, если тебя этот изверг день в день скребёт и скребёт – буторит крупную фракцию. Точно серпом по сердцу. Дак ведь и калечит изо дня в день.У-у-у, вражина. Лоток звякнул и вздохнул грустно.

– Где он братан-то? Может и теперь по ручьям-речушкам гуляет. А ты грызись здесь с этим ржавым уродом до скончания века. Тьфу.

Хозяин к лотку привык быстро. Ночью под голову сунет – красота голове. Теста на ландорики замесить – всегда пожалуйста. Ополоснул в речке и блести себе дальше. Таблетку соды с мукой намешает, тесто ленточками на прутики намотает, вокруг костерка натычет, пять минут и жует с чайком прямо с пылу, с жару. Иногда хозяин берёт лоток в руки, гладит по шершавому от скребкового усердья дну, и обоим им приятны их общие воспоминания, эти редкие теперь соприкосновения.

Шёпот из самого угла антресоли слабо слышен среди голосов посидельцев. Это старая энцифалитка, аккуратно упакованная в целлофановый пакет пытается обратить на себя внимание. Недавно хозяин простирнул её, высушил и заботливо уложил в этот пакет. Выбеленная дождём и ветрами, просоленная хозяйским потом не единыжды, стиранная-перестиранная, она была скромна и достойна. Она знала, почему хозяин так нежно гладил ромб на её рукаве, с буровой вышкой и скрещенными молотками, словно бесконечно дорогое. Такого ромба не было у окружающих, вряд ли им это понять.

Уж где-то к утру собеседников отвлёк противный раздражающий скрип. Это потёрлись голяшками резиновые сапоги-болотники. Уж кому-кому, а им-то досталось познать, что такое перегруз. Им-то, окружающим, хорошо на хозяине верхом. А внизу кто? Они – сапоги страдальцы. Портянки шерстяные, потом пропахшие, воздуха тоже не озонировали. От привала до привала, пока на солнышке хозяин не просушит. А дождь полощет? Чавкает вода вонючая. Кому понравится?  Это ещё повезло – подкладка капроновая. А у некоторых тряпка вклеена. Пару-тройку маршрутов с дождями понюхают, и нет подкладки. А без подкладки сапог, хоть и литой-совдеповский, хорошего сучка не выдерживает. Чего уж говорить о разных клеёнках японских. Так, украшение резиновое. Сапоги знали, что от резинового духа сожителей по антресоли коробило, что доставляло удовольствие их скрипучей натуре.
– Ничё, пусть нюхает, интеллигенция тряпичная! Зато мы моль в помещении не разводим.

Всеобщий неодобрительный гул был ответом сапожной грубости.

Шарканье шлёпанцев по полу, хозяйское «С добрым утром» обозначило конец посиделок. Теперь каждому предстояло вспоминать своё в одиночестве, молча. А это, наверное, тяжело даже старым бывалым вещам.