Delirious

ЧЕТВЕРТЫЕ СУТКИ

- Бредовые психозы проявляются, в основном, в форме острого или затяжного алкогольного параноида и бреда супружеской неверности, - говорит Страус.
Я хочу ему что-то ответить. Язык еле ворочается. Лицо Страуса размыто - так, что невозможно разглядеть очертания; так, словно ему на голову надели целлофановый пакет. Я тру глаза. Ничего не меняется.
Пахнет заплесневелым хлебом, рыбой, перегаром и мочой.
Из коридора тянет блевотиной.
Страус затягивается. Стряхивает пепел на палас.
Одно из проявлений бредового психоза – так называемый острый алкогольный параноид, или алкогольный бред преследования. Он развивается на фоне похмельного синдрома или на высоте запоя. Это все Страус рассказывает.
Мы познакомились четыре дня назад.
В течение четырех дней мы были вместе, практически не расставались. Насколько помню, он всегда находился рядом. Был в центре событий. Был комментатором.
Я спрашиваю у Страуса: сколько сейчас?
В смысле – который час.
Страус вместо ответа говорит:
- В случае ОАП содержание бреда, как правило, исчерпывается идеями преследования со стороны окружающих. Больные считают, что существует группа людей, желающих их ограбить или убить.
Я говорю: который час?
Страус говорит:
- Человек, у которого ОАП, видит в жестах, поступках и словах окружающих подтверждение своих опасений.
Я говорю: ты чего, ****ь, дурочку ломаешь?
Словно внутри кто-то невидимым тумблером щелкнул. Размытость вокруг приобретает красноватый оттенок. Я как будто в аквариуме, гигантском аквариуме, доверху наполненном красноватой жидкостью. Я плыву к Страусу. Хочу схватить за шиворот. Или за рукав - что первее подвернется под руку.
Страус плавным, почти грациозным движением, уворачивается.
Он встает с кресла.
- Для тех, у кого наблюдается ОАП, характерна растерянность, напряженная тревога, часто сменяющаяся страхом, - говорит он.
И добавляет:
- Сейчас половина седьмого.
Я пытаюсь приподняться.  Страус наблюдает за мной: как я упираюсь ладонями в ручки кресла; как распрямляю руки в локтях; как разгибаю колени. Когда я уже почти принимаю вертикальное положение, Страус толкает меня в грудь. Его рука касается солнечного сплетения. Я падаю обратно.
Страус очень сильный. Гораздо сильнее меня. Только сейчас я начинаю понимать, что...
Он говорит:
- Поступки больных носят импульсивный характер. Например, они спрыгивают на ходу с транспорта, внезапно бросаются бежать, обращаются за помощью к окружающим. Иногда совершают нападения на воображаемых врагов.
Страус ухмыляется – то есть, мне кажется, что он ухмыляется – и говорит:
- В ряде случаев бред сопровождается отдельными делириозными симптомами (зрительными галлюцинациями), которые возникают в вечернее и ночное время.
Он говорит все это серьезно. Без запинки. Как будто отвечает на семинаре. Правда, не помню, чтобы он говорил, что студент.
Из Красной спальни доносится стон. Это Медведь или Ласка. Кто-то из них. Слышно, как падает что-то тяжелое. Звук бьющегося стекла.
В квартире три спальни. Синяя, Красная и Серая. По цвету обоев.
Страус говорит:
- Сиди. Тебе сейчас лучше не двигаться.
У него ровный низкий голос, чем-то похожий на голос Левитана, диктора советских времен.
Он – второй оставшийся в живых. Не считая меня. Есть, правда, еще тот, кто стонет в Красной спальне.
Ласка или Медведь? - снова спрашиваю я себя.
Кто бы из них это ни был, он вряд ли протянет долго. Тот, кто стонет в Красной спальне – он уже давно нефункционален. Слово-то какое. Нефункционален. Словно из Страусова арсенала.
Страус говорит:
- Потерпи. Ждать осталось недолго.
Я смотрю на него. На то, как он подходит к окну. Как срывает черную занавесь. Материал, из которого она сделана, похож на бархат. Может, это шелк и есть. У Ласки ведь богатые родители.
Ласка настаивала, чтобы все было по высшему классу. Лучшее пойло. Лучшие сигареты. Мы между собой звали ее мажоркой, но вслух, конечно, никто этого не произносил. В конце концов, платила-то она.
Лучше пить «Джек Дэниэлс», чем местный суррогат. Вы не согласны?
Я смотрю на то, как ловко у Страуса получается управляться с занавесью. Снизу она пришита к паласу грубыми стежками. Это на случай, если кто-нибудь из нас вдруг захотел бы выглянуть наружу.
Под ногами у Страуса хрустят осколки. Он перешагивает через валяющийся на полу торшер. Он делает это спокойно. 
Я смотрю на Страуса. Слежу за его уверенными движениями. И только теперь понимаю, что он трезв как стеклышко. Как огурчик. Что он – ни в одном глазу.
В этот момент раздается звонок.
Страус поворачивается ко мне. У него за спиной занавесь держится на паре крючков. За окном темнота, почти такая же чернильная и плотная, как этот кусок материи.
Страус смотрит в коридор. На меня. В полутьме не видно, какое у него выражение лица. Видно только, как блестят белки глаз. Он говорит:
- Ну вот.
Звонок звенит еще раз.
Страус говорит (мне кажется – или я слышу в его голосе скуку?):
- Надеюсь, тебе будет, что вспомнить…
О да, хочу я ответить.
О да. Можешь быть уверен.

ПЕРВЫЕ СУТКИ 

Всегда так происходит. Все дерьмо случается неожиданно и как бы случайно. Разумеется, без «как бы» тут не обойдись, потому что ничего случайного не бывает.
Это кажется, что ты случайно оказался здесь. Что случайно познакомился с этими людьми.
Это кажется, что ты случайно вошел в эту квартиру – дорогущую квартиру. О том, насколько богаты ее владельцы, видно из ее засранности. Да-да. Именно из засранности. В коридоре тебя встречает гигантский игрушечный медведь с механической начинкой. Такой стоит, наверное, штуки две.
Для меня две штуки – это деньги.
Ласка берет медведя за ухо и говорит:
- Поздоровайся.
И медведь затягивает песенку голосом Паваротти.
Другой Медведь – тот, который пришел с нами, говорит:
- Разуваться здесь?
Вместо ответа Ласка скидывает свои розовые сапожки. Сверху они оторочены белым мехом. Когда она нагибается, все видят ее трусы. Розовые. Мы с Медведем переглядываемся. Кажется, мы оба хотим спросить: ты трусы подбираешь под цвет обуви? Но мы оба, конечно, молчим.
Медведя зовут так, потому что он Миша. У остальных все сложнее. С прозвищами.
Я смотрю на дверцу шкафа. Дверца представляет из себя сплошную зеркальную стену.
Я вижу всех нас. Всех восьмерых.
Это кажется, что мы все попали сюда случайно.
На время наступает тишина – на какую-то секунду. И я слышу, как где-то в глубине стекла трясутся от порывов ветра.
Я вижу нас в зеркале. Восемь кукол с бледными лицами.
Входную дверь не успели закрыть, и слышно, как в подъезде мечутся и гудят сквозняки, может быть, вырвавшиеся из мусоропровода.
Медведь продолжает пялиться на задницу Ласке, хотя та уже распрямилась и трусов не видно. Задница у нее миниатюрная, но плотная. Чувствуется, что упругая. Ничего так.
Я смотрю на себя. У меня как всегда серьезное лицо. Это от предков. По крайней мере, мать любила повторять: «Серьезность твоего лица – это наследственное». Она повторяла это до того дня, когда ее зарезал вернувшийся с очередной пьянки папашка. У отца приключилась очередная белка, и он спутал мать со своей бывшей. Во всяком случае, так он потом говорил на суде.
У меня серьезное лицо и напряженный взгляд. Мы пересекаемся взглядами с Бобром, и я начинаю считать. На счет «четыре» Бобер отводит взгляд. Слабак.
Это кажется, что все вы как бы случайно застываете перед зеркалом. Что время как бы случайно перестает идти. На самом деле что-то такое действительно происходит. На несколько секунд вы выпадаете из временного потока.
Бобер застывает с задранной ногой. Пальцы левой руки навеки ухватились за шнурок. Правая прочно ухватилась за пятку. Он смотрит в сторону, чтобы избежать взгляда со мной. Можно, конечно, представить, что он смотрит в сторону туалета. Или на разбитый автомат для газировки чуть дальше по коридору. Но я знаю, что это не так.
Я перевожу взгляд влево и вижу Страуса. Он не смотрит на меня. Только не потому, что старается избежать моего взгляда. Кажется, он не смотрит на меня, потому, что я его не интересую. Потому что он увлечен своей курткой.  Левая рука тянется к горлышку, чтобы дать дорогу «молнии». Правая замерла в кармане. На секунду мелькает мысль – а не прячет ли он там чего? Не проверяет ли, все ли в сохранности?
Я, Медведь, Бобер, Ласка, Страус.
И еще Сова с Богомолом.
Сова весит, наверное, не меньше меня. Ну, может, чуть полегче. А я, по последним данным, вешу что-то около семидесяти шести.
Это только кажется, что ты оказываешься в каком-то месте случайно. Например, в квартире, где с минуты на минуту начнут играть в «Зоопарк». На самом деле, сюда тебя приводит Провидение. И это же Провидение подкидывает тебе в качестве партнеров по игре жирную бабищу в обтягивающих джинсах и ее худющего дружка-очкарика. Хотя оно, Провидение, прекрасно знает, что ты терпеть не можешь жирных баб, которые носят все в обтяжку.
А оно ржет, хватается за живот, словно выпило всю газировку из того автомата в коридоре. Ну, перед тем, как его разбили. Ржет и подкидывает тебе в «собутыльники» Сову и Богомола.
Три часа назад я никого из них не знал. Ни Сову. Ни Богомола. Ни остальных.
Сейчас я смотрю на них – за застывшие в зеркале фигуры, и слышу, как в подъезде по лестнице несется гулкое «ууу». А потом дверь захлопывается, и слышно, как Ласка бегает по комнатам и щелкает выключателями.
Все раздеваются. Богомол помогает Сове снять плащ. Бобер спрашивает:
- Куда все ставить?
Ласка кричит:
- В холодильник.
Бобер топчется в нерешительности. Он не может понять, где кухня. Он явно не знаком с такой планировкой. Как и я.
Из-за угла появляется Ласка и показывает через фойе:
- Вон. Зеленая дверь.
Бобер идет по диагонали. Кратчайший путь между двумя точками – прямая линия. Где-то на полпути из-под его ног в нашу сторону кидается что-то черно-рыже-белое. По квартире разносится громкий визг. Черно-рыже-белое оказывается кошкой. Только визжит она как мутант из какого-нибудь второсортного ужастика с ТВ-3. Сова еле успевает отпрыгнуть в сторону. Кошка проносится мимо меня и исчезает в комнате с полупрозрачной дверью.
- Это Фынфа, - говорит Ласка.
Я спрашиваю: Фынфа – она или он?
- Фынфа – оно.
Комната, в которую кинулось Фынфа – это туалет.
Ласка говорит:
- Я была против, но Наташа настояла.
Наташа – это ее мачеха. Они вместе с ее отцом – родным отцом, делает она акцент, так, словно у нее есть еще неродной – уехали в Киев. Там у отца родственники.
Я иду в туалет и слышу, как Ласка за спиной рассказывает:
- Я Фынфу нашла на улице. Они сидел у подъезда, такой мааасенький…, - ее голос становится писклявым, как у Степашки из «Спокойной ночи, малыши». – Я его не могла не принести домой, понимаете?
Я уже в туалете, и не вижу – то ли все кивают в ответ, то ли отрицательно мотают головой. Скорее всего – кивают. Ласка ведь – хозяйка.
Ласка – организатор банкета.
Слышно, как она рассказывает что-то еще. Дверь не позволяет расслышать ее отчетливо. Ее голос также размыт, как и ее силуэт.
Я выхожу и говорю:
- Ласка, у тебя толчок травой забит.
Мы договорились не называть друг друга настоящими именами.
Ласка говорит:
- Да, ****ь, это Анька с Артуром. Меня вчера весь день не было, а они тут в двоих отжигали.
Мне плевать, кто такие Анька и Артур. Остальные, наверное, знают их. А, может, нет. Может, им, остальным, тоже плевать.

Квартира состоит из пяти комнат (три спальни, кабинет и гостиная) – не считая кухни, ванной  и туалета. Все они примыкают к центральной зале. То есть они как бы обрамляют ее. Как неправильной формы лепестки обрамляют подсолнух.
Через четверо суток почти в каждой комнате (не считая кухни с туалетом и ванной) будет лежать по трупу. И я буду сидеть посреди залы и смотреть, как Страус отрывает от огромного, метра четыре в длину и метра три в высоту, окна, кусок черной материи. И когда я поднимусь, чтобы дать ему по роже, он легонько толкнет меня в грудь. И я пойму, что он не пил. С само начала.
Или пил – но очень аккуратно.
Но сейчас я еще ничего такого не знаю. Сейчас мы проходим в зал. Одновременно. Мы похожи на персонажей аниме-фильма. Сова и Богомол держатся за руки. Они ничего не знают, как и я. Не знают, что умрут сразу за Бобром.
Ласка говорит:
- Надо завесить шторы черной тканью.
Она говорит:
- Ткань там.
И показывает на черный сверток рядом с диваном. Диван стоит слева от входа в залу.
Это только кажется, что сверток здесь как бы случайно. На самом деле она, конечно же, запаслась этим добром заранее. Потому что все просчитала. И если бы не мы, то на нашем месте оказался бы кто-то другой.
Ласка тянет руку к Бобру и выхватывает из пакета с рекламой «Макдаунс» бутылку «Будвайзера». Она не знает, что через четверо суток я буду сидеть в кресле рядом с диваном, слушать, как кто-то стонет в Красной спальне, и пытаться прикинуть – чей это стон: ее или Медведя? Она говорит:
- По пивку?
Богомол с Совой не разжимают рук, словно их руки – это две пластмассовые трубочки, которые подпалили с концов на зажигалке и потом прижали друг к другу. И трубочки срослись. Свободной рукой Сова сжимает мобильник, и Ласка смотрит на него. Ласка говорит:
- Ты знаешь правила.
Потом она оглядывает нас и спрашивает:
- Все ведь знают правила?
Никто не отвечает. Одно из правил – чтоб никаких телефонов.
Она поднимает с ковра смятый пакет и говорит:
- Давайте все мобильные сюда.
Когда доходит очередь до меня, она спрашивает:
- Часов у тебя тоже нет?
Чтоб никаких часов. Это тоже одно из правил. Ласка пристально смотрит мне в глаза. Смелая баба. Дура, но смелая. У меня, кажется, чуть-чуть встает от ее взгляда. Легкое такое шевеление. Люблю смелых баб. Она говорит:
- Такие, как ты, почти всегда носят часы. Правда ведь?
Не знаю, с чего она это взяла, но она угадала. Я закатываю рукав. Как будто надо сдать кровь из вены на анализ. Или как будто собираюсь побороться с кем-нибудь на руках. На запястье посверкивает зеленый циферблат. Офицерские. От отца достались. По-моему, это была последняя путевая вещь, которую он приобрел перед тем, как окончательно уйти в один бесконечный запой. А когда это произошло, я решил, что лучше пусть эта вещь достанется мне. Мать одобрила эту идею. Мать не знала, что когда он через семь месяцев будет бить ее ножом, он будет выкрикивать:
- Отдай, сука, часы! Где часы, сука?
У нее их не было. И она не была его бывшей женой. Но кому это теперь важно?
Ласка еще пристальнее смотрит на меня. И вдруг громко объявляет:
- Ты будешь Смотрителем.
Она очень серьезно смотрит мне в глаза и кладет руку на предплечье. У нее теплые пальцы. Не горячие и не холодные. Теплые. И у меня снова шевелится.
Я говорю: каким Смотрителем?
И она отвечает:
- Смотрителем зоопарка. Ты будешь единственный знать, сколько времени.
Если что-то пойдет не так, я вызову помощь. Например, позвоню ментами, если кто-то с перепою будет кидаться на окружающих с ножом.
Ласка кладет мне в ладонь миниатюрный телефончик. Не мой. Все смотрят на нас с ней. Словно мы – главные действующие лица в каком-то ритуале. Словно сейчас происходит что-то очень важное.
Еще чуть-чуть – и я услышу бой тамтамов. Улюлюканье.
Я вижу восхищение в глазах Бобра.
Я вижу зависть в глазах Богомола.
Вижу спокойствие в глазах Медведя.
Презрение в глазах Совы.
В глазах Страуса я не вижу ничего. Самые настоящие птичьи глаза. Они ничего не выражают.
Ласка говорит:
- Только учти: денег на счете – на один звонок. Так что понапрасну не трезвонь.
Медведь выхватывает у Бобра из пакета бутылку. Он смотрит на нас с Лаской. В его взгляде ревность – можете мне не рассказывать, как смотрит мужик, который запал на бабу и видит, как она держит за руку другого и смотрит ему в глаза. Тем более если этот мужик – сильно поддатый. Мы ведь, пока обговаривали все детали, не «Соса-Солой» заправлялись. Медведь спрашивает:
- Может, за дело примемся? За шторы?
Хороший он, вроде, парень. Но уже чую, что без пары фингалов один из нас – а, скорее всего, оба, отсюда не выйдут. Ласка это тоже чувствует – по ее взгляду вижу – и примирительно, как бы нейтрально (то есть ни тому, ни другому не выказывая предпочтения – вот сука!) говорит:
- Да. Давайте шторы развешивать.

ВТОРЫЕ СУТКИ

Я – единственный, кому позволено смотреть на время. Только мне нельзя говорить, сколько сейчас.
Напротив – Бобер. Он сидит на корточках и смотрит на мои ступни. Белые мои носки, кажется, его удивляют. Он словно пытается что-то увидеть в этой белизне. Как будто она способна натолкнуть его на какие-то мысли. Правда, носки уже не первой свежести, по крайней мере, я чувствую, как они воняют. А Бобер, судя по всему, нет.
Я смотрю на часы. Можно не опасаться делать это при Бобре. Он уже мало что соображает. 
Сейчас восемнадцатое февраля. Час ноль пять. Ночи.
Мы все пришли к Ласке шестнадцатого, где-то около десяти вечера. В половине одиннадцатого начали игру. Все громко считали секунды до начала:
- Пять…четыре…три…два…один…
И Бобер сказал:
- Ноль.
А Ласка заорала:
- Вааауу!
А я врубил таймер.
На левой штанине у Бобра – следы от блевотины.
Он еще не в курсе, что очень скоро кто-то воткнет ему в живот нож, а потом перережет горло.
Ласка, которая стонет в соседней комнате, еще не знает, что примерно через девятнадцать часов ее дорогущий плюшевый медвежонок окажется вымазан красным так сильно, что ни о какой химчистке не сможет быть и речи. 
Бобер  говорит:
- ****ь, я для нее все сделал.
Он спрашивает:
- Ты хоть знаешь, какой я ей мобильный купил?
Я мотаю головой.
Он говорит:
- «Сокиа 167 Е»
Он рассказывает о своей девушке. Не помню, как ее зовут. Да мне и по херу, если честно.
Мы начали играть в «Зоопарк» около двадцати семи часов назад.
Бобер уже вырубался четыре раза. Мы будили его через час.
Таковы правила: нельзя отключаться больше чем на час. И после того, как отключившегося приводят в себя, он должен бодрствовать не менее трех часов. Иначе он выбывает. Причем вырубиться первый раз можно только через десять часов после начала. Если кто-то отключается раньше, Смотритель (то есть я) говорит:
- Минус один.
Да – и самое главное. В течение всего времени, пока бодрствуешь, ты должен пить.
Бобер говорит:
- Я за эту ***ту отдал пятнадцать штук, сечешь?
«Зоопарк» - это просто название. По мне, так все это - обычная пьянка. За тремя исключениями.
Первое: никто (кроме меня) не знает, сколько сейчас времени.
Второе: никаких естественных источников света. Окна завешиваются плотной тканью. Ткань сверху держится за гардину, а снизу ее пришивают к паласу. Натяжением такое сильное, что, когда прикасаешься к ткани, кажется, будто это брезент от армейской палатки.
И третье: пьют до тех пор, пока не вырубятся все и не останется кто-то один.
Слева от меня, прислонившись к стенке, молча сидит Страус. Он смотрит на Бобра. Во взгляде – никаких эмоций.
По нему не скажешь, сильно он пьян или нет. То есть мне кажется, что он пьян – но кто знает, может, это потому, что я сам «слегка в хлам» (как говорила мать про папашку).
Я тоже отъезжал. Один раз. Запирался в Серой спальне и  ставил будильник на мобильном так, чтобы он прозвонил через час. Конечно, если бы я вырубился по-настоящему, никакой будильник не помог бы. Но у меня, как у Смотрителя, есть поблажка: могу пить меньше остальных.
Обязательная доза у каждого своя и зависит от того, что пьешь.
Если, к примеру, водку – то не меньше пятидесяти грамм в час.
Если пиво – то не меньше бутылки. 
Если вино – то один бокал.
Можете, конечно, пить больше – если хотите. Бухла навалом. Но разве вам не нужны деньги? Призовой фонд от Ласки – штука зеленых.
Сейчас Ласка в Красной  спальне. Вместе с Медведем. Судя по звукам, ей очень хорошо. Или она делает вид. Точнее, создает аудиоэффект. Чтобы все думали, что ей хорошо. Насколько она полна энергии. Или чтобы позлить меня.
Мы сидим в Синей спальне. Я, Страус и Бобер. Ласка за стенкой орет:
- Аааа…- потом до нас доносится приглушенный звук. Похоже на хныкание.
 Да, Медведь – он ничего. Полон сил и жизненной энергии. И вырубался всего один раз.
С нижней губы Бобра к полу тянется длинная нить слюны. Он не замечает этого. Он что-то бормочет себе под нос.
Из зала слышен хриплый голос Совы. Она зовет Фынфу.
Сова хрипит:
- Фыынфа…Кис-кис-кис…Иди к мамочке!
Несмотря на кажущуюся веселость, в ее голосе слышатся приказные нотки. Эта сука явно не привыкла просить.
Я бы на месте Фынфы не вылезал. Сидел бы где-нибудь под столом, тише воды ниже травы.
Я тайком, оглядываясь на Страуса, еще раз смотрю на часы. Страус отбивает ногой монотонный ритм и рассматривает стенку напротив. Не видит. Или делает вид, что не видит.
Через три минуты надо идти тормошить Богомола. Если он не очнется, в первый раз с начала игры  скажу: минус один. Но что-то подсказывает, что Богомол придет в себя. А вот Бобер совсем скоро нас покинет. Насовсем. Когда я думаю об этом, то даже не представляю, насколько я прав.
Страус берет стоящую между расставленных ног бутылку мескаля и говорит.
- «Кусано Рохо» - самая популярная марка мескаля.
Тянущаяся изо рта Бобра нить слюны достигает пола. Она переливается в свете бликов от телевизора. Кроме этих бликов, никакого освещения нет. На экране скачут немые «Мьюз». Даже без звука чувствуется, какие усилия прилагает их вокалист. Как он выкладывается: по-настоящему, по полной.
Страус медленно глотает. Его кадык плавно поднимается и опускается, словно в горле у него живет чужеродный организм.
Очередная порция стонов из-за стены. В паузах слышен голос Совы:
- Финфочка…ну не пряаачься…кссс…
Страус говорит:
- Сердцевины агавы, использующиеся для изготовления мескаля, запекают в выложенных камнями ямах-печах конической формы: укладывают поперёк древесных углей, покрывают слоями пальмовых волокон и земли и держат там в течение двух-трёх дней. Такой способ придаёт мескалю аромат дыма. Одно из отличий мескаля от текилы состоит в том, что мескаль изготавливается из чистого сока агавы без добавления сахара.
Бобер извергает из себя порцию рвоты. Маленькая рвотная бомбочка. Она взрывается, обдав оранжевыми каплями мои носки. И тут Страус, не вставая, бьет Бобра ногой в плечо. Удар получается несильным, но, наверное, ощутимым. Бобер заваливается на бок. Страус делает еще глоток, икает и говорит:
- В отличие от текилы, которую еще в позапрошлом веке запустили в массовое производство, мескаль до сих изготовляется преимущественно на небольших частных винокурнях.
Лежа на боку, Бобер продолжает блевать.
Я поднимаюсь – получается со второй попытки. Направляюсь к выходу. Когда уже закрываю за собой дверь, Страус произносит:
- Они ведь этого заслужили, правда?
Я иду через зал. Проходя мимо Совы, спрашиваю:
- Что, пойдешь своего ненаглядного оживлять?
Мы вместе заходим в Серую комнату. Богомол лежит на двуспальной кровати, скрючившись. Он действительно похож на богомола. Руки согнуты и прижаты к груди. Рубашка задралась так, словно это крылья. У богомолов есть крылья – уж я-то это знаю. Я в детстве смотрел много передач о живой природе. До тех пор, пока отче не упер ящик к местному барыге.
У богомолов есть крылья, просто они крайне редко ими пользуются.
Ласка все-таки – наблюдательная стерва. Удачные дает прозвища.
Я начинаю тормошить Богомола. Трясу за плечо. Пытаюсь распрямить согнутые руки. Он слабо стонет. По мокрому пятну на покрывале видно, что во сне наш друг решил облегчиться. Ладно хоть не обосрался. Мой папашка такое часто выдавал. Впрочем, поправляю я себя – тебе-то, друг, какая разница? Твое дело – выполнить свои обязанности и по окончании игры получить свой процент. Премию Смотрителя.
Сова стонет:
- Ох, бля…
Что, хочу я спросить, ни разу не видела своего дружка таким, а, сука напомаженная? Не видела, да?
Потом перевожу взгляд на изголовье кровати. То, что я принял за одну из Ласкиных игрушек, на самом деле – Фынфа. Шея неестественно вывернута. Глаза остекленели. Челюсти плотно стиснуты, а губы застыли в поднятом положении – так, что видны зубы.
Богомол что-то бормочет в подушку.
Сова визжит.
Я зову Ласку. Придется оторвать их с Медведем друг от друга. Думаю, его это не обрадует.

 Вот так оно порой и выходит. Еще минуту назад ты пялил кого-нибудь на роскошной кровати, а теперь стоишь и впираешься на трупик кошки и на чувака, который стоит на четвереньках и блюет.
Я смотрю на Медведя. Когда человек сильно пьян, его мимика и жесты становятся менее выразительными. Но, даже учитывая, что Медведь уже больше суток хлещет пиво, его эмоции читаются достаточно хорошо. У него на лице – смесь усталости с раздражением.
Богомол не успел добежать до туалета. Куда там – он даже выйти из комнаты не успел. Встал на карачки прямо у койки. Господи, ну и полощет его. Рвотная бомбочка Бобра по сравнению с этим – легкий пук.
Ласка сидит рядом с трупиком Фынфы и причитает:
- Фыынфа, лапонька, ну проснииись, - лицо опухло от слез, и я впервые нахожу ее некрасивой.
Мы все стоим и молчим. Не знаем, что сделать или сказать. Ну, то есть почти все. Богомол выдает рулады – одна мерзопакостнее другой. Кори Тэйлор бы ему сейчас позавидовал. У Кори так, пожалуй, даже во времена «Айовы» не получалось.
Ласкины слезы капают на шубку кота. Не замечая этого, Ласка гладит его и, тем самым, размазывает влагу по шерсти.
Кажется, что застывшие глаза Фынфы смотрят на Богомола: ты чего, мол, ковер портишь? Я чуть было не говорю: это что, дружище, там, в соседней комнате, еще один персонаж. Наверное, тоже до сих пор блюет. Я, конечно, еще не знаю, что ошибаюсь. Что Бобер давно уже не блюет. Что с биологической точки зрения он сейчас мало чем отличается от Фынфы.
 Из-за спины Медведя доносится голос Страуса:
- До тех пор, пока вы не осознали непрерывный закон умирания и рождения вновь, вы просто смутный гость на этой Земле.
Мы все молчим, а Страус добавляет:
- Иоганн Гете это сказал.
Ласка прекращает плакать и смотрит Медведю за плечо. Так, словно впервые узнала о существовании Страуса. Богомол продолжает соревноваться с Кори. А Страус говорит:
-  Умереть — значит присоединиться к большинству.
Он говорит:
- Петроний Гай.
Он говорит:
-  Смерть - это единственно возможный способ познания жизни.
Страус говорит:
- Только смерть превращает жизнь в судьбу.
Где-то на середине последней фразы Ласка кидается на него с кулаками. Мы с Медведем еле успеваем ее оттащить. Ласка вопит:
- Ты, ****ь, пошел на *** со своей философией! – потом смотрит на всех нас и задает вопрос, который родился у меня минут пять назад. Практически в тот момент, когда понял, что Фынфа мертв (точнее, мертво). – Кто это сделал?
Она тычет пальцем в трупик Фынфы. Потом смотрит на Богомола. Тот прекратил блевать и теперь громко икает.
- Это ты Фынфочку мою убил, а? Да? Ты?
Она пинает Богомола. Нам с Медведем снова приходится оттащить ее.
 Сова встает между ней и Богомолом. Видно, что ее штормит. Сова говорит, что Богомол при всем желании не мог убить Фынфу. Потому что она, Сова, видела кота живым минут пятнадцать назад. А Богомол к тому времени уже пребывал в бессознательном состоянии.
Я говорю, что это так. Что, когда я зашел в Серую комнату, он мало напоминал живого человека. Я еще не знаю, что скоро такие сравнения станут неуместными.
Ласка всхлипывает.
- А откуда мне знать, может, он его во сне придушил? Может, он лунатик?
Но по ее глазам – мутным, пьяным глазам – видно: она сама не верит в то, что говорит. Все видели Богомола. Все разговаривали с ним. Богомол, может, и горазд зарезать бензопилой парочку зомби или расстрелять из шмайссера сотню-другую фашистов. Но убить кошку – это вряд ли.
Я говорю: обидно, блин.
Слышно, как снаружи дует ветер. Как дрожит оконное стекло. Поток воздуха такой сильный, что даже тяжелый черный тент на нем слегка покачивается.
Сова присоединяется:
- Да уж…
Вообще-то, мне не за кошку обидно. Обидно, что Ласка сейчас решит прекратить игру.  А ведь самое интересное только начинается. Уверен, Бобер уже не очнется (я прав, и даже не подозреваю, насколько) – следовательно, минут через сорок у нас будет первый «минус один».
«Зоопарк» прерывается на самом интересном месте. И, что самое прискорбное, плакали мои десять штук. Моя зарплата Смотрителя.
И Ласка говорит:
- Пошли все отсюда! Игра закончилась!
Она вылетает из комнаты, на ходу еще раз дав пинка Богомолу. Бежит в Серую спальню. Пробегая через центральный зал, спотыкается и чью-то обувь. Падая, задевает плечом об угол стола. Вскакивает и, завывая, несется в Синюю спальню.
Мы стоим и слушаем, как она орет на Бобра.
- Вставай, тварь!
Видимо, всю свою злобу решила выместить на нем. Злобу за Фынфу. Злобу, порожденную болью. Злобу, распаленную алкоголем и недосыпом.
Даже здесь, в Серой спальне, слышны удары. Я вспоминаю деревню. Весеннее утро. Бабушку, выбивающую пыль из подушек. Когда палка касалась подушки, звук получался такой же, как сейчас. Глухой. Плотный.
Ласка орет:
- Пошел вон! Пошел вон!
Слышно, как она таскает по полу что-то тяжелое. Потом пауза. И приглушенное рыдание.
Мы с Медведем переглядываемся.
В тот момент, когда я ворвался в Красную спальню, он пристраивался к Ласке сзади. Его рука находилась рядом с ее промежностью. Видимо, вставлял. Причем, судя по его лицу и лицу Ласки, это была уже далеко не первая попытка. И, уверен, по моему лицу он прочитал, что я это понял. Короткого отрезка времени, за который я буркнул: «Твою кошку убили» и вышел, ему вполне хватило, чтобы понять – я все понял. Что у него не встает. Что все эти Ласкины крики были лишь фоном. Имитацией. Пылью в глаза.
И вот сейчас мы переглядываемся, и я вижу, что нажил себе врага. Что парой разбитых носов тут, похоже, не отделаешься.
Ласка сидит на полу Синей спальни и тихонько поскуливает. Метра в двух от нее – Бобер. Там, где Ласка таскала его, видны кровавые разводы. Кое-где они перемешались с блевотиной.
Лицо у Ласки белое. Как майонез или кефир. Глаза – одни сплошные зрачки.
Она говорит:
- Я не заметила…
Мы стоим и переводим взгляд: с нее - на Бобра. На торчащую у него из живота ручку ножа.
Ласка говорит:
- Это не я…
И снова из-за спины - голос Страуса:
 - Ну вот. Началось.

ТРЕТЬИ СУТКИ

Богомол. Сова. Медведь. Страус. Ласка. И я. Мы сидим в центральной зале – в той самой, которую окружают остальные комнаты. Из колонок музыкального центра (страшно даже подумать, сколько он стоит) по квартире тихонечко разносится вступление из пинкфлойдовской «Стены».
Ласка поеживается и говорит:
- Может, мы…того? В смысле – перепили все?
Я отхлебываю из большой красивой бутылки. Читаю этикетку. Буквы расплываются перед глазами. Судя по буквам, я только что пригубил «Анизет де Бордо».
Мы продолжаем пить. По крайней мере, все, кроме Совы с Богомолом.
Хорошо, хоть Ласка о закуске позаботилась. Я тянусь к стоящей на низком стеклянном столике тарелке и беру пригоршню какой-то строганины вперемешку с луком и фасолью.
Страус бормочет. Обращается он словно бы не к нам, а к самому себе.
- Нет. До белой горячки нам всем далеко.
Он бормочет:
-  Насчет алкогольного делирия существует масса заблуждений. По-моему, даже насчет шизофреников столько нет. 
Страус бормочет:
- Понимаешь, чтобы испытать Delirium tremens, необходимо соблюсти три условия. Если их не будет, никакой «белочки» ты не словишь.
Голова Богомола лежит на коленях у Совы. Он медленно моргает, чем-то напоминая больное животное. Глаза подернуты мутной пленкой. Сова поглаживает его – скорее механически, нежели оттого, что испытывает какие-то чувства. Так поглаживают подвернувшуюся под руку собачонку: рука двигается по шерсти, а сам ты при этом продолжаешь общаться с хозяином. На собачку даже не глядишь.
Страус начинает говорить что-то бессвязное. Слова сливаются в сплошной поток. В месиво. Он, видимо, понимает это. Замолкает. Наверное, делает какое-то внутреннее усилие. Потому что спустя несколько секунд вылетающие из его рта звуки вновь становятся осмысленными.
-  Delirium tremens может быть, во-первых, только у хронического алкоголика. Мы тут, конечно, все – люди пьющие. Но до алкоголиков нам еще далеко.
Я смотрю на Синюю спальню. Дверь в нее приоткрыта, и видны ноги Бобра. Носки на нем того же цвета, что и кровь. Только кровь не видно. Чтобы ее увидеть, нужно подняться и пройти в комнату.
Медведь обнимает Ласку. Он говорит:
- Кто сказал? Я вот, например, читал какую-то статью. В ней перечислялись симптомы алкоголизма. Десять или одиннадцать – не помню. И если у того, кто читает, имеются хотя бы три симптома из перечисленных, то это уже способ обеспокоиться. Я насчитал пять. Думаю, я не один здесь такой.
Медведь смотрит на меня налитыми кровью глазами. Чего он ждет? Чтобы я кивнул в ответ? Чтобы подтвердил, что тоже потенциальный алкоголик? Не дождется.
Страус словно не слышит его. Он кашляет. Изо рта вылетает что-то маленькое, похожее на комочек соплей.
Страус хрипит:
- Во-вторых, «белка» бывает только после запоя.
Я хочу спросить: твою мать, а у нас здесь что, если не трехсуточный запой? И мы продолжаем пить – правда, уже не потому, что соревнуемся. Игра закончилась. Теперь мы пьем от безвыходности. Никто не хочет пребывать в трезвом состоянии после того, что случилось. И дело даже не в смерти Бобра. Точнее, не в убийстве Бобра. Дело в том, что последовало за этим.
Страус булькает:
- И, в-третьих, на момент «белки» нужно быть трезвым. 
«Анизет де Бордо», пройдясь по моей пищеварительной системе, смешалось с водкой. С водкой, которую я употреблял почти трое суток. По пятьдесят грамм в час. Эффект от такого коктейля почему-то получается успокаивающий.
Страус говорит (его голос доносится словно издалека):
- После запоя спать человек не может, есть он не может, пить он не может. Хреново ему необычайно. И обычно на второй-третий день такой жизни мозги вылетают. Начинается все постепенно. Вначале появляется тревожность, беспричинный страх, человек сам объяснить его природу не может, боится и все, включает весь свет в доме, телевизор, радио и так далее. Затем, в вечернее и ночное время, чаще при засыпании появляются какие-то элементарные галлюцинации. Тени по углам шевелятся, рисунок на обоях движется, нитки, паутина в воздухе, простейшие звуки - шорохи, всхлипы, скрип половиц, будто кто-то ходит по комнате.
Я сворачиваюсь на полу калачиком. Чья-то рука ложится на плечо. Ласка. Медведь смотрит на меня. Так, наверное, скинхеды смотрят на кавказцев. Я закрываю глаза.
- Первое время днем это все дело отступает и пропадает, это называется «люцидное окно». То есть временное просветление. В моменты таких просветлений человек еще может сам добежать до больницы. При развернутом делирии, галлюцинации эти уже преследуют человека постоянно. Видения яркие, красивые, эффектные, сценоподобные. Неотличимые от реальности, притом что краем сознания больной даже может понимать, что не может быть такого, но ведь вот оно! Вот! В общем, было бы все здорово, вот только они (галлюцинации эти) почти всегда имеют пугающий характер.
Мир погружается в неуютную тьму. Я хочу спросить у Страуса – откуда он все это знает – но ощущаю легкое покалывание по всему телу. Особенно в мошонке. Такое бывает, когда падаешь с большой высоты. Папашка называл это: «Яйца жим-жим».
Откуда-то сверху доносится голос Ласки:
- Зачем ты все это нам рассказываешь?
Что-то похожее на голос Страуса отвечает ей:
- То, что мы сейчас испытываем, очень похоже на Delirium tremens.
Голос Страуса проталкивается сквозь темную вуаль:
- Просто у нас другая отправная точка.
Страус говорит:
- У нас все не из-за водки.
Голоса Страуса и Ласки сливаются в некое подобие фона. К ним присоединяется бормотание Медведя. Я не различаю слов. Я чувствую руку Ласки. Чувствую, как ее пальцы пробегаются по шее.
Вижу лицо Бобра. Подбородок вымазан в крови. Один глаз открыт и смотрит на меня. На второй налипла запекшаяся бурая корка.
Я думаю о весне. О запахе свежей земли и журчании ручейков.
Обнаружив труп Бобра и Ласку, мы сразу поверили, что Ласка тут ни при чем. Сова завизжала прямо не по-совиному и кинулась к выходу. Было слышно, как в Серой спальне блюет Богомол.
Было слышно, как Сова кряхтит, дергая за ручку двери.
Сквозь полудрему – теперь-то можно спать и ничего не опасаться (ну, не считая того, что во сне тебя могут прирезать) – я слышу голос Страуса.
- Разве вы не помните, какое было число, когда мы начали играть?
Медведь кашляет.
Страус хрипит:
- Какое число какого года?
После Совы каждый из нас пробовал открыть дверь. Все, кроме Страуса. Безрезультатно.
Страус говорит:
- Когда мы начали играть, было 21 декабря.
Страус повторяет. По буквам:
- Двад-цать пер-вое декабря две тысячи двенадцатого, долбоебы!
На смену «флойдам» приходят «Линкин Парк». Честер Донингтон с высокого юношеского голоска срывается на первобытный рев.
- В соответствии с астрономическим календарём Майя 22 декабря 2012 года (в день зимнего солнцестояния) линия, соединяющая центр ядра Галактики «Млечный Путь» и центр Солнца, и линия, соединяющая центр Галактики и центр Земли, совмещаются каждые 26000 лет. При этом прогнозируются разрушительные последствия для Земли. В форме Апокалипсиса.
Голос Страуса обретает силу. Теперь он говорит, как хороший оратор. Он говорит:
- Я долго изучал этот вопрос. Эту проблему. Ну, все, что связано с Апокалипсисом. И пришел к одному выводу.
Я открываю глаза. Ласка продолжает гладить меня. Медведь смотрит на свои руки. Видно,  ладони мелко-мелко вибрируют, только, думаю, не от страха. Думаю, у него тремор. Сова тянется за бутылкой раки.
- Апокалипсис можно пережить только одним способом. Находясь в состоянии алкогольного опьянения.
Ласка издает истеричный смешок. Несмотря на все, что произошло, я еле удерживаюсь, чтобы тоже не прыснуть со смеху. Может – это защита такая. А вот Сова не пытается сдержать себя. Она принимается хохотать. Ее хохот похож на уханье самой настоящей совы, и я в очередной раз думаю – какие же меткие прозвища дала нам Ласка.
Сова ухает, а Страус говорит:
- Трезвым может быть только жрец. То есть я.
Уханье Совы становится все выше. Переходит на фальцет. А Страус говорит. Очень серьезно.
- Для того, чтобы переродиться как следует, чтобы в новом состоянии чувствовать себя как можно комфортнее, нужно прихватить с собой несколько чужих жизней.
Я снова закрываю глаза. И в этот момент смех Совы прекращается. А потом кто-то принимается кричать. Мне не нужно открывать глаза, чтобы понять – это опять Ласка. Она орет и орет. Я чувствую какую-то возню.
Не хочется открывать глаза. Я устал. Очень устал.
Чувствую, как Ласка спихивает мою голову с коленей. Как на руку падает что-то тяжелое.
Я лежу и думаю – хрен с вами, Апокалипсис, так Апокалипсис.
Я чувствую, как что-то щекочет нос. Ощущаю запах шампуня Совы. Полынь и, кажется, роза. Отвратительное сочетание…
Что-то падает.
Честер Донингтон поет:
- …but nobodys listening…
Последнее, о чем думаю, перед тем, как вырубится: ну почему, Честер? Я тебя слышу. Ты - крутой чувак, Честер…

…Этот парень. Енот. Он даже не открывает глаза. Он лежит на ковре, с Совой на коленях. Он лежит, а кровь из Совиного горла растекается по рукаву его рубашки.
Он лежит, а Медведь и Ласка разбегаются в стороны.
Медведь несется в сторону Красной спальни. Ласка ковыляет на кухню. По ее бедру, по внутренней стороне, струится кровь. Можно было бы решить, что у нее месячные. Но я-то знаю, что это не так. Потому что эта кровь – из-за меня.
У меня в руке нож для рыбы. Длинное лезвие с зазубринами. Пятнадцать сантиметров стерильной стали. Я нашел его у Ласки на кухне. То есть там, куда она сейчас направляется.
У моих ног лежит Богомол. Его голова мелко-мелко трясется. Так иногда трясутся головы стариков. Бедняга. Не успел проблеваться как следует, а тут – новая напасть.
Этот парень. Енот. Он мне нравится. Он будет тем, с кем я встречу Новый день. Новый век. Енот очнется нескоро. Удивительно, как он вообще продержался так долго – учитывая, сколько снотворного я подмешал ему.
Пусть лежит. Я стискиваю нож и иду в кухню…

ЧЕТВЕРТЫЕ СУТКИ

Я смотрю на Страуса. Слежу за его уверенными движениями. И только теперь понимаю, что он действительно трезв как стеклышко. Как огурчик. Что он – ни в одном глазу.
В этот момент раздается звонок.
Страус поворачивается ко мне. У него за спиной занавесь держится на паре крючков. За окном темнота, почти такая же чернильная и плотная, как этот кусок материи.
Страус смотрит в коридор. На меня. В полутьме не видно, какое у него выражение лица. Видно только, как блестят белки глаз. Он говорит:
- Ну вот.
Звонок звенит еще раз.
Страус говорит (мне кажется – или я слышу в его голосе скуку?):
- Надеюсь, тебе будет, что вспомнить…
О да, хочу я ответить.
О да. Можешь быть уверен.
Я знал о том, что на четвертые сутки должны позвонить в дверь. В случае, если, конечно, «Зоопарк» растянется на четверо суток. Об этом мне рассказала Ласка. По секрету.
Ласка сказала:
- Кто знает, может, те, кто протянут так долго, будут пребывать в таком состоянии, что не смогут самостоятельно открыть дверь. Может, кому-то нужно будет вызвать врача, а остальные будут физически не в силах набрать номер. При затяжной пьянке всякое может приключиться.
Ласка сказала все это задолго до того, как я обнаружил ее с Медведем в Красной спальне. Лежащими в обнимку на кровати. Как будто спящими.
Очнувшись, я прошлепал наугад в Красную спальню. Голова гудела. Даже нет, не так. Не гудела. Звук был такой, словно ты сидишь близко к включенным колонкам, и в этот момент тебе звонят на мобильный. Колонки начинают хрипеть. Отвратительный звук.
Страус говорит:
- Алкогольный галлюциноз представляет собой психоз с преобладанием слуховых и вербальных галлюцинаций, галлюцинаторного бреда и аффективных расстройств, преимущественно в форме тревоги.
Пока шел, я какое-то время всерьез полагал, что все, что произошло под конец – бред. С перепоя. Что это убийство кошки и смерть Бобра – что всего этого не было. Я понял, что это не так, лишь когда увидел Медведя с Лаской лежащими в обнимку. Кровь на красном покрывале смотрелась не как кровь, а так, словно кто-то из них обмочился. Или они оба. Но я сразу смекнул, что к чему. 
А потом к моей глотке пристроилось лезвие. И Страус вытолкал меня в Синюю спальню.
Страус стоит, обмотавшись куском черной ткани, похожий на Черного плаща из старого мультика. У него за спиной – прямоугольник окна. За окном ночь. Темная как бархат. Без звезд. Я думаю, что Страус мог бы не срывать ткань - все равно ничего не изменилось.
Страус говорит:
- Галлюцинозы занимают среди алкогольных психозов второе место после делирия.
Он говорит:
- Видишь ночь?
Замолкает, видимо, ждет ответа. Я молчу. Тогда он говорит:
- Эта ночь – она теперь навсегда.
Звонок раздается еще раз.
Ласка предупреждала, что тот, кто придет проведать нас, позвонит три раза. А потом откроет дверь. У того, кто придет нас проведать, будут свои ключи.
Страус смотрит на меня. Очень пристально. Он говорит:
- Я выбрал тебя.
Он говорит:
- Ты должен это ценить.
Я слышу, как далеко-далеко, в коридоре, в сотнях метров отсюда, открывается дверь.
Страус, кажется, не слышит этого. Он говорит:
- Ты будешь тем, кто прошествует в Новый век.
Потом закидывает голову и быстрым движением перерезает себе горло от уха до уха.
Стекло вздрагивает от порыва ветра. Страус сгибается пополам, и я не могу видеть, как он заканчивает то, что начал.
Потом Страус падает к моим ногам, а я встаю, перешагиваю через него – так же, как он до этого перешагивал через поваленный торшер. Я направляюсь в зал, чтобы встретить того, кто поприветствует меня на заре новой эры. Того, кому суждено стать моим спутником в нарождающемся мире.
3 апреля 2010г.