Окна

Моей доченьке Есение



Ночь.
Спят, нахохлившись, как простуженные птицы на ветке, основательно промокшие деревни. Спят поселки и сёла. Спят хутора и выселки, еще пока оставшиеся в российских глубинках. Спят мокрые, от надоевшего осеннего дождя, степь и лес. А что им еще делать? С природой не поспоришь.
А вот города не умеют спать.
Днем город гудит, напевая свою странную песню, которая многим кажется неритмичной, хотя, на самом деле, если прислушаться, ритм есть во всем: шаги безукоризненно стройных ног на высоких каблучках по асфальту, агрессивный дробный грохот отбойного молотка, тревожный звон трамваев, утробный рык моторов, детские голоса с игровых площадок, музыка из открытых форточек…
Да мало ли, каких звуков можно наслушаться в городе. Чаще всего мы не обращаем на них внимания, пропускаем их мимо нашего сознания, отбрасываем их, как макароны через дуршлаг. Мы привыкли к ним. Мы сроднились с ними. Для горожанина эти звуки, как приложение, как хвоя для сосны, как валун посреди реки. Раз оно есть, значит, ему положено быть.
Ну, кто, скажите на милость, будет пересчитывать количество зернышек в клубничине перед тем, как ее отправить в рот? Они есть, да и ладно. С зернышками даже приятнее – можно погонять во рту от одной щеки к другой, можно раздавить их крепкими зубами, можно повыковыривать их из межзубья, а можно, просто-напросто выплюнуть их на пол, почувствовав себя на время неандертальцем. Но считать никто не будет.
Так и со звуками города. Их можно принимать, как вдыхаешь воздух всей грудью, не видя его, ими можно наслаждаться, будто оперой, или мечтать, подобно писателю фантасту Велтистову, создать из них «концерт вертолета с оркестром», можно затыкать уши днем наушниками плеера, ночью берушами, или хорошенько законопатить окна и не открывать форточку. А можно просто сбежать из города на сельские просторы.
Но звуки все равно останутся, не смотря ни на что. Также, как не старайся, но ты не найдешь ни одного, хотя бы маленького просвета, щёлочки, мельчайшей трещинки в этой, на первый взгляд, аляповатой картине звуков, сквозь которую смогла бы просочиться, словно вода к соседу, живущему этажом ниже, чистая родниковая тишина.
А ночью? Это только кажется, привыкшим к окружающей их действительности, горожанам, что ночью город молчит.
Там скрипнула уставшая за день подъездная дверь, тут, на оголившейся в честь царствования поздней Осени, ветви, вспискнула кем-то напуганная птаха, за углом из чьих-то рук выскользнула полупустая бутылка и разбилась о тротуар, получив на последок пару тройку отборных ругательств. А рядом на проспекте, иногда пытаясь спорить со строгим светофором, проносятся автомобили.
А когда, как сейчас, над городом нависает серая звенящая кольчуга холодного дождя, музыка города не затихает, а напротив, усиливается, дополняясь капелью и журчанием.
Отражение света фар встречается в полноводных лужах с отражением света уличных фонарей и окон домов. Фары обиженно отворачиваются от родственников, мол, вы вон в тепле и уюте, а нам надо нестись неизвестно куда, неизвестно зачем. Но окна и фонари равнодушно смотрят им в след – у них свои заботы и свои проблемы, а тут еще всякая мелочь с амбициями, набивающаяся в родню.
В перекрестье лучей на середину лужи выплыл сорванный пронзительным ветром желтый берёзовый лист, нынче по наивности своей, претендующий на почетное звание фрегата «Непотопляемый» военного флота Её императорского величества Осени. Глупый. Он не знает, что у августейшей Осени есть и более сильное оружие, но оно тоже уже бесполезно, ибо кончилась короткая, но яркая эпоха ее правления.



*****

Вечер затянулся. Пора бы и домой.
Милая и очень добрая семья Мартыновых всегда радушно принимала ЕГО в своей маленькой, но уютной квартирке на четвертом этаже. Как всегда стол изобиловал холодными закусками, а пузатенькая бутылка «Арарата» брезгливо растолкала налитыми боками пару продрогших покрытых инеем «Столичных». Как всегда хозяйка Татьяна успела между рейсами из кухни в гостиную, с блюдами на руках переодеться, накраситься и даже уложить платиновую гриву в подобие прически «Ахятакаясегоднярастрепанная!» И, наконец, хозяин Максим как всегда был бодр, свеж и в галстуке, а гитару, то хватал сам, то торжественно вручал ЕМУ после каждой стопки.
А ОН не спорил и не ломался, брал гитару и пел. Пел то, что душа хотела. ЕМУ тоже как всегда было хорошо, тепло и спокойно в компании старых друзей, с которыми знаком с институтской скамьи, даже когда ловил на себе их сочувствующие взгляды, понимая и будучи благодарным Мартыновым, за то, что они и зазывали его к себе, чтобы поддержать, отвлечь, уберечь, и поддерживали его, как могли.
Иногда, правда, ЕМУ казалось, что сочувствие превращается в жалость. В такие моменты ОН понимал, что наступила пора прощаться. Улыбаясь, рассыпал благодарные слова, накидывал на плечи неизменную куртку и уходил к себе в свой маленький однокомнатный мир почти в другом конце города, где ЕГО не ждал никто, только любимые книги, что топтались на полках над промятым диваном, да беспечный попугай с очень банальным именем Гоша.
Выйдя из подъезда, как обычно, закурил, постоял под козырьком, собираясь с мыслями и с духом, чтобы отважно шагнуть под дождь, обнимающийся с ветром.
Бездомная брюхатая кошка перебежала тротуар перед НИМ, даже не взглянув в ЕГО сторону, спасаясь от холодной воды и мечтая побыстрее оказаться в спасительной теплоте подвала. «Серая», - машинально отметил ОН и улыбнулся. Никогда не был суеверным, а тут… С чего?
Голая рябина выставила напоказ как на продажу налитые горьковатым соком алые гроздья ягод. Еще не прилетели из леса голодные дрозды, чтобы склевать эту красоту. Вот придут морозы, тогда жди рябинушка пернатых, горластых гостей.
На нерегулируемом пешеходном переходе, возле остановки, зазевавшегося пешехода неучтивый водитель окатил водой с ног до головы. Пешеход взмахнул бесполезным теперь уже стареньким зонтиком и смачно выругался на всю улицу вдогонку умчавшемуся авто, перекрывая шум дождя и ветра.
Троллейбус подъехал как по заказу, как только ОН выкинул бесполезный окурок. Уставшая от толкотни и склок полнотелая кондукторша в заляпанных очках, молча сунула ЕМУ в руку бумажный клочок билетика и уползла, покачиваясь, в дальний конец салона обилечивать малочисленных пассажиров.
ОН присел на одноместное сиденье и привалился плечом к окну. По стеклу стекали капли влаги, искрясь и собираясь в тоненькие ручейки, сползая на черный резиновый уплотнитель, чтобы потом весело всем вместе сорваться с троллейбуса и упасть на уже и без того мокрый асфальт.
За окном проносились, обиженно фырча, большеглазые автомобили, мелькали разноцветные огни реклам, светофоров, уличных фонарей, включался и выключался свет люстр в окнах пробегающих мимо домов. В детстве ОН сравнивал огни ночного города с рассыпанными по темно-синей бабушкиной скатерти драже Монпансье. Красные, желтые, зеленые брызги бликов радовали ЕГО, тянули к себе, манили, пробуждая желание потрогать, лизнуть, насладиться сладостью, почувствовать себя ребенком, хоть не надолго.
ОН улыбнулся своему размытому отражению в стекле, подмигнул и, вдруг, совершенно неожиданно для себя, подчиняясь странному необъяснимому порыву, встал и прошел к выходу. Лишь выскочив из троллейбуса под дождь, ОН осознал, что это не ЕГО остановка.
Странно. ЕМУ очень редко хочется сделать что-то неординарное, нарушающее ЕГО повседневный уклад, выходящее за рамки ЕГО консервативных привычек. Иногда, правда, очень хотелось порвать с серой, покрытой паутиной обычности, обыденностью, разбить в пух и прах скучную надоевшую до икоты будничность, раскидать как обрывки старых, напоминающих о чем-то грустном, фотографий.
И ОН шагнул в дождь, как шагают в темный неисследованный коридор с неизвестным количеством препятствий, поворотов, разветвлений без фонариков и факелов. Просто шагнул и пошел.


*****

ЕЙ всего двадцать три года.
Нет. Не так. ЕЙ уже целых двадцать три года. Вся жизнь уже в прошлом. Что впереди? Только медленная и нудная старость со всеми вытекающими. Ну, там, например, маразм, суставы, склероз. Последнее уже вовсю проявляется. Вчера положила куда-то тушь, весь дом перерыла – а нету. Все время забывает то одно, то другое. Вроде не блондинка.
Ха! Женька не даст соврать. Женька подружка, что надо. Они вместе, между прочим, с первого курса до последнего были. Женька подруга на все сто.
О чем это ОНА? А! Во! Про блондинку. На третьем курсе ОНА мелировалась, так стояла в первый же день с девками в курилке и ржала, мол, бабы, говорите помедленнее – я теперь частично блондинка.
Ха! Ой! Как жить-то дальше, бабоньки? Целых двадцать три года! Какая ОНА старая! А ведь еще ни разу замуж не ходила. Вот непруха!
- Нет, девки! – проговорила ОНА, компетентно задрав пальчик. – Все мужики козлы.
- Эт точно! – подтвердила Женька. – Все до единого козлы. Мой, вон, козел еще тот. Или кобель. Но все равно козел. Прикинь. Вчера приперся домой под утро. Ни-ка-кой. В глазах по пол-литра, в руках пакетик с пирожками. Я в шоке! Да-да! Звезда в шоке. Кошка по стеночке, по стеночке и наутек. А этот крендель мне заявляет, что заглянул на огонек к бывшей. Та, мол, спросила, что это он так похудел. Может, тебя твоя не кормит. На пирожков, дома, хоть, с чайком пожуешь. И эта скотина действительно их домой припер.
- Чо? Серьезно? – спросила ОНА.
- А-то нет! Дайка еще одну сигаретку. Я… его… пых-пых… пых… вместе с этими пирожками и выставила на площадку.
- Ушел?
- Неа! Уселся под дверью и начал орать. Да так, что соседи на лестничную клетку повыскакивали. Думала, милицию вызовут. Пых-пых… Открыла дверь, пустила. Ну, чтобы с соседями не ссориться. Он заполз, скотина, лег на диван и уснул без задних ног. Ну, чо? Еще по одной?
- Носки-то хоть снял?
- Ага! Как же. Я с него и кроссовки, и носки, и джинсы стянула. Он даже не заметил. Самое обидное, что в тот день я действительно пожрать не приготовила. И за день до этого тоже. А утром я в редакцию убежала. Мы ж вчера номер сдавали. Пришла домой – его нет. И до сих пор не отзвонился. Скотина. Ты, вот, со своим пузырем рассталась и правильно. А я слабачка. Сила есть, воля есть, а силы воли нет. Давай за баб!
- Давай. И я больше не пью. На меня и так Сычев смотрит как на бичевку вокзальную. Вечно молодая и вечно пьяная. Когда захотела, тогда в редакции появилась, когда захотела, тогда ушла.
- А Сычев – это кто?
- Это наш главред. Правда, мы с девками называем его глав-вред. Да он нормальный. Только вот с образованием у него какая-то лажа. Он пед заканчивал. Как в главреды залез, хрен знает. Ха! У нас в редакции журналист один. Я. У всех остальных образование!.. Прикинь, я тут прикололась над ним. Загнула про парадигму дериватов. Он чуть с кресла не выпал.
- Он женат?
- Неа! – ОНА достала мобильник и набрала номер такси. – Щас. Подожди. Алё! Девушка! А можно машинку заказать? Ага. Адрес? Слушай, Женька, какой у тебя адрес. Забыла, прикинь! А-а! Вспомнила. Девушка, пишите. Улица Семашко, 12-46. Куда ехать? Домой. Ой! На Жукова. Жукова 30. Квартира… А вам это уже, по моему, не нужно. Ага. Когда будет машинка. Чо? Нет, сорок минут меня не устраивает. До свидания. Прикинь. Машина будет только через сорок минут. А чо она тогда адрес спрашивала, дура? А фиг с ним так поймаю быстрее.
- Ну?
- Чо, ну?
- Вариант?
- Чо вариант?
- Ну, этот, твой Сычев вариант?
- В смысле? А-а! Ты про это. Нет. У него там есть кто-то. Они вроде тут расписываться собрались. Да ты бы его видела. Он же не мужик. Так. Тюфяк какой-то. Не-е! Мне нужен волкодав.
- Тебе твоего пузыря было мало? О-о! Еще тот волкодав.
- Все! Проехали. А, кстати, сколько времени?
- А чо время? Полпервого. Сиди. А вообще оставайся. Мой, судя по всему, уже не явится.
- Нет. Я домой. Мне еще стирать надо.
ОНА решительно встала, смахнула со стола сигареты с зажигалкой и направилась к выходу, пошатываясь и чертыхаясь на каждом шагу. Обуваясь, ОНА пыталась сфокусировать взгляд. С трудом, но получилось.
Как обычно, обнимашечки, поцелуйчики, обещания позвонить и прийти в гости. И вот она – улица. С ее дождем и ветром.
За углом стоянка такси. Повезло? Одна машина, - похоже, иномарка, стоит в одиночестве. Скучает.

*****

ОН поднял капюшон. Утепленный купол капюшона придавил к голове мокрые волосы. Какая уж там нынче прическа. Волосы слиплись от влаги и расползлись, организуясь в непривычный клубок. Несколько холодных отрезвляющих капель все-таки успели заползти за воротник и теперь неприятно, словно клейстером, приклеили рубашку к спине.
Странные живые зеркала луж, искривленные, будто рукой художника-сюрреалиста, кругами и пузырями от потоков воды с небес, отражали все немногочисленные краски палитры ночи, в основном темные тона. Луж было так много и они такие широкие, что перешагивать через них не имело никакого смысла, и ОН шлепал прямо по ним, лишь выбирая места не очень глубокие для его промокшей обуви. Молчаливые немногочисленные прохожие смотрели на него с непониманием и неодобрением, сторонясь и уворачиваясь от брызг.
Темно-серые дома, что оставались позади НЕГО, светились разноцветными проемами окон. ОН, улыбнувшись, сравнил их с перфокартами к допотопным трехэтажным отечественным компьютерам восьмидесятых годов, которые он осваивал на первом курсе института. Кажется, они назывались «Витязь». Преподаватель информатики тогда шутил, что название дано из-за размеров: компьютер занимал почти все трехэтажное здание вычислительного центра. Сами кибернетики смеялись, мол, на третьем этаже загружаем вопрос: «сколько будет дважды два?». Затем спускаемся на первый этаж, пьем кофе, ожидаем ответ, получаем его и поднимаемся бегом на третий этаж, для того чтобы погладить компьютер по головке, и сказать, что он умница, иначе «Витязь» обидится, и больше не будет с ними играть.
Перфокарты несли в те времена кучу информации. Каждая дырочка – целая вселенная или всего лишь один знак препинания. За каждой дырочкой стояли судьбы людей, агрегатов, городов. Поменяй ее расположение и поезд, вместо того чтобы пойти из пункта «А» в пункт «Б», прибудет в пункт «В», а то и вовсе сойдет с рельсов.
«Смешно, - подумалось ЕМУ. – За каждым окном тоже целый Мир, целая Вселенная. И здесь тоже судьбы».
ОН остановился, как вкопанный, вдруг пораженный этой мыслью, и взглянул на возвышающуюся над ним многоэтажку. Окна горели несимметричным узором. Некоторые из них гасли, некоторые загорались, иногда они загорались и гасли одновременно и по нескольку. Почему ЕМУ раньше не приходило это в голову? ОН ведь ни когда над этим не задумывался. Просто шел, не поднимая головы, по ночным улицам и думал о чем-то совершенно другом. О зарплате, о любви, о друзьях и о тысяче, да что там, о миллионе всяких вещей, явлений и событий. Иногда ЕМУ надоедало, о чем-либо думать, но мысли шли и шли незваными гостями, потоками, и их ни как было не остановить. Одна наслаивалась на другую. Затем следующая мысль налезала на предыдущую и расплющивала ее, как каблук липкий комочек валяющейся на земле жвачки. И все они были одинаково скучны и обыденны, а ЕМУ хотелось думать о чем-то другом, новом.
А интересное и непознанное оказалось вот оно. Рядом. Достаточно поднять голову и ты столкнешься нос к носу с чем-то совершенно новым. Каждое окно, помимо того, что имеет свои шторы, цвет и интенсивность света, скрывает свои тайны, судьбы. За каждым окном жизнь людей, их горе, радости, будни. За каждым окном целый Мир, целая Вселенная. Целый Мир, целая Вселенная…
Словно понимая его мысли, одно из окон подмигнуло ЕМУ – погасло и тут же загорелось. ОН пригляделся. Синенькая в клетку штора, тонкая тюль, стены оклеены голубенькими обоями. За занавеской мелькал чей-то силуэт, снуя по кухне туда-сюда, то ли накрывая на стол, то ли убирая. Не важно, что он делает, важно кто он, чем живет, чем дышит. Какие у него проблемы? В чем его сила, слабость? Где он витает мыслью? И вообще, это он или она?
Иногда, придя в какое-нибудь кафе, ОН садился в темный уголок и рассматривал посетителей, пытаясь прочитать по их лицам, одежде, жестам, какие у них настроение, профессия, жизненные приоритеты. Порой ЕМУ казалось, что ОН становится приличным физиономистом, которому впору открывать свою практику, но чаще все-таки ошибался и так не любил в этом признаваться даже самому себе, наедине с собой.
К примеру, придет в кафе молодой человек, присядет за столик и через каждую минуту посматривает на часы, да позванивает по мобильному телефону, а заказал только чашечку кофе и тянет ее по чуть-чуть. Наверное, ждет девушку и волнуется, нервничает, что та задерживается – не случилось ли чего. Оказывается – нет. Через минут пятнадцать-двадцать приходит еще один парень и первый успокаивается. Перестает названивать по телефону и таращиться на часы. А за столом у них начинается банальная пьянка. ЕМУ становилось скучно. ОН предполагал тогда, что ребята вот-вот «накидаются» виски и помчатся кутить на какую-нибудь дискотеку. А вот и нет. Спустя некоторое время, к ним присоединяются еще несколько человек, и увеличившаяся компания остается в этом заведении, и продолжает расслабляться здесь вплоть до закрытия.
Плохой из НЕГО физиономист и психолог. ЕМУ грустно. ОН разочарован.
Но, пройдет пара минут и ОН переключит свое внимание на других посетителей, и опять будет придумывать их себе, и снова станет ошибаться и разочаровываться в своих способностях, и клясть себя. И опять, и опять…
Как у Макаревича:
А я сегодня один –
Я человек-невидимка,
Я сажусь в уголок
И сижу, словно в ложе,
И очень похоже,
Что сейчас будет третий звонок.
И мое отчужденье
Назовем наблюденьем.

ЕМУ нравится эта игра.
Вот и сейчас, сделав для себя новое открытие, ОН решил, что, всю дорогу до дома, будет заглядывать в окна и разгадывать их тайны.
Например, вон то, на первом этаже, что выделяется на темной стене зеленоватым свечением. Ну-ка! Кто-кто в теремочке живет?

*****

- Остановите, пожалуйста, - попросила ОНА таксиста. Странно. Голос совсем не похож на ЕЕ собственный. Какой-то деревянный, охрипший. – Я пройдусь пешком. Вот вам деньги за полный проезд. Спасибо.
Таксист притормозил «Шевроле» у автобусной остановки, дождался, пока она хлопнет дверцей, и, мигнув «стопарями», влился в общий поток машин, оставив ее наедине с дождем.
ОНА проводила машину вмиг погрустневшими глазами и, сделав четыре непривычно широких шага, наклонилась над кустом. Видимо все-таки последний стакан мартини был лишним. За четыре- пять сокращений желудок оставил на земле все, что было в него помещено: жалкие остатки булочки с йогуртом, проглоченные перед уходом из редакции, литры черного кофе, заменявшие ЕЙ обед и стимуляторы, и весь вечерний мартини с молочным шоколадом. Мартини, правда, было больше всего.
Черт! Хорошо, что никто не видит. Позорище. Что ж я так нажралась-то? И, главное, когда успела? Посидели-то вроде всего ничего, и была всего одна бутылка, хоть и литровая. Старею. Господи! Кому я вру? Себе-то уж не надо. Я не старая.
ОНА выпрямилась. Голова слегка кружилась. Кисло-горький осадок во рту после неприятной процедуры забивал все запахи города.
Покопавшись в сумочке, которую сама же в шутку называла, то моя вселенная, то черная дыра – попробуй-ка, найди в ней что-нибудь в нужный момент, но чего там только не лежит, - ОНА, наконец-то, извлекла упаковку жвачки, и, вытряхнув на ладонь аж две подушечки, отправила их в рот. Подушечки захрустели тоненькой корочкой сладкой глянцевой оболочки и на язык и нёбо потекли освежающие струи сокрытых в недрах «Орбит» эмульгаторов и эссенций, разгоняя отвратительные запах и вкус постзастолья.
ОНА сделала шаг к остановке. Буль! Еще шаг. Чаф!
Черт!!! Черт-черт-черт!.. Ну, вот! ОНА промочила ноги. Плюнув в сердцах, ОНА махнула рукой, застегнула короткую куртку до конца и отправилась домой пешком. Далековато. Зато проветрится.
Дождь вместе с каплями начал бросать на землю крупные мокрые хлопья снега.
- Как там, у Распутина? – попыталась ОНА вспомнить. – Что-то вроде: «…шел снег… Такой белый и пушистый. Как будто там, наверху, кто-то теребил маленьких белых птичек…» Да. Точно. Маленьких белых птичек. Кажется, это из «Рудольфио».
«Рудольфио». Это слово или имя изобрела девочка из рассказа. Она просто составила его из двух имен Рудольф и Ио. Получилось как-то по-итальянски. Но красиво.
Когда-то давно-давно ОНА прочла этот рассказ, и ЕЙ он показался очень романтичным и грустным. Девочка Ио влюбилась во взрослого женатого мужчину Рудольфа, или ей просто казалось, что она в него влюбилась. Она, несмотря на его сопротивление, стремилась к нему, добивалась встреч, пыталась завлечь и развлечь его детскими рассуждениями о недетских понятиях: жизни, любви, отношениях. А потом, когда Рудольф уже проникся ею, впитал ее в себя, стал жить ее интересами, ее возрастом и уже собрался разводиться с женой, Ио вдруг резко порвала отношения.
Тогда ЕЙ казалось, что Ио была права, а сейчас ОНА уже сомневалась.
Сейчас ОНА сомневалась и в себе.
Что ЕЕ толкнуло на отношения с Сергеем, ОНА и сама не знает. Не было ведь любви. Не было. Была какая-то романтика, было притяжение его харизмы. Другого слова ОНА подобрать не могла, хотя он всегда называл и называет ЕЕ до сих пор, мастером слова. Было какое-то спортивное соревнование между ними, как в школе по баскетболу. ОНА стремилась просто им обладать, словно какой-то вещью, купленной с аукциона, да и он тоже.
Сергею льстило, что рядом с ним красивая, на редкость умная, совершенно юная девушка. Ему нравилось, когда на них бросали завистливые взгляды. Он шел с НЕЮ. Нет. Он нес себя с нею на глазах у всех. Он словно демонстрировал всем жемчужину своей коллекции. Только было не понятно, чем он больше гордился: своим обладанием ЕЮ, или этой завистью в глазах окружающих.
Затем соревнование между ними затянулось, покрылось серым налетом пыли и копоти бытовых катаклизмов и различия в мировоззрении. ЕЕ достала его общага, в которую ОНА переехала к нему из родительской квартиры, достали сергеевы прыжки с одной работы на другую, вечное безденежье, постоянные его обещания, что вот-вот все начнет меняться и все будет замечательно, достали его показушность и бесконечная ревность по поводу и без такового.
Но ОНА продолжала ему верить. Верить в светлое, незатянутое тучами будущее, где ЕЙ отводилась особая роль. ОНА боялась его обидеть, раздражительность Сергея росла день ото дня. Он упрекал ЕЕ во всем. В том, что она как-то слишком нежно, слишком любвеобильно здоровается со знакомыми, а с ним просто – привет. В том, что ОНА не умеет готовить. В том, что ОНА не зовет его на какие-то встречи с однокурсниками и одноклассниками.
Ну, как, скажите на милость, его позвать на эти встречи, если он, начинает всех особей мужского пола подозревать в интимной связи с НЕЮ, принимая знаки внимания с их стороны за попытку залезть под юбку.
И тогда ОНА начала ему врать. Неумело. По-детски. Он всякий раз ловил ЕЕ на лжи, ОНА краснела, пыталась как-то оправдаться, но Сергей все больше и большее распалялся. В ход шли обидные, незаслуженные слова. Но ОНА быстро училась на предыдущих ошибках, ложь накладывалась на ложь, и уже катилась под гору их совместной жизни лавиной, сметающей все на своем пути.
И в постели у них шло не все гладко. ОНА - сова, Сергей - жаворонок. Он рано ложился спать, а у НЕЕ именно ночью приходили все чувства, мысли, желания. Сергей после одиннадцати вечера уже еле-еле сдерживал веки, чтобы они не закрывались, а в НЕЙ просыпалось что-то, что заставляло ЕЕ жить, какой-то огонек. Но, вместо того, чтобы овладеть ЕЮ, он засыпал.
Ему нравилось делать это с утра, когда из окна на постель падал свежий чистый свет нового начала дня, когда с проспекта залетал в открытую форточку утренний суматошный гул проснувшихся автомобилей, спешащих довезти своих хозяев до места работы, когда от ЕЕ обнаженного расслабленного, исходящего теплом и необъяснимым внутренним свечением, тела растекался по всей комнате аромат женской плоти. Сергей обожал этот, ни с чем и ни с кем несравнимый запах. Ни один цветок мира даже самый экзотический не испускает такой волны зова плоти, от которого сводит все мышцы, ускоряется пульс и дыхание, а в сердце разливается сладчайшая истома, обещающая величайшее из наслаждений.
Этот запах вкупе с видом разгоряченного сном ЕЕ, именно ЕЕ, тела сводили его с ума, будили в нем необузданное бесконечное желание, заставляли задыхаться и тянуть к ней дрожащую руку. Сергей готов был истереть свои губы поцелуями об ЕЕ родинки до кровавых мозолей, ворваться в НЕЕ подобно ордам Чингисхана, вторгавшимся в неприступную крепость как можно глубже, раствориться в НЕЕ и стать с НЕЕ единым целым организмом, неотъемлемой ЕЕ частью, дополнительной деталью, этого совершенного механизма.
Тело ЕЕ действительно совершенно, прекрасно, без единой лишней складочки, без изъяна. Сергей всегда говорил ЕЙ, что ни один художник мира еще не переносил на свое полотно столь божественную красоту. Джоконды, Данаи, Незнакомки, Амазонки не могут даже помыслить о соперничестве с ЕЕ неземными чертами. Где те Рембранты, Модильяни, Да Винчи, что пытались запечатлеть красоту женщины на холстах. Даже у них ничего бы не получилось, ибо подобное может создавать только один творец – Природа. Только Природа могла нанести на эту нежную бархатистую кожу, которой он не встречал ни у одной девушки, такое разнообразие и гармоничность созвездий родинок, как по рисунку, так по расцветке, и размерам. Только Природа могла создать все эти плавные изгибы, к которым так и тянется рука, потрогать, ощутить под грубыми уставшими пальцами тепло, упругость, округлость. Только Природа могла подарить Миру эти глубочайшие зеленые озера глаз, в которых не отражается, а рождается свет Доброты, Веры, Любви и Надежды, в которых можно утонуть, и ни один водолаз, ни один глубоководный аппарат, ни одна спасательная экспедиция не отыщет тебя на их дне и, в которых затаилось самое необъяснимое колдовство Вселенной, что еще не описано ни одним когда-либо жившим на Земле писателем или поэтом.
В темноте ночи все приобретало другие оттенки, другие ощущения, дугой, ускользающий от него смысл. Не было матового свечения ее чуть смуглой кожи, не виднелись ЕЕ изгибы, родинки, не хватало чего-то особенного, какой-то изюминки в эротичности соития. И, к тому же, очень хочется спать. А включать свет не хотелось, так как это разрывало нить возбуждения и включало в комплекс невольное созерцание стен и убогость убранства общажной комнаты. Сергей даже не задумывался над тем, что ЕЙ, возможно, неприятно видеть его начинающее стареть тело, некогда полное сил и игравшее грудами мышц. Он в этот момент был поглощен, как ему казалось, лишь одной мыслью – как сделать так, чтобы ОНА получила бесконечное удовольствие от секса. Ему чудилось, что с утра все ощущалось бы по другому и даже не смущала бы обстановка комнаты.
Ему нравилось делать это с утра. Но Сергей никогда не трогал ЕЕ утром, потому что боялся разбудить.
Он вставал, вздыхая, иногда заглушая в себе стоны от болей в суставах и спине, перетекал через НЕЕ, наслаждаясь ЕЕ запахом, впитывая его, словно заряжаясь на весь день ЕЕ особой энергией, ЕЕ жизненной силой, могуществом. Жмурился, когда включал чайник, опасаясь, что щелчок, а за тем гул закипающей воды потревожат ЕЕ сон. Уползал за дверь умываться и чистить зубы, как обещал с вечера, но не всегда выполнял.
Пока Сергей пробуждал себя, умывая лицо ледяной водой из-под гудящего крана, вода в чайнике вскипала. Он наливал себе кофейной жижи, брал томик какого-нибудь чтива и уходил на общую кухню, бесплодно пытаясь прочесть хоть пару страниц в отсутствие соседей. Наивный. Соседи как тараканы – никогда не вымрут, тем более в общежитии, и всегда будут появляться в самый неподходящий момент.
Так было каждое утро их совместной жизни.
А два месяца назад они расстались. Точнее ОНА с ним рассталась. Просто ушла. Собрала вещи и ушла. В ночь. В пустоту. В одиночество. В падающие сентябрьские листья, когда роса при лунном свете отливает чистым серебром, когда воздух становится стеклянным и тягучим от влажности.
А он побежал за нею через полгорода, осознав, что это навсегда. Искал. Плакал и бежал. А когда, спустя три часа, он нашел ЕЕ возле дома родителей, то высокомерно и великодушно, спрятав слезы, предложил ЕЙ подумать. Дал время. Точнее, бросил ей отрезок времени с царского плеча, мол, с кем не бывает, ты еще молодая, не осознаешь, с каким счастьем рассталась, вот подумай и вернись. Все равно ведь вернешься. Куда ты глупая денешься.
А вот и не вернулась. Хватит. Конец фильма.

*****
ОН смахнул с лица капли истаявшего снега. Ветер тут же забросил под капюшон очередную порцию снежинок. Если где-то кто-то уходит, то на его место тут же кто-то претендует, подумалось ЕМУ. Закон сохранения энергии. Только почему-то он пока не сработал в ЕГО пользу.
Раньше было как? Одна ушла – другая пришла. А в этот раз все по-другому. Не она ушла, а он. Не смог ОН выдержать такого ритма их отношений. Светка натура холеричная, а ОН сангвиник. Она практик, ОН теоретик. Она в бесконечном движении, что-то тащит в дом, что-то выбрасывает из дома, считая уже отслужившим свой век, чего-то бесконечно добивается, ставит какие-то цели, причем не только себе, но и ЕМУ. А ОН хотел спокойствия и стабильности. Улыбчивую жену, ведь это так здорово, когда ты возвращаешься домой с работы, усталый, как вол, что весь день тащил на себе арбу с грузом, а дома тебе дверь открыла жена и, что в этой утопической картинке самое главное, улыбнулась тебе. Ведь, если улыбнулась, значит, все в порядке, проблем нет и у тебя гора с плеч и сиеста в душе. Уютный дом, ведь это так важно. Когда ты садишься в мягкое кресло, или забираешься на него с ногами, протягиваешь руку с пультом, включаешь телевизор и под пиво наслаждаешься футболом. Пару тройку детей, да, чтобы с визгами гонялись по квартире друг за другом, да, чтобы лезли к тебе за одобрением со своими рисунками, да, чтобы катались по тебе и на тебе, мешая смотреть любимый футбол и пить пиво.
А Светка детей не хотела. И запах пива ее только раздражал. А уж о футболе при ней лучше и не заикаться.
А все, как обычно, так хорошо начиналось. Конфетно-букетный период очень быстро перетек в котлетно-рулетный. Еще шаг и они в одной постели. Еще один и они подают заявление в ЗАГС. Еще бы чуть-чуть и окольцевались бы.
Но вот этого еще чуть-чуть и не произошло. Спустя две недели после подачи заявления ОН его забрал, краснея и пряча глаза, от стеснения. А Светке объяснить ничего не смог. Просто сказал, что это не ЕГО, что все неправильно, что она хороший человек, а ОН не способен. И ушел. Не хлопая дверью, не выслушивая обидное, но очень верное - «ты еще пожалеешь», не забрав ничего лишнего, даже наоборот, что-то забыв.
Потом избегал случайных встреч с ее подругами и общими знакомыми, анализировал себя, часто приходя к выводу, что возможно был не прав, поедал себя угрызениями совести, но, в конце концов, успокоился и зажил старой холостяцкой жизнью.

А там, в окне на первом этаже, в которое ОН сейчас смотрел, мелькали силуэты женщины и мужчины. Она махала руками, что-то доказывая ему и иногда вытирая слезы, а он хмурился, бросая короткие реплики и собирая вещи.

И здесь, то же самое, подумалось ЕМУ. Верхи не могут, низы не хотят. Хотя трудно понять, кто выше, а кто ниже. Конечно, любой из интеллигентов скажет, мол, женщина всегда выше, а мужчина это низкое и грязное животное, мол, тысячелетиями мужчина угнетал женщину, а теперь не те времена и женщина имеет такие же равные права, как и мужчина. Эмансипация.
Фигня! Женщина никогда не станет равной мужчине. Как не смогут стать равными голодный и сытый, сильный и слабый, слепой и зрячий. Да, можно до бесконечности перечислять антонимы, а смысл не изменится. Женщина не станет равной мужчине, пока сама не станет мужчиной. Потому что у нее даже физиология другая. Многие спросят, а, чего не сможет сделать женщина, что способен сотворить мужчина? Да много чего.
Раньше ценились и воспевались женщины, которые и в избу горящую, и коня на скаку, и пахать, и сеять. Но и смертность была выше среди них, и старел организм быстрее. В попытке догнать и перегнать мужчин во всем, женщина гробит себя почем зря. А равенства до сих пор нет. И, скажите на милость, кому из мужчин нужна такая, чтобы и коня, и в избу.
Женщина не станет равной мужчине, пока сама не станет мужчиной. Хотя попытки сотворить это уже кое-где имеют место быть. Чудеса пластической хирургии. Была девочка Женя, стала мальчиком с аналогичным именем. И что? Она стала от этого мужчиной?
Точно так же обстоят дела и с мужчинами трансвеститами. Они никогда не станут женщиной до конца. Они никогда не будут рожать, и кормить грудью. Это закон природы.
Нет. Самая главная функция мужского и женского организма – репродуктивность. Но у каждого своя, отличная от другой. Мужчина вносит семя и оплодотворяет яйцеклетку, женщина вынашивает зачатый эмбрион, выращивает в себе ребенка и, в конце концов, рожает, даря свет новой жизни.
Бог создал женщину женщиной, а мужчину мужчиной. Зачем уподобляться Викторам Франкенштейнам и создавать то, что уже есть. Придумывать велосипед. Или мы хотим достичь уровня Бога и лепить из глины мирозданья творения по образу своему и подобию.
Ну, да. Человек достиг очень больших высот в науке и технике, шагнул в Космос, разгадал некоторые из участков кода ДНК, научился клонировать, но Богом при этом не стал. Даже не уподобился. Даже не приблизился. Ни на йоту.
Женщина – всего лишь женщина. Мужчина – всего лишь мужчина. Он сильнее физически – она душевно. Мужчина и женщина. Они не хуже и не лучше друг друга. Они просто разные. Разные, но неравные. Именно потому и неравные, что разные.
Женщина выполняет свою роль в жизни, мужчина - свою. Пусть у них не все получается, но лучше, пусть они остаются мужчинами и женщинами. А потому, неизвестно, кто выше женщина или мужчина. И давайте так и оставим. Глядишь, и толку будет больше, а конфликтов полов и разводов меньше.

Женщина за окном видимо присела в кресло или на диван. Голова опущена. Слезы.
Она уже осознала, что все бесполезно – мужчина уходит. Он нашел себе другую. Да, и черт с ним. Пусть катится. Сколько можно бесконечно скандалить, ругаться. Они и так уже несколько лет живут по инерции. Дочь уже в институт поступила. Протянем как-нибудь. Лишь бы поняла.
А я-то дура, все верила и верила, что образуется, поменяется. Сколько было возможностей создать карьеру. Правда, для этого нужно было стать стервой или еще кем похуже. А я все отдала семье. Ему. А сколько было возможностей найти себе другого. А я не искала.
Она уже не пыталась его остановить. Сидела и, молча, плакала. Даже не плакала. Слезы сами текли. И откуда они берутся? Казалось бы, уже давно должны были кончиться, от постоянного плача в подушку. Ан, нет! Не иссякает источник женских слез. И не иссякнет ни когда.
Мужчина, на конец, собрался. Остановился посреди комнаты, окинул ее грустным взглядом, словно искал что-то, что могло его остановить, удержать от безумного шага, сказать – останься. На жену он не смотрел, ибо понимал, что она и есть тот самый якорь, который его не отпустит, и он снова окажется в этой семейной паутине, завязнет в ней, и постепенно сгинет.
А ему это уже было поперек горла. Все эти бесконечные проблемы, необходимости, всхлипы по ночам, как будто он не просыпается и не слышит их. Все он слышит. Она думает, что он бесчувственный чурбан. Нет! Он все чувствует, все видит, все понимает, просто, он больше не может вот так по накатанной жить.
Когда-то он был другим. И она тоже. Им хотелось объездить весь мир, осмотреть его, ощупать со всех его граней, услышать запахи неведомых земель. Он неплохо играл на гитаре. Когда-то. Она умела ему подпевать, без всякого музыкального образования раскладывая песню на два голоса, на интуиции, на подсознании, понимая, что она должна звучать именно так и не иначе. Они брали палатку, спальные мешки и прочую туристическую амуницию, и ехали куда-нибудь в Карелию или на Селигер, или на Валдай. Обязательно к озеру, к реке, к морю. Потому что вода очищает не только тело, но и дезинфицирует душу, омывает ее, зализывает невидимые глазу ранки.
Они обещали друг другу когда-то, что никакие бытовые проблемы не встанут между ними, что они не увязнут в этой трясине. Но. Человек предполагает, а Бог располагает.
А потом все кончилось. Некогда, не куда, не на что, ни как. А, там глядишь, и подступило «незачем». И вот это «незачем» его и сломило. Он не хотел мертво лежать валуном посреди потока. Вокруг тебя течение, а ты не шевелишься. Лежишь, наблюдаешь за происходящим, ждешь, чем все закончится.
Когда в девяносто первом году первый президент России вышел на баррикады к Белому дому, ему нестерпимо захотелось рвануть в столицу и помогать молодой демократии, останавливая танки, возможно даже своим телом, возможно даже…
Но жена, услышав это, собралась костьми лечь, лишь бы он забыл об этом. Она даже купила ему новые струны на гитару. Пензенской фабрики. Женщина. Не разбирается даже в струнах. Кстати, где гитара? А! На шкафу. Запылилась. Покрылась залежами космических осадков. Ну, ничего! Я тебя оживлю.
Он влез в плащ, нахлобучил на голову черную шляпу с широкими полями, такую же, как у Боярского. На одно плечо повесил большую спортивную сумку, на другое гитару. Хапнул за ручку чемодан и рванул к дверям.
«Вот и все», - подумала женщина, вспоминая Шефнера. – «Хлопнула дверь. Кусочек моей жизни ушел в прошлое».

ОН заметил, как вздрогнуло стекло в окне, когда мужчина выскочил на площадку. Опустил голову. Пока стоял под окном, ботинки утрамбовали снег. Молодой сугроб в отчаянии заплакал и начал протаивать. ОН постоял еще чуточку и пошел дальше, чавкая подошвами и разбрызгивая лужи.
На углу дома ОН вдруг столкнулся с мужчиной в плаще и черной шляпе и с гитарой через плечо. Уличный мрак не скрыл у мужчины слезящиеся глаза, которые он тут же опустил и прикрыл широкими полями, отгородившись ими от неустойчивого назойливого мира, где даже поплакать нельзя без свидетелей. Мужчина проскочил мимо и, тщетно перепрыгивая через разливы луж, устремился к стоянке такси.
ОН застыл в недоумении. Это что же получается? Что на этот раз ОН все угадал? В этот раз у него получилось? Вечер становится все интересней. Только вот холодно, блин.

*****

ОНА поежилась. Ветер не утихал, а, казалось, наоборот усиливался. Снег, хоть и мягкий и пушистый, бодряще покалывал кожу. Холод выветривал алкоголь, словно песчинки из крепостной стены.
Движение на проспекте не затихает. Ну, куда скажите на милость, едут сейчас все эти «жигули», «опели», «ауди»? Спать пора, а они…
ОНА оборвала себя на мысли. Сама-то! Прется через город, как медведь сквозь малинник, несмотря на непогоду и поздний час. Вон. Люди уже спят давно. Свет горит лишь в половине окон.
«Но ведь горит!» - опять обрезала она себя. – «Вон сколько окон освещенных. И чего людям не спится? Все вдруг стали совами, как я»?
Свет окон умывал улицу слабо, лишь подчеркивал вечернюю темень, усиливал ее, помогал мраку обволакивать дома, заползать во все углы и щели. Деревья, одетые непогодой в белые плащи, стыдливо укрывшиеся белыми же капюшонами, тесно жались к домам, тщетно пытаясь согреться своими стволами об их спины и бока, будто тонкошеий жирафенок притискивается к большому и сильному африканскому слону. Под стеной устроился молодой еще не окрепший сугроб, готовясь уснуть летаргическим сном до весны. Небо над головой как бушующий океан – темно-серые тучи несутся на юг, словно многобальные валы волн, подгоняемые неугомонным ветром.

В окне на втором этаже откинулась штора. Лохматый угрюмый мужчина в тельняшке открыл форточку. Ветер-сорванец тут же ворвался в комнату, выдувая накопленное тепло и привычные домашние запахи на проспект. Можно подумать, что здесь они нужнее. Мужчина поборолся немного с воздушными потоками, потом плюнул и закрыл створки на задвижку. Штора возмущенно поколыхалась от такого непочтительного и бесполезного обращения с нею и, успокоившись, вновь повисла на крючках, подобно задремавшей летучей мыши.

ОНА некоторое время смотрела в окно на ленивую штору, а затем представила себе, кем бы мог быть этот мужчина в жизни. Какой-нибудь столяр, нет, скорее водитель дальнобойщик, отдыхающий между рейсами. Он, наверное, очень одинок, но, если судить по его профессии, то он не очень тяготится своим одиночеством. Быть может, он даже прячется в нем, как улитка в раковине. Вопрос только, почему он избегает общения с людьми. Хотя, кто сейчас получает от бездумного, ни к чему не обязывающего общения какое-либо удовольствие. Все поглощены собой, все зарабатывают деньги, копят их, складывают, обустраивают свои жилища, досуг, судьбы. И лишь поколение-Пепси все по барабану: разговоры ни о чем, тусовки, бесконечный флуд в инете.

А взрослые совсем другое дело. Их жизнь заставила и приучила все больше помалкивать и работать, работать, работать.
Такая жизнь кого хочешь, научит запираться в своей раковине. Сколько на их душу свалилось всяких перестроек, Афганистанов, дефолтов. Только уворачивайся, да собирай кости, раскиданные после очередного правительственного решения. Уж ЕЙ-то, как журналисту социальщику это известно, как никому. Только устроилась в газету, как полились к ней посетители вереницей один за другим, успевай выслушивать их проблемы. А куда они еще пойдут, если не в газету? Может, хоть здесь их выслушают и помогут чем, а, глядишь, и надавят на кого следует статейкой или фельетончиком.
А вот такой тип людей, как этот мужчина никогда не пойдет жаловаться. Закалка. Сам все сделаю, но не пойду и не поклонюсь никому. Они не видят смысла от этих поклонов. Особенно если это ветераны боевых действий. Они лучше в очереди отстоят, но никому не покажут свое удостоверение участника. Зачем? Кому это интересно? Льгот-то все равно никаких. Только вот если без очереди что-то купить, да побывать у врача.
Быть может, там, в Афганистане, он перегонял колонны под обстрелом, сжав зубы до крошева, горел в машине, спасал мирное население, которое ему же в спину и стреляло, зарабатывал контузии, ранения, а здесь кому он нужен. Воевал, а теперь получается не там и не за тех, словно он сам поехал в эту южную страну, сам сверг существовавшее правительство, а затем отстреливал местный народ для своего извращенного удовольствия.
Вернулся, небось, а дома девушка, что обещала ждать, уже с другим. С тем, кто не попал на войну, да и в армию не собирается, потому что у него папа в горкоме и мама директор магазина.
Запил, наверное, по возвращении, а потом, помыкавшись, устроился водилой и мотается по стране до сих пор, да живет бирюк бирюком. Нелюдим нелюдимом. Ну, разве что, нашел себе женщину, не претендующую на владычество над Вселенной, да деток завел, таких же лохматых и угрюмых, как сам.
А ему по ночам снится, как он тянет наливник через Хост или на Саланге, или еще где. А по нему стреляют из ДШК, и цистерна уже горит, загораживая проезд другим. И тогда он, уже в который раз, резко выкручивает руль и уходит ярким факелом в пропасть, погибая, чтобы другие могли жить.
ОНА закурила, выпустив в ночь сизоватый дым, который ветер принял и растрепал в мгновение ока, бросила еще один беглый взгляд на окно и пошла дальше, ловя курткой пухлые откормленные снежинки, словно рыбу сетью.

*****

Настроение поднялось, как шлагбаум на переезде – долгожданно и вдруг. Носком ботинка ОН пнул валяющуюся на тротуаре пустую банку из-под пива. Банка обиженно прошептала проклятия, шурша по снегу, и улеглась в ожидании либо дворника с лопатой и прочими важными орудиями труда поутру, либо бомжей-собирателей, каковые, как раз, и приближаются с хмурыми пропитыми физиономиями, с мешками для сбора «урожая».
Бомжи подобрали пустую банку, с упреком посмотрев на НЕГО, смяли и отправили в мешок.
- Мужчина! – окликнул ЕГО хриплым прокуренным голосом один из них.
- Да, я такой, - ответил ОН. – Что вы хотели?
- Выручи, друг, дай сигаретку.
ОН залез в карман, вытащил пачку More и протянул две штучки. Да, не жалко. Чего яд жалеть?
Бомжи трясущимися руками схватили по сигарете, не веря в удачу.
- Спасибо, братуха, - сказал хрипатый.
- Да не за что. Травитесь на здоровье.
Не поняв фразы, бомжи загоготали. ОН обошел их по кругу и устремился, было, дальше, когда вдруг они крикнули ему в след:
- Эй! Братуха! А у тебя не найдется пары рублей?
- А это уже наглость, - рубанул ОН громко и пошел, не оборачиваясь, дальше.
Ветер попытался скинуть капюшон, покрутился вокруг НЕГО, притащил в качестве возмещения ущерба какой-то грязный целлофановый пакет и умчался приставать к другим. Снег не прекращался ни на минуту. Сугробики все больше и больше оккупировали прилегающую к домам территорию. Тротуар побледнел от холода и сырости и покрылся пятнами следов, как хворый ребенок краснухой.
Где-то взвизгнули тормоза. ОН напрягся, ожидая услышать характерный грохот столкновения, но его не последовало. Следом за визгом тормозов ОН увидел красно-синие проблески мигалки. Скорая помощь, расталкивая встречные и попутные машины и изредка повякивая на нерадивых сиреной, ночь все-таки, пронеслась куда-то в сторону промышленного района города. Видимо, кому-то очень плохо.

Через проспект, как раз напротив ДК «Обувщиков», блистая стеклом и металлом, вырос большой, так называемый, элитный дом. Весь первый этаж занимает гигантский торговый комплекс, поливающий проспект кричащим огнем реклам и витрин. Говорят, что этот дом построили, чтобы открыть торговый комплекс. Ведь в городе не хватает магазинов, ну, хоть зарежься.
Когда-то на месте дома был огромный пустырь, на котором мамочки, прогуливая своих чад, поругивались с собачниками из-за территории. За тем объявился некто предприимчивый и предложил построить на пустыре гипермаркет, где будет продаваться все, от кефира до туристических палаток, от нарезного батона, до бытовой электроники.
Ах! Какая настала пора для политиков! Представители всех партий, какие только смогли зацепиться своими щупальцами на городской ниве, стали поливать друг друга помоями, обвиняя соперников в том, что это де именно они поддерживают строительство пресловутого торгового центра, а мы, мол, против, мы за создание на месте пустыря парка отдыха, или на худой конец, сквера, где мамочки смогут выгулять детишек, а собачники собачек. В горсовете все между собой переругались, перессорились. Один старичок-депутат встал как-то и спросил, о чем, мол, мы спорим. Городу нужны новые жилые дома, потому что старый жилфонд обветшал дальше некуда, а новое строительство ведется лишь в элитарном направлении, где каждый квадратный метр стоит столько, сколько многие не зарабатывают за всю жизнь. А еще нужны новые детсады, и много-много всяких разных прочих нужных для современной урбанистической интеграции строений. А магазинами в городе и так в каждом доме все первые этажи заняты. На старичка зашипели так, что змеи в далекой Индии поперхнулись от зависти.
Объединенным фронтом на защиту пустыря выступили мамочки и собачники. Целый год местные СМИ муссировали на страницах газет и экранах телевизоров трагедии лишившихся экологически чистого участка на территории города, это в самом-то центре. Еще чуть-чуть, и кто-нибудь из журналистов напечатал бы интервью с грудным младенцем или обездоленным щенком. Половина города была возмущена беспределом предприимчивых людей, вторая половина мудро и многоопытно молчала.
Затем вдруг началось строительство и все… и тишина. Все замолчали в ожидании того, как же все это будет выглядеть, с какой скоростью построят, на что это будет похоже.
И вот! Свершилось. Как сказал бы незабвенный Чебурашка: «Мы строили-строили, наконец, построили». Огромный гипермаркет, совмещенный с элитным жилым комплексом. А возле него небольшой сквер с великолепной, пестрящей яркими красками, изобилующей всевозможными башенками, лесенками, качелями, детской площадкой.
И что? Как водится в России, обязательное торжественное открытие, с разрезанием ленточек и раздачей слонов. Народ, подобно горному селю рванул внутрь, сметая все на своем пути, в том числе и продавцов, и охранников и всяких мерчендайзеров. К торговому центру заранее подогнали две кареты скорой помощи, три наряда милиции. На подступах выставили гаишников с палками. Поговаривают, были пара тройка сердечных приступов и целая коллекция ушибов, вывихов и растяжений. А в самых первых рядах пёрли, как немецкие танки к Москве, те самые интервьюированные мамочки, собачники и депутаты-партийцы, что были самыми ярыми противниками данного строительства.
Но, что удивительно, на открытии не было журналистов. Их прозорливые предприниматели пригласили за день до этого, чтобы не портили себе впечатление и в печати, да, не дай Бог, по телевизору не показали, сколь низко может пасть человек.

От гипермаркета отчалил, как большой пароход, огромный черный джип, развивая у привычных седанов и хэч-бэков чувство неполноценности. Те, комплексуя перед гигантом, скромно уступали ему трассу, уныло расползаясь в разные стороны. Мокрый асфальт принял мастодонта от «Линкольна» тихим неодобрительным шепотом.
ОН подумал, что скорую и джип машины пропускают не одинаково. Карета скорой пробиралась между машинами, мигалкой и сиреной упрашивая водителей пропустить ее, а джип лишь показался на дороге и все, он властелин, он хозяин, которому всегда зеленая волна.
Над гипермаркетом нависает многоэтажный жилой комплекс. Стекло-металлический корпус здания сиял непривычной чистотой среди серых хрущевок и акселерировавших блочных девятиэтажек чуть более поздней постройки. Эти казались вырубленными грубым топором из цельной скалы. Днем комплекс выглядит строго по деловому, а вечером, зажигая окна, подсвечиваемый рекламой, он похож на колоссальную подарочную коробку в праздничной блестящей упаковке. Этот дом больше похож на какой-нибудь отель из американского боевика. И нет в его окнах света, который напоминал бы монпансье.

И тут же воспоминания из детства навалились на НЕГО снежной лавиной. Унылый барак из почерневших бревен, одиноко стоящий над речушкой с неподходящим названием Ворона, родная любимая бабушка, бредущая из сельского магазина, возвращавшаяся с очередной ревизии, сарай с дровами, которыми топили облупившуюся печь в тесной комнатке четыре на четыре метра, где были и спальня, и столовая, и кухня, и гостиная.
Сегодня пятница – банный день. За водой ходили на речку к проруби (почему-то ЕМУ всегда вспоминается зима). К переделанной соседом дядей Ваней тачке бабушка крепила сорокалитровую молочную флягу, брала в руки оцинкованное ведерко, а ЕМУ давала трехлитровый бидончик и они вдвоем, тарахтя тачкой, плелись через сугробы. А потом обратно в горку поднимались медленно, останавливаясь, через каждые пять-шесть метров. Это сейчас ОН понимал, что бабушка делала эти остановки для НЕГО, а тогда ЕМУ казалось, что она сама устает, а ОН героически, как учил отец, стиснув зубки, тащил на себе тяжесть полного бидончика и покрикивал на бабушку:
- Ну, что же ты, бабушка! Немножко ведь осталось. Сейчас дотащим водичку и отдохнем.
Они привозили воду, выливали ее в большой бак, заранее установленный на печи, и снова шли на речку, не забыв подкинуть дров в топку. И так в пятницу ходили за водой четыре раза.
А когда вода в баке нагревалась, бабушка наливала ее, парящую, в серую ванну, заставляла ЕГО раздеться и мыла, хозяйственным мылом (другого просто не было) без всяких шампуней.
После купания бабушка тщательно вытирала ЕГО большим старым банным полотенцем с выцветшим рисунком, усаживала на кровать и включала старенький черно-белый телевизор «Рекорд-67», а сама тем временем, пока ОН разбирался с тем, что показывали на экране, мылась за стоящим посредине комнаты, разделяющим ее на две части шкафом.
Иногда во всем их маленьком поселке по вечерам выключался свет, и бабушка зажигала керосиновую лампу и свечку, давала ЕМУ в руки книжку, и ОН с упоением рассматривал картинки, не умея пока что читать. ОН терпеливо ждал, когда бабушка помоется, затем покормит его каким-нибудь супом или кашей, а затем сядет и будет читать книжку. Про Волшебника Изумрудного города, про капитана Врунгеля и его помощника Лома, про прекрасную царевну и всяких серых волков, богатырей, королевичей, волшебников.
ОН бесконечно любил это время суток, когда бабушка читала ему сказки. А потом в пять лет, как-то так получилось, ОН научился читать сам. ОН не помнит, как это произошло, как не помнит, когда научился плавать. И ОН с упоением погрузился в мир книг. Сам. Без чьей-либо помощи.
Наступало время Нового года. Папа с мамой из очередной бесконечной командировки по бескрайним просторам родной страны присылали посылку с конфетами в ярких обертках и металлических баночках, грецкими орехами, вафлями с фруктовым запахом. А ЕМУ нестерпимо хотелось поучаствовать в ритуале украшения елки, которую притаскивал все тот же сосед дядя Ваня. Запах мандарин обволакивал убогую барачную клетушку, щекотал ноздри, и заставлял представлять себе разные южные государства, где могли расти эти оранжевые сладкие шарики.
Бабушка устанавливала елку в крестовину, доставала со шкафа коробку с елочными игрушками, перебирая их, раскладывая по цвету, размеру и креплению, начинала развешивать на темно-зеленые лапы. Тут космонавт, тут грибок, там обязательно надо повесить шишечку, здесь обезьянку. Ой! Про шарики забыли. Кульминацией было торжественное водружение блестящего, похожего на сосульку, шпиля, на макушку и укутывание елки в сверкающий, переливающийся всеми мыслимыми цветами дождик.
Это происходило всегда двадцать пятого декабря, а тридцать первого, просыпаясь утром, ОН находил, под елкой кулек с подарками, среди которых, несомненно, находились и мандарины.
А потом родители перевезли их с бабушкой в город. И все изменилось. В теплой квартире пятиэтажного дома была ванная комната, не надо было выходить на улицу в туалет, колоть и таскать в дом дрова, носить с реки воду. И Новый год отмечался не так тихо, как это было у них с бабушкой, а с песнями, гостями, неизменными тазиками оливье и елка была пластмассовой, без аромата хвои.

И вот. ЕМУ уже тридцать пять, а ОН все так же ждет Новый год, настоящую, душистую елку, мандарины и монпансье.
В пентхаусе, который, кажется, подпирает тяжелые снеговые облака, горят все до единого окна. Почти посередине в большом аквариумном окне ОН разглядел силуэт тоненькой стройной фигурки, опирающейся о перила и рассматривающей тех, кто ходит, живет, работает, ездит на дачу в стареньком побитом авто здесь внизу.
ОН остановился и закурил. Мимо, притормаживая, проползла желтая «Волга» с чашечками такси, видимо, рассчитывая на попутного пассажира.
ОН хмыкнул. Как в митяевской песне:
Повезло прохожему – позднее такси.
Только вот спешить ему некуда.
Он остановился, закурил, да пропустил.
Да на небо посмотрел. Снегу-то!..
ОН посмотрел наверх. Среди мельтешащего роя снежинок силуэт все так же стоял у перил, чуть наклонившись вперед.
«Кто это?» - подумал ОН. – «Женщина или мужчина? Что он или она там делает? Курит? Думает? Вспоминает? Загадывает какие-нибудь желания? Хотя, какие могут быть желания у человека, живущего в таком доме».
ОН вспомнил свою однокомнатную берлогу, где стены вместо обоев оклеены афишами, цветными плакатами с изображением рок-групп, грамотами и дипломами за отличную учебу, за победу в очередном конкурсе, за участие в художественной самодеятельности. Половину комнаты занимает старый угловой диван, стоящий почти всегда в разобранном состоянии, ожидая хозяина мятыми простынями. Над диваном зависли два бра, что дают возможность иногда читать по ночам и создавать интимную обстановку, если вдруг появится для кого. Большой трехстворчатый шифоньер с зеркалом посередине и тяжеленными, вечно забитыми антресолями, два кресла, журнальный столик-трансформер, который легко можно превратить в большой столовый. Хотя, для чего это надо? В последнее время к НЕМУ очень редко кто-либо заходит. Гигантская тумба под телевизором раньше была битком забита видеокассетами, которые ОН, наконец-то, решился выбросить, теперь в ней всего лишь небольшая стопка DVD дисков.
И телевизор. Телевизор – это его гордость. Не тот из детства «Рекорд-67». Огромный плазменный экран толщиной с пачку чая, широкий диапазон каналов, обалденная четкость изображения, а звук… Какой чистый, великолепный звук!
Но. Он пробалдел с неделю, телевизор ЕМУ наскучил. По всем каналам одно и то же. И днем и ночью. Надоело.
Но любовь к книгам осталась с того детства в бараке и книг было много, и читал ОН всегда взахлёб, с упоением, уделяя чтению все свое свободное время.
Силуэт повернулся и ушел в помещение. Девушка. Определенно девушка. Что же ты стояла под таким ненастьем на своем балконе размером с футбольное поле?
ОН попробовал представить себе квартиру в пентхаусе. Получается сложно. Лишь какие-то фрагменты, преподнесенные американскими фильмами: объемные полупустые комнаты, сияющие чистотой и ярким светом, застеленные ковровым покрытием, кожаная мебель, дорогие картины по стенам, зеркальные или натяжные потолки. Блеск, да и только.
Он ярко увидел мужчину лет пятидесяти в халате, выходящего из душа. Жидкие седеющие волосы аккуратно зализаны набок, холеные ручки смиренно уложены на полнеющий день ото дня животик, мягкие домашние тапочки услужливо греют подагрические ноги. Молодая жена стремительно вырывается ему на встречу, в усердии сделать для кормильца и поильца что-нибудь очень важное, обгоняя мимоходом скулящего от ревности питбуля.
«Ой! Что-то я стал мыслить стереотипами!» - брезгливо подумал ОН.
Наверное, там проживает какой-нибудь наворочанный бандит, весь в золоте и с пистолетом в кармане. А жена у него – бывшая танцовщица из ночного клуба.
Опять клише. Как мы привыкли к штампам, преподносимым нам телесериалами.
А, может, там проживает почетный гражданин города со своей многочисленной семьей, который сорок лет отработал на заводе от рядового токаря, до генерального директора и собственным горбом заработал эту квартиру. А что? Бывают же и честные люди. Вон у НЕГО есть же знакомый художник, который, правда, еще в советские времена, получил квартиру на последнем этаже в сталинке, потом на чердаке обустроил для себя мастерскую, а с приходом перестройки умудрился приватизировать никому не нужный чердак, и получился тот же самый пентхаус, о которых раньше и слыхом не слыхивали. А теперь все о них знают и стремятся поселиться именно там. Престиж.
А фигурка на балконе все также стояла. Значит, ей все-таки тоже было грустно и одиноко. Ведь она же стояла и смотрела вниз. Туда, где ходят люди, двигаются автомобили, сверкают рекламы. Может, мысли ее были совсем другие, может, она подсчитывала какие-то свои барыши, выстраивала распорядок завтрашнего дня, и совершенно не думала о том, что внизу у ее ног. А, может, она вспоминала детство, как и ОН только что. Как бы то ни было, но зеленые тягучие волны неиссушимой тоски расползлись от ее силуэта, затемняя собой даже кокетливое подмигивание светофоров. А пентхаус – всего лишь обертка. Блестящая, но обертка.
Окурок, кувыркаясь и прикидываясь трассирующей пулей, улетел куда-то в темный угол, там и умер. Даже не пшикнув на прощание. Ветер со злостью растворил во влажном воздухе сиреневый дымок.
Вот так и жизнь человеческая, промелькнет и исчезнет во мраке, выпорхнет, повитает сизоватым дымком и растворится в общей массе. И не вспомнит никто, и не пожалеет о том, что тебя не стало. Да никто просто и не подозревает о твоем существовании. Был человек, и нет его. А на том свете тебе и пентхаус не понадобится.
ОН вздохнул, хапнув всей грудью холод ненастной ночи, и пошел дальше, а строгие в своем молчании фонари приклеивали к ЕГО пяткам совершенно ненужную сейчас тень.



*****

ОНА поскользнулась. Под тонким слоем мокрого снега лежал и ждал своей минуты целлофановый пакет. И вот, поймав на грудь подошву сапожка, он стремительно сиганул в сторону, а теперь лежит и усмехается. А ОНА, чертыхнувшись, осмотрела набойку. Цела. Но пора бы и поменять. Ладно. До зарплаты потерпит.
Впереди, метрах в пяти, под желтым оком фонаря кружат по снегу два щенка-близнеца. Дворняжки. Танцуют и подпрыгивают. Топчут белое покрывало. Для них оно в новость. Раньше не было, а теперь есть. Мокрое и холодное. А мамка, вылизывая их шершавым языком, не рассказала им, что такое возможно. Ух! Как интересно! Дух захватывает.
Подойдя чуть поближе, ОНА поняла, что щенки не просто танцуют, а исполняют древний охотничий ритуальный танец. Это им, как раз, втолковывать не надо. Это приходит на генном уровне. От первобытных предков.
Они мышкуют.
Маленькое серое существо, не длиннее пальца, являлось жертвой молодых охотников. Видимо, она попалась им, перебегая световой круг. Мышь попискивала, подпрыгивала, падала на спину, махая лапками и царапая нежные носики щенков, чем еще больше их раззадоривала. А щенки, ощущая себя лютыми взрослыми волками, рычали, так смешно, по-детски, шлепали короткими неокрепшими лапками по снегу, пытаясь прижать добычу, смотрели с удивлением на неведомую пока зверушку, а что с нею делать дальше не знали.
ОНА быстро наклонилась и цапнула мышку. Прямо из-под лапки дворняжки. Когда ОНА выпрямилась, щенок поднял на НЕЕ полные грусти глазки и таращился, поскуливая и подпрыгивая от обиды, мол, нехорошо отнимать игрушки у маленьких, тетя отдай, это наше, мы первые нашли. ОНА шикнула на них, те удивленно наклонили головки на бок. Ни фига себе! Это же какая наглость! Сначала отняла игрушку, а теперь еще и прогоняет их, не желая раскрыть секрет, что же с мышью потом делать.
- Это я-то над маленькими издеваюсь? – спросила ОНА вслух и улыбнулась. – Это вы малышку обижаете. А у нее тоже, небось, детки есть еще поменьше вас, да и ее поменьше. Ей домой надо, а вы ее не пускаете. Успокойся, маленькая, сейчас я тебя отпущу, а этим монстрам я тебя не отдам.
ОНА обошла голый, приготовившийся к зимней спячке куст и опустила мышку в круглый подвальный продух, что раззявил свой беззубый рот на уровне ЕЕ колен. Мышка пискнула на прощание, видимо благодарила, и убежала.
ОНА выпрямилась, отряхнула перчатки и посмотрела вверх. На НЕЕ из окна первого этажа, жмурясь от сытости, глядел здоровенный серый котище.
Все это время котяра беззастенчиво наблюдал за НЕЮ и щенками. Уж он-то точно знал, что нужно делать с мышкой. Спроси ли бы у него – он бы сказал. Мышей едят. И точка.
ОНА вернулась на тротуар и обернулась. Кот все так же равнодушно взирал на улицу.

Мелькнула мысль, что хозяйка, наверное, его сильно балует, раз он такой откормленный. Небось, покупает ему, любимому котику, самое лучшее, не считаясь с крохотной пенсией, растущими ценами, квартплатой.
А бабушке больше не о ком заботиться. Дети иногда заезжают, дочь, конечно, чаще, сынок пореже. Мужчины всегда менее сентиментальны. Подарили букетик и все. Думают, что с сантиментами покончено. А где продолжение лирики? А тут мама, а не любовница или жена. Нужно чаще приезжать, заполнять холодильник, помогать по хозяйству, выслушивать нудные нравоучения, хотя сам давно уже детей воспитывает. Но матери-то это не объяснишь. Для нее ты всегда сынок, которому надо нос вытереть, рубашку погладить, завтрак в школу собрать. С дочерью проблем было меньше. Она же старшенькая. Проблемы появились, когда она выросла, кстати, так быстро, что мама даже не заметила. Тогда появились длинноволосые мальчики в расклешенных брюках, поздние возвращения домой, слезы и смех без причины. Хотя, наверное, причины были, только не озвучивались. А потом вдруг: «Мама, познакомься – это Юра». И все. Она уже в свадебном платье. Зять, правда, первое время пофыркивал, а потом ничего, притерлись.
Да и внуки уже взрослые. Анютка в институте учится, Валера в армии, Саша замуж собралась. Один Виталик школу заканчивает. Ох, и оболтус же, но к бабушке любимой чаще всех приезжает. Пока.
Вот и достается коту Тимофею вся оставшаяся в душе бабушки Веры любовь. И он ей отвечает взаимностью. То потрется усатой щекой о ногу, то запрыгнет на грудь и, ну, давай мурлыкать, как трактор. А ей слышится в его «мур-р-р… мур-р-р!», будто он ее зовет по имени, как когда-то муж: «Вера! Вера!»
И тараканы куда-то пропали. Вывелись все. Видно Тимка всех извел. Красавец мой. А уж есть захочет, так изовьется весь под ногами. А у нее артрит или артроз, давление скачет, да и сердечко не важное. Недавно ходила в магазин, себе купила, что поесть приготовить, да Тиму трески – ух, и дорогущая теперь! – так запыхалась еле дошла до дому. Вот ведь как стало. А раньше как-то все легко давалось. И в войну под немцами, и после. Бог их знает, врачей-то, от чего лечат.
Одна напасть – если в больницу положат, кому Тимку оставить? Сына он не любит, хоть Саша и пытается с ним заигрывать, кот все равно фыркает и убегает. Что-то ему не нравится, наверное, чувствует в сыне мужика, а он, Тимофей, здесь хозяин нераздельный. Вот и не терпит конкурентов.
А дочка сама котов не любит. У нее такса. Длинная такая, как сарделька. Или сосиска. Вечно бабушка Вера их путает. Аллочка только о своей собаке и разговаривает: Капа то, Капа се. А Тимошку отпихивает, как прокаженного. Не надо бы так с ним. Обидится на всех. А ведь у него только бабушка Вера и есть, и больше никого. Сирота, поди.
Ладно. Пора и спать ложиться. Тимошка! Тимошечка, пора спать.
Кот оглянулся на зов, зевнул и, нехотя, спрыгнул на пол, лишь занавеска колыхнулась, потревоженная пушистым хвостом. Ведь все понимает, охламон. Только по-человечьи не говорит. А иногда так хочется услышать чье-нибудь доброе человеческое слово.

ЕЙ отчего-то вдруг стало безумно грустно. Свет в окне погас. ОНА оглянулась – щенки куда-то убежали по своим срочным собачьим делам.
И снова одна. Только автомобили туда-сюда, да светофоры подмигивают.



*****

Порыв ветра швырнул ЕМУ в лицо охапку мягких снежинок. Смахнув влагу, ОН улыбнулся. Осталось пройти всего ничего – пару домов, да улицу перейти. Людей почти нет. Всех забрала ночь. Машины не в счет, они как будто сами по себе, будто в них и водителей нет, лишь тени и блики. И не они вовсе едут, а мокрый асфальт их куда-то тянет на магнитной подушке. Они почти не касаются дорожного покрытия колесами, те просто крутятся в воздухе.
Посмотри-ка! Впереди ему навстречу идет кто-то. Медленно. Словно преодолевает какое-то невидимое глазу препятствие, силовое поле.
На проезжую часть из подворотни выполз, гремя сочленениями и запчастями в багажнике, грязный старый жигуленок, весь помятый, с облупившейся краской. Фыркнув и выстрелив выхлопным газом из глушителя, он, раскачиваясь, как моряк во время качки, обдал ЕГО серым, перенасыщенным маслами и углеродистыми соединениями облаком, враскорячку выкарабкавшись на проспект, погромыхал дальше.
ОН невольно закашлялся, изгоняя из спертой груди копоть. На глаза набежали слезы. ОН проморгался, потирая веки и, довольно-таки громко, чертыхнулся. Звук ЕГО голоса отскочил от стены, как теннисный шарик и шлепнулся ЕМУ под ноги в темную мутную лужу, шляпой, слетевшей с вешалки.
Пройдя несколько шагов, ОН замер. Сойдя с тротуара, опираясь плечом о ствол дерева, стояла девушка. Высокая, почти с НЕГО ростом, достаточно стройная, в темной куртке с капюшоном, накинутым на голову. Девушка, засунув руки в карманы, молча, смотрела в светящееся окно на первом этаже. В ЕЕ фигуре, позе, затаенности ОН почувствовал скрытый восторг, упрятанную в глубокую защитную броню радость, завуалированное под простое обыденное любопытство желание познать, ощутить Мир всем существом, и стать причастной к его величию, к его странным порой ритуалам и законам, стать его неотъемлемой частью, атомом. И ОН понял, что это пришло с увиденным ЕЮ.
ОН невольно проследил за ЕЕ взглядом.

В окне за тонкой прозрачной пеленой тюли при мягком неярком свете настенного светильника молодая женщина держит на руках грудного ребенка. Она, улыбаясь, что-то говорит ему. Ласковое. Нежное. Это видно по ее вдохновенному лицу. Рядом с ними стоит мужчина и очень бережно обнимает молодую маму за плечи. Отец тоже улыбается и трогательно смотрит на младенца. Младенец машет пухлыми ручками и что-то агукает на своем языке.
Здесь не нужно ничего придумывать, не стоит представлять, анализировать, сопоставлять. Глядя на эту картину, ОН и ОНА вдруг поняли, что есть на белом свете нечто такое, что перетягивает по весу все земные печали, всю неустроенность и сложность Мира, весь Вселенский негатив. Ибо здесь царит любовь!
Это не любовь мужчины к женщине. Эта любовь честнее, чище, добрее.
Руки беспрестанно тянутся к маленькому комочку плоти, которая еще не может говорить на человеческом языке, но все прекрасно понимает. Его хочется прижимать, целовать, вдыхать, присущий грудничкам, запах чуть подкисшего молока, любоваться и умиляться всеми жестами, мимикой, неуверенными взмахами ручек и ножек, воркующими звуками, вылетающими из пухлых губок.
А глазки малыша! Это же целая Вселенная, бездонный, втягивающий в себя, засасывающий мир, в котором нет границ и каких-либо пределов для чистых, искренних чувств. Эти глазки пока не умеют обманывать и по ним, как по раскрытой на нужной странице книге, можно прочитать все отголоски мыслей младенца.
Ребенок живет в это время чувствами. Он как бы принимает телепатические волны от окружающих и все без исключения, считывает и анализирует своим маленьким нежным и очень хрупким сердцем. Этот радарчик не обманешь. Малыш, как сачком, ловит эмоции и мгновенно отвечает на них. Страх, нежность, зависть, забота, злость. Что бы ни возникло у человека находящегося рядом, тут же передается ребенку. И наступает ответная реакция: плач, улыбка, смех, умиротворенность, спокойствие. Пока что малыш не знает, как выразить отрицательные эмоции, поэтому плач заменяет ему все другие возможности. И, напротив, доброе чувство сразу озаряет личико дитя улыбкой, и голосок выдает звуки подобные смеху.
Мать и отец – это первые и самые значимые люди для малыша. Он всегда их видит, он ощущает их запах, слышит их голоса, и ощущает прикосновения их рук.
В глазах дитя мать – это Бог. Это она всегда первая приходит на его зов, она ласково берет его на руки, прижимает к себе, кормит грудью, отдавая ему часть себя, своей плоти. Среди ночи и в любое время дня она будет одаривать его своим теплом и нежностью. И никакие невзгоды, никакие неурядицы, никакие беды не смогут пробраться, проникнуть, проползти, просочиться сквозь ее объятья. Вся грязь мира, вся нечисть, все негативы будут отвергнуты, отражены ее аурой бесконечной материнской любви, укрывающей чадо покрывалом спокойствия, безветрия, благоденствия.
Отец же воплощение силы, могущества, защиты.

ОНА почувствовала, что по ЕЕ щекам бежит влага, а глаза щиплет. Может, это снег размыл тушь? А, может… Черт! Это ведь настоящая жизнь. Не киношная. Это настоящие чувства, не наигранные. Да, так просто нельзя сыграть. Глаза. Руки. Нежность.
ОНА почувствовала ЕГО спиной. ОНА женским чутьем, накопленным веками из поколения в поколение поняла, что ОН не причинит ЕЙ зла, что из НЕГО текут те же реки чувств, что и из НЕЕ сейчас. ОНА знала это и не спрашивайте откуда. Просто знала и все.
И ОН знал и чувствовал, что именно в эту самую минуту ИХ эмоции переплелись тугой косицей. И именно теперь возможна ИХ общность. Интеграция внутреннего мира, судеб, жизней.
Но картина, которую ОНИ наблюдали вместе, отметала все мысли и желания. ОНИ были в эту минуту довольны тем, что у НИХ есть и большего ИМ было не надо. Просто стоять и смотреть в это счастливое окно. На ликующую идиллию единения сердец в мире разочарований и одиночества.

Мать аккуратно передала отцу ребенка и тот, трепетно, с нежностью прижался щекой к родничку на темени малыша. ИХ поразило сочетание взрослой праведной силы, готовой в любое время встать на защиту, и хрупкости, беззащитности и безграничной веры в родительскую опеку дитя. Родительская забота – оберег для чада.

А ведь и у НЕГО мог бы быть ребенок. У НЕГО и у Светки. Или у НЕГО с теми женщинами, что были до нее. Или с этой стоящей рядом девушкой, случайной соучастницей подсматривания, проникновения во внутреннюю жизнь посторонних для НИХ и неподозревающих о ИХ присутствии людей.
Именно теперь ОН ощутил, что готов к тому, чтобы стать отцом, взять на себя заботу и хлопоты о семье, готов к тому, чтобы полностью изменить свою жизнь, выйдя из клинча единоличного влачения дней и бестолковости, ненужности своего существования.
Именно теперь ОНА поняла, чего не хватает ЕЕ душе, почувствовала, в чем состоит смысл жизни, осознала, как зовет ЕЕ природа, предлагая не суррогатные мимолетные встречи, а нечто заповедное, настоящее, чистое, даруемое Небом.
И именно сейчас ОНИ услышали, как заскреблась в ИХ душах белая зависть, заставляющая по-доброму стремиться вперед к светлому, к радости. К такой же идиллии, которую ОНИ видят в этом заповедном окне, дарящим прохожим свет и радость.
ИМ даже показалось, что ветер утих, и мокрый снег на время прекратил свое падение, и неугомонные автомобили куда-то пропали, перестав разгонять по асфальту лужи, и темноту начал побеждать свет.
ИМ только показалось.

Ребенок, насладившись общением с родителями, уснул. Отец положил дитя в кроватку. Мать заботливо его укрыла одеяльцем.
Свет в окне погас.

Некоторое время ОНИ смотрели в пустой черный прямоугольник окна, вдруг почувствовав себя осиротевшими, лишенными высочайшей милости присутствовать при святодействе.
ОНА обернулась и медленно к НЕМУ подошла, доставая из пачки последнюю сигарету. ОН, понял ЕЕ без слов, вытащил из кармана зажигалку, чиркнул по кремню и, трепещущее перед великими силами природы, маленькое пламя на мгновение – всего лишь на мгновение! – осветило ИХ лица слабым, робким светом. И в это короткое мгновение ОНИ успели взглянуть друг другу в глаза и все понять, все прочитать, все почувствовать.
И все!
Не сказав друг другу ни слова, ОНИ разошлись в разные стороны, словно и не было ничего, будто и не промелькнула между ними искра. ОН пошел по пешеходному переходу через дорогу, ОНА завернула за угол.
Но как ИМ обоим тяжело дались эти шаги! Ощущение безвозвратно утерянного в своей жизни сковало их ноги, и ОНИ шли, словно пробираясь сквозь вязкую массу, давясь странной ни к кому не адресованной обидой за свою несмелость, за отказ от попытки вдруг оказаться вместе, отрекаясь от несовместного прошлого, захлебываясь чувством одиночества.
Вот и знакомый подъезд, лестничные пролеты, дверь. Ключи привычно вползают в замочную скважину. Щелчок. Другой. ОНИ одновременно шагнули в дверные проемы. Одновременно скинули с ног пропитавшуюся насквозь водой обувь, сняли отяжелевшие от влаги куртки. Одновременно включили свет в квартирах.
И на проспекте в домах, стоящих друг напротив друга, разделенных между собой серой бесконечной рекой асфальта, вдруг ожили два новых окна, выплескивая в темень ночи всю свою боль.
Два окна. Две судьбы. Две жизни.