Ощущения

       Вода тихо плещется. Тихо, едва слышно. Ласково. Утро настолько ранее, что солнце лишь слегка зарозовело над верхушками деревьев. Ветра нет. Над водой клубится пар, почти прозрачный, мелькают какие-то крылатые насекомые, но в рассветных сумерках они кажутся просто блуждающими в пространстве точками. Берег реки скрыт от глаз людских стенами камыша, и только в одном месте линия зарослей прерывается, словно разорванный пояс. Это пирс, старый, полусгнивший уже пирс, неведомо кем и когда сооруженный здесь, выведенный далеко в воду. Бревна и доски пирса темные от тумана и росы, вода, ударяясь в опоры, заставляет их жалобно скрипеть и покачиваться в ритме волн. Холодно, еще по-утреннему зябко и холодно, но тонкая рубашка сползает с плеч в начале пирса, а кроме неё на мне ничего нет.
       Я стою на старых досках и ощущаю, как качает их волна. Запах мокрого дерева, воды, ила, растений, запах тления, рыбьей чешуи – все это сплетается в невесомую сеть аромата, окутывающего меня, заползающего внутрь меня, наполняющего каждую клетку тела воспоминаниями о миллионах лет, прошедших с тех пор, как вода ласкала одноклеточный организм, развившийся затем в миллиарды человек. Шершавые доски под подошвами стоп мокрые, немного скользкие, наполненные странным, живым теплом дерева. Холод и тепло одновременно – это можно почувствовать только стоя ранним утром босыми ногами на влажном деревянном пирсе.
       По телу ползут мурашки. Бледная гусиная кожа прикрывает мышцы, дрожащие то ли от холода, то ли от желания поскорее соединиться с той средой, которая дала им жизнь так давно, что об этом помнит только солнце, сонно карабкающееся на небо. Шаг, как попытка нарушить покой, накрывший здесь все своей мягкой лапой. И пение птиц, робкое еще, сумеречное, и легкий всплеск рыбы, темной дугой на темно-золотистой воде прочерчивающей движение, –  все подчинено тому же нерушимому покою, на который покусилась моя белая длинная ступня. Доски протестующе заскрипели, уже много-много лет они не носили на себе тяжести человека. Здесь, в этом позабытом человечеством уголке, я маленьким ребенком подолгу играла тягуче-знойными летними днями, и уже тогда пирс был заброшенным, покрытым шрамами заплат, скрипучим и ворчливым стариком. Еще моя мать ребенком помнила этот пирс, а бабушка уверяла, что он стоял здесь и в её детстве, причем таким же старым и разваливающимся. Что ж, этим утром я вполне могла бы поверить её словам. Этот пирс, словно реликтовый ящер, словно Лох-Несское чудовище, не должен был существовать, но вот он – под моими ступнями, простирается вслед моему взору в темную воду.
       Шаг. Холод. Сырость. Туман. Шаг. Вода. Утро. Скрип. Шаг. Треск. Всплеск. Стон. Шаг.
       Четыре шага до середины. Ворожба этого места, этого утра пеленала меня в тугой кокон гармонии и радости, словно мир за пределами реки, пирса и камышей просто перестал существовать. О надломившийся край трухлявой доски я оцарапала ногу, и выступившая на синеватой коже кровь тоже была частью обряда. Это жертва речному богу, властелину и повелителю моих детских грез. В середине пирса зияла большая дыра в форме перевернутого глаза. Я знала, чувствовала инстинктом ведуньи, шаманским чутьем женщины, когда она обнаженной в тишине утра пробирается на цыпочках по старому пирсу среди лесной реки, что заглядывать в этот «глаз» нельзя – в нем можно увидеть речного бога, и он утянет тебя на дно женой своей.
       Сомкнув веки, плотно сцепив ресницы, затаив дыхание, я сделала пятый шаг и выдохнула. Дыра осталась за спиной. Речной бог снова впустил меня в свое царство гостьей, но не владычицей. Половина пирса пройдена, дальше он был еще более разрушенным и обвалившимся. Две крайние опоры, словно два одиноких воина, стояли на своем рубеже, как и прежде. Но вот настила у их видимых над водой оснований не осталось почти совсем. Только узкая жердочка между ними, да полторы доски в мою ладонь шириной – все остальное давно рухнуло в воду под тяжестью лет и зим. Разведя руки в стороны, будто странная больная белая птица, я на носочках ступней пошла по этим ненадежным доскам. Полторы – потому что на последний мой шаг правой доски не хватило, зазубренный край её торчал как раз над поперечной балкой. Словно балерина, а может как языческая  жрица, как знахарка и заклинательница духов природы, с гулко бьющимся сердцем я прошла по единственной дощечке и ступила на жердочку, которой заканчивался пирс. Упершись руками в верхушки столбов-охранников, я стояла на краю пирса. То были Ведьмовы врата, языческое, сказочное, древнеславянское, глухо-деревенское, воспеваемое полуграмотными выжившими из ума старухами, а посему пользующееся невероятной славой сооружение. Где бы они ни стояли – в чистом поле, у дороги, на краю поселка, на опушке леса – эти два столба без перекладины, чем бы они ни были на самом деле – остатками старых ворот, коновязью, деревьями без ветвей, опорами пирса – это были Ведьмовы врата. Та черта, которую боится преступить умный цивилизованный человек, не желающий неприятностей околомистического толка. Та черта, которую ищет заблудившаяся во мраке душа.
       Я присела и нырнула рыбкой, с силой оттолкнувшись от опор. Старые бревна ощутимо качнулись под руками, но выстояли. Замерзшее тело стрелой пронзило остро-холодную, обжигающую воду, и сразу забился, затрепетал в груди огненный шар паники, легкие заходили, требуя воздуха, мышцы ног свело, но лишь на мгновение, а потом свободное скольжение кончилось и сильные руки, гребками разгоняя воду, поднимали меня на поверхность. Вынырнув, я глотнула воздуха в полную силу, всей грудью, разметала в стороны мокрые волосы и захохотала дерзко, громко, лающе, как кабацкая девка, как русалка-мавка, как хохочет иногда в лесу выхухоль.
       Какой-то подонок три раза воткнул мне финку под ребра. В сумочке было так мало денег и ценных вещей, что, умирая, я отлично понимала – это месть. Кого и за что – неважно. Важно, что три ножевых ранения в живот обеспечили мне путевку на небо. И я уже отправилась туда, но совершенно нелепым образом в этот момент из лифта, возле которого корчилось мое тело, вышла бригада медиков, везущих на каталке старушку с инфарктом. С их стороны было жестоко пожертвовать старушкой ради истекающей кровью молодой женщины, но в бригаде абсолютно нелогичным случаем оказался мой бывший одноклассник, узнавший русалочью волну волос. Две недели в коме, и мне говорят, что я улыбалась. Я ничего не помню из того, что показывал мне мой ангел-хранитель, кроме одного – вот этого пирса и Ведьминых врат в его конце. От меня хотели не покаяния, не христианской жертвы, а обряда языческого, ритуала, очищающего сознание от накопившейся в нем грязи города-мастодонта, города – раковой опухоли, в котором я жила. Не грех и порок мне нужно было смыть с себя, а липкую нефтяную пленку глухоты, слепоты и немоты.
        А взамен мне вернули способность ощущать. Ту, что пропала, отмерла во мне в этом страшном огромном городе-муравейнике. Вот почему я смеялась так яростно. Я снова могла чувствовать. И снова могла начать жить.