Эпопея одной жизни

                Плывёт в тоске необъяснимой
                Среди  кирпичного  надсада
                Ночной кораблик негасимый
                Из Александровского сада.
                И. Бродский

- А Вы знаете, что я оттуда, сверху  увидела? Взрывы. Взрывы! Горящие дома. И ничего больше не видела я. А люди гуляют… Цветов полно…
Да, было мирное майское небо 1984 года. Лазурь небес подсинила Неву. Шары, флаги, солнце, глянец свежевыкрашенных теплоходов… И Ольга Афанасьева Фирсова в день Победы, 9 Мая, презрев свои семьдесят два года, больной позвоночник, отмороженные ноги, в который раз поднялась с друзьями  на колокольню Петропавловского собора. Она добралась до сто второго метра, где кончается пожарная вертикальная лестница, и там есть маленькое оконце («окно Телушкина»). Высунешься наружу  - Город лежит внизу, в оправе черненого серебра рек, красивейший город мира…
- …И когда мне приходится выступать, рассказывать, я смотрю    не ОТСЮДА – ТУДА. А СЮДА – ОТТУДА!.. Все эмоции прежние, тех лет. Так же холодно и знобит,  и пальцы немеют… Я только в 1958 году впервые наелась! Три года как перестала просыпаться и есть ночью.
- И действительно, Ольга Афанасьева, легкая, живая, с молодостью души, не задутой Временем, ОТТУДА – смотрит. Я – по эту сторону. Она -  по ту. Словно тысячи голодных глаз вглядываются из этой ледяной дали, тысячи слабеющих рук тянутся навстречу. Ров Пискарёвского кладбища  не поглотил её. Она выжила – чудом. Но эти тысячи, что не поднялись… Такой ров не зарастает травою…

Картинка, вынесенная рекою памяти из раннего детства: в сиреневатом блеске снежных вершин силуэты людей с альпенштоками  и верёвкой. Это не туристы. Рабочие. Это Швейцария… И она с отцом, совсем маленькая, мчится по головокружительным спускам  на санях.

Возможно, это и было семя, брошенное рукой судьбы? Отец её, получив техническое образование в Германии,  работал в Швейцарии. Мать кончила гимназию с золотой медалью. Бабушка - Петербургскую и Венскую консерватории.  Семья потомственных интеллигентов и служащих. Когда началась первая мировая война, отец, который легко мог получить швейцарское  подданство, со всей семьёй вернулся в Россию, на родину.

Отец много дал Оле. Он был сильный, спортивный, выносливый. В 56 лет, с пороком сердца, испытывая что-то, выбросился  из самолёта с парашютом. Сроднённость с горами - тоже от отца. Летом 1927 года они вдвоём прошли Крым от Балаклавы до Алушты. Шли на равных. Отец не щадил Ольгу. Первые уроки мужества, взаимовыручки, выносливости преподал ей он.

Однажды на Ай-Петри им повстречалась группа писателей из какого-то санатория. Они тоже поднялись сюда встретить восход  солнца. Был туман, были облака, холодно, зябко, сыро.  И вдруг – облако, насыщенно  розово-жёлтое, словно вписанное в небеса рукой ребенка. Сквозь это облако прорвались  и заблистали, зарябили солнечные лучи. Какой-то громогласный дядька, в ультрашироких брюках, закутанный в серое байковое одеяло, прочёл стихи – экспромт на восход солнца. Обескураживала сила этого голоса. Так хотелось тишины…  Но прозвучало здорово.

А диск солнца, затопляя мир мягким светом, более чем на половину выкатился из моря. Море было  блекло-синее, спокойное…  Стихи, оказывается, читал Маяковский. Войну Ольга Фирсова, выпускница Ленинградской консерватории, встретит уже опытной альпинисткой, инструктором спортивного общества «Искусство».  А пока двадцать седьмой год. Восход  солнца в горах. И таким же волшебно-чудесным казался тогда восход жизни. Жизнь обещала. Звала, звала…

Шестнадцатилетняя Ольга поступает учиться в музыкальный техникум в Ленинграде. В свои шестнадцать лет она уже бывалая путешественница. В Россию из Швейцарии  возвращались через Ливерпуль, Архангельск, Белое море. Жили в Москве, в Горьком, Николаеве.
- Когда я увидела Ленинград: Ах!!.. Каждая улица преподносила что-то  неожиданное. Дом магнитом схватывает твоё внимание  и приказывает рассматривать, впитывать. Тут мало того, что  дом, а каждый дом!
Так сразу и навсегда  - полюбила и приняла, а потом – разделила его судьбу.

О, этот город, обвораживающий перспективой Невских  набережных, с музыкой мостов, воздушных и монументальных, с незримым светом  белоколонных зданий, опрокинутых в зеркала тихих вод. Чреда ансамблей, с античным их величием и благородством,  складывается в удивительно цельную панораму. Изысканная гармония серой гаммы города с золотом  его классических силуэтов.   Акварельные белые ночи. Нежная сумрачность зимних садов и парков.  И самый воздух напоён   неумолчными звуками лиры Пушкина, Блока, Гоголя…

До войны она исходила город вдоль и поперёк. Она выбирала какие-то тематические  уголки, хаотично, в зависимости от погоды. Однажды ей попались «Белые ночи» Достоевского:
- Я пошла по этим местам, я нашла место, где было это свидание, эту решеточку канала, плакала…
Училась, работала. Окончила консерваторию по классу хорового дирижирования, готовилась в аспирантуру. Занималась с одарёнными детьми  во Дворце культуры имени Кирова. Стала мастером спорта    по слалому. Восходила на Эльбрус… Так поднялось и волновалось всеми молодыми листьями древо этой жизни, пока не пронёсся губительный смерч войны.
«…б) сначала мы блокируем Ленинград (герметически) и разрушаем город, если возможно, артиллерией и авиацией…
г) остатки «гарнизона крепости» останутся там на зиму. Весной мы проникнем в город… вывезем всё, что осталось живое, вглубь России или возьмём в плен, сравняем Ленинград с землёй и передадим район севернее  Невы Финляндии». (Тезисы доклада начальника обороны Германии «О блокаде Ленинграда» от 21 сентября 1941  года.)

…Можно было эвакуироваться с консерваторией. Выехать со своими учениками   из Дворца  культуры имени Кирова. Но как когда-то, всей семьёй, точно журавлиная стая, под первые тревожные звуки фанфар войны, повернули они к родному гнезду, так и теперь мысль об отъезде не пришла им с матерью в голову. А брат уже воевал в ополчении на Невской  Дубровке.

Захлопнута крышка любимого рояля, всегда зовущие горы отодвинулись в туманное далёко, а альпинистское снаряжение…

И вдруг её вызывают в штаб Ленинградского фронта. Золотые шпили Петропавловской крепости, Адмиралтейства, Инженерного замка, купол Исаакия  - светло парящие над городом  - символы его нетленной, непреходящей красы, оказались  удобными ориентирами прицельного огня. Командование Ленинградского фронта и Штаб местной противовоздушной обороны приняли решение срочно их замаскировать. Но как? Разумнее всего – леса. Но война не ждёт. Существуют профессионалы – верхолазы. Но все они ушли на фронт. Тогда вспомнили об альпинистах. В осаждённом городе их оказалось четверо. И вот они встретились, старые знакомые: восемнадцатилетний Миша Бобров, ученик Ольги; Алоиз Земба – осветитель студии  «Ленфильм»; Аля Пригожева, секретарь альпинистского общества «Искусство», и сама Ольга.

Да, все они уже были опытными скалолазами, но то, что им предложили… Тонкие, гладкие, колеблющиеся на ветру шпили Адмиралтейства, Инженерного замка, Петропавловского собора (амплитуда колебаний  Петропавловского шпиля достигает в сильный ветер полутора метров) гораздо труднее для подъёма, чем горные вершины. Технику альпинизма нужно приспособить к совершенно необычным условиям.
- А Вы могли отказаться?
- Мальчики сказали: «Надо попробовать». Ну, раз мальчики сказали, мы что ж…
Из дневника Бориса Ивановича Загурского,  начальника управления по делам искусств: «На заседании в отделе охраны памятников, куда пригласили альпинистов, вспомнили случай, как в старину была исправлена повреждённая во время грозы фигура ангела на вершине шпиля  Петропавловской крепости, когда ярославский крестьянин, кровельщик Пётр Телушкин предложил это сделать без лесов, и выполнил свой план при помощи простой верёвки с петлёй.

Вначале эта мысль, высказанная в отделе охраны памятников, показалась фантастичной, но вскоре нашлись люди, взявшиеся её осуществить».

Начали с Адмиралтейства. Чтобы пощадить тонкие  листки позолоты, иглу решили    не покрывать защитной краской, а одеть в чехол. Гигантский чехол скроили по исполинской выкройке в швальне  Дзержинского училища. Потом две недели ждали безветренной погоды. Лишь на пятнадцатый день с маленького аэростата летчику-воздухоплавателю Владимиру Судакову удалось укрепить на  шпиле блок   и перекинуть через него канат. Потом Михаил Бобров и Алоиз Земба (как  на скальном маршруте высшей категории  альпинисты поочерёдно брали высоты) зачехлили корону, яблоко  и  вращающийся  по ветру  трёхметровый фрегат  - знаменитый  «кораблик» города.  А затем настал черёд  наиболее сложной работы – зачехлить сам шпиль. Нужно было поднять к вершине гигантский чехол весом около полутоны, а затем, постепенно расправляя мешковину, сшить её.  На смену мужчинам пришли женщины. На пронизывающем ветру, под обстрелом, когда вокруг свистели осколки снарядов, сидя на «душегубке»  - тонкой дощечке, подвешенной, как качели,  на верёвочных петлях к блоку, сшивали они озябшими пальцами грубое полотно. «Душегубка» раскачивалась от малейшего движения. Каждые  3-4 часа они сменяли друг друга. А когда кончили – хлынул ливень. От  дождя и солнца мешковина села, полопалась. Пришлось опять зашивать прорехи. Сколько же таких починок  им предстояло впереди, но они ещё об этом не знали …

Снова и снова откроется взору знакомая дельта Невы, и город на её берегах, но не совершенный в красе своей, а полумёртвый, разрушенный, в тисках блокады. Памятник Петру, обшитый досками и обложенный мешками. Тяжёлые зенитные орудия на Исаакиевской  площади, на Марсовом поле, на Стрелке…  Фабричные  трубы  на  Васильевском и за Нарвской заставой. Давно остывшие трубы давно оставленных заводов. Военные крейсеры на Неве… А кругом – вспышки выстрелов, зарева далёких и близких пожарищ.

На ногах скальные ботинки с подошвой из фетра. Но Ольга лишь изредка ступает на карниз, на уступ, на  капитель колонны. Когда надо передвинуться, раскачивает себя   на своей утлой дощечке, как маятник. А сил всё меньше. Им положена только рабочая карточка…

На смену Адмиралтейству – Инженерный замок. Затем Петропавловский шпиль. Петропавловский шпиль – это подвиг инженера Леонида Александровича Жуковского. (Он разработал целую систему блоков), Михаила Боброва  и Алоиза Зембы. В мороз и ураганный ветер они установили блоки для себя и для подъёма ведер с краской.  А потом метр за метром покрывали краской позолоту шпиля… В февральские дни сорок второго года Бобров был отозван в армию, на Кавказ.  С трудом уговорили  эвакуироваться ослабевшего, чуть живого «Люсю» Зембу. Да так и не довезли до Большой земли…

На ледяном шквалистом ветру докрашивать шпиль Петропавловки остались женщины. Шпиль ходил ходуном. Серая эмалевая краска застывала, не желая ложиться. Одно и то же место приходилось  перекрашивать по нескольку раз. Потом слегла и не встала Аля…
Аля простудилась на работах в Инженерном замке.

Обрушивая на город тысячи  тонн бомб и снарядов, Гитлер изрекал:
 - Ленинград мы не штурмуем сейчас сознательно. Ленинград выжрет сам себя.

Из дневника Геббельса сорок первого года: «Мы и в дальнейшем не будем утруждать себя требованиями капитуляции Ленинграда. Он должен быть уничтожен почти научно обоснованным методом».

Конец ноября сорок первого. Они зачехляют шпиль и золоченые  факелы Инженерного замка. Аля курила самокрутки от сонливого обморочного состояния – слабела на глазах. Начались голодные обмороки и у Ольги. Их поднимали наверх солдаты  и закрепляли верёвки. Сил поднять себя  уже не было.

Шёл мокрый снег  вперемежку с дождём. В тот день они, как обычно, заканчивали свои «портняжные» работы. Вдруг начался воздушный налёт. От зажигательных бомб загорелся замок, а в нём размещался госпиталь… Про маскировщиц забыли… Под ними, топая сапожищами, бойцы пожарной дружины тушили пожар. Слабые крики сверху таяли в общем шуме. Никто и не подозревал, что там, прижавшись к шпилю, висят две закоченевшие женщины. Облокотившись спинами к факелу, уперев ноги в крышу, в промокшей одежде, они провисели почти шесть часов под шквалистым ветром в кромешной  тьме. Сняли их только после десяти часов вечера, когда потушили пожар.

Ольга, чуть живая, добралась до дому, и мать отпаивала её кипятком. В тот день она ходила на Невский за продуктами. Растаял мокрый снег, на миг проглянуло солнце. Мать  вышла    на Садовую.
- Вообрази, я видела, висят люди на шпиле под крышей. Двое. Был налёт. Они, наверно, пострадали, – сказала мать. – И верёвки охранные могли сгореть у них. И в дыму задохнуться можно. Отчаянные головы!

Оля молчала… Мама и умерла, думая, что Ольга занимается разгрузкой мин в порту. А Аля так и не оправилась после всего этого…

Колокольня церкви Иоганна Предтечи (на Лиговке)  - она шила, повиснув вниз головой. Там же, на куполе Иоганна Предтечи, две женщины, случайные подсобницы, испугавшись артобстрела, отпустили верёвки. Она летела свободным полётом  и как-то задержалась руками за верёвку… Купола Собора Николы Морского  - лопнула сгнившая верёвка, и Шестаков, новый напарник Ольги, едва удержал её от падения: она опасно покачнулась у него на плечах. Зима сорок второго - сорок третьего годов – на  Петропавловке перекрашивали шпиль. Снова и снова Адмиралтейство… В животе сосущая пустота. Голова кружится. Инструменты с каждым днём тяжелеют, руки в нарывах.

Зимой сорок  второго года Борис Иванович Загурский дважды летал  над фронтом и привозил для неё  по кому натуральной глюкозы.
- Я вешала ладанку на грудь.  Наступала обморочная сонливость. Прикоснёшься к балкону – коленки уже не держат. Только бы закрыть глаза. Голодный сон. Мозг засыпает. Тогда я отщипываю розоватый комочек…

Однажды самолёт пролетел над Невой, покружил над Исаакием, вернулся. На низкой скорости прошёл между Исаакием и Адмиралтейством. Таня Визель, которая подстраховывала на балконе, задержала верёвку. Ольга видит чётко, ясно лицо пилота  под прозрачным колпаком  кабины, но не доходит, что это враг рядом. Пулемётная очередь пробила чехол и шпиль в нескольких местах. Чудом, что не в неё…

Широта обзора ввергала в ужас… Беззвучно хлопали и распускались багровыми кустами далёкие взрывы. Клубы дыма крутыми, драконовыми кольцами   рвались к небу. Несколько суток горел Гостиный двор. Студенческие общежития на Мытнинской набережной. Пылали Американские горки на Петроградской стороне, любимейший аттракцион ленинградцев – неохватным, огромным, тёмно-красным морем огня. Нева сверкала в этом огне. Крепость и Томоновская Биржа никогда ещё не были так прекрасно иллюминированы. Это зарево жуткой своей красотой и безмерностью напоминало «Гибель Помпеи» Брюллова… Казалось, что от города ничего не останется… Всё… Конец!..

Неумолимый маятник войны давно уже отстучал месяцы и дни, отмеренные великолепному «Граду Петрову». Враги видели город в руинах и чаду пожарищ задолго до того, как стало всё страшной явью. Да, они видели Ленинград, который «выжрет сам себя», но не видели ленинградцев. Физиология человеческого организма, законы энергетики (калории души не в счёт в смертоносном реестре)  - всё было точно выверено, высчитано, учтено. Не предугадана только девушка, проливающая слёзы у парапета над Настенькой из «Белых ночей».

Город горел и рушился, а они тщательно укрывали сокровенную красоту его золотых вершин. Их снова стало вместе с Ольгой четверо: виолончелист Шестаков (отозванный с фронта), Сафонов и художница Татьяна Визель… Виолончели отзывались их ослабшим пальцам стремительной и мощной музыкой Шостаковича… Снова и снова опускалась малярная кисть в ведро с серой  краской… Но не фанатизм отчаяния поддерживал их, а неистребимая жажда жизни. Им казалось, что пока они живы – сердце города бьётся, и он – выстоит. Они знали, что если не будет их, останутся другие…

Когда было страшнее всего? А всегда было страшно. Смерть кружила, как ворон, над головой… То, что делала в течение всех блокадных лет Ольга Афанасьевна, она не считает особым подвигом. Могла – поэтому делала. Каждый делал то, что он мог и много больше, чем мог. У неё единственная награда за этот труд: «Медаль  за оборону Ленинграда», как у многих. Но эти её альпинистская штормовка  и нож, которым она   разрезала чехол на Адмиралтейской игле, хранятся в музее  Истории Ленинграда. В документальном фильме «Летопись полувека. Год 1944» есть кадры – Ольга Фирсова на шпиле Адмиралтейства. Эти страницы её блокадной главы написаны красными чернилами, это уже легенда, неотделимость от будущей истории города.

А хочется перелистать  и другие  страницы, между этими, что  красными чернилами. Там, где Ольга Фирсова на земле, такая же, как все, рядовая горожанка. Страницы, которые  редко разворачиваются, но они не пожухли, не слиплись от времени. Всё там бессонно,  не выбелилось под немеркнущим светом памяти.

125 граммов  малосъедобного блокадного хлеба было брошено на чашу весов, и лютый мороз, и перерезанные жизненные артерии города… Спросите каждого бывшего блокадника, он ответит: - Я выжил чудом! – А что чудо? Случайно найденные крупинки, сухарик, нежданная кружка кипятка… А ещё? И где та мера, что удержала и перевесила другую чашу весов Жизни?
А где было страшнее всего? Наверху?.. Но смерть, как тень, была рядом, повсюду…

В декабре сорок первого года её командировали зарыть классные лыжи в Кавголово. В этот день отменяют поезда. Она идёт  от Петроградской до Кавголова пешком. Их отправилось с Финляндского вокзала человек    60 – дошло 14. Кто умер от истощения, кто замёрз по дороге. Она – дошла.

На ней  - лыжные сапоги, 45-ый размер, пять пар носок, три пары брюк, два берета на голове и платок сверху.  Она выглядит старухой… На Самсоньевском мосту она  упала.  А раз упала – не встать…

В этом же декабре, на Большом проспекте, ей встретились две старушки – сёстры, знакомые учительницы. Одна падает, другая тянет её за руку.
- Ради бога, ради бога, мне тебя не поднять.
И с белого снега выдох белыми шелестящими губами:
- Не беспокойся. Я умираю.
Та, вторая, продолжая тянуть, падает тоже. Ольга в трёх шагах. Хочет кинуться. Ноги не идут. Хочет крикнуть прохожим:
 - Помогите! Помогите! – нет голоса. И все расходятся, оставляя их на снегу. Навсегда.
- Ущемляется всё! Когда я упала – меня подняли!.. Но я бы сама не встала, если бы начала их поднимать… У меня ноги не шли. А, может, это инстинкт самосохранения?..
И до сих пор открытая рана сквозь все пронесшиеся годы.
…Она не помнит, сколько пролежала на мосту. Вдруг молодой голос:
- Бабуся, я тебя подниму, но я очень тороплюсь.
Военный. Поднял. Облокотил грудью на перила. Подтолкнул  и помахал рукой… Иначе бы не встала. Она дошла. Втроём в подвале зарыли лыжи. Её угостили супом из вороны, и там плавали какие-то крупинки. Суп восстановил силы. Оттуда с рюкзаком она добралась до рыболовецкого совхоза. Она выменяла двух кошек у рыбака. Сказала маме, что кролики. Топили жир и жарили…И ещё она привезла, привязав к кушаку пальто, маленькую, сантиметров восемьдесят, ёлочку. Её нарядили. Были даже свечи… Пришёл  управхоз и сказал:
- У нас в доме остались дети. Не разрешите им посмотреть на вашу ёлку?

Целую неделю к ним приходило человек по тридцать: дети и взрослые. Дети садились на пол и не сводили глаз с ёлки. В полном молчании… Один маленький ребёнок только как-то спросил:
 - А мандарины настоящие?

…Кончились дрова. Они уже обе с мамой в кровавом поносе. Маскировочные работы прекратились. Останавливались  хлебозаводы… Нет рабочих разгружать уголь на электростанции. И вот Ольга, с Петроградской стороны, с улицы Блохина, через два  моста, по улице Дзержинского, через Фонтанку, идёт на новую работу. В больших тяжёлых сапогах по узким тропочкам ущелий улиц. Трамваи и троллейбусы по крыши занесённые снегом. Фасады домов, загаженные нечистотами, с разбитыми стёклами, с развороченными стенами. Повсюду обнажённая, сокровенная жизнь комнат: обои в цветочек с уцелевшей картиной на стене. Яркое платье из распахнутого шкафа, спинка кровати повисла в проломе…  Она не  видела целого дома! Она сказала потом в разговоре:
- Если существует волшебство в прямом смысле – это возрождение города. Другие проходят, смотрят равнодушно. Для меня  - волшебство, непостижимо.

Но какое жестокое заклятье околдовало город! Как непохож он на сахарное дремотное царство из «Спящей красавицы»… Страшные ходоки  со страшными ношами на саночках бредут пообочь и навстречу… Адски холодно. Их пускают в кочегарку. Там что-то тлеет. Надо расколачивать уголь. Надо поднять лом или молоток. Раз-два  поднимешь, а больше сил нет.  В первые  два дня скончалось шестеро…

Она возвращалась с ночной смены по улице Дзержинского. Впереди шла девочка лет одиннадцати-двенадцати – большие взрослые рукавицы, коротенькое пальтецо, серый платок на плечах и платок на голове. Между Плеханова и Мойкой начался обстрел. Грохот близкого взрыва, кирпичная пыль… Ольга, сделав несколько шагов в сторону, прижалась к стене. Кричит девочке. А девочка остановилась и прямо падает на снег… Потом она  вытащила кончик платка, что был на голове девочки, а от головы никаких следов. Комки серых сгустков на стене…
- Образ этой девочки, эта девочка…- медленная слеза по увядшей щеке… она пришла домой много часов спустя. Где она была, что делала – полный провал. Голос мамы:
- Да приди ты в себя!
  И она в ответ с гневом:
- Ты ничего не знаешь! Сидишь дома – ничего не видишь!
…Но свечечка жизни упрямо  теплилась в ней.

На третий день в кочегарке она узнаёт, что им разрешили помыться. В душевой. Крохотный кусочек, в три квадратных сантиметра хозяйственного мыла. В тепле, под водой!
- В те мгновения это была  сама жизнь.
И все они, мужчины и женщины, мылись вместе, все – живые скелеты. Кто-то подходит к ней. Воротообразные ноги, так дети рисуют, руки, как плётки, волосок  - вместо шеи, квадратные плечи.
- Ляля, ты меня узнаёшь?
Это Лида, альпинистка наша. Я сказала:
- Я не знаю,  кто из нас раньше, но мы с мамой – обе кандидатки.
Она меня пригласила    к себе, напоила чаем со сгущенным молоком и дала солдатский сухарь. Муж у неё  иногда приезжал с фронта и делился своим офицерским пайком. И вдруг она говорит:
- Ляля, послушай, у тебя есть что-нибудь из альпинистского снаряжения? Кончится война, будем ходить в горы. Тебе, как инструктору, достать всё снова будет легче.

Горные ботинки на триконях,  палатка,  кошки, крючья – постепенно всё перекочевало к Людмиле. Цепкая блокадная память досконально помнит сказочный реестр: кусок сахара-рафинада, граммов 300, стакан крупы, полторы пачки галет, баночка сгущённого молока, несколько сухарей… Так она дотянула мать до марта.
- Настоящее материнство,  -  говорит Ольга Афанасьевна, – это в  основном самопожертвование. Она считает, что выжила  благодаря матери. Мать заставляла каждый день вставать, ходить за снегом для мытья, а ноги отекали, на ногах и руках сквозные нарывы. Мать говорила: 
- Ты только приходи. Тогда я буду знать,  что ты – живая.
 И она приходила… Даже тогда, после Инженерного замка. Вот она возвращается в марте   после расчистки трамвайных путей. Не помнит, как добралась до Васильевского острова, как – обратно. За работу выдали буханку хлеба. Половину она съела сразу, вторую прятала в мешочек, на грудь. Вот как несла на груди полбуханки для матери - это помнит. На маскировочных работах стали выдавать 200 граммов водки и вино. Водку меняла на хлеб для матери… Мама умерла от дистрофии в августе сорок второго…

В сорок четвёртом году, летом, в день  её рождения,  раздался звонок  в дверь. Она открыла – никого нет. На полу – огромный узел, завёрнутый в плащ-палатку. Видимо его привезли в машине. Волоком она втаскивает узел в дверь. Всё альпинистское снаряжение возвращено, и записка: Сердечно поздравляю с днём рождения. Желаю огромного счастья.
Это было потрясение. С Людмилой жили бабушка, мама.  И она делила офицерский паёк    на четверых, нет, на пятерых. Её пайком Ольга спасала и свою мать.

И чаша сия  перевесила ту, каменно тяжкую, на которую смерть с ухмылкой сложила свои  доспехи:  меч и огонь, и холод, и комочек хлеба вперемежку с опилками…
Она сказала, что если есть волшебство в самом прямом смысле, то волшебство это – возрождение города… Но это же она сама, в  разгар блокады, делала   тщательные обмеры и привязки Александринки, Таврического дворца и других памятников архитектуры.
Зима сорок второго… Январь. Художница Зинаида Николаевна Богословская-Косичкина срисовывает остатки потолка в бывшем дворце Кочубея на набережной Красного Флота, а Ольгу послали  подогревать её. Не было окон. Нашли какое-то кровельное железо.  Срубили подгнившие бревна. Развели огонь на железных листах. Художница грела руки и снова принималась за работу…

Чехол с Адмиралтейской иглы  снимали  накануне первомайского праздника 1945 года. Последними на шпиль поднимались Фирсова и Шестаков. Он убирал блок с верхушки.  Ольга снимала чехлы. Она расчехлила яблоко, корону. В руках у неё остро заточенный кухонный  нож. Вырвался из плена кораблик   и засиял своими литыми парусами в родной стихии балтийского неба. Оставалась игла…

А город понемногу отходил. Ещё обожжённый, израненный, с приметами блокадного быта:  неснятые маскировочные щиты, огороды на Исаакиевской площади, незарытые траншеи у Адмиралтейства…  Но уже повсюду восстановительные работы.  Но длань Петра уже простёрта    над Невою. Но знамёна, флаги, но блеск  начищенной меди духовых. Порывы ветра доносили  и уносили звуки Победы: звенели литавры, били барабаны. По дворцовой площади чёткими, ровными рядами двигались моряки. Чернели бушлаты. Шла подготовка к первомайскому параду.

Она  перерезала  шпаговку, вспорола чехол. То надуваясь воздухом, то обвисая тряпкой, чехол полетел вниз. Она обняла шпиль,  гладила его, привыкала к его сиянию. Она знала, что появятся  кинооператоры: Адмиралтейская игла сбрасывала с себя траурные  покровы войны! Для ленинградцев это словно развёрнутое знамя  непокорённой цитадели, апофеоз победы… А пока - она,  облака, сверкающая игла и никого больше…
И вдруг  послышался звук, сверхъестественный, незнакомый.  Ужасающий.
- Мне казалось, что тряслась земля и весь штырь, а это тряслась я сама. Нарастает гул, будто танк с неба  на землю спускается… Я не соображала, что это не артобстрелы, не налёт… Снова настиг страх…  Когда я поняла, что это кричат «Ура»…Такого «Ура»  в жизни мне больше не приходилось слышать!.. Меня дергают, требуют, чтобы я спускалась, а я реву.

Кричали матросы с Дворцовой площади. Кричали и подбрасывали вверх бескозырки. И вторила им восторженная толпа, что собралась  постепенно в Александровском саду. От набережных, с Невского, с Дзержинского спешили люди. Над Ленинградом вновь сияла Адмиралтейская игла.

Рояль её, вместе с ней, пережил блокаду. Его не сожгли, не выменяли на хлеб. После войны она вернулась к своей профессии. Работала с хором радиокомитета, с университетским хором,  с коллективами художественной самодеятельности. А потом, в течение двадцати пяти лет, педагогом музыкального воспитания с детьми. Ведь дети  - это заря жизни. Возможно, души этих не явившихся  ещё в мир детей веяли над ней, когда она, окоченев, в кромешной тьме прижималась к шпилю Инженерного замка. Тогда она знала только, что это будущее. И что оно – прекрасно!