Шурик

- Ю-ю, я пошёл… И ты бы лучше… - как всегда, уже из  прихожей, Борисов давал мне последние наставления.
- Что? Не слышу.
- Вставай. Посмотри какой день обещает быть!
Сейчас, наверное, шарф наматывает. Нет, вернулся и что-то ищет на полке.
- Ещё чуток поваляюсь, лады?
- Лодырь!
- Не лодырь, а сова! Придёшь скоро?
- Не скоро, дорогая. Так что спокойно можешь приглашать любовника.
- Милый! Куда ты смотришь? Зачем его приглашать? Когда он давно тут. Залез на дерево и ждёт, когда я распахну окно.
- А я вернусь – три раза постучу. Вот так. Поняла?
- А я в ответ свистну, значит, полный порядок. Можешь заходить, дорогой.
Отыграв, как бы на полном серьёзе этот маленький экспромт на два голоса - исполнители, они же и зрители, а, может, для кого и два идиота, ну и пусть, а нам весело - мы разошлись. Борисов по своим делам, в университет, а я поуютней устроилась в постели…  Но потом передумала, вскочила, влезла  в старый Борисовский халат, уютный, и тёплый. Каков хозяин - таковы вещи. Нащупала в кармане пачку сигарет. Хотя я и грозилась халат выбросить и купить новый, сама я этот халат   любила. И когда я бывала  одна дома, мне нравилось в нём покайфовать. Сейчас кофейку соорудим… Я вытащила из ящика комода одну из толстенных больших тетрадей, которые Борисов почему-то называл амбарными книгами. Вот это и был самый главный кайф, эпицентр - кайфа. Всё остальное – детали, к нему приложение. Я любила над ними поразмышлять наедине. Это были вроде записных книжек самого Борисова: черновики лекций, мысли по поводу… непричёсанные отрывки, и они же доведенные до блеска, выписки из книг, обрывки услышанных разговоров. Потом появилась я и тоже подключилась к этим записям… А, вот что я хотела посмотреть. Борисов обещал своим студентам прочитать лекцию о «Неизданных записных книжках» Цветаевой, которые, наконец-то, были  всё же недавно изданы… Но он, увы, ещё не приступал к работе. Сделал только выписки. Ну, подождём… Кое-какие мысли тут  есть

Ю: Б., как тебе нравится это написанное суконным языком предисловие насчёт сознательного Цветаевского эксперимента?.. Жизнь по ней будто тяжёлым составом проехала. Ничего себе, сознательный эксперимент! Не задерживайся с ответом.

Б: Абсолютно не…! Я с тобой полностью согласен. Познание себя – да («Наблюдение за собой становится для меня страстью»)… Да, но не путём же «сознательного  эксперимента»…  Чушь какая! И всё-таки, люди, которые выпускали эту книгу, любят Цветаеву и страшатся людского суда над ней с её безмерностью в «мире мер». «Эксперимент ставился, прежде всего, для себя… Целью его было понимание себя, уяснение себе истоков неминуемой, на роду написанной трагедии». О нет, други мои, такие эксперименты «для себя» не ставятся… Но самый конец: «Когда катастрофа остаётся в прошлом, «чёрные ящики» расшифровывают посторонние»… Вот это хорошо! И это - главная правда всего предисловия…
Давайте не будем посторонними.
                Не будем праздно-любопытными.
                Не будем выше и праведней.
                Не будем судьями.
Никто не давал нам этого права – судить. Она знала о себе всё. Мы даже себя не знаем!

Ю: Мне нравится. Знаешь, если бы я сделала доклад, я бы взяла к нему такой эпиграф, нет, даже два!
Аля: (19-20 гг.) «Я бы хотела построить дом для поэтов, чтобы камины пылали, кофе кипел. А они бы ничего не делали, только писали стихи».
М.Цв.: «Я бы хотела стать на колени и сказать: «Я не знаю, грешна я или не грешна. Я знаю, что я несчастна. Ты создал меня такой, чего ты этим хотел?!»».
Ю. Восклицание – я, от избытка эмоций!

Б: Но истинная поэзия  закаляется в огне страдания. Может быть… Нет, точно, не было бы и такого поэта – Марины Цветаевой. «20-ти лет, великолепная и победоносная…» - из письма к Бахруху… И ведь поэзия совсем другая! Сказал же где-то Мандельштам: «Душевный строй поэта предполагает катастрофу…» Я возьму в качестве эпиграфа вот это: кратко, до афоризма – «Писать – значит жить. А когда не жить – рука не хочет пера…»

Ю.:  Я думаю, Цветаеву не надо защищать. Она сама себя защитила. Да, её судьба сделала её ТАКИМ  поэтом, и только ТАКОЙ поэт, такая женщина, как Марина Цветаева, могла оставить эти записные книжки. Бесстрашная… Пусть, так трагически не сочетались в ней вопросы пола с диктатом духа… Что-то перепутали, создавая её. Или – нет?.. И было ей отпущено  брать по мерам небожителей, чтобы отдавать эти  залежи, груды, горы любви – в земном мире, где она обитала – существам земным, смертельно напуганным такими громадами чувств. А взамен – ничего… Оскорбительное одиночество… И всё это понять. Чтобы дать имя (назвать). «Наблюдение становится для меня страстью»…
Смотри, я даже стала говорить твоим слогом.
 
Б.: А ведь страсть, вообще, слишком иррациональна и самодостаточна, чтобы была ей надоба в «сознательно поставленных экспериментах». Страсть  же в сочетании с аналитическим умом -   та-ка-я  гремучая смесь!
Потому что ты, дорогая, из моего ребра… Так-то!
М. Цв. «… Моя любовь – это страстное материнство, не имеющее никакого отношения к детям…». «Думаю о том, что я рождена для прекрасного, заселённого тенями героев и героинь, Одиночества. Что мне, кроме него – их – себя – ничего не надо, что недостойно меня, делаться кошкой и голубем, ластясь и воркуя на чужой груди, что всё это меньше меня».
 Б.: Да, она сама будто явилась из тех туманно-далёких времён, где жили, страдали и становились бессмертными её любимые герои, с их великими страстями и величием духа.

Ю.: Но какой же это эксперимент?!
- Ну, тут Цветаевские прозрения… А вот наш трёп. Я люблю его тоже перечитывать. Простенький, да наш!

Б:    Принцесса Ю-Ю!
     Я преданно,
     Трепетно,
     Нежно,
     И это конечно,
     Конечно, навечно,
     Люблю вас,
     Люблю!
     Охвачен любовью
     От пят до макушки.
     В любви утонул –
     Торчат только уши –
     Чтобы услышать,
     (А я не теряю надежды),
     Что Вы, дорогая,
     Когда, уж не знаю,
     Ответите тем же
     В милые щёчки
     Вас нежно целую
     Ещё не ушёл я –
     Уже я тоскую!
      Ваш древний
      Китайский
      Учёный Конфуций.

Ю:   Конфуций, великий
     Китайский учёный!
     Ведь время – другое.
     Другие законы.
     И не сонеты поют
     Женихи невестам.
     Дарят им женихи
     Мерседесы
     Только не думай –
     Подруга тебя упрекает.
     Без Мерседеса с тобой
     Мы радости знаем
     В парк мы пойдём,
     Сядем вдвоём
     И помолчим
     О чём-то своём.
     А если будет дождь,
     То мы раскроем зонт.
     И даже под дождём,
     Укрытые зонтом,
     Прогулки не прервём!


Б:  А налетит вдруг ураган
    И зонт перевернётся?
    Тогда промокнём под дождём,

 Ю:    Но всё же мы с тобой вдвоём!
       А раз вдвоём –
       То солнца мы дождёмся.
       Поправляйся скорее,
       Мой бесценный учёный,
       Конфуций,
       Без тебя свет не мил
       И никто мне не нужен!

И вот тут-то раздался звонок в дверь. Как в плохом романе… В самом деле, два взрослых человека чем занимаются? - Депеши, стихи друг другу подкидывают и радуются как дети. А ведь мы из той же поэзии знаем, что «любовь не вздохи на скамейке и не прогулки при луне…». А я расслабилась со своей амбарной книгой, кофе смакую… Я даже вздрогнула… У Борисова ключи есть. На почту не похоже. Я решила просто не открывать. Но пока я ещё не открыла двери, пока не знаю, кого прислала нам судьба, я бы немного хотела рассказать о нашей семье.

В юности меня называли «манкой». «Манкая девушка» - от слова манить, приманивать, привораживать… Многие считают, плохо зная нашу семью, что это я, «манкая», Борисова, закоренелого сорокалетнего холостяка – приманила да на себе женила. «Квартира-то, какая! Ясное дело!» - сказала бы моя бывшая свекровь, Софья Григорьевна. А произошло всё наоборот. В то время я встречалась с профессором Назаровым. Он был такой неназойливый, ненавязчивый, а на самом деле – как танк, не сворачивая, упрямо – шёл к своей цели. Наши отношения  развивались по схеме: «Нет, нет, нет! – Нет. – А почему бы и нет? – Пожалуй, да. - Да!» Итак, я решила ответить «да» и ждала вопроса. Назаров, кстати, приобрёл недавно красный Мерседес  и, как шутили, – искал к нему молодую красивую подругу. Я была молода, но не первой свежести. Ну, сказать, чтобы красива… Не знаю. К Мерседесу я относилась спокойно. Хорошо, что есть. Не было бы машины – тоже можно пережить. Мне кажется, что Мерседес платил мне так же  полным равнодушием, но таков был выбор Назарова.

И вот, когда мы с Назаровым куда-то собрались, зазвонил телефон. Назаров взял трубку и прямо просиял:
- Ну, наконец, Борисов!.. Да уж, давно не встречались… А кто и о чём?.. Слушай, а можно мне одного человечка привести?.. Нет… Это она… Нет, - он покосился на меня и понизил голос, - нет, она не дура… И вообще… Ну, знаешь, вы меня достали… Ладно, ладно… Спасибо.

Тут я услышала первую байку про Борисова… На расширенном заседании учёного Совета все переругались вдрызг. Такого ещё не было. И вдруг откуда-то раздаётся кроткий, знакомый и не знакомый голос:
- Братья и сестры мои по трудам праведным! – чуть склонившись вперёд, прижав руки лодочкой к груди с лицом, вроде невозмутимым - всё же нарочито не до конца было убрано лукавство - перед  ними с увещеваниями выступал Борисов.
- Послушайте, друзья мои, великого китайского учёного Конфуция, учителя поднебесной – истина не рождается в озлоблении. Посмотрите на ваши прекрасные лица - они искажены. Вы потеряли в ругани предмет спора. Давайте, други мои, передохнём за чашечкой кофе, и начнём всё сначала.

Все рассмеялись, а больше всех веселился – кто? – Ну, конечно же, сам Борисов. И обстановка разрядилась. Начали с хорошего начала и кончили хорошим концом.
- А кто этот «сам Борисов»?
- Борисов? Известный учёный. Специалист по серебряному веку. Его даже в Москву приглашали. Отказался. Возможно из-за дедовской квартиры. Дед тоже профессором был.

Теперь в этой обширной квартире Борисов устраивает «зелёные ассамблеи». Зелёные – из-за своих широких зелёных диванов в гостиной. Мы встречаемся ещё со студенческих времён. Готовимся к ассамблеям. Стараемся что-нибудь интересное раскопать. Можем обсуждать  книгу или статью в журнале. Кто-нибудь, почти всегда, приводит особого гостя-эрудита, златоуста, умницу. Да и среди своих такие таланты открылись! Собираются 14-15 человек, не больше. Костяк свой и гости. Иногда даже из других городов приезжают.

Мы купили коньяк и конфеты. Я была заинтригована и нисколько не разочаровалась. Кроме старинных, до потолка книжных шкафов, двух  зелёных диванов – под углом, а вдоль них журнальные столы с длинными овальными столешницами - в обширной гостиной больше никакой мебели не было, и украшало комнату высокое большое окно. А за  ним, словно заглядывая в людскую обитель,  близко росло дерево. Оно шумело, блестело, переливалось, дробя заходящее солнце…

Устроили небольшой перерыв. Я примостилась в уголке одного из диванов, а Назаров, с бокалом вина, отправился поприветствовать какого-то приятеля. Хозяин, высокий, не полный, но склонный к полноте, двигался при этом с некоторой даже грацией, лёгким широким шагом. В коричневой вельветовой куртке – вальяжный, уютный – проносился мимо то туда, то сюда - то за подносами, то за чашками, то ловко разливал кофе из дымящегося кофейника. Обсуждали «Повесть о Сонечке», Цветаевскую. Со статьёй Ирмы Кудровой «О странностях любви». И там ещё было напечатано несколько прекрасных писем Сонечки – Качалову. Раньше, я думала, что Цветаева Сонечку додала, сделала такой, какая она должна была быть… Но чтобы понять, какая Сонечка была на самом деле – надо только прочесть всего несколько её писем. Там тоже обожание – но кого? Мэтра, мастера, за что – за Высоту! За тот мир, к которому принадлежала и вся, от кончиков пальцев, Сонечка. Принадлежала по праву, но чувствовала себя безбилетницей на галёрке. И я поняла, что Цветаева не додала Сонечку, а напротив, недодала, исказила её образ. Сонечка была глубже, тоньше, духовней. Не «Любовь любви», а Искусство держало её и поднимало её ввысь. Да и стиль речи у неё не такой, взахлёб, сюсюкающий, а совсем другой. Марина Цветаева окуклила, умельчила Сонечку. Анастасия Цветаева говорила, что Сонечкины «захлебы» любви она слыхала ещё раньше от самой Марины… Кстати, она  же сама написала в своих «неизданных записных книжках»: «Что я любила в людях – их наружность. Остальное, большей частью – подгоняла».  «Повесть о Сонечке» - самая уязвимая вещь Марины Цветаевой. – Но тогда, когда писалась эта повесть – Марина Ивановна так была бесконечно  одинока, так нуждалась сама в любви…
И вдруг я услышала над своей головой чуть насмешливый и в то же время мягкий голос Борисова:
- Ну, как вам тут нравится?
- О! – выдохнула я. - И оком и слухом!..
- И оком и слухом, - повторил он. – Хорошо!- и закончил,
                - И оком и слухом…
                - Так значит всё родственно
                вам тут по духу!
А что вы тут в уголке, как мышка, схоронились?
- Я не мышка, - сказала я и улыбнулась…

Вот и всё. Борисов побежал дальше исполнять свои хозяйственные обязанности. А ко мне с пустым бокалом спешил Назаров.

Прошло месяца два. Назаров, наконец, задал мне вопрос, который я так давно ожидала, но к своему удивлению я почему-то взяла time-оut. Однажды, выходя из издательства, где я работала, я неожиданно столкнулась с Борисовым. Он сказал, что у него тут дела. Оба мы обрадовано удивились.
- А можно я вас до метро провожу?
- Так вы же в издательство спешили!
- Успею, ничего.

И мы пошли к метро, почему-то, самым длинным путём по безлюдной аллее парка – в другую сторону. Под ногами шуршали палые листья. Пошёл мелкий дождь. Зажглись фонари. Мы говорили о том, о сём… Борисов был в ударе. Читал стихи. Мы сошлись на Мандельштаме. Борисов раскрыл большой зонт – он походил на купол парашюта. Под зонтом, с ним вдвоём, было уютно. Да ещё Мандельштам! Борисов знал наизусть бесконечно много его стихов. Читал без пафоса, как бы для себя и про себя, проборматывал. Но стихи, почему-то, хорошо ложились на этот тёплый вечер с моросящим дождиком, с наползающим туманом, который скрадывал все резкие линии, укутывал пепельным плотным шёлком и мокрые деревья, и перспективы улиц, и дрожащие огоньки транспорта, придавая заурядному городскому пейзажу лёгкую сказочность и нереальность. Над фонарями возникли мягко размытые жемчужные венчики. А он читал «Раковину»… Потом конечно, традиционно, зайти куда-нибудь попить хоть кофе… Но куда бы мы не заходили, то кофе невкусный, то неуютно, потом оказалось, что мы вообще бродим где-то рядом с Борисовским домом. Он обещал меня угостить таким кофе!.. И словно полоснул своим остреньким взглядом из-под пшеничных бровей.

Вот так, как бы совершенно случайно, я оказалась вновь в гостях у Борисова. Пора мне было давно уж понять, что ничего случайного нет в этом подлунном мире… Зелёная гостиная мне понравилась ещё больше. Правда, комната, как и вся квартира, была основательно запущена, но всё равно, эти огромные широкие диваны, окно, дерево, тишина – всё было великолепно.

… Я уже уходила. Борисов снимал мой плащ с вешалки. И вдруг он повернулся, положил руку на мою макушку и сказал – не спросил, не попросил, а сказал тоном, не терпящим возражений:
- Юля… Останься.
Я подняла удивлённые глаза.
- Но… я не могу Я не могу так сразу.
Борисов панически всплеснул руками:
- Да вы не так поняли. Я и сам вас до смерти боюсь. Я сказал: Останьтесь!.. Останься – навсегда. Будешь хозяйкой этого дома. Ведь тебе же здесь нравится?
- Да… Очень… Но…

«Ты» и «Вы» - только это показывало, как безумно Борисов волнуется.
- Вы… Ты тоже… пришлась. Я сделаю всё, чтобы тебе было хорошо. Юля, тебе здесь будет хорошо…
Я сказала: «Дудочка Крысолова…»
- Что? – не понял Борисов.
- Мандельштам! Ты заманил меня стихами, как дудочкой  Крысолова.
- Да, я такой! – обрадовался Борисов, и он лёгкими губами поцеловал меня в закрытые глаза.


Чтобы покончить с этой темой. Не так давно я рылась в старых борисовских тетрадях, и в одной из них обнаружила, на свободном месте, довольно свежую запись другими чернилами: «…вместо Мерседеса я приобрёл огромный зонт. Правда, тоже красный. Под куполом зонта её лицо было, как цветок… Я не знаю, чтобы я сделал, если бы она ушла. Я бы не выбросился из окна… Но что бы я сделал… что бы сделал?.. Не знаю… Но она с лёгкостью променяла на зонт и красный Мерседес, и свадебное путешествие в Париж. Назаров не простил до сих пор. … И не простит!»

Теперь мы вместе с Борисовым суетились, доставая бокалы и рюмки, бегали с кухни в гостиную, и из гостиной на кухню, разливали кипящий кофе. Мы так до сих пор и не нашли свободных денег, чтобы перетянуть наши диваны. Я только купила красивые, тёмно-зелёные пледы в крупную клетку и пока диваны накрыла. А возле окна поставила удобное большое кресло зелёной кожи и журнальный столик. Сиди и слушай, о чём шелестит там, за окном дерево… Однажды мы всё же сподобились переклеить обои в гостиной, поменяли на кремовые в некрупную тиснёную розу. Окно, то, что с деревом (комната была угловая) я завесила кремовым шёлком, тоже с тиснёной розой - в тон обоев. Занавесы привезли нам аж из Англии… А до остального руки не доходили.

Вообще мы с Борисовым жили не по средствам. Копить  не умели. Я не была экономной хозяйкой, увы!.. Борисов тем более. Много средств тратили на «зелёные ассамблеи» и были этому рады. На дни рождения (и без оных) мы покупали друг другу всякие красивые дорогие штучки, бегали по комиссионным магазинам, и там нас уже знали.

Б.   Считал всегда и без сомненья,
     Что дерево в этом окне,
     С мелкой шумящей листвою,
     По праву рожденья
     Положено мне.
     И книги в шкафах,
     Этих книг аромат,
     И старые эти большие диваны…
     Но, Боже, скажи,
     Если не ты,
     То кто и за что
     Мне подарил Юлиану?!
   
Ю:      А тот, кто дал Борисова
        Мне – толстого и с лысиной,
        С подпиской о невыезде
        Из комнаты с зелёными
        Старинными диванами –
        Чтоб никогда и ни к кому
        И ни в какие страны…
        Но как это не странно,
        Мне очень даже нравится
        Жить в комнате с зелёными
        Старинными диванами.       
        И нравится хозяин.
        И не нужны, представьте, мне
        Чужие эти страны!
        Тебе спасибо, Господи,
        Что угадал в нас пару.
        И указал дорогу,
        Которую мы вместе
        Осилим понемногу.

Б.:
       Принцесса Ю-Ю!
       Ещё Вы не встали!
       Я пребываю
       В глубокой печали.
       Солнце восходит
       И Солнце заходит,
       Кто же меня
       На работу проводит?


…В дверь позвонили. Звонок был какой-то странный: робкий и назойливый одновременно. И я решила не открывать, но позвонили снова. Два раза. И опять робко, а потом отчаянно долго. Пошла к двери. Вот и покайфовала! Посмотрела в глазок. Открыла. Господи! И в страшном сне не приснится! Софья Григорьевна! Откуда? Как она меня разыскала?


-… Ма, познакомься. Вот моя Юлиана! А мы сегодня подали заявление в ЗАГС. Поздравь, - тоном балованного мальчика сообщил Женька.
- Юлиана, - повторила Софья Григорьевна.

Голос у неё был какой-то кисло-сладкий. Как бы с восторгом, но едкая кислота в осадке.
- Юлиана… А кто ваши родители?
- Обыкновенные люди. Просто папа хотел, чтобы у меня, как у девочки, всё было красиво, даже имя… Да вы зовите меня просто Юля, - как щеночек, попавший в новый дом, я завиляла хвостиком, встала на задние лапки, чтобы получше лизнуть хозяйку – так мне ей хотелось понравиться. Я заглянула  в её глаза. Как у Жени, красивые, яркие, но такие холодные. А мне так хотелось, чтобы она меня полюбила. Я испытывала в то время колоссальный дефицит любви. Папочка мой давно умер. Не болел никогда, и вдруг – раз! – нет человека. Папа был, по большому счёту, вовсе не красив. Лицо узкое, длинный рот, с немного, даже, кривой усмешкой. А улыбка – дерзкая, нахальная, на все 32 зуба и ямочка на подбородке. «Манкий» был наш папа – как говорила  соседка. Манил, приманивал, кое-кого с ума сводил. Я пошла  ни в мать, ни в отца. А всё же папа какими-то своими генами передал мне эту «манкость». Ямочки у меня были только на щеках, а не на подбородке. Не знаю, красотой я тоже особой не славилась, а вечно вокруг меня кто-то крутился – и в школе и в институте… Да и замуж на курсе я выскочила первая, да  какого красавца отхватила. Да ещё какого перспективного… А я чувствовала себя в то время очень одинокой. Папы не было. Мама уехала в Академгородок с новым мужем. У неё были другие дети. Двое… Вообще я не соответствовала своему «манкому» внешнему виду. На самом деле я была застенчивой и самодостаточной. Я нисколько не страдала, если никто не «крутился», но почему-то кто-нибудь – всегда… везде… И может не только из-за этих самых «улыбок-ямочек». Может, просто у нас, «манких» на всё – живые глаза. С нами интересно! Вот и всё!
- А, скажите, Юлиана… Юля… А где вы собираетесь жить?
- Нам комнату в общежитии обещали, или снимать будем. Пока… Жене ведь уже предложили остаться на кафедре.

Софья Григорьевна покачала головой.
- Жене не для того на кафедре дали работу, дорогая…

Дальнейшие диалоги велись в таком же духе. Я была раздавлена. Мать-королева  разочарована. Она чувствовала себя обокраденной. Украли её сына, и кто?! Женя, которого она и только она,  сделала перспективным учёным, и теперь он должен только набирать обороты, взял в жёны такую безнадёжную дуру, такую провинциалку. Женя примчался с  кухни, где он готовил праздничный ужин.

- Девочки, вы что! Вы же мои самые дорогие. Ма, ты Юлю совсем запугала. Ты же не такая!
Я опять изо всех сил завиляла хвостиком. Так хотелось ей понравиться. А делать надо было – бежать в ЗАГС и забирать заявление! Ведь я сразу поняла, что Женя – мне не защитник…


Зачем она здесь, что  ей надо?! Она изменилась. Лицо бледное, будто скомкано. Глаза выцвели. Эти выцветшие глаза смотрели на меня каким-то затравленным взглядом… Я сказала: «Проходите»…

До меня не доходило, что Софья Григорьевна  мне говорит, говорит. О чём?.. Голос её я тоже не узнавала. Бесцветный, тихий, чуть хрипловатый. Никаких кисло-сладких оттенков. Сколько времени прошло? Лет 12? И вдруг до меня дошло, что она повторяет:
- Юля, прости меня. Прости, прости…

Она зашла и оказалась не одна. С темноволосой, в кудряшках, девочкой лет 7-8. Софья Григорьевна была в своей шикарной черно-бурой лисе. Всю жизнь она промечтала о шубке из каракульчи, отороченной чернобуркой. Чернобурку она достала, а мечты о шубке остались мечтами. То Женя болел,  надо усиленное питание, то путёвку ему заграницу предложили… Чернобурку она набрасывала на своё бывшее когда-то дорогим пальто, чем только подчёркивала его не новизну. Но чернобурка обычно висела в шкафу, за исключением особых случаев. Значит сейчас особенный случай. Что же ей надо? Я так разволновалась, что плохо соображала. Перед глазами картинка.


Мы ужинаем. Женя уже пьёт чай, уткнувшись носом в газету. Софья Григорьевна ставит перед  ним блюдце. На нём бутерброды с икрой. И Женя, что-то отвечая матери, отправляет в рот густо намазанную аппетитную булочку. Она же себе сделала бутерброд с колбасой. Я подсела к ним. Тянусь тоже за бутербродом, но Софья Григорьевна мою руку отводит.
- Юлечка, икра для Жени. Ты же, наверное, в курсе, что у него прошлой зимой было воспаление лёгких. Ему необходимо усиленное питание. Ты, как хорошая жена, должна…
- Ничего никому я не должна!
- Женя, ну, угостишь меня бутербродом?
А он, зараза, так увлёкся своим чтением, что будто и не слышит
- Женя!
- Что, что?
- Мне тоже хочется бутерброд с икрой. Можно?
- Да что ты спрашиваешь? Что такое, в самом деле?
Но мне уже никакой икры не хочется…


На её месте я бы сейчас эту чернобурку не носила. Только подчёркивает, как она постарела… А я-то… Я провела рукой по волосам. Непричёсанная. Лохматая. И в старом борисовском халате… Ну и встреча… А ведь она больна… Ну, а мне-то что? Боже, сколько я от неё натерпелась!.. А как я на кухне всю ночь просидела!..


Софья Григорьевна потерянно повторила: (Тщетно! Ибо уши внимающего замкнуты наглухо)
- Я знала, что ты так встретишь… Ну, прости. Знаю, как я перед тобой виновата…
Господи, и этот бурлящий ненавистью котёл – я?! Видел бы меня сейчас Борисов!.. А ну-ка, захлопни, наконец, крышку… Сосредоточься. Пойми, чего она хочет…  Девочка, наверное внучка, вцепилась в её рукав. В другой руке она держала закрытую корзину, в которой кто-то копошился. Она глядела на меня исподлобья мрачными глазами. Голос Софьи Григорьевны всё ещё трудно проникал в меня:
- Ты, наверно, слышала. Весь город говорил об этом… Да, машина съехала в кювет, и все, все, кто там был – насмерть… и Женечка, и она – вмиг!.. Какое счастье, что Сашу они дома оставили!
Женя погиб?! Нет, я не слышала… Ничего не слышала… А девочка – конечно, Женина дочь. Кудрявая…


А когда я забеременела, она же мне все уши прожужжала, что это не его ребёнок. А почему?.. Только потому, что меня всегда кто-то провожал из института домой. По телефону звонили, когда у Жени были командировки. Позвонят и молчат. А трубку обычно брала Софья Григорьевна. Но неужели бы я позволила любовнику, если бы таковой имелся, провожать себя до порога мужниного дома для торжества любимой своей свекрови. И вот я слышу из своей комнаты, как она опять убеждает нашу соседку:
- Я тебе клянусь, на 100%, это не Женин ребёнок!.. Просто удивительно. Ни  рожи, ни кожи, а всё время, всё время возле неё парни крутятся.
- Ну, София, скажешь! Да она у вас прелесть. Улыбка какая… И с Женей они, по-моему, прекрасная пара.

И тут на кухню выскочила я. Я давно уже перестала быть весёлым щеночком. Я вступила на тропу войны. Кроме зла, что может породить зло?
- Ну, вы опять? Да ещё Жене внушаете. Зачем? Зачем вы разрушаете нашу семью? Что я вам сделала? Если бы кто-то был у меня, неужели я бы привела его под окна мужниного дома? Я просто назло вам…

Я так ненавидела свою свекровь, что готова, кажется, была её ударить. И вдруг я поняла, что должна сделать. Уйти! Немедленно. Из ненавистного дома. А Женя – пусть, наконец, сам принимает решение. Я собрала сумку и поехала в студенческое общежитие. Софья Григорьевна в домашних туфлях выбежала за мной:
- Юля! Какой скандал! Как ты можешь?

Я тоже побежала. Почему-то через дорогу. Прямо на меня, вытаращив глаза, мчался велосипедист… В общем был выкидыш… И приговор: детей мне больше не иметь… С Женей мы скоро развелись… Слышала, что Женя состоялся, как учёный… Несколько раз женился… Но мне это было так всё равно… Я тоже ещё раз «сходила замуж». Без свекрови! Но скучно… Быстро развелась и решила больше штампами паспорт не портить.


Я опять не слушаю. А ведь, наверно, что-то важное. Опять: «Юля, прости… Я понимаю… Юля, но ведь у неё никого нет!
И шёл у нас мне не совсем понятный разговор пунктирами… Из-за волнения я схватывала и снова теряла его нить.
- Завтра… А операцию назначили на среду, не знаю, поможет ли. Думаю, что поздно…
- Но… Я не готова! Да мне её и не отдадут. Официально – я ведь одинокая женщина. Мы с Борисовым не расписаны.
- Отдадут! У вас даже фамилии одинаковые. Романовы обе…
- Я не уверена.
- Юля, что хочешь говори. Я знаю, ты сироту не обидишь!
Я покачала головой: «Не знаю, не знаю. Что мой муж скажет. Это ему решать».


Торжествующее лицо свекрови, выглядывающей из окна. Опять очередной поклонник проводил до самых дверей, да ещё с цветами (признайся, ты ведь нарочно позволила эти проводы до самых дверей, до окна со свекровью в засаде – ты этого хотела – получай!)
- Кто же на сей раз сопровождал тебя? – с ехидством спрашивала она.
- ПА-КЛОН-НИК. Пока. А там будет видно. Устраивает?
- Как ты со мной разговариваешь?
- Как вы сами ждёте. Кто вчера по телефону говорил «это наглая девчонка»?

Если Женя был в отъезде, мы старались не сталкиваться ни на кухне, ни к ванной. А когда он возвращался, мы сначала неловко пытались изображать обычную дружную семью, но быстро бросили. Мы в упор не видели друг друга за стеной ненависти, которую сами же и воздвигли.

…Потом я открываю глаза в той больничной палате… Вот и всё… А ведь я уже начала собирать библиотеку для ребёнка. Не сказки и всякое – такое, а хорошую классику. Когда он уже будет постарше…


И вдруг горячая волна сострадания, словно накрыла меня –  и смыла всё-всё, что было!.. Этот её  затравленный взгляд… Она вошла, и с ней вошла, ворвалась беда – тяжёлыми клубами дыма, дыма после пожарища… Я осторожно коснулась рукой её плеча.
- Я всё сделаю!.. Успокойтесь. И потом… вы ведь обязательно поправитесь…

Она робко взглянула на меня… Тут бы сказать: «По её щеке скатилась одинокая слеза». Нет! Она хотела мне улыбнуться, но не получилось…

… Уже давно за Софьей Григорьевной захлопнулась дверь, а я всё не могла придти в себя. Прошлое, которое было давно похоронено, закопано, отторгнуто моей памятью – откопали, всё разворотили, и вот я стою на краю глубокой ямы, а, может быть, пропасти – над своей нерадостной юностью и всё, оказывается, кровоточит… Больше не хо-чу! Ни о чём!.. Боже мой! И Софья Григорьевна. Эта королева-мать…

 Девочка стояла у порога и глядела то в пол, то искоса на меня, мрачно сверкая глазами. Так… Наверное, я окончательно запугала ребёнка:
- Кто там у тебя в корзинке?
- Мой котёнок. Вася Романов.

Она подняла крышку, и Вася Романов, симпатичный, тигриного окраса котёнок, выскочил из корзинки, потянулся, зевнул. Потёрся о ногу девочки, и маленький, независимый, отправился обнюхивать жилище.
- Бабушка мне не разрешала его брать. Сказала, что вы и без Васи нас выгоните, но он такой маленький… Мы тогда вдвоём уйдём, если выгоните.
- А тебя как зовут?
- Александра Романова, 2а класс, 125 школа, 7 лет.
- А дома как – зовут?.. Называли?
- Бабушка, - смешная гримаска, - Шашенька.
- А папа с мамой?
- Шурик! – живо отозвалась девочка.
- Шурик? Девочка с такими кудряшками, и Шурик?
- Ну, они так привыкли. Ждали мальчика, а родилась я… А они всё время ссорились и меня делили. Папа: «Я тебе ребёнка не отдам. Шурик мой!» А мама: «Шурика ты не получишь, и не надейся». Как булку рвали. Я уж думаю, пусть буду я Шурик, пусть. Только чтобы мы все вместе… А вы меня бить будете? – вдруг деловито спросила девочка. Я тогда кусаться буду.
- Ну, кто тебе такую ерунду внушил? Что, я такая страшная? Ну, хочешь, я тебя тоже Шуриком звать буду?

Она молча закивала.
- Давай договоримся: ты отвечаешь за воспитание котёнка. Чтобы он не пачкал в квартире.  А я займусь всем остальным.
- Вы не думайте, - сказала девочка, - Вася - очень необыкновенный котёнок. Он очень воспитанный и умный.

Я погладила её по тёмным кудряшкам. Девочка всхлипнула и уткнулась мне в живот.
- Шурик, Шурик! Да всё у нас будет хорошо. Не обижу я тебя… А знаешь, что сейчас надо сделать? Позвонить Борисову.
- А это кто?
- Это, считай, самый главный человек в этом доме. Не бойся, он очень хороший и весёлый.

Я повела её на кухню, покормила, а потом устроила в гостиной на диване, и укрыла пледом. Бедный ребёнок! Она сразу же уснула. Я набрала номер Борисова.
- Борисов, ты скоро придёшь?
- Да я же только что ушёл. Что случилось, Юля?
- Ты очень нужен! Извинись, пожалуйста, и дуй домой. Я всё расскажу.
- Юля! Что за жаргон? Кто ты – жена солидного профессора или вульгарного нувориша?
- Купи по дороге молока и что-нибудь очень вкусное. У нас девочка, Шурик.
- Молока купить… Ты, что, не успел уйти, уже родила?
Я слышала в трубке смешки:
Девочка… Шурик… Даже двойню?
- Борисов, миленький, я тебе всё расскажу. Это не по телефону.

Девочка спала. А я задумалась. Мы с Борисовым вместе уже пять лет. Когда мы познакомились ему шёл сорок первый, и он был закоренелый холостяк. Женщины приходили и уходили в квартиру с зелёной гостиной… Если бы он хотел детей, не на мне бы он женился, а взял бы более молодую и здоровую. Но он взял меня, зная, что я бесплодна. А сейчас ему уж, наверно, не нужны никакие дети. Может, он побоится, что ему не поднять ребенка? А я не хочу навязывать человеку совершенно другую жизнь, огромную ответственность… Ведь надо, чтобы девочка не чувствовала себя сиротой, никому ненужной… А его хватит на это?! Я потянулась снова за амбарной книгой.  Перелистала. Одну, другую… Однажды Цзы Гун спросил… А, это его любимый Конфуций, под маской которого Борисов «работает». Конфуций, «первый учитель поднебесной»… однажды  Цзы Гун спросил: «Существует ли одно слово, которого можно придерживаться в поведении всю жизнь?» В ответ Конфуций предложил слово «Взаимность», которое определил так: «Не делать другим того, чего не хочешь, чтобы делали с тобой». Взаимность – это способность проецировать свои чувства на других и ставить себя на место других.

А, вот, что я искала.
Ю.:  Б., скажи, пожалуйста, если человек каждому говорит что-нибудь приятное. Всегда.     По-принципу: Доброе слово и кошке приятно… Ему хочется всем нравиться. Этот человек добрый? Добренький?

Б.: Нет, дорогая! Помнишь, как клеймил  критический соцреализм старца Луку? Он же клеймил старца именно за бесполезную «добренькость».

Ю.: Не помню совсем. И меня он не интересует. Я – серьёзно.

Б.: Серьёзно – не добрый. Доброта – это действие. Это безоговорочное действие. Доброта не торгуется: ст;ит или не ст;ит… (Спасти, вытащить, оттащить, помочь, предложить и т.д.). Она – бескомпромиссна. Просто нельзя иначе. Другому – можно. Доброму – нет. Ну, это я тебе так, экспромтом. Можно продумать.

Ю.: А ты?

Б.: Нет, и я – не добрый. Я просто трепач. Шут. О, нет… Знаешь, кто бывает шутом во все времена? Шут – о, это злой человек. И бесстрашный. Шут ходил во все времена по лезвию ножа. Нет, нет, я никоим образом не шут. Просто трепач и весёлый человек. Шут-ник!.. Я считаю себя порядочным человеком. А вот добрый – не знаю…


… да, Борисов – шутник. Но он не ядовито ироничен. И не выносит злословия. И потому шутки его никого не раздражают, а делают атмосферу лёгкой и праздничной.

Нет, я его не осужу. Как он захочет – так и будет!.. Не стану давить… Смотреть укоризненным взором, и всякие там штучки-дрючки, чтобы разжалобить. Просто заберу девочку и уйду. Пусть его выбор будет свободным. Писала же в этих записных книжках Марина Цветаева: «Свобода есть наш ответ на тот порядок вещей, который мы не выбираем. Это никогда ни выбор, ни желание».

Да,… но при одной этой мысли об уходе мне стало дурно. Я даже не заметила, как Борисов вошёл. И вот он стоит возле меня и смотрит, удивлённый. Я, стараясь не глядеть ему в глаза, всё рассказала. Мы пошли в гостиную и долго смотрели на спящую девочку. Во сне она изредка всхлипывала.
- Вот такие дела, - закончила я, по-прежнему отводя свой взгляд. – Я её не брошу. У неё никого нет. Я обещала бабушке, то бишь, бывшей моей драгоценной свекрови. Она теперь очень больна… Борисов, не могу я девочку отдать в детский дом!.. У меня к тебе никаких претензий. Я понимаю, что это такое. В сорок пять лет нежданно-негаданно сваливается на голову неизвестный ребёнок. Чужой… И весь уклад жизни летит в тартарары. Я благодарю тебя – за всё, что было… И… мы… уйдём.
- Ну, и куда же, интересно, ты собралась? – ехидно осведомился Борисов.
Я промолчала.
- А как же я? – детским голосом возмущенно вскричал Борисов, - я-то как?... Интересно получается! Захотела – с ветки слетела, как птица. И улетела… Тогда я тоже… пойду за вами, и будет брошен дом. Ну и пусть.

Девочка проснулась и смотрела испуганно на нас круглыми вишенными глазами. Борисов потрепал её по волосам:
- Хорошенькая! Здравствуй, - сказал он.
- Здрасте, - несмело отозвалась девочка.
- А ты кто? Девица или вьюноша?
- Девица, - тихо и без тени улыбки отозвалась девочка.
- Ты уверена?
Она усердно закивала головой.
- А Шурик где? Где этот озорник и хулиган?
- Шурик – это тоже я (Почти на шёпоте).
Я не вмешалась. Пусть «притрутся» друг к другу.

… Я даже закрыла глаза – так явственна была эта картина. Я в каких-то развевающихся одеждах. Рядом, вцепившись в мою руку, семенит девочка, за нами –  подняв хвост, котёнок… И вот хлопнув дверью, выбегает из парадного Борисов, с какой-то книгой подмышкой. А в пустой квартире такая тишина… Лишь дерево шумит в окно изо всех сил.

- Ну, может, мы всё-таки пообедаем перед дальней дорогой? – раздался, как всегда, чуть насмешливый голос Борисова…
На кухне,  прежде всего мы налили в блюдце молока, и котёнок Вася жадно его лакал. Потом даже блюдце вылизал. А мы всё стояли и смотрели – посредине Борисов. Одной рукой он обнимал за плечи меня, а другой – крепко держал ладошку девочки Шурика.