Жизнь и страдания человеческих чувств

          
           Жизнь и страдания человеческих чувств.      
              (В организме чиновника Сушкина).               
                Часть первая.
   
                О чувствах.

                1
   
     В одном человеческом организме мужского рода, достигшего среднего возраста и средней упитанности, жили-были человеческие чувства. Они жили там с самого рождения этого организма, с его первого вздоха и первого младенческого крика, поначалу, почти, никак себя не проявляя. По мере того, как этот человеческий организм рос и развивался, вместе с ним росли и развивались, качественно и количественно, человеческие чувства. Каждое в отдельности, и все вместе, они жили в нём от головы до пят, от корней волос и до самых мизинцев, ежесекундно наслаждаясь собственным представлением о своей исключительности и особой роли в человеческом организме. Особенно чувствам нравился мозг и сердце. Эти органы, для многих из них, изначально являлись самой привычной средой обитания. Правда, иногда, некоторым из них, приходилось ненадолго покидать любимые места, когда под натиском тех или иных непростых жизненных обстоятельств, о которых, более подробно, будет сказано ниже, человеческий организм мог на время отказаться от того или иного чувства и быстро переместить его за пределы мозга или сердца, швырнув куда-нибудь в селезёнку или желудок, а то и в мочевой пузырь.   
   
    Человеческий организм, в котором жили чувства, был для них не просто местом их пожизненного обитания. Он был для них Хозяином, который, как уже говорилось, мог запросто любое из своих чувств, если он был им недоволен, выкинуть вон из своего сердца или мозга. Как не странно, но это не являлось каким-то особо суровым наказанием для них. Трудно припомнить случай, когда по прошествии нескольких дней или часов, а порой и всего нескольких минут, те из них, которые были отправлены своим Хозяином в места не столь отдалённые, не смогли бы вернуться в свои излюбленные органы. Правда, некоторые из чувств, которые могли сильно докучать своему Хозяину, рисковали задержаться, скажем, в его пятках или в селезёнке на весьма и весьма приличный срок. И всё же, всякий раз, с трудом пробираясь через миллиарды различных клеток и капилляров, через тысячи сосудов и сосудиков, многие из них, в ком ещё так или иначе нуждался  Хозяин, находили дорогу к сердцу и мозгу и как дети радовались своему благополучному возвращению.
    Но было в организме Хозяина одно место, которого одинаково страшились многие чувства. Ходил слух, что туда, по его Высочайшей воле, попадали те из них, которые мешали Хозяину свободно жить. Говорили даже, что там, так же не уютно и мерзко, как не прощёному грешнику в аду. Это было даже не наказание – это был приговор. Задворки или Узилище – так называлось самое мрачное и самое неподходящее место в организме Хозяина, откуда вернуться было почти невозможно.
   
    По своему внешнему виду, сами чувства были едва ли не полным подобием своего Хозяина. С такими же сгибающимися  и разгибающимися ручками и ножками, как у него; с такими же плутоватыми и недоверчивыми глазками и навострёнными ушками как у Хозяина; и с такими же бугорками и впадинками, похожими на ягодицы и подмышки. Единственного, чего у них не было – это гениталий. А потому, все чувства были бесполыми и, разумеется, не могли иметь потомство, которое, впрочем, им было совершенно не нужно и которое они себе даже не представляли.
    Наблюдая за жизнью своего Хозяина, многие чувства с удовольствием пытались ему подражать, мастерски имитируя его повседневные привычки и дурные манеры. Когда им исполнилось шестнадцать, некоторые из них захотели научиться целоваться, но попробовав это пару раз в отношениях между собой, они очень скоро пришли к выводу, что ничего интересного и уж, тем более, приятного, в этом нет. Однажды, чувства стали свидетелями того, как их Хозяин впервые овладел организмом чужой Хозяйки. Покатываясь от смеха, они попытались подрожать ему и в этом. Опрокинув на спину Жадность и Совесть, Страх и Гнев захотели проделать с ними всё то, что проделывал сейчас их Хозяин с чужой Хозяйкой. Они с большим усердием, точь-в-точь повторяли за ним смешные, на их взгляд движения и, находя всё это нелепым и скучным, тем не менее, продолжали добросовестно вздыхать и шептаться, надеясь понять, что же приятного может быть в этих утомительных дёрганьях и бесполезных вздохах. Естественно, ничего такого, что могло бы им, при этом, понравиться, они не испытали и изрядно устав, решили никогда больше не подрожать своему Хозяину в таком глупом и никчёмном занятии.
    Обходясь без детородных органов, все чувства, однако были подвержены тем же страстям, которые, на протяжении
всей жизни, сопровождают самих людей, то есть, самих Хозяев чувств. Но это совершенно не означало, что Страх, скажем, внешне был очень страшным, а Жадность была зелёной от жадности. Разве, что, Похоть, часто вела себя вызывающе, оправдывая, тем самым, свою подмоченную репутацию. Да, Любовь, прежде всего, своими вздохами, да ахами, в полной мере, соответствовала своему названию, а точнее, своему имени.
Хотя, у неё так же, как и у всех её соплеменников, не было гениталий, однако, Любава, как нежно называли её друзья,
была очень впечатлительным и романтическим чувством и часто плакала и страдала, что, в общем-то, согласитесь, свойственно любви. И это, представьте себе, при отсутствии у неё хоть какого-нибудь маломальского детородного органа! Вот и пойми, попробуй, эту Любовь – понять невозможно, а попробовать не всегда и не у всех получается…
   
    Одним из самых неприятных наказаний для любого из чувств, было абсолютное равнодушие к нему со стороны своего Хозяина. Когда оно, по этой причине, какое-то время, будучи совершенно невостребованным, никак не могло проявлять себя, то сначала начинало страдать чрезмерной рефлексией, потом тяжелой депрессией и, в конце концов, утратив свой чувственный облик, опускалось всё ниже и ниже – туда, где его неизбежно ожидало забвение. Но каким бы страшным не было забвение, всё же у любого из чувств, всегда оставалась надежда на то, что Хозяин когда-нибудь вспомнит о нём и оно, благодаря этому, вновь возродится. Ведь, стоило Хозяину, под тяжестью тех или иных обстоятельств, изменить вдруг свои представления о жизни или отказаться от каких-то собственных, ранее, уважаемых  принципов, а порой и наплевать на своё, уже устоявшееся, мироощущение, как тут же, он вспоминал о том или ином забытом чувстве и призывал его к себе на службу. И вот уже конец забвению. Чувство оживало и начинало охотнее, чем прежде, служить своему хозяину верой и правдой, надеясь отныне оставаться востребованным, как можно дольше. Ведь, внимание Хозяина к тому или иному чувству, неизменно сопровождалось необыкновенным эйфорическим ощущением, которое оно, в этот момент переживало, а потому, это ощущение, являлось самой высокой наградой для любого из них!
    Так были устроены чувства; так они жили и так они переживали всё то, что связывало их с тем или иным желанием своего Хозяина, одновременно проклиная то или  радуясь тому, что связывало их самих между собой.
   
    Самым ужасным, для любого из чувств, было его перерождение, когда Хозяин, обуреваемый теми или иными страстями, мог довести любое из них до жесточайшего болезненного состояния, а, попросту говоря, до сумасшествия. А это в дальнейшем неизменно влекло за собой приобретение этим чувством самых невероятных уродливых качеств. Поведение такого чувства было невозможно предугадать. Плаксивость могла вдруг резко смениться безудержным хохотом, а злоба и ненависть, в одно мгновение уступали место юродивой доброте и глупому шутовству. Рано или поздно, такое чувство выходило из-под контроля своего Хозяина и могло вести себя так, как ему заблагорассудится: скакать и прыгать по органам и тканям, заставляя их  вести себя совершенно не адекватно; плевать на мозг и на сердце, что, в свою очередь, грозило Хозяину либо внезапным инсультом, либо острой сердечной недостаточностью. И при всей своей кажущейся бесшабашной удали, и наплевательском отношении к своей собственной судьбе, бесконечно страдать, подвергаясь злым насмешкам и постоянному презрению со стороны других, ещё, здоровых
чувств.
 
    Необходимо отметить, что все чувства по своим качествам  были разнородны и делились на две категории: на подлинные чувства и суррогаты. Скажем, такие чувства, как Жадность и Страх, Похоть и Гордость и даже Обида и Ненависть, считали себя элитой среди чувств и порой с нескрываемым высокомерием относились к суррогатам, причисляя к ним Эгоизм и Гонор, Самолюбие и Пошлость, Коварство и Спесь.
    Один раз в год все чувства, включая суррогатов, собирались на общем Большом Сборе, чтобы поспорить и выяснить между собой отношения, которые в итоге определяли вес и значимость каждого чувства в организме Хозяина. В президиуме Большого Сбора неизменно заседал представитель только подлинных чувств, который играл роль председателя президиума и этим представителем уже много лет был Страх – неформальный, но, тем не менее, признанный лидер высокородных чувств. Он вёл Большой Сбор; решал, кому давать слово, а кого лишать и подводил итоги многочасового обсуждения. И естественно, подыгрывая своим, он частенько выносил ту или иную резолюцию, которая, по понятной причине, всегда оказывалась ни в пользу суррогатов.
    Подлинные чувства занимали в организме Хозяина самые лучшие места, к которым, безусловно, относились мозг и сердце. Суррогаты же, были вынуждены большую часть своего времени ютиться, где придётся, прозябая в селезёнке, да, в желчном пузыре. И, хотя, в принципе, им не запрещалось посещать лучшие места в организме своего Хозяина, однако, сделать это, было порой непросто. В мозгу, например, только место возле мозолистого тела, могло гарантировать тому же Тщеславию или той же Гордыне, что они не встретят здесь настоящих чувств и не услышат в свой адрес, презрительное: «Суррогаты!» 

                2
   
    Человеческий организм, в котором проживали чувства, носил фамилию Сушкин, а имя и отчество Аркадий Семёнович. Это был индивидуум, который уже много лет трудился исключительно на государственном поприще и который, кроме исполнения или… неисполнения, каких-либо, сугубо, чиновничьих функций и обязанностей, ничего другого делать не умел и не желал. Чиновником, он был ещё тем! Опытный делец и матёрый функционер, господин Сушкин, априори, был ещё и умелым администратором, высоко котировавшимся не только среди своих высокодоходных коллег, но и на чёрном рынке чиновничьих услуг, в целом. При всей своей номенклатурной значимости, Аркадий Семёнович, тем не менее, часто, наедине с самим собой, оставался вполне обычным человеком и если его важность и напыщенность неизменно сопровождало умение красиво надувать щёки и эффектно поджимать губы, разумеется, когда это было необходимо, то его человеческую заурядность и приземлённость, характеризовало неистребимое желание всё время ковырять пальцем в носу, даже если его нос в эту минуту, был совершенно чист, как крестьянский амбар после добросовестной посевной кампании.
   
    Сидя в кожаном  кресле, в своём высоком кабинете, он делал это с большим удовольствием даже тогда, когда внимательно и придирчиво просматривал кучу важных чиновничьих бумаг. И порой, не телефонный звонок, не вошедшая в его кабинет секретарша, не могли оторвать его от этого занятия. Производя двумя пальцами правой руки хорошо известную манипуляцию под названием «цыпа-цыпа», опытный чиновник умудрялся другой свободной рукой, не только разговаривать по телефону, но и эффектно бросить жест в сторону только, что, вошедшей секретарши с чашечкой крепкого ароматного кофе. Этот жест, «от Аркадия Семёновича», состоящий из двух коротких движений указательного пальца левой руки, молодая и очень привлекательная женщина, Ольга Олеговна, всегда понимала для себя однозначно: «Поставь, пока свободна».
    Будучи дважды женат и оба раза неудачно, Сушкин, тем не менее, совершенно не разочаровался в женщинах. Аркадий Семёнович высоко ценил приличный женский организм и обожал все его прелести, предпочитая, при этом, эталонные силуэты и нерастраченную понапрасну свежесть. Злые языки поговаривали, что где-то в Сибири или даже и в Индонезии, растут, а может уже и выросли его трое внебрачных детей.
    Много чего ещё можно было бы рассказать про Аркадия Семёновича Сушкина – опытного, махрового чиновника, который, посмотрев сейчас вслед уходящей женщине, как и положено, по неистребимой мужской привычке, зацепился своими  колючими глазками за то место, коим, не без основания, эта молодая особа гордилась. «Погоди у меня, доберусь», - в который уже раз подумал он.
     «Смотри, смотри, кобель, только не ослепни», - как всегда, не
оборачиваясь, молча ответила ему на это Ольга Олеговна.
    Надо сказать, что он уже давно бы добрался или хотя бы попытался это сделать, если бы не одно «но». Аркадий Семёнович подозревал, что эту «секретутку», ему специально подсунул его шеф, для того, чтобы стучать на него. «Ничего, ничего…, погоди у меня, шефская подстилка…, доберусь», -  продолжая ковырять в носу, опять подумал Сушкин, представив уже, наверное, в сотый раз, как он будет «добираться» до Ольги Олеговны.
    Да, много чего ещё можно было бы рассказать о господине Сушкине. Но пусть за меня, это сделают его чувства, которые знают о нём гораздо больше, чем я. А я, лишь, прочту вам теснённую надпись, выполненную на блестящей латунной пластине, прикреплённой к стене, возле самого его кабинета, слева от двери:   

                Начальник управления
                имущественно-земельных отношений
                префектуры  «НАСНЕПОВЯЖУТ»
                Аркадий Семёнович Сушкин

               
                Зависть и Гордость.
               
                1
   
    Аркадий Семёнович трепетно относился к своим чувствам и крайне редко пускал их на самотёк. Он следил за их поведением, внимательно прислушивался к ним, разговаривал с ними и в зависимости от различных обстоятельств, которые, так или иначе, были связаны с котировкой на рынке чиновничьих услуг, одни чувства, господин Сушкин любил и лелеял, другие же, отдалив от себя, ненавидел и держал в своём Узилище.
   
    На сегодняшний день в фаворитах у Аркадия Семёновича, кроме обожаемых Похоти и Жадности, ходили ещё два особенно любимых им чувства: Зависть  и Гордость. Эти две неразлучные подружки всегда были вместе. И хотя, Зависть совсем не была похожа на Гордость, так как отличалась достаточно ядовитым характером, а Гордость всё время задирала свой нос, тем не менее, две умудрённые жизненным опытом, а стало быть, и много чего повидавшие на своём веку взрослые тётки, всегда могли найти о чём поговорить. Может быть, именно, их непохожесть друг на друга и позволяла им быть неразлучными подругами и бесконечно сплетничать по любому поводу, касающемуся, как самого Хозяина, так и его остальных чувств. Ведь Зависть была абсолютно уверена в том, что Гордость никогда не заменит Хозяину Зависть. В том же самом, была уверена и Гордость. Хотя Зависть и обладала достаточно ядовитым характером, но в отношениях с Гордой была в меру сдержана и рассудительна. Втайне от своей подруги, она считала себя очень умной, может быть даже умнее самого Страха, хотя видимых причин для такого высокого мнения о себе, честно говоря, у неё не было.
    Удобно расположившись сейчас в самой нижней части хозяйского сердца, где меньше всего укачивало от систолы и диастолы, а проще говоря, от сокращения сердечной мышцы, два самых востребованных, Аркадием Семёновичем, чувства, вели непринуждённую, можно сказать, светскую беседу. 
    - Слушай, Горда, а чего это, Самолюбие, последнее время возле нас крутится? Ты обратила внимание, как оно под самыми различными предлогами пытается навязать нам своё общество и подружиться с нами?
    - Ты знаешь, Зава, я тоже уловила это и хочу тебе сказать, что оно делает это с каждым разом всё настойчивее и настойчивее. Ладно, если бы оно являлось настоящим чувством, каким являюсь я, а то ведь суррогат какой-то.
    - Ой, ой, ой, опять ты за своё, Горда! А я что, не чувство, по-твоему?
    - Зава, я сейчас сказала о себе…, конечно, чувство, чего там…, ладно уже.
    - А как ты думаешь, подруга, с чем это связано?
    - Мне кажется, Зава, что оно хочет нас с тобой потеснить, а может быть, ему просто одиноко. Ведь жизнь суррогата, в отличие от жизни подлинного чувства, скучна и обыденна. А возможно, что  у нашего Хозяина, слава его организму, после появления у него новой любовницы, ещё больше выросла самооценка и одной меня ему уже мало.
    - Я тебе так скажу, Горда - лучше бы у этого козла что-нибудь другое выросло! Посмотрите-ка на него, одной Гордости ему уже мало. Была одна любовница – мало – подавай ему другую. Есть Гордость, подавай ему ещё и Самолюбие. А вот насчёт того, что оно хочет нас с тобой потеснить, ты, Горда, не совсем со мной искренна. Твоё вечное стремление задрать, как можно выше свой нос, мешает тебе порой быть объективной. Мне-то чего Самолюбия опасаться, оно мне совсем не конкурент, это не меня оно хочет потеснить, а тебя, моя дорогая подружка.
    - Ха, ха, ха…, - засмеялась Горда. – Зава, я сейчас умру от тебя. Ты, как всегда, прекрасно ядовита. Что бы я без тебя делала, моя подруга, ха, ха, ха. Прошу тебя, Зава, только говори, пожалуйста, тише, не ровен час… Хозяину может не понравиться, что ты называешь его козлом.
    - Да, плевать мне на него! Это вы все – Хозяин, Хозяин, а для меня он – Аркаша. Он без меня, как начинающий импотент без виагры.
    - Ха, ха, ха! Почему, именно, начинающий, Зава?
    - Да, потому что, настоящему профессионалу в этой области уже ничто не поможет! А если серьёзно, ты зря смеёшься, подруга. Твоё спокойствие меня просто поражает. Неужели ты не понимаешь, что Самолюбие - твой прямой конкурент. Это мне, по этому поводу, можно не беспокоиться - Хозяин уже много лет не оставляет меня без своего внимания. С детского сада я у него в фаворе, а уж в школе он без меня вообще шага ступить не мог. У него никогда не складывались отношения с девочками, и он страшно завидовал тем мальчишкам, которые могли запросто общаться с ними. Ох, как же он им завидовал, Горда! До сих пор помню эти прекрасные годы, когда он, бывало, ночью, спрятавшись с головой под одеялом, плакал, шмыгая своим сопливым носом и завидовал, страшно завидовал своим сверстникам. Как же мне было тогда хорошо, Гордочка; как же мне тогда хорошо было! Так что, можно сказать, я у него, до сих пор, в непрерывном почёте и поэтому, могу уверенно заявить, что я не вижу возле себя никакой соперницы…  Не вижу, так сказать…, альтернативного чувства, которое могло бы меня  потеснить.
    - Чего…, что ты сейчас сказала, Зава?
    - Да, ладно, проехали уже. Лучше объясни, что ты собираешься делать?
    - А что я могу поделать, Зава? Самолюбие и раньше дышало мне в затылок, однако, Хозяин, слава его организму, всегда любил меня больше, чем его. Но последнее время…,  последнее время… Да, Зава, ты права…, я вижу, у меня появился серьёзный конкурент, и я не знаю, что должно произойти, чтобы Самолюбие вновь отдалилось от меня на почтительное расстояние.
    - А я знаю, Горда. Я знаю, что могло бы отдалить от нас…, я хотела сказать, отдалить от тебя, эту тварь.
    - Не пугай меня, Зава.
    - Ты не хуже меня знаешь, моя подруга, чем занимается, наш Хозяин.
    - Зава, я прошу тебя, говори, пожалуйста, немного тише.
    - Хорошо, Горда… Так вот, представь себе такую ситуацию… Ты только не удивляйся…
    - Ну, говори же, говори, Зава…
    - Представь себе…, представь, что наш Хозяин…, ну, что он когда-нибудь попадётся на взятке и окажется…
    - Ой, что ты такое говоришь?! Ты соображаешь, что ты говоришь, Зава?!
    - Да, погоди, ты, голосить-то… И потише! Сама же просила: потише… Так вот я и говорю…, попадётся на взятке…, ну и окажется… на нарах. Улавливаешь? До Самолюбия ли ему
там будет.
    - Но, Зава…, я думаю, что в этом случае, до меня ему тоже не будет дела. Ведь, это же очевидно…, нарами вряд ли можно гордиться.
    - Не скажи, Горда, не скажи… Когда он окажется в камере…
    - Тише, тише, Зава... То, что ты говоришь, просто ужасно…
    - Лично, для себя, я ничего ужасного не вижу. И для тебя, Горда, тоже. Сейчас попробую объяснить… Так вот, когда он окажется в камере…, там, друг перед дружкой, поверь мне, они всегда гордятся. Рассказывают о своём житье-бытье на воле: и сколько у них любовниц было, и какие они в постели неутомимые мачо, и как их жёны сейчас проливают по ним свои бриллиантовые слёзы. Про всякие, там, оффшоры и воровские деньги в лондонских банках, про это, конечно, ни гу-гу. И про недвижимость, что на тёщу с тестем записана, это тоже – могила, а вот про свои похождения они трепаться, ох, как, любят. Это - пожалуйста, это - сколько хочешь… Вот он, твой звёздный час, Горда! Поверь мне, не до Самолюбия ему там будет. За такое чувство там, запросто, в рыло можно получить, да и не чувство оно совсем, как теперь выясняется, а  суррогат, а за суррогат там, точно можно схлопотать по полной. Поэтому, про Самолюбие, ему, хочешь, не хочешь, а забыть придётся.
    - А как же ты, Зава, что будет с тобой, если вдруг…, если вдруг… страшно сказать…
    - Ха, ха, ха, ха, ха…, я не пропаду. Я нигде не пропаду, Горда. Наш Аркадий Семёнович, слава его организму, без меня и секунды прожить не может и поэтому, где бы он не был, я всегда с ним. Как только, там, в камере начнут раздавать вечернюю пайку, так нашему Хозяину, поверь, тут же покажется, что другим зэкам налили баланды чуть больше, чем ему, и вот я уже туточки. Выдадут ему постельное бельё, и снова я тут, как тут, потому что нашему Хозяину и в этом случае, покажется, что бельё у его соседа гораздо чище и новее, чем у него. Так, что, я не пропаду, за меня не беспокойся, Гордочка.
    - Зава, а разве, там кормят всего один раз и только вечером? Какой ужас! Несчастный Аркадий Семёнович, ведь он так любит много и вкусно поесть.
    - Ха, ха, ха, ха, ха! Нет, Гордочка, там кормят и утром. И в обед, моя подруженька, тоже кормят, только ведь нашему Хозяину, когда его закроют, поначалу, не до жратвы будет. Он на неё, по меньшей мере, до вечера следующего дня, смотреть не сможет. Страх будет такой, что, при одном упоминании о пище, его всего будет выворачивать наизнанку. Кстати, ты знакома со Страхом, Горда? Не правда ли, душка?..
    - Гм, что тебе сказать… Слишком умён, а точнее заумен, на меня он не производит особого впечатления; к тому же, многие чувства и даже суррогаты, сторонятся его… Он кажется таким холодным и высокомерным.
    - Ну, здесь, ты не права. Ты вспомни, каким горячим и неистовым, Страх становится всякий раз, когда, полемизируя с Эгоизмом на очередном Большом Сборе, он одерживает победу за победой над ним… Ну, так вот, Горда, вечером следующего дня, когда наш Хозяин уже точно жрать захочет, ему сразу же, обязательно, покажется, что у его соседей баланды больше, чем у него. Это у него ещё с детского сада, а может и раньше… Многое уже стёрлась из памяти, я ведь, сама была тогда молодая. Но я хорошо помню, как в детском саду за обедом, ему всегда казалось, что у его друзей Вовы и Димы, котлетки чуть больше, чем у него. А поделать с этим, он ничего не мог, потому что, каждый ребёнок должен был садиться строго на своё место и взять другую порцию, в которой котлетка, по его мнению, была более мясистая, он никогда не решался. Что ему оставалось? Правильно - завидовать, страшно завидовать! Сказать, напрямую, Вове и Диме, что их котлетки, возможно, больше, чем у него, он стеснялся, а может и боялся. Вован, ведь мог за это, запросто, накостылять ему, но ведь чувствовать меня Аркаше никто не запрещал. Вот он меня и чувствовал. Как же он меня чувствовал, Гордочка, как же он меня чувствовал! Я до сих пор не могу забыть, как мне тогда было хорошо; как же хорошо мне было!
    - Зава, он что, всё время ходил голодный? Бедный мальчик.
    - А вот, дудки! Бывало, втихую прошмыгнёт на кухню, когда там никого нет, насуёт в карманы печенье и обжирается потом один под одеялом.
    - Какой ужас! Я бы так не смогла.
    - Понятно, ты у нас гордая… А знаешь, подруга, чем кроме ворованных печений, он компенсировал, те самые, обеденные котлетки и вечерние запеканки?.. Ещё не закончился обед, а маленький Аркаша, едва успев допить компот, мчался, сломя голову в туалет, чтобы успеть схватить самый красивый горшок, разрисованный смородинками и вишенками, и если ему это удавалось, то он… Впрочем, что было дальше, ты моя, Гордочка, знаешь не хуже меня.
    - Да, да, да, Зава, я помню. Я хорошо помню, каким гордым орлёнком, он восседал на своём любимом горшке. Я помню, Зава, я помню. Мне тогда было очень хорошо. О, моё счастливое детство! Но если вдруг кто-то опережал его, то…,  хотя, впрочем, это уже, так сказать, не моё дело. Расскажи мне, Зава, что испытывал маленький Аркаша, когда самый красивый горшок ему вдруг не доставался.
    - Ой, что ты, Горда! Я хорошо помню его состояние, когда его любимый, в ягодках, предмет, вдруг оказывался под ягодицами Вовы или Димы. Мне было необыкновенно хорошо тогда! Наш маленький Хозяин завистливо смотрел в сторону счастливчика, и только мучительная гримаса, которая неизбежно появлялась на его детском личике, когда он добросовестно отдувался на горшке, могла скрыть его чёрную зависть. Моему детскому счастью, тогда, не было конца. Как же он завидовал, Гордочка, как же он завидовал!
    - А при чём здесь, гримаса, Зава? У него, что, в это время было какое-то особенное выражение лица? Что-то я не помню, чтобы он им гордился.
    - Всё дело в том, моя подруга, что, его особенное выражение лица, когда он сидел на горшке, объяснялось его постоянным обжорством сухими печеньями, которые он втихаря тырил на кухне и которые очень плохо выводились наружу. Но не в этом суть, Гордочка, ох, не в этом! А суть в том, что мне, повторяю, тогда было очень и очень хорошо!
    - Ха, ха, ха…, везёт же тебе, моя подруга! И всё же, Зава, я очень беспокоюсь за своё будущее. Вдруг, оказавшись, как ты говоришь, на нарах, наш Хозяин, кроме зависти к своим сокамерникам, ничего не почувствует. Что будет со мной и что меня ждёт - забвение?
    - Да, поверь же, ты мне, моя подружка! Как только пройдёт стресс, и к нашему Хозяину вернётся аппетит, ему тут же, захочется погордиться и погнуть перед сокамерниками свои сосисочные пальцы. Поверь мне, я его хорошо знаю.
    - Завочка, подружка моя, пойми меня, даже при всём моём, не слишком устойчивом положении, я не могу желать такой участи своему Хозяину. Ведь, это так страшно, после такой сладкой жизни и такого солидного положения, вдруг оказаться на нарах. А, кстати, откуда ты знаешь и про взятки и про будущие нары, да, ещё в таких подробностях?
    - Ха, да, ты что! Я же днюю и ночую с ним. Сколько себя помню, я никогда не покидала его сердце, а если и покидала, то только для того, чтобы где-нибудь попрыгать, побегать и вскоре вернуться обратно. Я же говорю тебе, он без меня и минуты прожить не может. Все его мысли, любые желания, мечты и чаяния, связаны со мной, а отсюда – все его предположения о казённом доме и опасения оказаться в нём, мне хорошо известны. Наш Хозяин не перестаёт думать о том, что возможно, когда-нибудь, попадётся на взятке. По словам Страха, он жутко боится этого. Но отказаться от взяток выше его сил. Ведь он хорошо знает, сколько берёт его вышестоящий начальник и страшно завидует ему. Как же он ему завидует, Горда! Вот и получается замкнутый круг: наш Хозяин берёт, потому, что завидует, но боится, потому, что берёт; боится, но берёт, а берёт, потому, что завидует. Правда, он всегда надеется на одного очень важного господина из мэрии, что тот при случае прикроет его. Но, как говорится, на мэра надейся, а сам не плошай. Вот, так-то, подруга! Даже тогда, когда он спит, я не оставляю его в покое и поэтому, всё про него знаю.
    - Погоди, погоди, Зава…, ты мне с этим замкнутым кругом…, у меня, у самой, голова кругом пошла. Легко рассуждать, когда у тебя нет конкурентов - это такое счастье!
    - Ну, не прибедняйся, не прибедняйся, подруга. Как будто ты, у нас, ходишь не востребованной. Я же знаю: каждая удачная взятка нашего Аркаши, всегда завершается твоим экстазом. Тебе ли плакаться…
    - Я не о том, Зава… Я говорю, что у тебя нет конкурентов; я их, просто, не вижу. А тут, то Самолюбие, то Гордыня, то Тщеславие на мозоль наступит. Будешь тут востребованной, как же… А с недавних пор, всё чаще и чаще, Гонор стал проявлять себя совершенно беззастенчивым образом. Кстати, а вот и он… Ой, я не могу, весь прямо из себя, весь на понтах. Одна улыбочка чего стоит. Любит же он пыль в глаза пускать, я тебе скажу. И посмотреть-то не на что, а сколько в нём высокомерия и зазнайства…
    - Слушай, Горда, и откуда он только взялся? Сто лет бы его не видеть. Вечно пролетит как дебил, а ходит, вообще, как на ходулях. Терпеть его не могу. Представляешь, эта сволочь кричит мне однажды: «Ну, что, жаба, ты ещё не задушила нашего Хозяина?» А в это время мимо проходили Пошлость и Спесь. Как же они ржали, прямо покатывались, идиоты. Ну, ладно, Спесь, с ней всё понятно, хотя, скажу тебе, смешок у неё такой визгливый, противный. Но Пошлость – суррогат из суррогатов, а туда же. Представляешь, стоят три придурка, тычут в меня своими пальцами и ржут. Откуда, только такие берутся? Слушай, подружка, пойдём, прогуляемся, а то этот петух напыщенный, сейчас опять в мой адрес какую-нибудь гадость скажет.
    - А ты ему, как-нибудь, напомни о его происхождении. Не мне тебя учить, Зава. Крикни ему в ответ - кто бы выступал, только не ты, суррогат несчастный, сразу заткнётся.
    - Как, Гордочка, он тоже суррогат?
    - А кто он, по-твоему! Суррогат, самый настоящий суррогат! Ну, представь, разве может быть Гонор настоящим чувством, как я… ну или…, скажем, как ты? И пусть он с пеной у рта доказывает, что он, якобы, подлинное чувство, но мы с тобой, моя подруга знаем же, что он суррогат.
    - Верно, верно, Гордочка, верно. Как же я об этом не подумала.
Спесь, Пошлость…, Гонор…, конечно же, суррогат. Следующий раз обязательно одёрну этого наглеца, совсем распоясался.
    - Так вот он, откуда здесь взялся…, я поняла, Зава. Обрати внимание, у нашего Аркадия Семёновича сейчас посетитель. Теперь тебе понятно, почему он здесь сейчас нарисовался?
    - Поняла, не дура! Как только посетитель уйдёт, и Гонор тут же отвалит, во всяком случае, успокоится - это точно.
    - Не надолго, Зава, поверь мне, не надолго.
    - Ой, ой, ой,…, как мне хорошо, как мне здорово, Горда, как мне сейчас здорово!
    - А тебе, когда-нибудь бывает плохо, Зава?
    - Ха, ха, ха! Не подкалывай, подруга. Понимаешь, дело в том, что наш Хозяин в эту минуту, прямо-таки, зелёный от зависти.
    - Не понимаю, в чём он может завидовать посетителю, который ничего ему не может дать, а наоборот, собирается у него что-то просить.
    - Он завидует тому, как посетитель разговаривает с ним, Горда. А разговаривает он и умно и грамотно. Послушай, послушай, как он говорит с ним. Он просто ставит в тупик нашего Хозяина. Вот, Аркадий Семёнович и поймал себя на мысли, что никогда уже не научится так красиво и аргументировано изъясняться, как этот, самый, что ни на есть, обыкновенный посетитель. Как же мне сейчас хорошо, Горда, как же мне хорошо!..
               
                2

    Но всё хорошее, как говорится, когда-нибудь кончается. Посетитель удалился, причём, конечно же, не солоно хлебавши и Зависть, слегка загрустила. Чтобы развеять эту грусть, она вновь предложила подруге побродить по организму Аркадия Семёновича. Больше всего, для прогулок, ей нравился мозг Хозяина, таинственные лабиринты которого, неудержимо влекли сюда многих из чувств. Бывали там и суррогаты.
    - Ну, так что, Горда, пойдём, прогуляемся. Я хочу по мозгу побродить, там столько всего интересного.
    - Пойдём, я не против. Всё равно Хозяину сейчас не до нас, пока кофе попьёт, пока потреплется по мобильнику, глядишь, успеем вернуться в сердце, а не успеем, мы с тобой  и в его мозгах не пропадём.   – Весело засмеявшись, две неразлучные подруги стали быстро подниматься вверх по сердцу, намереваясь уже совсем скоро добраться до аорты, откуда уже напрямик, по сонной артерии, путь в мозги Хозяина, виделся им наиболее коротким и лёгким. Но не успели они сделать и нескольких шагов, как вдруг из-за Верхней полой вены им навстречу вышло Самолюбие. Трудно обмануть таких двух опытных чувств, как Зависть и Гордость. Однако, Самолюбие, не преминуло сделать вид, что будто бы случайно встретило здесь Заву и Горду, которым сразу же стало понятно, что этот навязчивый суррогат, специально поджидал их здесь, вероятно понимая, что две подруги пойдут к мозгам Хозяина, именно, этой дорогой. Было очевидно, что оно подслушивало разговор Зависти и Гордости, но теперь изображает из себя простака-простушку, делая вид, будто встретило здесь обеих неразлучных подруг случайно.
    - Привет, девчонки, а я иду, слышу разговор, ну и решило…, я из мозгов иду…, думаю, дай спрошу, как дела. Если вы туда… ну, то есть…, я хочу сказать, если вы в мозги идёте, я могло бы…
    - Слушай, что тебе надо, а? Чего ты всё время таскаешься за нами? - резко ответила ей Зава, хотя сделать это, за неё должна была Горда.
    - Если вы не против, то я хотело бы составить вам компанию. Я очень часто бываю в мозгах нашего Хозяина, знаю там многие ходы и выходы и могло бы быть вам полезно.
    - А ты думаешь, мы без тебя заблудимся? - сказала Горда.
    - Нет, я так не думаю, просто, мне кажется, что втроём нам было бы гораздо веселее и интереснее.
    - Кому это - нам? - в голосе Завы послышались резкие язвительные нотки. Горда поняла, что подруга, возможно, наговорит сейчас Самолюбию много обидных слов и была откровенно рада этому. – Ты, что, не можешь понять простую вещь: мы с Гордой - настоящие чувства, а ты суррогат, понимаешь - су-рро-гат! Не может быть у человека чувства Самолюбия, понимаешь ты, не может. Это только в книжках написано, что Самолюбие, дескать, какое, не какое, а всё же, чувство собственного достоинства, соединённое… с ревнивым…, э э…, с ревнивым…, э э…, что там дальше, Горда, чтоб её...
    - С ревнивым отношением к мнению о себе окружающих, Зава.
    - Слышало – окружающих, а где ты видишь здесь окружающих? Есть чувство Гордости и чувство Зависти, а чувство Самолюбия – это от лукавого, это лишь черта характера нашего Аркаши. Такая же черта, как Гордыня, Гонор, Эгоизм, Тщеславие, Спесь, ну и прочая шелупонь…, развелось вас тут. Вот, с ними и дружи, чего ты к нам-то липнешь! Все вы, суррогаты одним миром мазаны. Наш Хозяин, слава его организму, сильно заблуждается, когда принимает ложное ощущение за чувство. Скоро он тебя запрячет на своих Задворках, в самом неприличном и мрачном месте, откуда уже возврата не бывает, а может быть, даже погонит прочь из своего организма! Туда тебе, суррогату и дорога!
    - Девчонки, ну, зачем вы так, я же многого не прошу от вас…
    - Ещё бы, ты чего-то просила. Слушай, Горда, разговаривай с ней сама, в конце концов, это твоя проблема.
    Гордость пожала плечами. – Да, ладно, Зава, пусть идёт, жалко что ли…,  может быть она нам в мозгах и в самом деле пригодится… Только пусть идёт…, желательно, сзади…
    Обрадовавшись такому решению Гордости, Самолюбие радостно затараторило: – Хорошо, хорошо, я пойду
сзади, я согласно… Кстати, девчонки, а вы слышали, что будто бы совсем скоро состоится новый Большой Сбор всех чувств, на котором будут обсуждаться наиважнейшие вопросы нашей с вами жизни? Все только об этом и говорят. До меня дошёл слух, что именно на этом Сборе, мы потребуем для себя тех же прав, какими…
    - Не заговаривайся, понятно, - резко перебила Самолюбие Зава.
– Горда, ты только послушай, что она говорит: наиважнейшие вопросы нашей с вами жизни… Чьей, это, жизни…, ты себя, никак, за чувство принимаешь? И о каких правах ты говоришь? Никакой суррогат никогда не сравнится ни с одним подлинным чувством… Ваше влияние на жизнь нашего Хозяина – ничто, по сравнению с тем влиянием, какое оказываем на него мы – высокородные чувства… Я тебе так скажу: если мы с Гордой и позволили тебе пойти с нами, то знай – будет совсем не лишним, если ты остановишься где-нибудь возле мозолистого тела - там, где тусуются, такие же, как и ты.   – Не обратив особого внимания на грубое и обидное высказывание Зависти, Самолюбие продолжило развивать тему: – А знаете, девчонки, мне недавно Эгоизм говорил, что лучше всего провести Большой Сбор снова в селезёнке и непременно ночью, пока Хозяин будет спать, а ещё он мне говорил, что если…
    - Слушай, а тебе не кажется, что ты много себе позволяешь, - сердито ответила ей Горда. – Эгоизм ей говорил…, да, кто он такой, твой Эгоизм?! Да, мало ли, что он говорил. Какой-то суррогат будет решать, где нам проводить Большой Сбор.... Эгоизм говорил…, вот и чеши к своему Эгоизму, если он тебе говорил.
    Видимо, рассчитывая, всё же, хоть как-то расположить к себе Гордость и Зависть, Самолюбие, вновь пропустив мимо ушей обидные слова в свой адрес, вдруг обратилось к ним с совершенно сенсационным слухом: – Девчонки, а, правда, что будто у нашего Хозяина, слава его организму, начали изменяться мозги и что, возможно, в недалёком будущем, нас всех ждёт перерождение?
    - Будешь много трепаться, окажешься в его Узилище, поняла!? – снова грубо ответила ей Горда.

                3

    Добравшись до хозяйского мозга, Жада и Горда стали с удовольствием бродить по его нескончаемым ходам и лазейкам. Две подруги прятались друг от друга; аукали, бегали, прыгали и, наконец, наигравшись вволю, решили передохнуть.
    - Слушай, Горда, давай присядем на варолиев мост, я слышала, что здесь часто бывает Страх, вдруг он тут появится. Он такой умный и столько всего знает; может быть, даже больше, чем я.
    - Зава, а тебе известно, что рядом с ним всегда Жадность? Эта акула так ревностно относится к своей дружбе со Страхом, что боюсь, у тебя нет никаких шансов подружиться с ним.
    - Да, чихать я хотела на Жадность! Мне просто интересно с ним пообщаться, вот и всё; и никто не может мне этого запретить. Смотри, смотри, Самолюбие что-то нашло и внимательно так разглядывает.
    - Не обращай на него внимание, Зава. Это явно рассчитано на то, чтобы заинтересовать нас. И что оно здесь может найти, кроме тысячи хозяйских мыслей, которые уже давным-давно, не отличаются оригинальностью.
    Уловив, а вернее всего, каким-то образом почувствовав к себе внимание со стороны Завы и Горды, Самолюбие, державшееся, до поры до времени, недалеко от двух подруг, сделало им шаг навстречу. Продолжая разглядывать на своей ладони, что-то совершенно эфемерное и едва уловимое, оно приблизилось к Зависти и Гордости и подчёркнуто миролюбиво и от того, как бы, по-свойски произнесло: – Смотрите, девчонки, что у меня на ладони; какая интересная и оригинальная мысль нашего Хозяина, слава его организму! Я немного поломало голову, чтобы её прочитать и почти уверено, что мне удалось правильно понять два первых слова: «главное вовремя», а вот, что дальше – не разобрать.
    - Вот, привязалось-то, - прошептала Горда и косо взглянула на ладонь своего конкурента.
    В отличие от Гордости, Зависть, полагавшая, что она умнее своей подруги и возможно умнее самого Страха, проявила заинтересованность и охотно склонилась над крошечной чёрной горошиной, едва трепещущей на ладони суррогата. Ей не терпелось прочитать слово, которое Самолюбие не смогло разобрать, чтобы лишний раз доказать, что она является самым умным и самым осведомлённым чувством. Правда, это было не совсем легко -  прочитать уже угасающую мысль Сушкина. Но чтобы не обижать Горду, она, свой искренний интерес к тому, что было едва заметно на ладони Самолюбия, разбавила, откровенно сухими и грубыми словами: – Ну, что там у тебя, давай…, только отстань ты от нас ради организма нашего Хозяина. Вон, смотри, Гордыня с Эгоизмом возле мозолистого тела шляются без дела…, ха, ха, ха…, а не пошло бы и ты к ним…, ха, ха, ха. Они такие же, суррогаты, как и ты…, общие интересы, общие родословные… По ним, как и по тебе, давно Задворки плачут. Ну, ладно, ладно, давай, посмотрю. Ну, что тут у тебя? Ага, ну, правильно: «главное вовремя»…, так, так, так, «главное вовремя». Так…, дальше, дальше…  Ха, ха, ха! Тоже мне, оригинальная мысль Хозяина: «главное вовремя соскочить», вот и вся его оригинальность. Их тут, таких мыслей, тьма тьмущая. Пни ногой и сплошные  «главное вовремя соскочить», «надо линять», «пора спрыгнуть»… Но мне, скажу тебе по секрету, больше всего нравится «чувствую, скоро повяжут» и уж, совсем умора - «вот, ласты склею, кому всё это достанется».   
– Сказав это, Зависть громко и искренне рассмеялась, но, быстро сообразив, что слишком далеко зашла в своей откровенности с суррогатом, тут же, не преминула вылить на Самолюбие ушат холодной воды: – Тоже мне, оригинальность…, ты загляни в его подкорку, там такое найдёшь… Ни фига, ты, не знаешь мозги нашего Хозяина; это и не удивительно, суррогат никогда не сравнится в способностях с настоящим чувством, так, что, гуляй себе, девочка-пацанчик… 
    Повернувшись спиной к явно обескураженному Самолюбию, Зава подошла ближе к подруге и сразу заметила, насколько выше обычного, Горда задрала свой нос. По всему было видно, что она не собирается скрывать своего неодобрительного отношения к только что, состоявшемуся диалогу между Завой и Самолюбием.
    - Ну, что, наговорились…, приятная была беседа?
    - Чего, ты, Горда, задираешься, смотри, как я его отшила. Если бы не я, оно сейчас, так и крутилось бы возле нас.
    - А что, нельзя было как-то иначе его отшить? Обязательно надо было вести с ним душещипательную беседу?
    - Слушай, Горда, хватит уже, а! Ты сама предложила ему пойти с нами, а теперь во мне ищешь виноватую.
    - Я всего лишь предложила Самолюбию пойти сзади нас, а ты, Зава, начала с ним раскланиваться; помогла прочитать какую-то хозяйскую мысль. Что, нельзя было обойтись без взаимных милых улыбочек?
    - Да, с чего ты взяла, что я ему улыбалась?! Я ему так и сказала, гуляй отсюда, девочка-пацанчик, к своим дружкам суррогатам - Эгоизму и Гордыне. Вон, посмотри, оно теперь с ними общается…, стоят придурки, о мозолистое тело трутся.
    Посчитав, что уже достаточно отчитала Заву за
«предательство», Горда неожиданно спросила: – А что там за мысль была, которую ты помогла прочитать этому тупице?
    - А, - махнула рукой Зава, - обычная хозяйская ерунда: «пора линять» или «пора делать ноги», в общем, что-то, в этом роде. Слушай, Горда, а тебе нравится в мозгах нашего Хозяина? Знаешь, я иногда думаю – почему я живу в его сердце; скучно там и как-то монотонно. Всё время одно и тоже: бух-тух, бух-тух, бух-тух. Порой так надоедает, что хочется пожить, где-нибудь, в другом месте.
    - Нет, Зава, я сердце Хозяина, ни на что не променяю. Да и потом, кто нас с тобой станет спрашивать, где нам жить? Как только наш Хозяин, слава его организму, удачно провернёт какое-нибудь дельце, как я, тут же, в его сердце. Да и тебе, моя подруга, никуда оттуда не деться. Помнишь, в прошлый вторник, вот, так же, развлекались с тобой… Да, вспомни, ты ещё в левой сонной артерии спряталась и уснула, а я как дура, тебя искала в правой.
    - Ха, ха, ха! – засмеялась Зава, я тогда направилась в сторону правой, а потом, думаю, дай-ка пошучу…
    - Шутить, ты, мастерица, я знаю. Ну, так вот, ищу я тебя, и вдруг так мне стало хорошо, Зава. Так хорошо стало…
    - Во вторник…, во вторник…, а…, это когда нашему Аркаше блатной автомобильный номер привезли, прямо, в префектуру.
    - Вспомнила, ну, слава его организму!
    - Ещё бы, мне это не вспомнить, Горда! Мне перед этим, тоже было так хорошо, так хорошо мне было. Я ведь нашего Хозяина, до того, как он купил этот номер, прямо, съедала всего. Представь себе, у его босса, на самой крутой бронированной «бэхе», номер «три девятки». Как же он ему завидовал, как завидовал, прямо, зелёный весь от меня ходил! Я помню, ещё за месяц до этого вторника, наш Аркаша по мобильнику общался с каким-то капитаном ГИБДД…, Клещёвым, кажется. Ох, как же он отчитывал того капитанчика. Как сейчас помню: «Кэп, а ты не боишься, погоны потерять? Ты, что смеёшься надо мной, я уже второй год, как дешёвый браток с тремя четвёрками ездею, а ты, мои обещанные три семёрки какой-то министерской шлюхе отдал, да ещё и с буквами «АСС», которых я ждал два года. Что, я не понял… ах, депутатской… А ты, капитан, считаешь, что депутатская шлюха будет выглядеть с моим номером лучше, чем шлюха министерская? Да, мне плевать, что у этой подстилки, те же инициалы… Что, что, что???  Да, ты что, кэп, совсем страх потерял! Ты предлагаешь мне зеркальный номер!?.. Что ты говоришь – с моими буквами!? Капитан, ты, вообще, думаешь, кому ты это предлагаешь? Ты хочешь, чтобы я  выглядел, как последнее фуфло… с зеркальным номером… Ты его себе повесь, понял…, козёл».
    - Зава, наш Хозяин назвал офицера внутренних органов козлом? Ну, даёт, Аркадий Семёнович!
    - Ну, козлом, он его назвал, по-моему, уже после того, как выключил мобильник. Знаешь, Горда, прямо, так смачно назвал: «Кка-ззёол!»
    - Нашего Хозяина можно понять, Зава. Ведь, всё, что достаётся его начальнику, и больше, и дороже, чем у него. Тут тебе и взятки и счета в лондонских банках, тут тебе и дом, и машина, и даже женщины, в конце концов. А ведь, Аркадию Семёновичу, так хочется гордиться… Так вот, во вторник, его гордости не было предела. Тот капитан внутренних органов лично привёз номер…, прямо, на работу нашему Хозяину. Аркадий Семёнович как увидел этот номерок, так, прямо, весь и просиял. Ещё бы:
А 777 СС 177. Помню, он ещё подумал: «Теперь все будут видеть – едет асс». Полчаса он ходил вокруг своего серебристого «Мерседеса GL 550» и всё любовался, любовался сказочным номером, а его гордости, за удавшуюся жизнь, не было конца. Если бы ты только знала, Зава, как же мне тогда было хорошо! Кстати, подруга, а ты случайно не знаешь, почему наш Хозяин придаёт такое невероятное значение каким-то одинаковым цифрам; они что, какие-то магические и наделены
волшебной силой?
    - Гм, - на секунду задумалась Зависть. – Нет, Горда, я думаю, что ничего волшебного в этих цифрах нет. Мне кажется, что дело не в этом. Некоторые люди, не совсем уверенно чувствуют себя в жизни. Они слабы и завистливы. И чтобы избавиться от этой неуверенности или хотя бы, как-то, скрыть её, они создают для себя особые условия существования или просто выдумывают их. Так и с этими номерами: ни ума, ни здоровья своему владельцу, они не прибавляют. Это всего лишь символ, скорее даже псевдосимвол. При чём, по сути своей, совершенно пустой. Но дело в том, что любой псевдосимвол, пусть даже и самый пустой, который может, хоть немного придать человеку уверенности и скрыть его трусость, должен стоить денег – так решил начальник капитана Клещёва. Номеров, с одинаковыми цифрами мало, а робких и неуверенных в себе людей, желающих их приобрести, много. Вот, начальник капитана Клещёва и торгует псевдосимволами. Ага,  думают люди – коль, есть такие, которые могут заплатить этому начальнику, наделённому властью, деньги за номер с одинаковыми цифрами, стало быть, они близки к этому начальнику и с ними лучше не связываться. И представь себе, многие люди и в самом деле, стараются с ними не связываться. Брезгливо смотрят в их сторону и плюются, считая их людьми одной крови с начальником капитана Клещёва. Но есть и такие, которые открыто или тайно завидуют им и только недостаток средств удерживает их от того, чтобы не купить себе, на худой конец, какой-нибудь, «зеркальный» номер. И надо иметь большое мужество и обладать огромной внутренней свободой, чтобы отказаться от покупки пустого псевдосимвола, даже если ты близок к начальнику капитана Клещёва и имеешь  возможность заплатить ему за этот номер. Но, повторяю: люди слабы и завистливы и от того неуверенно чувствуют себя в жизни. Тебе не хуже, чем мне, известно, как труслив и как неуверен порой бывает в себе наш Аркаша…

                Страх и Жадность.
               
                1
   
    В отличие от Зависти и Гордости, которые большую часть своего времени проводили в сердце Сушкина, Страх и Жадность, местом своего обитания, избрали его мозги. Нельзя сказать, что они жили в них постоянно, как, те же Зависть и Гордость в сердце, но всё же, большую часть своего времени, они проводили, именно в мозгах Аркадия Семёновича. И хотя Страх и Жадность, не были, по сути своей, близкими друг другу чувствами, но по духу их многое объединяло между собой. Эта, почти, никакая, но всё же, некоторая схожесть между ними, совершенно не мешала их отношениям, так как не предполагала ни малейшей конкуренции между ними. Хотя справедливости ради, стоит сказать, что в тайне, Страх считал себя выше Жадности, подозревая, что она, не меньше, чем на половину, является суррогатом, а не настоящим чувством, но никогда, не единым намёком, ни разу не позволил себе огорчить её своими подозрениями.
    Как известно, между подлинными чувствами и суррогатами существовала давняя взаимная неприязнь. Такие чувства, как Гордость, Обида, Зависть, Похоть, и некоторые другие, без ложной скромности, считали себя истинными чувствами, умеющими влиять на поступки и желания своего Хозяина. Открыто гордясь своим положением и, испытывая частую, жизненно-необходимую для себя эйфорию, ради которой, все эти чувства, собственно и существовали,  они, по этой причине, беззастенчиво считали себя чувствами высшего сорта. Будучи во все времена фаворитами, они, порой, с нескрываемым высокомерием относились к Гордыне и Эгоизму, Спеси и Гонору, считая их чувствами второго сорта, которые, по их мнению, не были рождены вместе с организмом Хозяина, а были приобретены им в течение последующей жизни в результате перенесённых детских заболеваний, психических травм и дурного воспитания. Разумеется, что всё это никак не могло нравиться суррогатам.
    Самым влиятельным среди них был Эгоизм, который постоянно требовал проведения Большого Сбора, на котором, он, неизменно стремился к лидерству, добиваясь от чувств, чтобы его признали равным среди них. Это, в свою очередь, никак не могло нравиться Страху, который хорошо понимал, чем может обернуться для него, это равенство. Являясь неформальным лидером среди чувств, которые ценили в нём его ум, его осведомлённость и мудрость, Страх, тем не менее, почти не имел друзей. На каждом Большом Сборе, между Страхом и Эгоизмом, происходила ожесточённая борьба за влияние на чувства и суррогаты и каждый раз, эта борьба заканчивалась ни в пользу Эгоизма.   
    Но так, как со Страхом, из-за его ума, мало, кто хотел дружить, то ему ничего не оставалось, как подружиться с Жадностью. И то и другое чувство, нисколько не претендуя на лидерство между собой,  прекрасно уживались друг с другом, верой и правдой, служа своему Хозяину. Единственное, что различало их - это отношение к ним самого Хозяина.
    Жадность почти никогда не покидала пределов мозга и лишь изредка оказывалась в хозяйском сердце, заполняя, иногда, почти всё его пространство, отчего, на некоторое время, заметно стесняла другие чувства. Страх же, в отличие от Жадности, часто покидая по воле своего Хозяина пределы мозга,  порой, тоже оказывался в его сердце, которое он заставлял бешено колотиться, но потом, переполнив его до краёв, мог вдруг резко рухнуть в его мочевой пузырь, из которого он начинал вытекать наружу. И хотя Страх, был чувством не из робкого десятка, но и ему, в эту ужасную минуту, становилось не по себе, когда уже начинало казаться, что он, вот-вот, вытечет из Хозяина весь без остатка. Но всякий раз, внезапное вытекание, на каком-то этапе прекращалось, и у Страха появлялась надежда на возвращение в своё привычное место. После этого, его жалкие остатки, устало карабкаясь по мочеточникам и мучительно преодолевая почки, диафрагму и множество других больших и малых органов, начинали своё восхождение к сердцу, а затем и к мозгу Хозяина, где, отдышавшись и придя в себя, это чувство вновь начинало возрождаться.
   
                2

    Сегодня было воскресенье. Иногда, в этот день, по крайней мере, до часу дня, начальник управления имущественно-земельных отношений, Аркадий Семёнович Сушкин мог позволить себе никуда не торопиться, никому не звонить, никого не принимать, ни у кого не брать и никому не передавать, а только спать, спать и спать, нежась под добротным и лёгким одеялом. На часах было десять минут одиннадцатого. В его огромном загородном доме, неподалёку от кольцевой дороги, было тихо, в роскошной спальне уютно, а в широкой постели комфортно.
    В этот утренний час, ни одно из чувств господина Сушкина, по причине его долгого сна, не было востребовано им, и это, безусловно, начинало сказываться на их душевном состоянии. Разбившись на маленькие группки,  и расположившись, кто в сердце, а кто в мозгах Хозяина, они вполголоса разговаривали между собой и обсуждали наболевшее. Пытаясь выяснить причину долгого отсутствия интереса к ним со стороны Хозяина, они вели себя несколько нервозно, отчего говорили друг другу всякие глупости и не совсем удачно шутили. И только Страх был рад такому положению, так как во время сна своего Хозяина, он мог не опасаться того, что вдруг, в очередной раз, окажется в его мочевом пузыре. Всего однажды, он был брошен туда своим Хозяином во время его сна, и только чудо спасло его тогда от того, что он не вытек весь, без остатка, наружу. Но это было так давно, что Страх, почти забыл об этом…
    Как всегда, с ним рядом была его подруга Жадность. Приятели полночи прошатались в мозгах своего Хозяина и теперь изрядно устав, решили остановиться и отдохнуть в районе заднего мозга, там, где их любимый варолиев мост примыкает к мозжечку. Усевшись на него с явным удовольствием и свесив вниз свои ножки, они продолжили вести между собой непринуждённую и, на первый взгляд, мало интересную беседу. Но это, только, на первый взгляд…
    - Страх, тебе не кажется, что наш Хозяин забыл про нас? Меня это начинает беспокоить. Прошло уже несколько часов с тех пор, как он остаётся к нам совершенно глух, - взволнованно спросила Жадность своего, гораздо более, информированного и умного  собеседника. 
    - Не парься, Жада, всё нормально. Просто у Хозяина была трудная неделя, которая, как всегда была сопряжена с огромной нервной нагрузкой. Приходилось много брать, а это всегда очень опасно. Я могу судить об этом по двум или трём моим небольшим утечкам из его мочевого пузыря, когда мне было не слишком уютно. К тому же, его шеф ужасно наорал на него, подозревая Аркадия Семёновича в самодеятельном воровстве внутри корпорации. Наш Хозяин, так испугался его гнева, что я тут же рухнул в его мочевой пузырь, откуда, как всегда нечаянно вытек с несколькими небольшими струйками. Кажется, это было в среду.   – Страх задумался: – В среду или в четверг… Да,  в среду, точно - в среду. В четверг, я вытек уже по другой причине. В этот день, наш Хозяин,  был вынужден брать лично. Что-то, там, у него не срослось и он, наплевав на многоступенчатую страховку, решил взять собственноручно, прямо, у себя, на рабочем месте. Один китаец получил от нашего Аркадия Семёновича разрешение на строительство торговых рядов на территории, на которой уже через пару лет должно начаться плановое строительство социального жилья для очередников и малоимущих. Наш Хозяин уверен, что уже через год, он перейдёт на работу в мэрию, где у него есть «лохматая рука» и тогда, как всегда, ищи свищи виноватого…
    - Страх, извини, я тебя перебью. А что такое лохматая рука?
    - Лохматая рука, Жада…, ну, как тебе сказать…, вообще-то,  это должно тебе быть более понятным, чем мне. Ну, это видимо…, это, видимо, такая рука…, такая рука, Жада…, которая вся обросла денежными купюрами, которые, так любят люди… Так вот, когда, бизнесмен-китаец, передал ему кейс с деньгами и вышел из кабинета, как уже через пару секунд, не постучавшись, вернулся обратно, неожиданно вспомнив, что не сказал Аркадию Семёновичу «до свидания». В тот момент, когда дверь кабинета открывалась, наш Хозяин в ужасе подумал, что к нему врываются милиционеры, чтобы арестовать его, и если учесть, что во время передачи денег я уже находился в его мочевом пузыре, то я мгновенно вытек из него вместе с двумя или тремя хорошими струйками. Ворвавшийся китаец, увидев бледное и очень злое лицо нашего Хозяина, видимо подумал, что, Аркада Сымёна остался недоволен содержимым кейса и, забыв обо всём на свете, с дрожью в голосе прокричал не по-русски, а по-китайски: «Дзай цзень, Аркада Сымёна, дзай, цзень!»
    - Ха, ха, ха! Я не могу, я, просто, не могу! – покатывалась от смеха Жадность. - Бедный, бедный мой Хозяин, слава его организму. Интересно, Страх, а он одевает памперсы, когда идёт на дело, ха, ха, ха! Кстати, приятель, ты так смешно выражаешься: милиционеры. Как-то, не по современному. Я много раз слышала, как наш Хозяин называл их ментами и продажными тварями.
    - Жада, ты не улавливаешь иронии? Разве ты не помнишь, как, будучи ещё пионером, наш Аркаша, много раз грозил своим обидчикам, позвать на помощь милиционеров? Ну, вспомни же, в пионерском лагере, было очень много случаев… Так вот, я продолжу… Когда наш Хозяин, услышал в свой адрес: «Дзай цзень, Аркада Сымёна», то он подумал, что китаец требует свои деньги обратно и готов был от злости запустить в него кейсом. Но то ли китаец слишком быстро ретировался, то ли нашему Хозяину стало жалко тех денег, только кейс остался в его кабинете... Кстати, Жада, должен тебе сказать, что далеко не все милиционеры продажные твари. Среди них есть и те, которые, представь себе, ловят таких, как наш Хозяин, иначе бы, не было у него страха.
    - Знаешь, приятель, по большому счёту, мне, собственно, всё равно, кто кого ловит. Людские дела меня мало интересуют. Мне главное, чтобы мой Хозяин, как можно чаще вспоминал обо мне, в этом случае, мне становится хорошо, а порой и очень хорошо, а это, самое важное в моей жизни… Я хочу прояснить ситуацию, Страх. В тот момент, когда китаец внезапно вернулся в кабинет, наш Хозяин, ощущая тебя в те секунды в полной мере, вспомнил и обо мне. И вовсе не китаец, который мгновенно ретировался, был причиной того, что кейс, набитый деньгами, остался в кабинете Аркада Сымёна. Причина во мне, Страх. Наш Хозяин, в это время, почувствовал меня в полной мере. И я повторяю, приятель, самое важное в моей жизни – это когда мой Хозяин вспоминает обо мне и мне становится очень и очень хорошо. И плевать мне на дела моего Хозяина.
     - Это потому, Жада, что ты не задумываешься о смысле самой жизни. Тебе легко живётся. Наш Хозяин любит и холит тебя и ты, в отличие от меня, не платишь за это, ту цену, которую всегда плачу я, как только Хозяин вспоминает обо мне.
    - Скажи мне, Страх, почему так устроен человеческий организм, в котором, одним - всё, а другим - ничего? Почему, каждый раз, когда Хозяин вспоминает о тебе,  ты не испытываешь, при этом, никакой радости? Ведь многие чувства, наоборот, только и ждут милости Хозяина, чтобы почувствовать огромное удовлетворение от его внимания.
    - Нет, это не совсем так. Я тоже испытываю удовлетворение, а порой и наслаждение от его внимания. Правда, я испытываю это, только, до тех пор, пока нахожусь в его сердце. Но, как только я переполняю его, то я тут же… В общем, понимаешь, Жада, всему виной, его мочевой пузырь. Я, наверное, единственное из его чувств, которое в силу своих природных особенностей, часто падаю туда, чтобы потом вытечь из Хозяина. Мало того, что мне не совсем приятно находиться там…, ладно, это, ещё как-то можно пережить. Самое отвратительное - это, когда я вытекаю наружу. Я уже не так молод, как раньше и мне всё труднее и труднее восстанавливаться после хозяйских протечек. Боюсь, что однажды мне не удастся подняться наверх, и я навсегда останусь в его мочевом пузыре, беспрестанно вытекая из него наружу.
    - Страх, друг мой, как мне тебя жаль. Каждый раз, ты открываешься мне с новой и новой стороны. Если бы все чувства, которые сторонятся тебя, узнали бы твою тонкую и ранимую сущность, то я уверена, многие бы захотели с тобой дружить.
    - Спасибо, Жада. Только прошу тебя, не надо меня жалеть. То, что происходит со мной, не самое страшное в сравнении с тем, что уже произошло с некоторыми другими чувствами нашего Хозяина.
    - Страх, расскажи, мне страшно интересно.
    - Хорошо, - понизив голос, ответил Страх. – Только дай мне слово, что ты никогда и никому не расскажешь о том, что сейчас услышишь от меня.
    - Честное пионерское - никогда и никому, - съёрничала Жада.
    Страх, в отличие от Жадности, сразу уловил иронию своей приятельницы и не заставил просить себя дважды.
    - Так вот, - начал говорить он шёпотом. – Ты когда-нибудь слышала о таких человеческих чувствах, как Честь, Совесть и Благородство?
    Жада на секунду задумалась.
    - Честь, Совесть и…, какие странные имена, Страх. Нет, мне кажется, что ничего подобного я не слышала, а если и слышала, то, видимо, забыла…, Честь, Совесть…, что-то припоминаю, но очень-очень смутно, дружище.
    Страх оглянулся по сторонам и начал тихо рассказывать:
    - Это случилось два или три года тому назад. Однажды, в один из зимних вечеров, Хозяин в очередной раз вспомнил обо мне, и когда я переполнил его сердце, то он, как это часто бывало в таких случаях, бросил меня в свой мочевой пузырь. Как всегда, мне с трудом удалось удержаться там, чтобы не вытечь наружу до конца. Кое-как собравшись с силами и отдышавшись, я не стал в тот раз подниматься по мочеточникам, а решил поискать другой, обходной и возможно, более короткий и лёгкий путь к сердцу и мозгу Хозяина. Но на деле, незнакомая дорога, по которой я пошёл, оказалась для меня слишком терниста. Прошло всего несколько минут, когда я понял, что заблудился.
    - Страх, ты никогда не рассказывал мне об этом…
    - Не перебивай и слушай дальше… Я устало брёл по незнакомым местам и кроме охватившей меня тревоги и дискомфорта, который, в общем-то, меня не пугал, вдруг стал испытывать неприятное удушье, которое, с каждой минутой возрастало всё больше и больше. Я не раз слышал о Задворках – о самом мрачном и самом неприятном месте в организме нашего Хозяина, откуда, якобы, невозможно найти обратно дорогу к сердцу и мозгу. И представь себе, в правдивости и достоверности этих слухов, мне пришлось убедиться тогда лично… Да, Жада, я уже совсем отчаялся, когда вдруг рядом с собой, услышал незнакомые голоса…
    - Страх, ты не испугался?!
    - Думай, о чём ты спрашиваешь меня, подруга…
    - Страх,…
    - Жада, не перебивай… Так вот, я решил подойти к незнакомцам. Это были три давно забытых и отвергнутых чувства: Честь, Совесть и Благородство. Когда-то, в далёком детстве, я встречал их в организме нашего Хозяина, но прошло столько лет, что я почти забыл, как они выглядят.
    - Обалдеть, Страх, я бы наверное там описалась со ст…, - не договорив до конца, Жада вдруг осеклась. Она поняла, что проявила некорректность по отношению к своему приятелю, для которого слово «описаться», являлось, наверное, самым неприятным из всего его лексикона. – Надо же, в таком мрачном месте, одному подойти к трём не известным чувствам. Какой же ты всё-таки смелый, приятель! А ведь на их месте, вполне, могли оказаться какие-нибудь суррогаты, не отличающиеся особым миролюбием.
    - Гм, - ухмыльнулся Страх. – Ты знаешь, Жада, все три чувства: Честь, Совесть и Благородство, оказались на редкость мирными и глубоко несчастными чувствами, которых, наш Хозяин, навсегда лишил всяких прав. Они рассказали мне о том, что когда-то, давным-давно, будучи ещё детьми, постепенно стали помехой для нашего Хозяина. Уже на заре своей юности, они окончательно и бесповоротно впали к нему в немилость и он, изо всех сил, старался забыть об их существовании. Когда же они, время от времени, начинали говорить ему о том, что ни одному нормальному Хозяину нельзя жить без этих чувств: Чести, Совести и Благородства, и что ему необходимо помнить о них, то взбешённый Хозяин начинал жестоко расправляться с ними. Свою Совесть, он безжалостно душил, Честь нещадно топтал, а на Благородство, наш Хозяин, циничным образом наплевал. Причём, всё это, он проделывал одновременно перешагивая через самого себя.
    - Ни фига, себе, Страх… Разве это возможно - перешагивать через самого себя и ещё, при этом, плеваться, душить и топтать сразу три чувства?
    - Не знаю, Жада, не знаю, наверное, наш Хозяин большой мастер по этой части. Я только говорю то, что услышал от них. Видимо, некоторые люди обладают такой способностью, которая в итоге, я думаю, всё же, обходится им очень и очень дорого. Честь, Совесть и Благородство рассказали мне о том, что, в конце концов, наш Хозяин решил навсегда избавиться от них и до конца своей жизни заключил их в своё Узилище – самое мрачное место в его организме.
    - Страх, разве бывает место в человеческом организме мрачнее, чем мочевой пузырь?
    - Бывает, Жада, представь себе, бывает…
    - Страх, а что такое – до конца жизни?
    - Что?.. До конца жизни…, до конца жизни, Жада…, давай, я расскажу тебе об этом позже.
    Видимо, вспоминая сейчас подробности тех далёких минут, Страх замолчал и глубоко задумался… – Я хочу размяться, подруга, ты не возражаешь? - спросил он её через несколько секунд и, спрыгнув с варолиевого моста на дорсальную сторону, стал прохаживаться по мозговой полоске.
    - Страх, ты не хочешь рассказать мне, чем всё это закончилось?
    - Что ж, слушай… Мне было необходимо, как можно быстрее возвратиться назад, иначе наш Хозяин, мог натворить ужасных дел без меня. Они просили меня задержаться ещё, хоть, на несколько минут, обещали показать мне кратчайший путь до мозга и жадно расспрашивая меня о нашей жизни,  которую они уже стали забывать, в конце концов, разрыдались. Мне стало их откровенно жаль, но так, как мне с каждой минутой становилось всё дурнее и дурнее, то я, сославшись на плохое самочувствие и на то, что Хозяин, вот-вот может меня хватиться, решил, как можно быстрее оставить их. Им было строго настрого запрещено покидать пределы того места, куда, они по воле нашего Хозяина были заключены, и всё же Благородство, с риском для себя, решило проводить меня до ближайшего ориентира, откуда бы я мог быстро и уверенно добраться и до сердца и до мозга. Тайной тропой мы прошли к копчику, и оно объяснило мне, что, ухватившись за него, я должен всё время подниматься строго вверх. Я так и поступил. Эта дорога оказалась и короче и легче прежней, но, помня о том, через какое неприятное место мне необходимо пройти, если я вдруг вздумаю в будущем снова воспользоваться этим путём, я решил раз и навсегда отказаться от такого соблазна. 
    - Страх, мне кажется наш Хозяин большая сволочь! Так поступить со своими чувствами, может только подлец!
    - Жада, с каких пор, тебя стали волновать другие чувства?  К тому же, ты совсем недавно говорила мне о том, что людские дела тебя совершенно не интересуют.
    - Да, Страх, я так говорила. Меня действительно не волнуют его личные дела, но его отношение к некоторым из нас, вызывает во мне, не только настороженность, но и совершенно справедливое возмущение. Мы не знаем с тобой, по какой причине, он навсегда отправил те несчастные чувства на Задворки, и поэтому, я не уверенна, Страх, что однажды, он не поступит с нами так же.
    - Ты права, Жада, это так. Но что мы можем изменить, ведь он наш Хозяин и только ему решать, где мы будем доживать свой век. Нам только остаётся уповать на то, что он не поступит с нами подобным образом.
    - Страх, я не поняла тебя. Что значит доживать свой век, разве мы когда-нибудь перестанем жить?..

                3

    - Видишь ли, Жада, - начал неторопливо свой новый рассказ Страх. – Я открою тебе ещё одну, пожалуй, самую большую тайну. Нет, даже, не тайну… Я открою тебе одну непреложную истину, которую, до этого, совсем недавно я открыл для себя. Дело в том, моя подруга, что когда-нибудь нас с тобой не станет.
    - Страх, друг мой, о чём ты говоришь, я была всегда и всегда буду…
    - Жада, не перебивай меня, если ты хочешь, чтобы я продолжил свой рассказ.
    - Но ты говоришь ужасные вещи, Страх!
    - Ты будешь слушать меня или мне помолчать?!
    - Хорошо, Страх, говори, я слушаю тебя.
    - Так вот, совсем недавно, недели две или три тому назад, мне повезло…, если, конечно, так можно сказать… Мне повезло присутствовать вместе с нашим Хозяином на одном скорбном мероприятии. В соседнем административном округе, бандиты застрелили какого-то важного чиновника из префектуры, возможно даже, того же ранга, что и наш Хозяин. Когда он узнал об этом, то сильно испугался и с этой минуты, все его чувства были надолго вытеснены мной. Я прыгал из его сердца в мозг и возвращался обратно; стрелой устремлялся к мочевому пузырю, но не долетев до него, снова возвращался и переполнял его сердце…, в общем, так получилось, что я…
    - Да, да, да…, я припоминаю, Страх. Хозяин тогда не вспоминал обо мне больше трёх суток, чего, раньше, он никогда себе не позволял и я уже начала думать…
    - Жада, ты обещала не перебивать меня… Так вот, я начну с главного… Когда вся процессия прибыла на кладбище и все эти важные персоны, включая нашего Хозяина, стояли возле гроба усопшего и говорили разные трогательные слова о том, каким прекрасным и бескорыстным человеком и гражданином он был; как не щадя себя, честно и трепетно относился он к нуждам и чаяниям простых людей; как, не жалея ни времени, ни здоровья, отдавал он свои последние силы и те немногие личные сбережения на благо общества, проявляя неустанную заботу о сирых и убогих… Представь себе, моя дорогая подруга, оказывается, безвинно погибший, кроме всего прочего, чутко прислушивался к биению своего сердца и ежесекундно сверял его неугомонный стук со всё возрастающим ритмом своей великой Родины… В общем, много и нудно говорили о его трудном жизненном пути и о том, что бандитам никогда не удастся запугать честных, принципиальных и преданных своему делу людей, каковым был их друг и соратник, гражданин и человек, погибший от пули нелюдя… Так вот, даже тогда, я не на минуту не переставал переполнять сердце нашего Хозяина и внимательно, с большим интересом следил за ходом его мыслей. Он стоял возле гроба и со страхом думал о том, что возможно, подобная участь, в недалёком будущем, ждёт и его. Пчелиный рой его мрачных мыслей, полных животного страха и неотвратимого трагизма, не позволял мне, как следует сосредоточиться, чтобы я мог хорошо понять – о чём в эти минуты, думает наш Хозяин. И всё-таки, мне удалось узнать главное; узнать то, что напрямую касается нас с тобой и всех остальных чувств… Так вот, из его мыслей, я узнал о том, что мы все когда-нибудь умрём вместе со своим Хозяином. Мы умрём, и нас не станет, Жада…
    - Ты говоришь ужасные слова, Страх! Этого не может быть! Так не бывает, чтобы нас…, чтобы меня когда-нибудь не стало… Наш Хозяин теперь будет опасаться тех бандитов и поэтому им не удастся подловить его возле подъезда, как подловили его несчастного коллегу, а стало быть, он будет жить и жить, а вместе с ним, будем жить и мы - его чувства… Ну, скажи, скажи, что это неправда, Страх; скажи, что мы будем жить вечно!
    - Успокойся, Жада, возьми себя в руки. Всё дело в том, что из мыслей нашего Хозяина, я узнал, что несмотря ни на что, он всё равно когда-нибудь умрёт. Прикончат ли его бандиты в тот момент, когда он припаркует свой «Мерседес» возле подъезда или пришьют его в лифте между пятым и шестым этажом – это не так важно… То есть, я хотел сказать, что независимо от того и другого, наш Хозяин всё равно умрёт. В те тяжёлые для него дни, он много раз думал так, Жада. Я хорошо помню это, подруга… Я помню, каким ужасом - моим наивысшим проявлением, переполнялось всё его сердце и мозг, когда он без конца об этом думал. Удивительно, но я ни разу не рухнул в те дни в его мочевой пузырь. Видимо, тогда, я был другого свойства, чем до этого. Я был страхом и ужасом, который остаётся в сердце и в мозгах, а это - гораздо хуже для Хозяина, по сравнению с тем, если бы я рухнул в его мочевой пузырь и хоть немного вытек наружу. Для меня – это, конечно, было бы плохо, а для Хозяина, я думаю, хорошо, если не считать того, что, мокрое бельё – это всё-таки неприятно.
    - Страх, неужели, никакой надежды?!
    - Никакой, Жада! Я понял это окончательно, когда нашего Хозяина посетила вдруг мысль, которая, увы, не оставляет нам с тобой, никакого шанса на бессмертие… Когда его несчастного коллегу, оставившего этот мир не по собственному желанию, а по чьей-то злой воле уже опустили в могилу; когда во время горького и безутешного плача его родных и близких, на дорогостоящий полированный гроб посыпались комья сырой земли…, в этот самый момент…, в момент мрачного карканья кладбищенских ворон и короткого, секундного покаяния перед самим собой, наш Хозяин обречённо подумал о том, что всё происходящее сейчас вокруг него, является категорической неизбежностью, равной для всех и безысходной для кого бы то не было… Ты понимаешь это, Жада?.. Ты только вдумайся в мысли нашего Хозяина - категорическая неизбежность, равная для всех и безысходная для кого бы то не было… То есть, равная и безысходная и для меня и для тебя и для всех остальных чувств, Жада. Ты понимаешь это - категорическая  неизбежность, неизбежность, Жада, не-из-беж-ность!.. Ведь вместе с ним умрём и мы, Жада!!!
    Почти прокричав последнюю фразу, Страх понял, что перегнул палку. Его подруга тихо плакала. Она сидела на мосту, поджав под себя ноги и мелко дрожала всем телом.   
    - Прости меня, Жада… Я не хотел…, я думал…, точнее, я не думал, что ты… А знаешь, что меня немного утешает? Конечно, это не решает проблему категорической неизбежности, зато радует в плане «равная для всех» и так далее, - попытался пошутить Страх. – И вообще, давай переключимся на что-нибудь другое. Хочешь, я расскажу тебе что-нибудь интересненькое из жизни нашего Хозяина? Я много чего, про него знаю…
    - Извини, Страх, но я очень устала…, давай, ты расскажешь мне это в следующий раз; можно, хоть завтра. Мне необходимо отдохнуть, Хозяин в любую минуту может вспомнить обо мне, а я в таком виде. Я пойду, Страх. Хочу прилечь где-нибудь в сердце. Может быть, его монотонный и такой размеренный стук, немного успокоит меня.   – Сказав это, Жада неуверенно спрыгнула с моста на мозговую полоску рядом с другом и, отряхнувшись, медленно поплелась в сторону сердца.
    - Я не прощаюсь с тобой, Жада. Увидимся завтра, успехов тебе. Я поброжу здесь ещё немного.
    - Пока, Страх!

                4

    На следующий день, немного успокоившись и смирившись с той неизбежностью, о которой ей рассказал Страх, а, скорее всего, успев за ночь привыкнуть к мысли о ней, Жадность отправилась в мозг, с желанием увидеть своего приятеля. По дороге, она не раз подумала о том, что уже вторые сутки подряд, остаётся, не востребована Хозяином, и это начинало тревожить её. Пытаясь успокоить себя, она связывала затянувшееся невнимание к ней со стороны Сушкина с тем, что сегодня был понедельник – день, в плане деловой активности, достаточно пассивный и полагала, что, видимо, у Аркадия Семёновича сегодня, просто, нет причин для того, чтобы вспомнить о ней. 
    Прогулявшись по левому полушарию и убедившись, что Страха тут нет, она перебежала на противоположную сторону, в надежде обнаружить здесь своего друга, но и в правом полушарии, его не оказалось. «Где его носит», - подумала Жада. «Может быть он снова попёрся к варолиевому мосту», - предположила она. Ей было одиноко без Страха, к которому она успела сильно привязаться за последнее время и которого, считала, одним из самых умных и информированных чувств. Не найдя его и на варолиевом мосту, Жадность, что есть сил закричала: – Страх, где ты, отзовись…, не в извилинах же ты заблудился, в конце концов!   – Но ответом ей была привычная, для здешних мест, тишина. Тогда, она решила, что, возможно, её друг направился в сердце, где она провела последнюю ночь и вероятнее всего, как это уже бывало не раз, они разминулись, идя навстречу друг другу, по разным сонным артериям. «Буду дожидаться его здесь, какой смысл возвращаться обратно, если мы можем снова разойтись по дороге», - подумала она.   
   Прогуливаясь по мозгам, она поочерёдно переходила из одного полушария в другое и, напевая какую-то навязчивую и давно забытую песенку, поднималась всё выше и выше к извилинам. Вскоре песенка ей наскучила, она замолчала и опять с тревогой подумала о том, что по-прежнему остаётся ненужной своему Хозяину. «Что же могло случиться, - терзалась Жада. – Никогда прежде, он себе этого не позволял. Я всегда была востребована им, и мне всегда было хорошо. Неужели забвение? Нет, нет, нет, только не это!» Вдруг ей показалось, что она услышала над собой какой-то шорох. Затаив дыхание, она прислушалась. Не прошло и нескольких секунд, как она убедилась в том, что отчётливо слышит над собой, чьи-то тихие и осторожные шаги. «Не может быть, - подумала Жадность. – Неужели, там кто-то есть…, неужели, кто-то ходит сверху по извилинам? Разве там можно жить – в этом холодном пространстве ниже тридцати семи по Цельсию, между извилинами и черепом? Все давно знают, что чувствам, там не место… Тогда, кто это?.. Может, стоит просунуть голову и посмотреть? Нет, нет – страшно!.. Необходимо, как можно скорее  разыскать Страха и всё ему рассказать…, а может быть, всё-таки посмотреть. Была, не была…, только потихоньку и очень, очень осторожно».
    Перестав на некоторое время дышать и дрожа от страха, Жада стала медленно просовывать голову над извилинами. В тот момент, когда ей, почти удалось сделать это, вдруг кто-то неожиданно схватил её сзади за плечи, от чего Жада, на некоторое время потеряла сознание…
    Когда она очнулась, то увидела над собой Страха. Её друг выглядел очень виноватым, и она поняла, как он взволнован.
    - Жада, прости…, прости, пожалуйста, я никак не думал, что ты так испугаешься моей глупой шутки.
    - Страх, это ты, как я рада…, то есть, я хотела сказать, какой же ты негодяй, Страх. Разве можно так пугать? Привык никого не бояться и думаешь, что все, такие же, смелые, как и ты…, я чуть не умерла от тебя.   – Уже через секунду, другую, она вспомнила про шаги над извилинами…
    - Страх, - шёпотом сказала Жада, - там кто-то есть, по извилинам кто-то ходит, - и, показав наверх, ещё тише добавила:
- Я слышала шаги…, это правда, Страх…, я слышала…
    - Жада, наверняка тебе это показалось, там никого не может быть. Если хочешь в этом убедиться, я сейчас же просуну туда голову и подтвержу правоту своих слов.
    - Страх, может быть не надо этого делать; давай уйдём отсюда, кто знает, чем нам придётся заплатить за наше любопытство.
    - Интересная у тебя логика, подруга. Значит, когда ты была здесь одна, то, высунуть свою голову над извилинами, у тебя хватало смелости. Теперь же, со мной, ты откровенно трусишь. Скорее всего, твоя осторожность – это результат моей глупой шутки. Видимо, ты ещё не отошла от стресса. Уверяю тебя, ты ошибаешься, и там никого нет.
    - Страх, только делай это, пожалуйста, осторожно, хорошо?
    - Уговорила, подруга, я буду очень и очень осторожен.   
– Сказав это, Страх начал уверенно, но, как он и обещал, осторожно просовывать голову в пространство над извилинами, в котором, по предположению Жады, кто-то находился. Когда ему это удалось сделать – наступила звенящая и одновременно гнетущая тишина. В эту минуту, нижняя половина туловища Страха находилась в мозгах, а его верхняя – над ними. Жадность была готова в любую секунду придти своему другу на помощь и, держась за него обеими руками, без конца  спрашивала: – Ну, что, Страх, там есть кто-нибудь? Ты чего молчишь? Говори же, Страх, говори!
    - Эй, кто там, выходи, я тебя вижу, - услышала вдруг Жада, голос своего друга и поняла, что её предположение о том, что в пространстве над мозгами, кто-то живёт, подтвердилось – если, конечно, приятель не разыгрывал её.
    - Страх, кто там, скажи…, неужели, там кто-то есть? Я очень боюсь, слышишь меня, Страх?! Ну, скажи что-нибудь, не молчи, - дрожащим голосом умоляла она своего друга.
    - Ты напрасно боишься, Жада. Кое-кто, боится нас с тобой гораздо сильней, чем мы его. Если хочешь убедиться в этом, полезай за мной, - сказав это, Страх ловко подтянулся и уже через секунду, оказался над извилинами, а вернее, прямо, на них. Жаде ничего не оставалось, как последовать совету своего друга.
    Впервые оказавшись на непривычно твёрдой и бугристой поверхности, Жадность с любопытством и некоторым опасением всматривалась в совершенно не знакомую ей обстановку, не забывая, при этом, держаться, как можно ближе к своему приятелю.
    - Смотри, подруга, - обратился он к ней нарочито громко, - ты была права, когда сказала мне, будто слышала над собой чьи-то шаги. Представь себе, мы обнаружили с тобой, совершенно не известное нам, до этой поры, чувство… Эй, ты, слышишь, подойди поближе, не бойся!
    - Страх, я никого не вижу, ты меня разыгрываешь?
    - Ну, посмотри же, внимательней, Жада. Видишь, вот, там, где заканчивается теменная доля, за последней извилиной, справа, кто-то прячется.
    - Страх, а как ты различаешь, где здесь теменная доля, а где, какая-то, другая?
    - Подруга моя, если бы ты уже отошла от стресса и не трусила, то, наверное, смогла бы прочитать вот те таблички над извилинами, прямо указывающие на разграничение всей этой твёрдой и бугристой поверхности, на которой мы с тобой сейчас стоим. Видишь, написано: лобная доля. Мы с тобой сейчас стоим на ней. Справа и слева, читай: височные доли. Дальше – теменная, а за ней, ещё дальше – затылочная.
    - Да, да, Страх, вижу, теперь вижу… А ещё я вижу незнакомое чувство, друг мой. Ты прав, я тоже никогда раньше не видела его.
    - Ну, что ж, подруга, как говорится, если чувство не идёт к Страху, то Страх сам приходит к нему и приводит его в чувство. Пойдём, Жада, представимся незнакомцу, а может быть и незнакомке…

                Рассказ Милосердия.
               
                1

    Преодолев несколько извилин, Страх и Жада подошли к незнакомому чувству. Втянув голову в плечи и дрожа от страха, оно пряталось между двумя извилинами, в надежде остаться незамеченным, видимо, ещё не сознавая, что, это уже не возможно.
    - Как тебя зовут? – спросил Страх, как можно мягче. – Давай знакомиться… Ну, что же ты молчишь? Меня зовут Страх, а мою приятельницу, Жада. Ну, давай, смелее, поднимай голову. Как ты здесь оказалось и почему прячешься от нас? Да, не бойся же, мы не причиним тебе никакого вреда. Ну, говори же, не молчи…
    - Меня зовут Милосердие… Пожалуйста, не выдавайте меня нашему Хозяину, иначе он отправит меня на свои Задворки, в самое неприличное место, какое только есть в его организме, - услышали наконец-то друзья тихий и дрожащий от страха голос.
    - Почему ты считаешь, что мы можем выдать тебя Хозяину? – спросил Страх. – Во-первых, если ты в самом деле Милосердие, то из этого следует, что ты нам не конкурент. Во-вторых, насколько мне известно, ты настоящее чувство, а не суррогат какой-нибудь…, а в-третьих…, в-третьих…, это совсем, не по чувственному - выдавать другое чувство Хозяину. Во всяком случае, я так никогда не поступал… У тебя очень красивое имя. Можно я буду называть тебя, просто, Мила?
    - Я не против, только прошу вас, не выдавайте меня нашему Хозяину.
    - Да, что ты заладила – не выдавайте, не выдавайте… Никто не собирается тебя выдавать. Лучше, расскажи нам о себе: почему ты здесь? Ты когда-нибудь жила нормальной чувственной жизнью, как мы?  Или ты, всю свою жизнь, прячешься здесь, подвергая себя самому неприятному, что может с нами
случиться – забвению!?
    - Скажите, Страх и Жада, вы меня совсем не помните? – спросила Мила.
    - Нет, не помним, - ответила Жада. – Во всяком случае, я, точно, не помню тебя. А ты, Страх?
    - Очень смутно… Я вспоминаю, как, однажды, ещё, будучи детьми, Мила, до слёз спорила с Жестокостью и доказывала той, что все люди изначально рождаются с чувством Милосердия, а не с чувством Жесткости и что…
    - А я и теперь так считаю, - неожиданно перебило Милосердие Страха. – Коль, речь идёт обо мне, вы позволите мне продолжить? Так вот, я и сейчас так считаю: человек изначально рождается с чувством Милосердия. Ему свойственно жалеть ближнего и сострадать его боли. Но окружающая среда, состоящая порой из жестоких и злобных людей, плюс плохое воспитание, делают своё дело – чувство Милосердия утрачивается и его заменяет чувство Жесткости, которое, по природе своей, скорее суррогат, чем настоящее чувство. Давным-давно, ещё в детстве, у меня, как и у многих чувств, была, вполне, нормальная жизнь и тогда, ещё совсем, молодой Хозяин, часто нуждался во мне. Я помню случай, когда, однажды, мальчишки издевались над беззащитным котёнком. Так вот, эти сорванцы были несколько старше маленького Аркаши и предлагали ему, а вернее, заставляли его, вместе с ними, мучить совершенно безобидное, незащищённое живое существо. Я отлично помню, как мне тогда было хорошо, потому, что всё его детское сознание было категорически против безумной жестокости мальчишек. Ему было крайне жаль такого пушистого и такого милого котёнка. Он бы с удовольствием взял его к себе в дом и, с не меньшим удовольствием ухаживал бы за ним. Но мой маленький Хозяин посчитал, что если он не будет вместе с мальчишками добивать бедное животное, то они примут его за слабака и будут дразнить маменькиным сыночком. Сердце несчастного мальчика разрывалось от жалости к беззащитному существу, а я была, в это время, на седьмом небе от счастья. Мне было так хорошо, так хорошо, Жада и Страх! Вы себе представить не можете, как мне было хорошо! К тому же, у меня была абсолютная уверенность, что маленький Аркаша не сможет поднять руку на безобидное животное…
    Милосердие ненадолго замолчало, видимо, для того, чтобы перевести дух…
    - А ты, знаешь, Мила, я тоже помню тот случай, -
сказал Страх. – Да, да, да, я помню… Ведь кроме чувства жалости к несчастному животному, о котором мне известно лишь с твоих слов, маленький Аркаша, в тот момент, в полной мере, ощущал ещё и меня. Иначе бы мне не было так хорошо в те минуты, о которых я тоже, как и ты, не плохо помню.
    Жаде вдруг стало не совсем уютно от их совместных воспоминаний, и она язвительно передразнила Страха: – А ты, знаешь, Мила, я тоже помню, тот случай… Что-то все вокруг всё помнят, только я одна живу без памяти. Может быть, ты дашь ей возможность продолжить?!
    - Жада, что с тобой? К чему эта нервозность, я же не виноват, что, в тот момент, Хозяин чувствовал только нас с Милой.
    - Чувствовал его с Милой…, подумать только, Страх - наш Хозяин чувствовал только вас с Милой. Может быть, он вас ещё и ощущал с Милой…, и вообще, может мне уйти отсюда, чтобы не мешать твоим милым воспоминаниям с Милой?!
    - Нет, Жада, тебе стоит остаться, - сказал Страх. – Мы вместе пришли сюда и вместе уйдём. Мы слушаем тебя, Мила.
    Глубоко вздохнув, Милосердие продолжило свой
Рассказ: – С точки зрения человеческой морали…, а у людей, представьте себе, кроме нас – чувств, есть ещё законы и правила, по которым они живут и которые нам, чувствам, в общем-то, мало понятны… Так вот, я повторяю, с точки зрения человеческой морали, дальше произошло ужасное зрелище.  Какой-то оболтус вложил в детские ладошки нашего Аркаши тяжёлый камень и мальчишки наперебой потребовали от него, чтобы он сейчас же добил бедного котёнка. Повторяю, его сердце, в это время, разрывалось от жалости к ещё живому, но уже едва мяукающему пушистому комочку… Я, буквально, ликовало…, мне было так хорошо, что казалось, это никогда не кончится… Это продолжалось и продолжалось… И тогда, когда он, потрясённый содеянным, бежал домой;  и тогда, когда закрывшись в ванной, его мучительно рвало; и даже ночью, когда он долго не мог заснуть и орошал подушку своими детскими слезами, ему было бесконечно жаль маленького беззащитного котёнка. Никогда больше я не была так счастлива, как в те далёкие дни…, никогда больше…
    Ностальгически переживая сейчас, самые счастливые моменты своего далёкого детства, Милосердие на время замолчало…
    - Конечно, тогда победила Жестокость, - продолжило оно через некоторое время, - но я абсолютно уверено, что это была не настоящая Жестокость, потому, что, наш Хозяин ощущал меня в те часы в полной мере. Просто, маленький Аркаша, в тот момент, под влиянием глупых и ложных представлений о том, что такое смелость, перешагнул через самого себя. Совершил то, что он будет в последствии делать много раз…
    - Мила, а что было дальше? – заинтересованно спросила Жадность, скорее, лишь, ради того, чтобы её не заподозрили в ревности. – Ты ведь позволишь мне, тоже  называть тебя Милой?
    - Да, конечно, пожалуйста... Мне даже нравится, это ведь не самое страшное в моём положении.
    «Ещё бы, тебе не нравилось», - подумала Жада.
    - Мила, чем же ты, потом, так не угодила нашему Хозяину? - спросил Страх.
    Тяжело вздохнув, Милосердие продолжило свой горький рассказ: – По мере того, как наш Хозяин взрослел, он всё меньше и меньше вспоминал обо мне. Разумеется, меня это сильно тревожило. Я боялось, что могу, окончательно, остаться невостребованным чувством и пыталось использовать любую возможность, чтобы напомнить ему о себе. Это начинало раздражать Хозяина. Поначалу, он, просто, отмахивался от меня, как от надоедливой мухи. Мне было очень и очень обидно. Я кричало ему: «Опомнись, остановись, ни один нормальный Хозяин не может существовать без меня», - но всё было тщетно. В общем, однажды, случилось то, что окончательно развязало ему руки и определило моё дальнейшее положение, которое оказалось для меня, как вы понимаете, совершенно безрадостным.

                2               

    - Нашему Хозяину очень нравилась одна девушка по имени Анжела, которая, увы, не отвечала ему взаимностью, - продолжило свой рассказ Мила. – Взбалмошная и красивая девчонка, с явно, вымышленным именем, не раз говорила ему о том, что он не нравится ей, откровенно смеялась над ним и над его привычкой безостановочно ковыряться в своём носу и всем своим поведением, давала понять нашему Хозяину, что он ей не пара. Это так оскорбляло Аркадия, что он решил жестоко отомстить ей. Вам, наверное, так же, как и мне, хорошо известно, что наш Хозяин, когда-то учился в одном из престижных институтов и успешно окончил его. Так вот…
    - Мила, прости, что я перебиваю тебя, - сказал Страх, - но, как наш Хозяин окончил высшее учебное заведение, о котором ты говоришь, и окончил ли он его вообще, мне хорошо известно. Впрочем, это совсем другая история и я, возможно, расскажу о ней. Продолжай, пожалуйста.
    - Хорошо, Страх... Это произошло после окончания летней сессии, когда наш Хозяин перешёл на третий курс. Однажды, когда его родители уехали загород, он пригласил в свою квартиру эту девушку и ещё нескольких студентов, якобы, отпраздновать свой день рождения. Как потом выяснилось, никакого дня рождения в этот день, у нашего Хозяина, на самом деле, не было. Зато, в этот вечер, было много шампанского и много искренних улыбок и остроумных тостов. А ещё была, соответствующая этому вечеру, обстановка, легко располагающая к взаимному доверию и откровенному обсуждению тех или иных проблем. Во время застолья Аркадию удалось незаметно подсыпать Анжеле в бокал с вином снотворного, которое не замедлило сказаться на самочувствии этой, в общем-то, неплохой девушки…
    - Как мне хорошо, как мне хорошо, - вдруг громко воскликнула
Жада. – Мила, Страх… у меня нет слов, но дело в том, что наш Хозяин, только что проснулся и сразу же вспомнил обо мне. Слава его организму, он по-прежнему нуждается во мне, а я уже думала, что наш Хозяин…
    - Жада, ты хотя бы извинилась перед Милой, - сердито воскликнул Страх. – Нельзя же так, в конце концов. Наш Хозяин вспомнил не только о тебе, но и обо мне тоже, но я же не кричу об этом во всё горло и не перебиваю другое чувство.
    - Ничего, ничего, всё нормально, - искренне ответила
Мила. – Страх, Жада, если вы хотите, то можете обсудить между собой ощущения нашего Хозяина, которые заставили его вспомнить о вас. Ведь это так приятно – быть востребованным чувством; я же помню эти незабываемые минуты наслаждения…, хотя, это было так давно.
    - Я хочу сказать, - начал объяснять Страх… – В общем, дело в том, что, как только наш Хозяин проснулся, то сразу же вспомнил о том, как, накануне, вечером, он поставил свою подпись под весьма и весьма сомнительными документами и я чуть не рухнул в его мочевой пузырь… Но, вижу, что всё обошлось, хотя, те деловые бумаги, которые подписал вчера наш Хозяин, повторяю, очень и очень сомнительны, даже с его точки зрения.
    - Страх, дружочек, ты не рухнул в его мочевой пузырь, только потому, что наш Хозяин, тут же, вспомнил обо мне, - сказала Жада. – Вчера, когда он в сауне, в присутствии одного теневого бизнесмена по кличке Мотя и двух, его, очаровательных спутниц, ставил свою подпись под этими документами, то рядом с важными бумагами, которые он подписывал, лежал увесистый полиэтиленовый пакет с тугими пачками банкнот. Вспомнив сейчас об этом, Хозяин, видимо, на время забыл о тебе…, так, что ты можешь расслабиться… Тот пакет с тугими пачками иностранных купюр заслонил сейчас всё его воображение, и мне в эту минуту очень и очень хорошо.
    - Жада, хватит уже…, давай послушаем Милу. Разве тебе безразлична её судьба? Совсем недавно ты говорила мне о том,  что тебе не всё равно, как наш Хозяин относится к своим чувствам? Мила, говори, что было дальше.
    - На чём я остановилась?.. - задумавшись на секунду, спросила Мила и тут же вспомнив, продолжила: – Так вот, наш Хозяин предложил Анжеле прилечь на кровать в его комнате и вскоре, сославшись на то, что, вот-вот должны вернуться его родители, стал выпроваживать своих гостей. Все были навеселе и не обратили никакого внимания на то, что Анжела осталась в его квартире. Как только гости покинули дом, Аркадий, тут же, полностью обнажил организм спящей девушки и начал исподтишка его фотографировать, что, считается у людей постыдным и кощунственным занятием, особенно, если иметь в виду, что слово «человек», по мнению самих людей, звучит, якобы, очень гордо…
   - Мила, позволь мне перебить тебя на минуту, - вежливо
попросил Страх. – Я сейчас вспомнил тот случай, потому, что Хозяин в это время, в той или иной мере, испытывал и меня. Я хорошо помню, как после фотографирования поляроидом, он совершенно бессовестно, без согласия девушки, овладел её спящим организмом, после чего уже не на шутку испугался… Что было потом…, я затрудняюсь…
    - Может быть, Жада, хочет внести свою лепту в наши совместные воспоминания, - предложило Милосердие.
    - Нет, вряд ли… Я, к сожалению, плохо помню подробности того вечера, - огорчённо ответила Жада.
    - Тогда, если позволите, я продолжу… Так вот, когда бедная Анжела очнулась, Аркадий показал ей снимки её голого организма и сказал, что теперь, она должна будет приходить к нему домой и давать ему возможность и дальше овладевать её организмом, при чём, тогда, когда ему этого захочется. А иначе, с его слов, снимки её голого организма увидят не только все её друзья и знакомые, но и самые близкие ей люди… Насмерть перепуганная девушка молила о пощаде так, что даже мне, на время, стало жаль её. Я с нетерпением ожидало, когда же, наконец, наш Хозяин вспомнит обо мне… И представьте себе, дождалось. В тот момент, когда бедная девушка, обхватив его колени, билась в истерике и умоляла не губить её, я вдруг удостоилось внимания нашего Хозяина. Как будто вздрогнув от содеянного и ужаснувшись этому, Аркадий вспомнил сразу о нескольких других своих чувствах, включая, Честь, Совесть и Благородство…
    - И включая меня, Мила, - перебил её Страх. – Да, да и включая меня! Извини, продолжай.
    - Мне, Чести, Совести и Благородству, в эти секунды, было так хорошо, так хорошо, мы так ликовали, Страх! От счастья, я заполнила всё его сердце, Жада… И вдруг, совершенно неожиданно, когда казалось, ни что не предвещало беды, наш Хозяин, резко оттолкнул от себя рыдающую девушку и обрушился на неё с угрозами и оскорблениями. И вот уже, конец нашему счастью, конец нашему безумному наслаждению. Нам было трудно в это поверить. Мы стали просить нашего Хозяина, чтобы он одумался, чтобы помнил о нас в эти, важные для него, минуты. Мы кричали ему: опомнись, без нас ты погибнешь, без нас ты пропадёшь, без нас невозможно полноценное существование и развитие твоего организма. Не один нормальный Хозяин не может и не должен жить без нас… Но всё было тщетно, он и не думал нас слышать, а нам…, нам так не хотелось отказываться от своего счастья. Мы хорошо понимали, что только в такие минуты, у нас есть возможность напомнить Хозяину о нашем существовании. Лучше бы мы этого не делали.  – Милосердие тяжело вздохнуло… «Так смотрите, чего вы добились», - вдруг крикнул он нам. Грубо схватив рыдающую девушку, он бросил её на постель и вновь овладел её организмом. «А теперь, пошли вон, пошли вон, - кричал он вне себя от ярости. – Я вас всех ненавижу, вы мешаете мне жить, я вас всех отправляю на Задворки! Вы не даёте мне ни минуты покоя; вы как кость в моём горле: это нельзя, то нельзя! Сколько раз убеждался я в том, что без вас мне гораздо легче!  Немедленно, марш туда – в моё Узилище! Немедленно, слышите, вы! Скройтесь там навсегда! Надоели, проживу без вас, вы только мешаете мне…, мешаете…, мешаете…» – Милосердие тяжело вздохнуло. – Всё было кончено. Честь, Совесть и Благородство, рыдая во весь голос, навсегда отправились на Задворки своего Хозяина, в одно из самых мрачных мест его организма…
    - А как же тебе удалось ослушаться его приказа и не оказаться в том месте? - спросила Жада.
    - Тут свою роль сыграли и везение, и моё огромное неприятие навсегда исчезнуть на его Задворках… Приказав нам, немедленно, туда отправляться, Аркадий выгнал бедную Анжелу из своей квартиры и выпив ещё два бокала вина, рухнул на кровать. Мне стало понятно, что это – мой единственный шанс… Я не отправилось вместе со всеми вниз, а решило, пока он спит, проникнуть сюда, где мы с вами сейчас находимся, чтобы затаиться и жить здесь, чем на его проклятых Задворках. Я ничего не сказало Чести, Совести и Благородству о своём плане, посчитав, что Хозяин, сразу же, заметит отсутствие стольких чувств в том месте, куда он им приказал немедленно отправиться… Не судите меня за это строго. Кому бы стало легче от того, если бы, ни одному из нас, не удалось избежать его ненавистных Задворок?.. Пока Хозяин спал, мне удалось незаметно для него, осуществить свой дерзкий замысел… Проснувшись через несколько часов и вспомнив о случившемся, Аркадий вдруг тяжело застонал и схватился за голову. Мне казалось, что он, как будто ощупывал её, пытаясь обнаружить меня в этом, по сути, безжизненном пространстве. Признаюсь вам, мне было очень страшно.   – Тяжело вздохнув, Милосердие умолкло и на время погрузилось в раздумье. 
    - А кто-нибудь знает из вас, о дальнейшей судьбе той взбалмошной и красивой девчонки? – спросила Жада, спустя несколько минут.
    - Я слышало, что через некоторое время, она навсегда покинула этот город, опасаясь, что наш Хозяин выполнит свои угрозы, - ответило ей Милосердие. – Не позволив ему больше овладевать своим организмом, бедная Анжела бросила институт и уехала в далёкий таёжный город, в котором был её родной дом.
    - А мне, кроме всего прочего, Жада и Мила, известно, что эта девушка пыталась покончить жизнь самоубийством, после того, как наш Хозяин, ничего не добившись, стал угрожать ей демонстрацией снимков её голого организма. Я слышал, будто она, позднее, лишилась рассудка и в настоящее время работает уборщицей в психиатрической больнице, в которой, время от времени ещё и лечится…
    - Страх, Жада, согласитесь, что это подло! – воскликнуло вдруг Милосердие.
    - Возможно, ты права, Мила, но не нам судить своего Хозяина, - ответил ей Страх. – Может быть, в тебе говорит обида на него и поэтому, ты принимаешь за подлость, в общем-то, обычное его поведение.
    - Обычное поведение…, Страх, что ты говоришь?! Ты называешь обычным поведением всё то, что позволил себе наш Хозяин в отношении этой бедной девушки?!
    - Вина нашего Хозяина, слава его организму, лишь в том, что он хотел, чтобы ему было хорошо, а вы мешали ему… Разве, за это можно судить? Не мешай вы ему и глядишь, он не отправил бы вас на Задворки. Поверь, Мила, все люди одинаковы, они лишь хотят, чтобы им было хорошо. Ведь, ты тоже добивалась от нашего Хозяина, чтобы тебе было и приятно и комфортно и хорошо.
    - Страх, ты говоришь об этом так, как будто, помимо нашего Хозяина, ты проживал ещё и в других организмах и поэтому знаешь, что все люди одинаковы – это, во-первых. А во-вторых – в отличие от нашего Хозяина, я не топтала себе подобных.
    - Нет, Мила, я не проживал в других организмах, к сожалению, нам это не дано. Но я каждый день, ни по одному часу присутствую в мозгах, а стало быть, и в мыслях нашего Хозяина, когда он общается с другими людьми, и поверь мне, хорошо знаю, что он думает о них. И если, хоть половина из того, что думает о них наш Хозяин, правда, то могу с уверенностью заявить: в общем и целом, все люди одинаковы.
    - Страх, а ты никогда не думал о том, что наш Хозяин общается с людьми, в большинстве своём, такими же, как и он сам: подлыми и алчными?
    - Гм…, понимаешь, Мила…, говоря откровенно, мне нет дела до алчности и подлости людей. У них своя жизнь, а у меня своя… Что больше всего заботит меня? Это то, чтобы я, как можно чаще оставался в сердце своего Хозяина и как можно реже вытекал из его мочевого пузыря…, а остальное…, остальное меня не касается.

                3

    Молчание, которое наступило после последних слов Страха, длилось ровно столько, сколько он сам этого хотел.
    - А хотите, я расскажу вам о самой большой тайне Аркадия Семёновича, а вернее, о его самом большом страхе, который на протяжении многих лет сопровождает его при одной только мысли о возможности раскрытия этой тайны. Это действительно тайна, потому, что о ней, вероятно, знает только он один.
Мила, в своём рассказе, ты упомянула о том, что наш Хозяин успешно закончил высшее учебное заведение. Это не так. Самую последнюю свою сессию, студент Сушкин, увы, провалил и не был допущен к дипломной работе. И представьте себе, наш Хозяин, слава его организму, вместо того, чтобы пересдать сессию и получить заслуженный диплом, пустился в такую авантюру, о которой он до сих пор вспоминает со страхом. Боясь ответственности перед своими родителями, которые всегда говорили ему, что он самый умный и самый способный мальчик на свете, наш Хозяин, не нашёл ничего умнее, как купить фальшивый диплом. Он рассчитывал уже к Новому Году пересдать сессию, а потом, потихоньку подменить фальшивый диплом на настоящий, но из этого, ничего не вышло. Ему не хватило ни воли, ни желания пересдать ту злосчастную сессию. Он не стал утруждать себя изучением трудов гениальных мыслителей, а решил проблему весьма и весьма просто, купив в подземном переходе фальшивый диплом…
    Радости его родителей, с удовольствием рассматривающих, как они полагали, настоящий документ об окончании высшего учебного заведения, не было конца, а их чадо, даже не покраснев, тут же напомнил им о том, что они обещали ему, взамен этой корочки, новенькую машину…
    - Неужели, в этот момент, ему не было хоть как-нибудь стыдно? – поинтересовалась Жада, возможно решив, что она слишком долго молчала.
    - Ну, Жада…, об этом нам могла бы рассказать только его Совесть, но она, увы, вряд ли, уже что-нибудь нам расскажет. Мне лишь известно, что наш Хозяин, иногда с ужасом думает о том, что будет, если вдруг всем станет известно, что у него – у человека, занимающего столь ответственное положение –  фальшивый диплом.
    - А мне кажется, что ничего не будет, - сказала Мила. – Нашего Хозяина, просто, переведут на другую работу, вот и всё. А ты, как считаешь, Жада?
    - Кто – я, - задумчиво произнесла Жадность. – А мне всё равно… Люди сами разберутся в своих проблемах, нам то, что до них. Вот лично я начинаю замерзать, меня это сейчас волнует больше всего. Это, наверное, с непривычки. Страх, мне холодно, пойдём отсюда.
    - Да, нам пора возвращаться, - сказал Страх. – Хозяин может почувствовать наше долгое отсутствие в его мозгах и тогда беды не оберёшься. Вдруг он поймёт, что мы сейчас над ними. Начнёт выяснять – почему мы здесь и тогда может произойти непоправимое: он обнаружит здесь тебя, Мила. Никто из нас ведь не хочет, чтобы ты отправилась на его Задворки.
    - Скажите, - тихо произнесло Милосердие, - могу я с этой минуты считать, что у меня появились верные друзья?
    - Да, Мила, - ответил Страх, - ты можешь считать нас своими друзьями. Не правда ли, Жада?
    - Ну, да, - едва кивнула в ответ Жадность.
    - Друзья мои, не забывайте меня, и если у вас будет возможность, навестите меня вновь, конечно, когда сочтёте это нужным, - чуть не плача, сказала Мила, прощаясь со своими новыми друзьями.
    Страх ей твёрдо обещал это…

               
                Из жизни Сушкина.


    Проснувшись в воскресенье в половине двенадцатого по полудни, Аркадий Семёнович сразу вспомнил о вчерашней сауне, в которой у него состоялась удачная сделка с одним теневым дельцом по кличке Мотя, контролирующим в его округе почти половину нелегального бизнеса сексуальных услуг, а попросту говоря, проституции. «Правильно ли я поступил, не продешевил ли?» - терзался сомнениями Сушкин. Его подпись решила судьбу добротного двухэтажного особняка, которое, после реконструкции, предназначалось для детского садика, а вовсе не для борделя «Мотя и Компания».
     Окончательно проснувшись и осознав всё это, Аркадий Семёнович не просто засомневался в правильности и моральной чистоте своего решения – чиновник Сушкин струсил. Но тут же, вспомнив о размере взятки, которую ему передал Мотя, немного успокоился.
    «Надо будет зайти к «самому», прозондировать что и как, посмотреть, знает или нет… Если узнает и наедет, придётся половину отдать, а может и больше, ему ведь тоже надо рот кое-кому заткнуть… Эх, зачем я связался с этим лагерным типом, чувствую, это добром не кончится… Но игра стоит свеч, уж, больно куш хорош… Да и девочки у Мотьки, тоже хороши, заразы… А потом, ведь, он обещал, в любое время заглядывать и выбирать любую, какую захочу. Эх, скорее бы в мэрию и гори оно всё, здесь, синим пламенем», - продолжал мучиться Сушкин, разумеется, не от угрызения совести…
   
    В прошлом, махровый мошенник и вор, Витька Мотяхин, искренне желал завязать с криминальным прошлым и хоть
как-нибудь легализоваться, чтобы никогда уже больше не жрать лагерную баланду. Однако перейти на «мирные рельсы», ему было не так-то просто. За что бы мошенник не брался, он обязательно, в той или иной мере, был вынужден использовать свои преступные навыки, которые так или иначе, неотвратимо выводили бывалого сидельца на кривую дорожку. Иначе – никак не получалось.
    В конце концов, Мотя решил, что организация незаконного секс бизнеса – это, именно, та сфера, которая позволит ему, при минимальном риске, оставаться в тени и наслаждаться, при этом, всеми прелестями жизни..
    «Это не какая-нибудь наркота или, упаси господи, торговля оружием, за что, рано или поздно закроют. Проституция не представляет собой угрозу национальной безопасности», - рассуждал рецидивист, имея за плечами всего семь классов образования, плюс богатый криминальный опыт.
    Обладая среди преступной братии внушительным авторитетом, Моте удавалось организовывать свои дела так, чтобы, в случае развития ситуации по самому неблагоприятному варианту, самому всегда оставаться в тени. Скопив за несколько лет довольно приличный капитал, он решил, наконец-то, по возможности легализовать свой бизнес или хотя бы, как-то, его «очеловечить». Худому, мрачному сидельцу с семью классами образования, много лет кочевавшему по тюрьмам и зонам, пришла в голову, в общем-то, неглупая и архи простая идея – построить гостиницу, набрать в неё молодых красивых горничных и почти легально устраивать досуг для весьма и весьма состоятельных господ, никак не отвечая, при этом, за моральный облик своих подчинённых. Причём, формальным директором гостиницы, решил хитрый мошенник, будет один из его младших братков.
    Работая над этим вопросом, Мотя присмотрел для своего бизнеса заброшенное, но довольно приличное здание, которое было в ведении господина Сушкина и через некоторое время, выйдя на него, почти обо всём с ним договорился. Дело оставалось за малым – передать Аркадию Семёновичу деньги, а взамен получить от него желанную подпись, которая по своей значимости занимала, пожалуй, первое место среди множества «автографов» других важных начальников. О возможной или предварительной цене они почти договорились. Об окончательной, предполагалось договориться сегодня… Захватив с собой одного «быка» и двух самых очаровательных «тёлок», делец отправился в сауну, где была намечена его встреча с влиятельным чиновником…
   
    Подъехав к запланированному месту встречи, Аркадий Семёнович был неприятно удивлён: Мотя прибыл на роскошном, сверкающим своим великолепием «Cadillac Escalade» стоимостью, никак, не ниже ста пятидесяти тонн «зелёных», который несколько превосходил его «Мерседес GL 550» по размеру.
    «Вот, сволочь лагерная…, тут, пашешь, пашешь, под статьёй ходишь, а он, девочек набрал и всё в ажуре…, надо же, как раскрутился, гадина, - завистливо и злобно подумал Сушкин. – За каждый этаж, по паре Кадиллаков взыщу…, итого - шестьсот «тонн», будь любезен, - немного оттаял он сердцем. – А номерок-то у тебя, Витёк, дешёвка, как и положено сутенёру – «зеркалка», - злорадно и от того с удовольствием отметил Аркадий Семёнович в тот момент, когда, открыв дверцу машины, он неслышно поставил на землю свои плоские ступни, зашнурованные в крокодиловую кожу…
    «Ты, смотри, баклан, на каком «мерине» прискакал, а! Да, вездеходик, будь здоров! А номерок-то, номерок, три семёрки, а буквы-то, буквы… Вот, сука, а!.. Тут пашешь, пашешь, под статьёй ходишь, кормишь этих халдеев, а у них и тачки, что надо, и номерок – три семёрки, и пенсия за счёт государства, и всё у них тип топ… Удавил бы падлу».
    Расплывшись в слащавой и лицемерной улыбке, Виктор Павлович Мотяхин сделал шаг навстречу Сушкину, пряча в своей голове огромную фигу.
    - Аркадий Семёнович, как я рад, как я рад вас видеть, моё вам… «Сейчас опять будет гундеть, паскуда, что он не один, что надо всем подмазать… Кому он втирает, где он лоха нашёл?»
    Улыбка Аркадия Семёновича, её широта и «искренность», ни сколько не уступала Мотиной улыбке.
    - Виктор Павлович, здравствуйте, здравствуйте! Какой у вас аппарат-то, а… Гм…, прямо, дворец на колёсах… «А глазки-то, так и буравят, так и буравят… Надо бы с этой тюремной гнидой поосторожней быть».
    - А я ещё сомневался, Аркадий Семёнович, вы – не вы, вроде бы «мерин» соответствует…, а уж, когда номер увидел, ну, тут уж, никаких сомнений…  «Не долго тебе осталось жрать в три горла, барыга… Хорошее кино должно сегодня получиться, только бы не догадался, мурло поганое».
    Продолжая изрыгать фальшивые любезности, Витёк Мотяхин предложил Сушкину пройти в сауну…
 

 
                Долг, Любовь и Верность.

                1

    Когда-то давным-давно, ещё в далёком детстве, Долг, Любовь и Верность, проживали в самом сердце мальчика Аркаши. Ещё в материнском чреве, на самой последней стадии беременности, они поселились в этом крошечном комочке размером с ноготок и, облюбовав для себя перикард, закрепились в нём между двумя тонкими листками, надеясь по своей младенческой наивности, быть всегда востребованными своим Хозяином. Первые два года своей жизни, все три чувства мало проявляли себя, ибо, к тому времени, маленький Аркаша ещё плохо сознавал, что это такое – Долг, Любовь и Верность. Но уже к началу третьего года существования Аркашиного организма, они стали вполне сознательно привлекаться своим Хозяином для верной и непорочной службы, прежде всего, во имя его аппетита, а так же, ради его различных маленьких желаний, связанных, опять же, так или иначе с вкусовыми ощущениями малыша. К тому времени, Долг, Любовь и Верность уже не отсиживались сутки напролёт в перикарде, а всё чаще могли позволить себе побегать и покувыркаться по сердцу своего маленького Хозяина, а то и заглянуть в его мозги, где они с удовольствием проводили время, блуждая в бесчисленных ходах и лабиринтах серого вещества.
    Мальчик Аркаша очень любил сладкое и совсем не любил есть манку. По секрету, между нами, манную кашу он тоже любил, но, быстро раскусив, что такое Долг, он стал требовать от своей мамы, за каждую съеденную им порцию каши, большую столовую ложку клубничного варенья. Кроме этого поощрения, которое добавлялось в саму кашу, смышлёный мальчик, во имя исполнения своего долга, в виде обещания съесть порцию манки, добился от мамы встречного долга, в виде выплаты ему одной конфеты «Муму» за каждую чистую тарелку. Теперь он хорошо осознал, что такое Долг и нисколько не сомневался в том, что, съев кашу и выполнив, тем самым, своё обещание перед мамой, он обязательно получит от неё вкусную конфетку.
    Чувство Верности развивалось в сердце малыша наравне с чувством Долга и в тот период заключалось в том, что Аркашенька всегда оставался верным своему Долгу съесть порцию манки, в обмен на вкусную конфету.
    Чувство Любви у маленького мальчика в то время было тоже связано со сладким. Каждый раз, после того, как он легко расправившись с кашей, получал из маминых рук вкусную конфетку, малыш был обязан доказать ей, как он сильно любит её. Заманчиво потрясая перед носом ребёнка красивой обёрткой и без конца сюсюкая, молодая мама изо всех сил старалась привить родному человечку чувство Любви:
    - А, кого сейчас Аркаша обнимет крепко-крепко, а? А, кого он любит больше всех на свете, а? А, кого он сейчас поцелует…, а а а?   – Не дав договорить маме до конца, хитрый мальчик, изловчившись, ловким движением вырывал из её рук вкусную конфету. После этого, почти искренне улыбаясь, он на пару секунд зависал на её шее. Быстренько спрыгнув на пол, маленький Аркаша сразу же торопился засунуть конфету в рот. Едва развернув обёртку, он в следующее же мгновение надёжно прятал вкусненькую "Муму" за своей румяной, не в меру пухлой щекой, всем своим видом давая понять окружающим, что достать вожделенный продукт обратно, при всём желании, уже никому не удастся. Разве что, при помощи клещей… Радостно улыбаясь, счастливая мама, едва успевала дотянуться до темечка своего чада, которое, быстро потеряв к ней интерес, тут же уносилось прочь.
   
    Однажды произошёл случай, который помог маленькому ребёнку, с помощью родителей, окончательно усвоить, что же такое, на самом деле Любовь, Долг и Верность… Как всегда, быстренько расправившись с тарелкой каши, а стало быть, исполнив свой долг перед мамой, малыш, в очередной раз, приготовился доказать ей, как он горячо её любит. Сладко зевнув, плотно покушавший мальчик, стал ждать появления перед своим носом яркой обёртки. И надо же такому случиться, что вкусной конфеты, в этот раз, в маминых руках не оказалось. Пошарив по буфету и по карманам и не найдя ничего ни там, ни сям, молодая женщина, совершенно не ожидавшая из-за такого пустяка, резкой перемены в настроении сынули, привычно засюсюкала: – А кого сейчас Аркаша обнимет крепко-крепко, а? А кого он любит больше всех на свете, а?.. В обалдевших, от такой неприятной неожиданности, глазах мальчика, мгновенно отразилась такая обида, что, глядя на него, у мамы сжалось сердце.
    - Сыночек, сынуль…, ну, Аркаша…, сейчас наш папа придёт с работы, и мы его попросим сходить нам за конфетами…, правда, правда…   – Услышав знакомоё слово, глаза ребёнка на мгновение блеснули счастьем…
    - А, кого сейчас Аркаша обнимет крепко-крепко, а? – снова запричитала мама.   – Это было уже через чур! Вспыхнувшая, было, в глазах малыша, надежда, тут же погасла. Не исполнив своего долга перед ним, требовать от него любви?! Это переходило все границы! Оставаясь верным своему обещанию, он до конца исполнил свой долг, вылизав до блеска тарелку, а взамен от мамы, кроме сюсюканий, ничего не получил. Обиженно поджав губы и соскользнув со стула, рассерженный ребёнок, к тому времени, уже научившийся проситься на горшок, назло маме, тут же обкакался…   
    Обсуждение случившегося, с участием всех членов семьи, протекало
долго и нудно. В конце концов, маленькому мальчику удалось убедить
маму и папу, что теперь, прежде чем, он приступит к исполнению своего долга, на столе, рядом с его тарелкой каши, должна обязательно лежать конфета. Только в этом случае, он может уверенно начать есть манку с клубничным вареньем, не опасаясь того, что родители не исполнят своего долга перед ним.

    Среди чувств, у Долга и Верности, в организме Аркаши, не было ни одного конкурента, если не считать их самих конкурентами друг другу. А вот у Любви, конкурент, а точнее, конкурентка, конечно же, была. Правда, Любовь, некоторое время, о её существовании, даже не подозревала. Маленький Аркаша, только после трёх лет развития своего организма, впервые почувствует, а совсем скоро и осознает, что это такое – чувство Похоти, которое, в то время и во все последующие годы, конечно же, никак не будет связано с чувством любви к своей маме. 
   
                2

    Детским мечтам Любви, Долга и Верности, не суждено было сбыться в той мере, в какой они надеялись, быть востребованы своим Хозяином. Они не были преданы забвению, как некоторые из его чувств; к тому же, им повезло, что Аркадий Семёнович не отправил их на свои Задворки. Все три чувства, не слишком докучали своему боссу и видимо, поэтому, сумели избежать этой незавидной участи. С годами, Долг и Верность смирились со своим положением в организме Сушкина. К тому же, наслышанные краем уха о том, как жестоко он обошёлся с теми чувствами, которые мешали ему свободно жить и делать всё, что ему захочется, они были, вполне, довольны своим статусом. И только Любовь, отличавшаяся от Долга и Верности восторженной  романтикой и слезливо-пищащей сентиментальностью, по природе своей, схожая только с глупостью, могла позволить себе быть недовольна своим положением, не опасаясь, при этом, быть отправленной в Узилище Аркадия Семёновича. И хоть была она глупа и наивна, но всё же, хорошо понимала, что Хозяин никогда не опустится до того, чтобы отправить на свои Задворки то, что дорого, в той или иной мере, любому человеческому организму, даже, если этот организм принадлежит отпетому цинику и не прощёному мерзавцу.
    Не обременённые особыми проблемами, Долг и Верность могли целыми часами просиживать на верхушке сердца возле самой аорты и от нечего делать чесать  языками и рубиться в карты, которые, они, с большим старанием изготовили из холестериновых бляшек своего Хозяина. Отвешивая друг другу по носу стопкой карт, звонкие «сопливчики», приятели, в сотый раз, рассказывали одни и те же, похабные анекдоты и, не принимая во внимание известную сентенцию, что «над  любовью шутить нельзя», с удовольствием посмеивались над ней, не без основания полагая, что та, переживёт и не такое. И хотя, Долг и Верность, по самой сути и по природе своей, были конкурентами друг другу, однако, приятели редко ссорились и всегда старались найти между собой общий язык. Играя сейчас в  подкидного дурака, оба чувства, время от времени, с интересом  поглядывали в сторону Любви, которая, лёжа на спине, мечтательно смотрела куда-то вверх, подложив под затылок свои нежные ладошки. Скрестив согнутые в коленях ноги и слегка покачивая ими, она тихо напевала какую-то слезоточивую мелодию,  очень похожую на «Шербурские зонтики».
    - Слушай, Долг, я никак не пойму, а что, там, наша блаженная, снова себе на голову  напялила?
    Раздумывая над тем, чем бы ему покрыть бубновую девятку Верности, Долг не сразу ответил своему приятелю: –  Напялила, говоришь, - задумчиво произнёс он. – Напялила…, напялила… Не вижу я у неё ничего такого на голове. С чего ты взял, что, она что-то на себя напялила?
    - Да, вон же, у неё под головой…, обрати внимание.
    - Под головой, говоришь…, под головой… Верунь, а что, она может напялить, кроме какого-нибудь очередного пошлого венка, которые она так любит плести из холестериновых бляшек нашего Хозяина…, дама бубен…
    - Ха, ха, ха, Долг, я сейчас отвернусь, а потом завернусь! Мечтательная дурочка никак не успокоится. Всё грезит о том, что Хозяин, когда-нибудь по настоящему влюбится и уж, тогда, она насладится своим положением… А если, вот так…, десяточку козырную примешь?
    - Десяточку козырную, говоришь…, десяточку козырную.   – Уткнувшись в свои карты, Долг стал раздумывать над тем, чем бы ему побить козырную десятку Верности. – Десяточку козырную, говоришь…, десяточку козырную…, пожалуй, приму.
    - Терпеть её не могу, когда она, вот так, целыми часами мурлыкает одно и тоже: ля-ля-ля…, ля-ля-ля…, ля-ля-ля…, ля-ля.
    - Да, ладно тебе, Верунь, она же чокнутая. Никак не может забыть недавний случай в сауне, когда ей в очередной раз померещилось, что будто бы наш Хозяин наконец-то влюбился и теперь без неё не сможет прожить ни секунды.
    - Долг, это ты про тот случай недельной давности, когда Аркадий Семёнович, охваченный похотью, овладел в сауне организмом одной шлюхи, которая была подарена ему Мотей? Так, это ж, не любовь, а только кажется.
    - Может быть, Веруня, ты и права…, может быть и в самом деле, нашему Аркадию Семёновичу только показалось, будто он в ту минуту влюбился, приняв похоть за любовь, но ведь ей, дуре, этого не объяснишь. Помнишь, как она вся встрепенулась, когда наш Хозяин загорелся желанием овладеть организмом той рыжей девки? Заметалась, забегала, запрыгала по сердцу и целый час повторяла одно и то же: «Наконец-то, к нашему Хозяину пришла настоящая любовь, у Похоти нет не единого шанса; наконец-то, к нашему Хозяину пришла настоящая любовь… и всё: ля-ля-ля…, ля-ля-ля…, ля-ля-ля…, ля-ля,» а вот, прими-ка свою десяточку обратно…, а вот, тебе и ещё парочку.   – Эффектно влепив в стопку битых карт две последние десятки, Долг, забрал себе остатки колоды, включая козырного туза и начал вкушать предчувствие от предстоящего удовольствия, как он будет отвешивать очередные «сопливчики» Верности.
    - Гм, да…, ни чему её, дуру, жизнь не учит, - продолжила сокрушаться Верность о незавидной судьбе Любавы. – Сколько уже было таких случаев, когда ей казалось, что к нашему Хозяину пришла настоящая любовь. А он, бывало, овладеет очередным организмом какой-нибудь шлюхи и в ту же секунду остывает, а она себе после этого, бедная, места не находит. И ведь, надо же, Долг, наш Хозяин, слава его организму, мирится с её капризами, с этими её: ля-ля-ля…, ля-ля-ля…, ля-ля-ля…, ля-ля. Нас, наверное, он давно бы уже отправил за подобное поведение в Узилище, а ведь её, ты погляди, терпит.
   - Вот так, вот так… и вот так, - всадив козырного туза в стопку потрёпанных битых карт, Долг закончил игру в свою пользу. – Ну, что, Верунь, подставляй свой шнобель… Кстати, сестра, ты слышала что-нибудь о намечающемся Большом Сборе. Говорят, что его инициируют суррогаты. По слухам, многие из них, опять недовольны своим положением в организме нашего Хозяина и требуют к себе того же внимания со стороны Аркадия Семёновича, которого, якобы, удостаиваемся мы – его чувства.
    - Какая чушь! Долг, разве мы имеем с тобой какие-то особые права на внимание нашего Хозяина, которые могли бы вызывать зависть и ревность у чувств или даже у тех же суррогатов? Я уже забыла, когда последний раз наш Хозяин вспоминал обо мне. Просто, идиотизм какой-то – над нами нависает тень забвения и этому ещё кто-то завидует.
    - Ладно, Верунь, не расстраивайся, разберёмся. Большой Сбор не за горами, дадим бой этим суррогатам. А пока, Верунь, как говорится – дружба дружбой, а внимание Хозяина, слава его организму, врозь. Подставляй-ка, сеструха, свой пигуль.   – Зажмурив глаза и предоставив возможность Долгу отвесить ей очередные «сопливчики», Верность приготовилась
к экзекуции. – Верунь, это какой уже раз по счёту будет?.. Правильно, одиннадцатый. Раз, два, три…, - начал отсчитывать Долг удары по носу Верности…
   
    - Слушайте, вам ещё не наскучило заниматься чепухой? - спросила неожиданно своих приятелей Любовь, оказавшаяся вдруг совсем рядом.
– Так и будете жить как слепые, не испытав ни разу умопомрачительного ощущения, когда Хозяин готов заполнить всё своё сердце и все свои мозги только вами и каждую минуту помнить и думать только о вас?
    - Девять, десять, опа, закончили.   – Расправившись с носом Верности, Долг начал не торопливо собирать карты в колоду, намереваясь снова перетасовать их. – Слушай, Любава, чувственная ты наша, тебе не надоело страдать ерундой, - ответил он ей, явно раздражённый её вопросом. – Шла бы ты, себе, мечтать дальше. Сколько раз уже тебя кидал Хозяин, подменяя любовь похотью, а ты всё, туда же: он когда-нибудь всё равно полюбит; жизнь без меня не имеет смысла; меня невозможно избежать; без меня невозможно дышать… Только, плевать он хотел на тебя… Как всегда подразнит немного и тут же забывает о тебе. И представь себе, прекрасно обходится без тебя и дышит глубоко и ровно, а ты как заведённая: без меня невозможно жить, без меня невозможно дышать. Тебе не кажется, что у тебя, явно, завышенная самооценка?
    - Ха, ха, ха…, ой, я не могу…, ха, ха, ха, - смеялась Верность. – Её кидают, а она верит, её кидают, а она верит…, ну, ни дура, а! Ты посмотри на себя: кости, да, кожа, высохла вся, а туда же: без меня невозможно жить, без меня невозможно дышать. Правильно Долг говорит: возможно! И жить, и дышать без тебя, возможно! Наш Хозяин, слава его организму, прекрасно дышит и не сопит даже…, ха, ха, ха…, ха, ха, ха…
    - Верунь, а чего ему сопеть-то, он свой нос каждую минуту пальцем ковыряет. Аркадий Семёнович считает это своим долгом. А недавно, представляешь, так мной увлёкся, что, прямо, в кабинете чайной ложкой в него залез и давай его скоблить; ох, как же мне было хорошо тогда, ха, ха, ха... Чего ему сопеть-то, Верунь, там всё чисто…, ха, ха, ха…, ха, ха, ха!..
    - Долг, а во мне он тоже нуждается, ага…, ха, ха, ха…
    - Каким образом, Верунь? Ха, ха, ха…, ха, ха, ха!..
    - Ну, как же..., он всегда остаётся верным своему долгу – ни на минуту не оставлять свой нос в покое…, ха, ха, ха…, ха, ха, ха…, знаешь, как мне в эти минуты бывает хорошо…, ха, ха, ха… Что-то, он в это время про любовь не вспоминает, ага…, ха, ха, ха!..
    - Ха, ха, ха…, ха, ха, ха, ой, я не могу, слышишь, Верунь, заканчивай…,
ха, ха, ха…, ха, ха, ха!..
    - Ха, ха, ха…, ха, ха, ха…, Долг, кончай…, ха, ха, ха!..
    - Ха, ха, ха…, Верунь, это не ко мне…, ха, ха, ха…, это, Верунь, к Аркадию Семёновичу…, ха, ха, ха…, ха, ха, ха!..
    -Ха, ха, ха…, ха, ха, ха!..
   
    Чтобы не расплакаться от идиотских подковырок Долга и Верности,  больно ранивших Любаву в самое сердце, она упрямо выдавливала из себя одну и ту же мелодию, безжалостно прикусив до крови нижнюю губу. Только теперь, вместо «ля-ля-ля…», из её чрева доносилось: гу-гу-гу…,
гу-гу-гу…, гу-гу-гу…, гу-гу…
    - Вот, тебе и угу-гу-гу-гу-гу, - передразнил её Долг.
    - Вот, тебе и вся любовь с похотью в одном компоте, - вторила
ему Верность.
    - Вы пошлые…, вы грубые…, вы, вы…, вы… суррогаты, - заплакала Любовь. – Как вы можете так… о самом прекрасном, о самом  благородном и всепоглощающем человеческом чувстве, без которого невозможно жить, без которого невозможно дышать… Как вы можете так обо мне…, о самом – пресамом высоком и настоящем чувстве, за которое, не колеблясь, влюблённые идут на костёр… Вы…, вы неотёсанные суррогаты, по вам давно Узилище плачет… Когда вы успели стать такими грубыми и чёрствыми…, такими холодными и циничными?   – Опустившись на сердце, Любовь громко и искренне разрыдалась.
    - Слушай, приятель, а когда мы с тобой стали такими? – обратилась Верность к Долгу.
    - Станешь тут и таким и сяким, когда ты никому не нужен и над тобой нависает тень забвения, - печально ответил ей Долг.
    - Без меня невозможно жить…, без меня невозможно дышать…, - тихо всхлипывая, продолжала настаивать на своём Любовь.   – Распластавшись на сердце, она мучительно выдавливала из себя «Шербурские зонтики», окропляя каждую нотку этой бессмертной мелодии своими чистыми и искренними слезами. – Гу-гу-гу…, гу-гу-гу…, гу-гу-гу…, гу-гу..., без меня невозможно жить, без меня невозможно дышать…, гу-гу-гу…, гу-гу-гу…
    - Ну, вот, снова-здорово, - сказала Верность. – Опять одно и то же: без меня невозможно жить, без меня невозможно дышать. Сказать по правде –  забодала уже… Ладно, тебе, сеструха, успокойся…, хватит уже… Ну, что делать, бывает… Как говорят люди: поматросил и бросил. И вообще, Любава, ты заканчивай со своими оскорблениями. Здесь каждый скажет, что мы с Долгом настоящие чувства, рождённые вместе с Хозяином, а не какие-нибудь, там, суррогаты, взращённые в процессе многолетнего дурного воспитания в период взросления его организма... И если над нами и висит угроза забвения, то мы с Долгом, ты уж поверь нам, не впадаем в панику, как некоторые из чувств, а вполне довольствуемся тем вниманием нашего Хозяина, которого, видимо заслуживаем… Ну, что, сдавай, Долг, счёт: семь – одиннадцать, мне надо догонять.
    - Ага, Верунь, разгубастилась, - высокомерно и одновременно по-свойски ответил ей Долг. – Кстати, подружка, а ты знаешь поговорку, аналогичную значению «поматросил и бросил», применимую не к Хозяевам, которые матросят, а к Хозяйкам, которые нефертитят?
    - Долг, ты, давай, это…, не очень-то умничай…, со мной так не надо, выражайся попроще…, без всяких там…, ну, в общем, ты понял…
    - Ну, так, вот, Верунь, поматросил и бросил – это всё равно, что
понефертитит с вами ночь, на утро – голову вам прочь, ха, ха, ха.
    - Ха, ха, ха, обалдеешь от этих людей, ха, ха, ха! – громко, но не совсем искренне засмеялась Верность, вероятно не очень-то понимая смысл мудрёного слова «понефертитит». – Просто обалдеешь, - повторила она вновь. – Не понимаю, что хорошего наш Хозяин находит в этих однообразных, утомительных движениях, когда, обнажив свой организм и организм чужой Хозяйки, он безжалостно матросит её? Сколько времени и сил, он тратит на пустое, совершенно никчёмное занятие… И почему, скажи мне, Долг…, почему чужая Хозяйка терпеливо сносит всё это?
    - Верунь, ты у меня спрашиваешь?.. Сам не понимаю. Вспомни, подруга, что ты испытывала, когда, однажды, лет, этак, двадцать назад, я захотел проделать с тобой, то же самое, что проделывает на протяжении многих лет наш Хозяин с чужими Хозяйками?
    - Долг, лучше не вспоминай об этом! Мне хотелось выцарапать тебе глаза. У меня было одно-единственное желание – поскорее скинуть тебя со своего тела и как следует поколотить… А ты, будто не в себе, повторял одно и тоже: «Ну, потерпи, подруга, умоляю тебя, потерпи…, ещё немного и у нас получится; ещё немного и мы поймём, ощутим и познаем…»  – Что ты хотел тогда познать и ощутить, я до сих пор не понимаю. Ради чего, целых двадцать минут, ты умолял меня терпеть и терпеть эти, совершенно, неоправданные истязания?.. Друг мой, а ведь я, в тот момент, была близка к обмороку…
    - Знаешь, Верунь, я тогда тоже, так ничего и не понял. Страх как-то рассказывал мне, что, возможно, люди делают это для продолжения своего рода, испытывая при этом, какие-то особые, якобы, ни с чем несравнимые ощущения, вершиной которых является венец Сладострастия – удовольствие, которое по своей остроте, даже превосходит нашу эйфорию, переживаемую нами в тот момент, когда Хозяин остро нуждается в ком-либо из нас. Но я думаю, что это, всего лишь домыслы; скорее всего, Страх ошибается. Если бы это было именно так, как он предполагает, тогда бы люди смеялись и пели, совершая эти утомительные и монотонные движения, а вместо этого, они тяжело дышат и стонут, претерпевая, по всей видимости, тяжкий и совершенно неблагодарный труд.
    - Бедные люди, какие мучения им приходится испытывать, чтобы производить себе подобных, - задумчиво сказала Верность.
    Желая поскорее переключиться с этой темы, она начала рассказывать, бородатый анекдот: – Долг, а ты про монгола знаешь?.. Короче, идёт по степи монгол, сам весь в репьях, а навстречу ему дух степей…
    - Эй, лентяи-успокоенцы, - услышали они вдруг рядом с собой чей-то зычный голос, обращённый, без сомнения, к ним. – Всё анекдоты травите, бесчувственные бездельники. 
    Меньше всего приятели ожидали увидеть сейчас рядом с собой Похоть. Но это, была, именно, она. Как всегда, вульгарная и развязная девка, была слегка навеселе.
    - А, чего, это, твоя подруга уткнулась лицом в сердце? - обратилась она к Долгу, имея в виду Любовь. – Что, наш Хозяин, эту ненормальную опять кинул?.. Любовь прекрасна и грустна, и нам с тобою ясно…. Кстати, кому ещё что-то не ясно? Во всяком случае, мне всё ясно, а тебе, Люба, Любочка, Любовь, всё ясно?
   - Слушай, Похоть, я тебя уважаю, но держи себя в рамках, - с раздражёнием
ответил ей Долг.
    - А чего, я такого сказала? Разве, это не так…, разве, любовь не прекрасна? Ха, ха, ха…, ха, ха, ха…, ха, ха, ха…
    Не желая оставаться в стороне от такой важной темы, к тому же, напрямую, касающейся её судьбы, Любовь встала на ноги и слегка пошатываясь от только, что, пережитого волнения, подошла ближе к тому месту, где, видимо, сейчас намечалась жаркая словесная баталия.
    - Послушай, бессовестная, - обратилась она к Похоти дрожащим, от волнения, голосом. – Что тебе здесь надо? Иди своей дорогой, тебя сюда никто не звал. Здесь собрались приличные и порядочные чувства, а ты, одним своим видом вызываешь у всех неприятие…
   - Ой, ой, ой! – резко перебила её Похоть. – Посмотрите-ка на неё, на порядочную! Да, если хочешь знать – я, по своему происхождению, превосхожу вас всех вместе взятых. Это вы все, по своему дремучему незнанию, зовёте меня Похотью, тогда, как я, давным-давно Либидо, понятно вам – Либидо, без которого наш Хозяин, слава его организму и дня прожить не может. Я и Голод – два его самых исключительных и востребованных чувства, которые обусловлены сложнейшими биохимическими процессами, рождающимися в глубинах организма нашего Хозяина. Я и Голод, правим миром людей, тогда как вы, лишь прислуживаете добру и злу, добродетели и пороку! Мало добра и зла – и вас тоже мало! Нет добродетели и порока – и вас тоже нет. И к каким бы подлинным и высокородным чувствам, вы себя не относили, вы всегда будете зависеть от нашего Хозяина. Я же в отличие от вас – порождение самой физиологии, понимаете вы это – физиологии?! Я не завишу ни от характера человека, ни от его воспитания, тогда как вы существуете исключительно в угоду, придуманных людьми, так называемых моральных ценностей и их противовеса – человеческих пороков, густо приправленных эмоциями и не всегда хорошим настроением Хозяина. И если случается, что у какого-либо человека отсутствуют эмоции и настроение, то и вам, в эту минуту может быть тоже каюк. И плевать тогда ему на любовь, а вместе с ней и на долг и на верность. Хозяину подавай меня… А всё потому, что со мной легко и просто. Со мной можно запросто и без настроения; со мной можно без любви…, без чувства долга и верности…, без лишних формальностей и угрызений совести… ха, ха, ха…, ха, ха, ха!!
    - Замолчи, замолчи, бесстыжая! – затопав ногами, закричала Любава, безуспешно пытавшаяся возражать Похоти во время её, казалось бы, бесконечной тирады. – Ты всё врёшь, миром правит любовь! За меня отдают свои жизни влюблённые…, за меня, не колеблясь, они идут на костёр!..
    - Ну, да, прямо, наперегонки бегут…, ага… Сама видела, как эти дебилы красиво горят, верю…, ха, ха, ха…
    - Не смей, слышишь, не смей так говорить о самом-пресамом высоком и благородном чувстве! За меня влюблённые, не раздумывая, бросаются с десятого этажа вниз головой!..
    - Ну, надо же, кретины, а!
    - За меня они вскрывают себе вены и стреляются!..
    - Вот уроды!
    - Со слезами на глазах, прощаясь с жизнью, они пьют за меня уксус!..
    - Что ты сказала, пьют за тебя…, а ты, что, отказываешься? Ха, ха, ха! Вот так номер! Прямо-таки вижу плачущего Аркадия Семёновича, склонившегося над кружкой уксусной эссенции… Ну и дура же ты, Любовь, ох и дура!.. Да, плевать он хотел на тебя, понимаешь – пли, вать! У него, таких как ты, хоть пруд пруди… Нет, ну, надо же – с десятого этажа вниз башкой, да, ещё и не раздумывая… Ну, уморила…
    - Замолчи, слышишь, замолчи, циничная тварь!..
    - Долг, Верность, вы можете представить себе нашего Хозяина, слава его организму, летящего ради любви с десятого этажа вниз головой? Ха, ха, ха!
    - Убирайся отсюда немедленно!! – задыхаясь от ярости, кричала Любовь. –  Вон, вон, паршивая бродяжка, ты слышишь – убирайся вон, иначе я за себя не ручаюсь!..
    - Да, что ты говоришь! Сейчас, разбежалась…, не ручается она! Ты думаешь, что нужна нашему Хозяину? Как бы ни так! Повторяю – плевать он хотел на тебя! С младых ногтей и до сей поры, он без меня и дня прожить не может, а о тебе он вспоминает лишь для того, чтобы прикрыть свой ложный стыд, придуманный людьми. Ухаживая за своей очередной подружкой…, да – он иногда вспоминает о тебе, но лишь для того, чтобы овладеть её организмом, после чего, он плевать на тебя хотел. Мой господин может обойтись без любого из вас и только без меня – без своей единственной госпожи, он обойтись никогда не сможет.
    - Не правда…, всё ложь, ложь, ложь! – гневно отвечала Любовь. – Не смей называть его своим господином, не смей называть себя его госпожой!
Одна у него госпожа – это я – его Любовь, без которой невозможно
жить и дышать, без которой невозможно полноценное существование ни одного человеческого организма. Только я делаю людей чистыми и
одухотворёнными существами, наполняя их внутренний мир новым содержанием… Только я заставляю радостно и трепетно стучать их сердца… Это ради меня, они не раздумывая, идут на костёр, когда их сердца вдруг обливаются кровью… Только во имя меня создаются самые потрясающие шедевры искусства… Только я …
    - Ха, ха, ха…, ха, ха, ха! Нет, ну, вы слышали – это она заставляет людей, не раздумывая, идти ради неё на костёр, потому что без неё невозможно жить и дышать. И только она делает человека одухотворённым и чистым существом… Может быть, ты ещё скажешь, что наш Хозяин не мог жить и дышать без тебя в дни своей прыщавой юности, когда аромат сирени и едва уловимый запах девичьих волос сводили его с ума?! Разве, о тебе он думал тогда, каждый день, запираясь в ванной комнате, чтобы остаться там наедине с самим собой? А хочешь, я расскажу тебе, чем он там занимался, рассматривая фривольные снимки из запрещённого журнала? Может быть, тебе интересно узнать, как шум льющейся воды из душевой лейки должен был гарантировать нашему прыщавому Аркаше, что никто не постучит в это время в дверь и не спросит его, чем он там занимается? А каким было его выражение лица, в те короткие и сладкие минуты, ты тоже, хочешь знать?
Хочешь, я опишу тебе в подробностях, каким чистым и одухотворённым, в это время, было его лицо, когда он тихо, сам с собою, представлял в своих мечтах голый организм длинноногой девчонки из соседнего подъезда?!
    - Какая мерзость…, мерзость! Какая грязная ложь!… Ты чудовище, чудовище! – кричала Любовь, с каждой минутой краснея всё больше и больше. – Я никогда не поверю тебе, слышишь, никогда не поверю, похотливая тварь!
    - Можешь не верить! Ведь, это же ты, каждый день заполняешь всё его сердце и мозги, когда он смотрит на попку своей секретарши, ха, ха, ха…,
ха, ха, ха… Что, съела, съела?! Ну, скажи…, скажи, что, его жгучее желание потрепать аппетитную попку Ольги Олеговны, называется твоим именем. Молчишь, то-то же! Не твоим, а моим именем называется неистребимая мечта нашего Аркадия Семёновича добраться до Ольги Олеговны, которую он собирается затащить в свинг-клуб – в своё любимое место развлечения.
    - Какая гнусность…, какая гадость…, гадость…, гадость! – изо всех сил сопротивлялась Любовь, глубоко дыша от волнения. – Если наш Хозяин, слава его организму, и посещает это гиблое и срамное место; это непристойное гнездо разврата и скверны, где царят Содом и Гоморра; это пристанище греха и мерзости, то я уверена, что, докатившись до такого растления, он делает это с одной-единственной благородной целью – найти там свою любовь, с которой он, наконец-то, крепко обнявшись, пойдёт по жизни навстречу своему счастью. Он делает это во имя самого, пресамого, всепоглощающего, благородного и светлого чувства, без которого невозможно жить, без которого невозможно…
    - Ха, ха, ха…, ха, ха, ха, - громко и раскатисто хохотала Похоть, не давая возможности Любви договорить до конца. – Нет, вы слышали, Долг, Верность…, вы слышали – наш Хозяин ходит туда во имя любви. Ну, надо же, уморила! Оказывается, Аркадий Семёнович ищет там любовь. Проглотив бычью дозу виагры, он ищет там свою любовь, жадно овладевая за ночь сразу тремя организмами нимфоманок, приберегая свой венец Сладострастия лишь для последней из них. Хотя, по секрету, между нами – отклонение в гипоталамусе, как правило, наблюдается не только у тех троих, с которыми  наш Хозяин в эту ночь развлекается в свинг-клубе, но и у большинства тамошних посетителей. Ну, это так – к слову, а по делу: я-то, наивная дура, испытывая в это время сильнейшую эйфорию, всегда считала, что он делает это исключительно ради меня, а оказывается, он делает это во имя любви…, ха, ха, ха…, ха, ха, ха…
    - Да, в самом деле.., ты, это…, Любань…, ну, как-то не стыкуется, что ли, - робко сказала Верность, обращаясь не столько к Любви, сколько к Долгу, но, встретив его осуждающий взгляд, сразу же замолчала.
   - Какая грязь…, какая ужасная грязь… Всё это – мерзость, мерзость, мерзость,  - как в бреду повторяла Любовь, дрожа и негодуя.
    - Грязь, говоришь, мерзость, говоришь?! А скажи-ка мне, милочка, не помнишь ли ты случайно, чем закончилась та давняя история нашего Хозяина и его возлюбленной Анжелы?
    - Не смей касаться своими грязными лапами самого чистого и самого светлого, что было и до сих пор остаётся в организме нашего Хозяина! Слышишь меня, грязное развратное чудовище: не смей!
    - Ха, ха, ха, самого чистого и светлого, ха, ха, ха, - вновь, издевательски, рассмеялась Похоть. – Ты называешь светлым и чистым состояние организма нашего Хозяина, когда он, обуреваемый мною, раздевал бесчувственную девушку? Ты называешь светлым и чистым, те минуты его жизни, когда он, потеряв голову от возбуждения, трясся, как отбойный молоток, раздвигая ей ноги, чтобы овладеть её невинным организмом? Это ты называешь светлым и чистым?! Это, ты, называешь любовью?!
    - Нет, это становится невыносимо… У меня нет больше сил слушать это… Долг, Верность…, мне стыдно…, понимаете, мне стыдно, стыдно! Я чувствую, что меня сейчас стошнит. Либо вы прогоните прочь эту грязную, бесстыжую девку, либо я…, либо я…, навсегда сбегу куда-нибудь в пятки нашего Хозяина и уже никогда, никогда не вернусь в сердце,  – прокричав эти слова, Любовь, зарыдав, рухнула на сердце.
    - Так, всё, прекратили! – сурово сказал Долг.
    - В самом деле, Похоть, давай-ка, чеши отсюда, - поддержала своего приятеля Верность.
    - Слышите, вы, неотёсанные чувствилища, я требую к себе почтительного отношения…, я требую, чтобы отныне, меня называли Либидо! Ясно вам – Либидо! Я вам не какая-нибудь, там, любовь-морковь с головокружением и потерей аппетита. И не надо мне угрожать, я такое видела и переживала в своей жизни, что вам и не снилось.
    - А мы не угрожаем, - ответил ей Долг. – Мы, вот, сейчас, возьмём тебя, как следует, за твою физиологию, там, где у тебя, это самое либидо находится, да и сбросим тебя с сердца, будешь лететь до самой своей простаты в направлении Задворок, где тебе, самое место.
    - Ладно, ладно…, полегче, полегче. В простату я всегда успею, я там только ночую… Тоже мне, защитнички непорочности и целомудрия. Имейте в виду, за меня тоже есть, кому заступиться.
    - Ха, ха, ха! Уж, не венец ли Сладострастия позовёшь на помощь? - сострила Верность.
    - А хоть бы и его, он с вами быстренько разберётся… Его взрывной и необузданной энергии с лихвой хватит на то, чтобы стереть вас всех в порошок, - захлёбываясь от злости, ответила Похоть.
    - Да, что ты, говоришь, я уже вся дрожу! Долг, приятель, а ты, дрожишь от перспективы разобраться с венцом Сладострастия?
    - Верунь, успокойся. Похоть, она же – Либидо, явно блефует, а говоря современным языком, понты колошматит. Венец Сладострастия никогда не станет тратить свои драгоценные секунды на какие-либо разборки. Этот господин всегда  был сам по себе и ему глубоко наплевать и на нас и на Похоть. К тому же, он просто физически не успеет добраться до нас за то короткое время, что бывает ему отпущено, даже если бы очень этого захотел.
    - Слышала, ты, гулящая…, развратная и пьющая? Давай, вали отсюда, злая и худющая, ха, ха, ха… Долг, как я её отчекрыжила, класс, да?!
    - Респект, Верунь, уважуха…, ха, ха, ха!
    - Ну, так, что – ты сама уйдёшь или тебе показать дорогу? А может, тебе  для ускорения хорошенько врезать по твоей физиологии? – продолжала наступать Верность.
    Опешив от такого натиска, Похоть начала неуверенно отступать назад. Не дав ей опомниться, Долг, засунув два пальца в рот, пронзительно засвистел.
    - Это вам не сойдёт с рук, - опомнившись, закричала Похоть, продолжая пятиться назад. – Я обязательно поставлю вопрос о вашем подлом и неподобающем поведении на Большом Сборе. Вы меня ещё узнаете, урки несчастные. Я пользуюсь непререкаемым авторитетом у нашего Хозяина и если я нашепчу ему то, что надо, то вы моментально окажитесь в его Узилище. А шептать я умею, будьте уверены.
    Пока Долг и Верность приходили в себя от такой наглости, Любовь, приподнявшись с сердца, решительно подошла к Похоти. – А, ну, пошла вон отсюда, алкоголичка крашеная, - сурово сказала она. – Если ты сейчас же не покинешь наше сердце, то пеняй на себя, грязная бродяжка…, мы сами отправим тебя на Задворки. Долг, Верность, ну, что же вы стоите…, давайте, взяли эту голожопую и потащили на Задворки.   – Поняв, что дело принимает  крутой поворот, Похоть бросилась бежать. – Вы меня ещё узнаете, моралисты несчастные, - кричала она, убегая. – Считайте, что забвения вы уже добились. Я сделаю всё, чтобы мой Хозяин, слава его организму, никогда больше не вспомнил о вас. Он выполнит ради меня любое моё требование… Вот попомните меня…, узнаете…, попомните, - продолжала она кричать, удаляясь всё дальше и дальше…
    - Сдавай, Верунь, - тихо предложил своей приятельнице Долг, после того, как стихли последние проклятия и угрозы Похоти в их адрес. – Хотя, нет, сестра, что-то не хочется…, что-то мне не по себе.   – По всему было видно, что Долг загрустил и уже не испытывает особого желания продолжать, набившую оскомину, игру. – Вот, так живёшь, живёшь…, ждёшь, Верунь,  надеешься… Надеешься на то, что Хозяин когда-нибудь вспомнит о тебе… Вспомнит, позовёт на службу и у тебя появится возможность честно служить его организму, проявляя все свои самые лучшие качества… И ты…, воспрянувший от бесконечного безделья и уныния, поможешь ему в его стремлении исполнить свой долг и перед своим народом и перед любимой Отчизной и в благодарность за это, испытаешь не только заслуженную эйфорию, но и собственную гордость за то, что причастен к великому и благородному делу… А вместо этого, какая-то Похоть глумится и куражится над тобой, угрожая Узилищем. Где справедливость, Верунь…, я спрашиваю тебя – где? Как же хочется служить своему Хозяину верой и правдой и быть востребованным, незаменимым чувством… Эх, Веруня, Веруня!
    - Слушай, Долг, а ты случайно башкой нигде не треснулся? – совершенно серьёзно спросила Верность своего приятеля, сразу после того, как тот умолк. – Любаня…, Любань, рот закрой… Ничего, приятель…, ничего…, не грусти, совсем скоро Большой Сбор, уверяю тебя – скучать не придётся, а Похоть, что ж, Похоть… Ты обратил внимание, как она изменилась? И смею тебя заверить – в худшую сторону. Поблекла, осунулась, уж нет того блеска и той неудержимой прыти, которой, она, совсем ещё недавно гордилась… Однако, всё ещё хорохорится, блудница. Ну, ничего, ничего, мы ей лохмы-то повыдираем, не так ли, Любава?
    - Без меня не возможно жить…, без меня не возможно дышать…
    - У у у…, сдавай, Верунь…

                Из мыслей Сушкина.

    Аркадий Семёнович сегодня никак не мог заснуть. В который уже раз, повернувшись с бока на бок, он пожалел сейчас о том, что лёг в постель никак обычно – далеко за полночь, а полутора часами раньше, надеясь хорошенько выспаться перед завтрашней сумасшедшей пятницей. Но его организм, привыкший к одному и тому же, ритму жизни в течение последних нескольких лет, продолжал упорно бодрствовать. «Может встать, коньячку тяпнуть», - подумал Сушкин. Перед глазами моментально всплыла картинка с участием Семёна Семёновича Горбункова, этакого советского недотёпы и  забавного простака, вознамеривавшегося однажды лечить свою липовую бессонницу с помощью божественного солнечного напитка.
    Вспоминая сейчас, чем закончилось для наивного растяпы ночное лечение коньяком, Аркадий Сушкин не поленился слегка ухмыльнуться. «А может, начать считать до тысячи. Кто-то мне говорил, что, не успеешь досчитать и до четырёхсот, как незаметно уснёшь. Только надо считать медленно-медленно и представлять в уме числа и не думать больше не о чём, кроме самих чисел. Раз, два, три…, шестнадцать, семнадцать…, сорок семь, сорок восемь…, шеф, паскуда, всё-таки пронюхал про мои дела с Мотей. Орал, как резаный, мозги парил: это статья, ты понимаешь – это статья…, меня Москомнаследие и Москомимущество живьём сожрут. Чем, мне прикажешь, им рот заткнуть? А соцзащита, а генплан, а арбитраж…, там тоже не ангелочки с крылышками сидят и все свой кусок пирога хотят… Соцзащита, арбитраж, рядом ляжь…, мать его, как будто первый раз… Четыреста штук из Мотиных «бабок» пришлось отдать…, вот, сука, шеф, никак не подавится. Нужно как-то поправить это дело. Мотя, конечно же, будет гундеть, ну, да, ничего, не обеднеет; тут под статьёй ходишь…, пашешь, пашешь, а эта сутенёрская мразь, себе отель–люкс возводит. Четыреста, конечно же, не даст, но ещё на соточку, я думаю, раскрутится. Надо бы, как следует, на него жуть нагнать…, но только осторожно, очень осторожно…, сиделец бывалый, такого развести дорогого стоит… Раз, два, три, четыре…, двадцать семь, двадцать восемь…, сорок три, сорок четыре…, завтра же позвоню, с этим делом тянуть нельзя. Пока Мотя тёпленький, надо брать его за рога. Ничего, ничего, я его предупреждал, говорил, что это дело в финансовом плане затяжное. А может, лучше притормозить…, как бы с этой лагерной гнидой в попадалово не влететь. Но, что такое, сегодня, двести штук зелёных за двухэтажный приличный особняк…, смешно, просто смешно… Кстати, не помешало бы ещё разок с его «тёлкой» пообщаться, хороша, стерва…, может, домой её подтянуть…, в субботу или в воскресенье. Нет, в субботу не получится – в воскресенье…, точно – в воскресенье, только, конечно же, без Моти, без этого урода. Да…, не грех оттянуться с ней по-полной. Хороша, ох и хороша же, стерва!..»
    Вспомнив сейчас самые острые и волнительные моменты общения с Мотиной «тёлкой» и предположив, что он сделает с ней в предстоящее воскресенье у себя дома, Аркадий Семёнович, что есть сил, чувственно потянулся и, запустив пятерню в трусы, привычно ощупал то, что в них находилось. Представив себя на минуту, этаким, мускулистым мексиканцем с широкой волосатой грудью, Аркадий Семёнович беззастенчиво пришёл к выводу, что он тоже может быть иногда сильным и потным мачо, легко расправляющимся с зарослями сахарного тростника в свободное от любовных утех время и что один на один, он порвёт эту стерву. «Я тебе покажу котика, шалава… Я тебе такого котика покажу. А то – котик, твоя киска хочет, чтобы ты сделал ей чмоки, чмоки… Я тебе такие чмоки, чмоки устрою, кобыла урюпинская, мало не покажется… Порву, как пьяный матрос тельняшку, а твоему Моте, вообще, рога поотшибаю», - ерепенился он всё больше и больше, ощущая в эту минуту прилив гордости за свою уникальную способность талантливо перевоплощаться в героя-любовника, сметающего всё на своём пути на сцене театра одного актёра.
    Постепенно остывая, он с большой неохотой сначала заподозрил себя в собственной неискренности перед самим собой, а потом и вовсе с пониманием отнёсся к тому, что «порвать» такую, ему, будет, ох, как не просто, отчего немного приуныл. Однако, с удовольствием отметив, как быстро, хотя уже и не в той мере, в какой бывало раньше, отреагировала его «морковка» на фантазии своего Хозяина, Сушкин остался, вполне, доволен этой сегодняшней мерой…
    Оставив в покое содержимое своих трусов, Аркадий Семёнович привычно залез пальцем в нос. Не слишком огорчившись, что ничего существенного, в это позднее время, он в нём не обнаружил, Сушкин вновь принялся за считалочку: «Раз, два, три…, двадцать один, двадцать два…, сорок девять, пятьдесят, пятьдесят один…, шеф, судя по всему, скоро сгорит. Так ему, суке и надо, целый элитный микрорайон отгрохал вместо спортивного комплекса. Теперь нецелевое использование предъявляют. Каждая хата от лимона баксов и выше.., попробуй, докажи, что ты не в доле, а там, к тому же, интернат для престарелых намечался и какая-то другая лабуда-социалка. Хорошо, что я там не замешен…, до меня ещё. Пахан кипятком ссыт, всё на моего босса свалить хочет, а как же, своя задница ближе. Хотя, он может быть там и не при делах; у него другие тёрки, другие масштабы, но отвечать, возможно, придётся. А как же иначе, всего два года, как в паханах ходит, а уже такую деятельность развил. Шумиха-то какая… Куда смотрел…, что, не видел? Ерунда – видел! А если видел, почему не принимал меры, значит, в доле… В доле…, конечно же в доле. Чтобы пахан, да, не в доле, быть такого не может. Как это не видел, не может быть… Да, шеф, конечно, сука, наехал на меня за какую-то пару сотен «тонн зелени», а сам гребёт, не лопатой даже – бульдозером гребёт, мать его… В прошлом году восемь бараков втихаря из жилого фонда  вывел, приватизировал и по пол-лимона баксов за каждую хибару  под расчистку строительной мафии впарил. Что, пахан не знал, что ли? Ещё как знал! Быть того не может, чтобы не знал. Миллиарды-то, они откуда берутся, с неба, что ли падают, хи, хи, хи…, хи, хи, хи… Как бы пахан сам не сгорел, тогда и мой чувак там не удержится, и плакала моя
мэрия-мария…
    Раз, два, три, четыре…, восемнадцать, девятнадцать…, сто восемьдесят шесть, сто восемьдесят семь…, а с Оленькой пора разобраться. Ходит, задом  вертит неспроста. Знает же…, знает, стерва, что я запал…, я ведь, чувствую, что знает, потому, собственно и вертит. Затащить бы её в свинг-клуб… Да, нет, не пойдёт…, точно не пойдёт. С такими прелестями туда не ходят, а если и ходят, то волокут с собой какого-нибудь красавчика, типа Болдуина…, либо сами ищут там этого Болдуина, бедуина, мать его… Раз, два, три…, а вдруг, босс мне её специально  подсунул…, это ведь он рекомендовал взять её на работу…, настоятельно рекомендовал, попробуй, откажись тут. Она, якобы, двоюродная сестра одного его давнего однокашника, с которым он, не один пуд соли съел, когда вместе заседали в городском комитете комсомола… Надо же, шеф ярым комсомольцем был…,  речи толкал, резолюции писал…, коммунизм строил. Вот, паскуда, сейчас глядишь, уже каким-нибудь секретарём ЦК был бы…, а так, новое мышление из него человека сделало, хи, хи, хи…, хи, хи, хи…  А вдруг, шеф её сам пользует… А что – удобно, ко мне посадил, а сам пользует, чтобы его толстозадая хай не поднимала. Вот, сука, шеф – тот ещё прохиндей…, надо же – двоюродная сестра однокашника по комсомольской работе. Ну, не сука, а?!  Э э эх, как же я раньше-то об этом не подумал…. Раз, два, три, четыре, пять…, вот, так, свяжешься, а она стучать будет, а потом, глядишь и повяжут. Раз, два, три, четыре…, сейчас-то я с ней строго, особо не забалуешь, а залезешь, тут уж, да… Сколько на таких делах погорело…, не, не, не…, подожду, посмотрю ещё…, но хороша, сучка, ох, хороша. А может её с Мотей как-то…, да, нет, у Моти своих шалав девать некуда…, целый батальон кобыл…
    Раз, два, три, четыре… двести сорок семь…, двести сорок восемь…, в субботу или в воскресенье…, двести сорок восемь…, не…, лучше в воскресенье…, только без этого урода…, двести… сорок… восемь…, ну, не сука, а…, пользует, конечно, пользует…, двести… сорок…, взять, втихаря стукануть его толстозадой…, во, кипиш будет…, двести сорок девять…, вот,  ласты склею…, кому всё это…, двести… сорок…, двести… сорок… девять…, вот, Мотя, урод, а…, двести… сорок… надо же, как бабло стрижёт…, двести сорок восемь…»



               
                Часть вторая.               

                Большой Сбор.

                1
 
     Любое уважающее себя сообщество, будь то правящая партия или балетная труппа Большого Театра, не менее одного раза в год собирается для подведения итогов своей деятельности. Так поступают все коллективы, спаянные общими интересами и целями, включая хоть доходяг завода «Болт и Гайка», хоть членов преступной шайки «Умыкни барсетку». В этом смысле,  чувства Аркадия Семёновича Сушкина, мало чем отличались от рабочих-доходяг и балерин Большого Театра, если иметь в виду их необузданную страсть, периодически, устраивать свои сборища.
    В ходе предварительной договорённости, чувства и суррогаты пришли к обоюдному согласию, что собраться в этот раз им следует не в селезёнке, в которой уже неоднократно проходил Большой Сбор, а в поджелудочной железе, где было больше простора и где каждую секунду, даже в ночное время, протекали важнейшие химические реакции.
    Как всегда, Большой Сбор решили провести ночью – с понедельника на вторник, рассчитывая на то, что Хозяин будет крепко спать, а не шататься по злачным местам, которые он время от времени посещает, чаще всего, с пятницы на субботу или с субботы на воскресенье. Надеялись на то, что до утра, чувства Аркадию Семёновичу не понадобятся, а потому, никто из них не сможет предъявлять своих претензий и выражать протест, ссылаясь на своё отсутствие, во время которого было принято то или иное решение…   
    Наступивший понедельник выдался на редкость нервозным и
хаотичным. Чувства старались не замечать суррогатов. Однако у них это плохо получалось и между ними весь день возникали мелкие стычки. Суррогаты, в свою очередь, не желая оставаться в долгу, исподтишка показывали чувствам неприличные жесты, заимствованные ими у грубых и невежественных людей. Видимо, причиной нервозности и мелких стычек между чувствами и суррогатами, был предстоящий уже через несколько часов, Большой Сбор.
   
    К двум часам ночи, когда стало очевидно, что организм Хозяина
наконец-то обмяк, а потом резко замедлил все биохимические процессы, возле главного протока поджелудочной железы, стали собираться чувства. Замелькали лица Азарта и Радости, Похоти и Гнева, к которым через минуту присоединились Унижение, Обида и Брезгливость. Все были серьёзны и по-деловому сосредоточены, несмотря на природу и предназначение того или иного чувства. Даже лица Радости и Юмора выражали не свойственную им озабоченность. Вскоре подошли две неразлучные подруги – Гордость и Зависть, которые едва кивнув собравшимся здесь чувствам, стали тихо-тихо шушукаться между собой. Все с нетерпением ждали появления Страха, а с ним и его приятельницы Жадности. Чувства подходили, приветствовали друг друга и каждый делал вид, будто его мало интересует намечающееся мероприятие и если оно – чувство и присутствует здесь и сейчас, так, только потому, что кому-то это очень нужно; кому-то, но не ему. Конечно, чувства лукавили. За долгие и долгие годы, они достаточно насмотрелись на своего Хозяина; досконально изучили его повадки и вкусы, его филигранное умение тонко льстить и лицемерить, его неоспоримое мастерство – всегда и при любых обстоятельствах скрывать свои истинные намерения и чувства. Им всегда было, есть и будет, у кого учиться. Каждое из них, будь то, появившиеся, только что, у входа в поджелудочную железу, Ностальгия и Боль, а следом за ними Долг, Верность и Любовь, старались держаться поближе к главному протоку, чтобы успеть занять самые удобные и почётные места, возле президиума. Никто из них не хотел заходить в железу первым, но каждый ждал, что кто-то сделает это раньше него. Многих удивило отсутствие суррогатов. Ни Самолюбие, ни Гонор, ни их лидер Эгоизм ещё не подошли, и у некоторых чувств появилось подозрение, что, возможно, назревает скандал, без которого, ещё ни разу, не обходился не один Большой Сбор. Это подозрение вскоре оправдалось, когда неожиданно, со стороны желудка послышались топот и свист, а потом и оглушительные крики и вслед за этим появились суррогаты. Они шли стройной колонной и дружно скандировали лозунги. Возглавляли шествие Эгоизм и Пошлость. За ними, как на параде, нога в ногу, стройными рядами шли Самолюбие и Гордыня, Гонор и Хитрость, Спесь и Тщеславие. Замыкали колонну Ложь и Коварство, которые безудержно свистели, тогда, как остальные безостановочно выкрикивали лозунги, похожие на экстремистские призывы: «Долой привилегии для отдельных чувств – долой, долой, долой!.. Нет дискриминации и высокомерию – нет, нет, нет!.. Мы тоже чувства!.. Требуем место в президиуме!.. Эгоизм наш лидер – лидер, лидер, лидер!.. Эгоизму – да, Страху – нет!.. Слава организму нашего Хозяина – слава, слава, слава!.. Мы  подлинные выразители его дум и чаяний – дум и чаяний, дум и чаяний!.. Даёшь, равноправие – даёшь, даёшь, даёшь!.. Требуем место в президиуме – требуем, требуем, требуем!..»  И так без конца…
    Продолжая оглушительно скандировать, колонна подошла к главному протоку и остановилась недалеко от чувств, которые, потеряв дар речи,  неприязненно смотрели на весь этот спектакль, устроенный суррогатами. Подойдя вплотную к чувствам, Эгоизм решительно потребовал от них расступиться, чтобы его друзья, как он выразился, могли бы беспрепятственно пройти в железу и занять там самые удобные места. – А ещё мы требуем одно место в президиуме; хватит нам ходить недооценёнными в организме нашего Хозяина, который дан нам
один на всех.
    - Организм Хозяина один на всех! – рявкнула колонна. – На всех, на всех, на всех! Даёшь место в президиуме – даёшь, даёшь, даёшь!
    - Для начала, я попросила бы вас зат… успокоиться, - взяв на себя инициативу, обратилась к Эгоизму Зависть. – Мы должны подумать над вашим предложением. Дело в том, что мы не вправе решать это без Страха. Я думаю, как только он здесь появится, то сможет ответить вам… на ваши тре…, на ваши просьбы.
    - Довольно ему одному заседать в президиуме, - крикнул Гонор, - мы тоже чувства и среди нас есть достойные кандидаты. – Да, вот именно, - вторила ему Пошлость, - мы тоже, себе ничего…, ага.
    Вдруг совсем неожиданно из поджелудочной железы вышел Страх. Оказалось, что он раньше всех пожаловал туда и, спрятавшись с Жадой в главном протоке, с интересом слушал разговоры своих собратьев. И не смотря на то, что, устроенное суррогатами шоу явилось для него, как и для всех остальных, полной неожиданностью, лидер подлинных чувств постарался сразу же взять инициативу в свои руки.
    - Ба, кого я вижу… Эгоизм и его инвалиды, - сказал он, обращаясь к своему давнему оппоненту таким издевательским тоном, что ни у кого не осталось сомнения в том, что лидеру суррогатов вновь придётся не сладко.
– Посмотрите-ка сюда, всё знакомые лица, - продолжал Страх, не давая своему сопернику возможности возражать. – Даже Спесь и Тщеславие пожаловали собственными персонами…
    - Страх, ты заблуждаешься…, мы не инвалиды… Я попросил бы тебя не оскорблять достойных и уважаемых здесь чувств и выбирать выражения – это – во-первых, - неуверенно отвечал Эгоизм, явно ошеломлённый неожиданным появлением своего заклятого противника. – А во-вторых…, во-вторых…  Страх, дело в том…, что я больше не намерен мириться с тем положением…, которое меня, лично, не удовлетворяет…, я больше не хочу и не могу...
    - Это очень плохо, Эгоша, что ты не хочешь и уж совсем скверно, что не можешь, - перебил его Страх. – И я не знаю, друг мой, какое положение тебя удовлетворит на Большом Сборе – сидя  или стоя, на боку или не карачках, - продолжал он издеваться, оттесняя Эгоизм всё дальше и дальше от входа в поджелудочную железу и не давая ему открыть рта. – Ну, что же вы стоите…, Гонор, Хитрость, проходите в железу, пора начинать Большой Сбор, которого вы все так жаждали, - обратился он к суррогатам, как только понял, что у них уже нет не единого шанса оказаться в железе первыми.  – Сказав это, Страх резко повернулся и направился вслед за чувствами, которые секундой раньше дружно устремились в главный проток.
     - Да, да, да…, чего стоим, чего ждём…, проходим, проходим! – гаркнул  Эгоизм на своих собратьев, поздно осознав, что, не по его приказу, а по повелению Страха, его единомышленники, подавленные и растерянные направились сейчас к главному протоку, в жерле которого уже скрылись последние из чувств. – Какая  сволочь…, надо же, какая сволочь, - шептал он, замыкая уже не такую стройную колонну суррогатов, как прежде.

               
                2

    Когда подгоняя своих нерадивых соплеменников, Эгоизм, последним вошёл в поджелудочную железу, то он сразу же понял, как просчитался. Все самые лучшие места – ближе к главному протоку, а значит и к выходу из поджелудочной железы, были заняты подлинными чувствами, а их лидер – Страх, расположился на некоторой возвышенности, что, само собой, подразумевало не только его неоспоримое лидерство среди подлинных чувств, но и то, что и на этот раз, Страх останется один в президиуме. Выражая вполголоса недовольство своим лидером, суррогаты были вынуждены пробираться через подлинные чувства, спотыкаясь об их ноги и ощущая на себе их не слишком любезные взгляды.
    - Рассаживаемся…, проходим…, не стесняемся…, - уверенным тоном обращался Страх к суррогатам, снисходительно взирая на них сверху и лично обратившись к Эгоизму, добавил: – Эгоша, давай сюда, здесь ещё осталось одно местечко, как раз для тебя; давай живей, ночь коротка, пора начинать…
    - Я тебе не Эгоша…, своим холуям будешь указывать, - сердито пробурчал тот, ясно понимая, что, в сложившейся обстановке, ему будет невероятно трудно перехватить инициативу и уж, тем более, добиться от подлинных чувств, признания его, равным среди них.
    Когда последние суррогаты расселись по своим местам, вдруг совершенно неожиданно, слово взяла Жадность: – Уважаемые чувства, позвольте мне от вашего имени, считать Большой Сбор открытым. Я думаю, что выражу общее мнение, если мы, собравшиеся здесь, подли…, а…, подле нашего лидера…, мы, чувства, доверим провести наш ежегодный Большой Сбор бессменному ведущему и прекрасному лидеру всех чувств – Страху… Поприветствуем его…, попросим.   – Закончив свою короткую речь и ошарашив всех присутствующих не привычной для них церемонией, Жадность громко зааплодировала. Подлинным чувствам, включая и некоторых суррогатов, ничего не оставалось, как последовать её примеру.
    - Слава организму нашего Хозяина! – вдохновенно сказал Страх, поблагодарив Жадность за вступительное слово. – Слава, слава, слава! – уверенным тоном поддержали его и чувства и суррогаты в вопросе, который объединял их всех, независимо от кастовой принадлежности.
    - Я благодарю всех присутствующих здесь чувств за оказанное мне доверие и предлагаю сразу перейти к делу. Соблюдая регламент и следуя нашим старым и добрым традициям, мы должны на этом Сборе обсудить с вами несколько важных вопросов, которые являются на сегодняшний день самыми злободневными и актуальными для нас.
Вопрос первый: «О различиях между чувствами и о том, что нас может объединять».
Вопрос второй: «Угроза нашего перерождения, связанная с наметившейся перспективой сумасшествия нашего Хозяина».
Вопрос третий: «Рассмотрение жалоб и предложений». И наконец,
вопрос четвёртый: «Прения».
    - Итак, вопрос первый: О различиях между чувствами…
    - У меня есть предложение! – неожиданно перебил Эгоизм Страха. – У меня есть предложение считать меня с этой минуты подлинным чувством и уважать наравне со Страхом. Я больше не намерен мириться…
    - Успокойся, Эгоша! – в свою очередь резко осадил его Страх.
    - Не надо меня успокаивать! – завизжал Эгоизм. – Повторяю – я больше не намерен оставаться на вторых ролях…, я требую место в президиуме. Я требую, слышите меня, требую!
    -  Я предоставлю тебе слово в конце нашего Сбора, и ты выскажешь своё пожелание, а пока…, пока мы должны следовать нашему регламенту….
    - Ты заблуждаешься, Страх…, это не пожелание, это моё требование. Чем я хуже тебя… чем я хуже Гнева или той же Похоти?
    - Не троньте меня; оставьте меня в покое! – не разобравшись в чём дело, запричитала Похоть, услышав своё имя. – Дайте мне ещё часик подремать…, у меня сейчас самый сон… Я вместе с Хозяином…, с физиологией не поспоришь, - бормотала она, широко зевая. – Да, да, не поспоришь… Последняя поллюция?.. О, когда это было!.. Спать, спать…
    - Ну, что, будем базарить дальше или перейдём к обсуждению наболевших вопросов, - игнорируя шум и гам, обратился Страх, уже ни столько к своему оппоненту, сколько, ко всей аудитории.
    - Давай обсуждать…, да, да, будем обсуждать, - послышались голоса в поддержку Страха со стороны не только подлинных чувств, но и некоторых суррогатов. – Эгоизму всегда чего-нибудь нужно от других…, забодал уже… Президиум ему подавай, ага…
    - Но я лишь хотел… защитить ваши интересы, которые…, которые… грубым образом попраны…, - растерянно отвечал Эгоизм, рассчитывая на поддержку своих сотоварищей. – Почему у нас с вами нет тех прав, которыми наделены, так называемые, подлинные чувства…, да…  и почему я никак не могу добиться…, меня никак не введут в президиум.
    – Эгоша, кончай бузить…, сдался тебе этот президиум! – кричали ему в ответ. – Ты всё время чего-то хочешь?..  В самом деле, достал уже… Наболевшие вопросы важнее твоих личных амбиций… Введите его в президиум, видите ли… Ага, самый умный что ли… А ты думал, он дурак…, дураки под себя не гребут… А то…
    -  Итак, о различиях между нами, - снова начал говорить Страх, дождавшись, когда присутствующие немного успокоились. – Вот вам наглядный пример, который указывает на несомненные различия между нами, чувствами. Вместо того, чтобы спокойно обсудить наболевшее и прийти к консенсусу или, по крайней мере, цивилизованным образом достичь компромисса, некоторые из нас, не имея на то никаких оснований, каждый раз громко заявляют о своих непомерных амбициях.
    - Ты сам не имеешь оснований! – подавленно крикнул Эгоизм, явно оставшийся в меньшинстве.
    - Так, вот…, я продолжаю… Посмотрим, кто же заявляет о своих амбициях? О них заявляет всем нам известный Эгоша, который всегда был и навсегда останется суррогатом, потому, что…
   - Сам ты суррогат…, от суррогата слышу! – снова крикнул Эгоизм, после чего, Жадность была вынуждена вмешаться и поддержать своего приятеля:
– В конце-то концов, Эгошка, ты имеешь хоть какое-то представление о приличиях?! Не надо перебивать уважаемое чувство; придёт время, тебе дадут слово, и ты спокойно выскажешься…, продолжай, Страх…
    - А ты не лезь не в своё дело, тебя не спрашивают, поняла… Все давно знают, что ты с ним заодно, - огрызнулся Эгоизм.
    - Эгоше, видимо, интересно узнать,  - вновь начал свою речь Страх, - почему я и многие уважаемые здесь чувства, считают себя высокородными, подлинными чувствами, которые с полным основанием имеют неоспоримое право относить себя не к суррогатам, а к элитарной…, так сказать, к духовной прослойке в организме нашего Хозяина. Мне неудобно говорить за остальных, поэтому я скажу за себя… Я, Страх – старейшее из чувств нашего Хозяина... Я появился на свет в один день вместе с ним. Как только он был извергнут организмом своей матери, как в ту же секунду, он в полной мере испытал меня. Я был рождён с его первым вздохом, с его первым криком, с его единственным всепоглощающим желанием – немедленно вернуться обратно в утробу, в которой ему было так привычно, так комфортно и тепло. Я сковал собой его маленькое сердечко, я перекосил ужасом его крошечный ротик, который захлёбывался в ту минуту от неистового крика… Чужой, незнакомый мир, принявший младенца в свои холодные, враждебные объятья и потрясший его в первые же секунды, навсегда породил в нём чувство страха… Я на протяжении всей жизни нашего Хозяина неустанно формирую его характер и без конца влияю на его поступки и желания, на его принципы и мировоззрение… И каким бы бесстрашным и отчаянным не был тот или иной Хозяин, страх никогда до конца не покидает его, если, конечно, этот Хозяин не безумец. Стоит мне сковать его сердце и разум, как он тут же забывает об Эгоизме и Тщеславии, а Самолюбии и Гоноре. А когда я падаю в его мочевой пузырь, то наш Хозяин, слава его организму, вообще, забывает обо всём на свете… Он даже забывает о некоторых своих, самых насущных, самых высокородных чувствах, включая Голод и Похоть, которые по заверению самих людей, якобы, правят их миром.
    - Всё это неправда, неправда! А как же я…, как быть со мной? – закричала вдруг Любовь. – Я столько раз слышала, что миром людей правит, именно, любовь… Ну и Голод тоже…, да, правит…, но только, так себе..., чуть-чуть правит. А что касается Похоти, то она здесь, вообще,  не причём. Эта разнузданная, срамная тётка, просто, меркнет передо мной!.. За меня люди страдают и умирают!.. За меня влюблённые, не колеблясь, идут на костёр…, и всё, потому, что без меня невозможно жить, без меня невозможно дышать!.. Жизнь без меня не имеет никакого смысла!.. Как же без меня-то…, скажите, как!? – восклицала Любава, театрально заламывая руки.   
    Зная занудный характер Любви, её страсть к истерикам и бесконечному выяснению отношений, Страх поспешил её успокоить: – Конечно, Любава, конечно; спору нет – без тебя нормальному Хозяину невозможно дышать; ну, никак невозможно! Но я думаю, что ты согласишься со мной, что любовь на голодный желудок, ни так хороша, как, скажем, после сытного и вкусного обеда. Было ли хоть раз, чтобы наш Хозяин, слава его организму, вспомнил о тебе в тот момент, когда ему очень хотелось кушать?
    - Ага, это точно! – вмешалась вдруг Пошлость. – Любовь любовью, а пожрать… и желательно повкусней людям хочется всегда, особенно мужикам, ага…, гы, гы, гы, гы, гы!
    - И уж, совсем, хороша любовь, - продолжил лидер подлинных чувств, - когда мозги и сердце Хозяина не переполняются ежедневным страхом за содеянное, и он абсолютно уверен в завтрашнем дне. Ты согласна со мной, Любава? Ну, что ты молчишь?
    - Ну, да…, наверное, - нехотя согласилась Любовь. – Но, так или иначе…, без меня невозможно жить, без меня невозможно дышать… Жизнь без меня не имеет смысла, потому, что скучна и однообразна…  За меня, как за истину, влюблённые не колеблясь идут на костёр… Только я делаю нашего Хозяина человеком…, только я наполняю его внутренний мир… 
    - Хватит, достала уже… баста!! – хором взревели вдруг сразу несколько разнородных чувств. – Из год в год одно и то же… Да…, в самом деле, ни один Большой Сбор не обходится без её причитаний…, без её этих: айда за мной на костёр, иначе, без меня хрен проживёшь… Да, а если и проживёшь, то хрен подышишь…  Ага, без неё не проживёшь и не подышишь, а мы так себе – не пришей, не пристябай в организме нашего Хозяина… Толкните там кто-нибудь Похоть, она ей сейчас быстро мозги вправит, забодала уже…
    - Друзья мои, не будем горячиться, - поспешил успокоить взбудораженную аудиторию Страх. – Пусть Похоть ещё немного поспит. Разбудив её, вы, возможно, разбудите и нашего Хозяина, а это, я думаю, нам сейчас ни к чему. Проснувшись, Хозяин, так или иначе, включится в мыслительный процесс, а это непременно скажется на нашем самочувствии и, конечно же, повредит проведению Большого Сбора.
    Согласившись с доводами Страха, чувства дружно закивали: – Да, конечно, Похоть будить не стоит…  Да, да…, не стоит…, не стоит…
И потом, чем она лучше Любви?.. Эта причитает и ноет, а та на горло берёт, физиологией козыряет… Да, ладно, тут кого не возьми, все хороши…, все чем-нибудь козыряют…, кто физиологией выпендривается, а кое-кто козыряет тем, что был рождён, якобы, в один день с Яковом… Хи, хи, хи… Вот тебе и хи, хи, хи…
     Подождав, когда чувства немного успокоятся и болезненно приняв на свой счёт «в один день с Яковом», Страх продолжил вести Большой Сбор: – Однако мы отвлеклись, да… Любовь позволила себе перебить меня и поэтому…, я, в свою очередь…, в свою очередь…, позволю себе вернуться к первому вопросу, да… Так вот…, по первому вопросу…   – Было видно, что Страх никак не может вспомнить, о чём он говорил вначале дискуссии и для многих явилось неожиданным, что, ни с того, ни с сего, он вдруг резко повысив голос, заговорил о себе, любимом: – Это я…, я несу за всех вас непосильную ношу, без конца низвергаясь в мочевой пузырь нашего Хозяина, хотя и был рождён в один день вместе с ним! Так, у кого из нас больше прав, я спрашиваю, у меня или у Эгошки?   – Замолчав на секунду и оглядев притихшую аудиторию, Страх продолжил: – Эгошка требует, чтобы его признали подлинным, высокородным чувством! А где он был в момент рождения нашего Хозяина? Где были в это время Спесь, Тщеславие, Гонор; я спрашиваю – где они были? Я отвечу за них: их не было и в помине!
    - Ну и что с того, что ты был рождён в один день с нашим Хозяином? – визгливо закричал Эгоизм. – Я тоже участвовал и продолжаю участвовать в формировании его характера…
    - Ну, да, ты участвовал… Особенно твоё участие стало заметным после того, как наш маленький Аркаша, сорвавшись однажды с высокой черёмухи, не аккуратно долбанулся башкой о землю. Сколько было криков и причитаний; сколько было внимания и слёз по отношению к нему со стороны его родных. Нашему Хозяину это так понравилось, что, начиная с этого дня, он без конца угрожал своим родителям повторить своё падение, если они не исполнят, то или иное, его желание.
    - Ну, вот, видишь…, видишь, - радостно встрепенулся Эгоизм, - на лицо, моё неоспоримое участие в формировании его характера.
    - Ха, ха, ха! – засмеялся Страх. – Твоё участие в этом процессе, Эгоша, минимально, и я объясню – почему. Сильно ударившись тогда о землю, наш Хозяин, кроме невероятной боли, испытал ещё и кратковременную остановку дыхания. Когда синея и задыхаясь, он ощутил смертельный ужас – моё наивысшее проявление, то непонятно – почему, маленький Аркаша вдруг неожиданно побежал. Видимо, причиной его резвого старта явился шок, вызванный начавшимся удушьем. Уже теряя сознание и падая на землю, его центр дыхания, раздражённый накопившейся углекислотой, заставил, наконец-то, дыхательную мускулатуру втянуть в лёгкие живительный эфир, наполненный спасительным кислородом. С этого дня он навсегда стал бояться высоты, а его угрозы повторить своё падение, разумеется, были не более чем блефом. Мы – взрослые чувства и отлично понимаем, что стоило его родителям сказать однажды: «Прыгай на здоровье, любимый сын», - и он уже никогда бы не вспоминал об этой затее. Так, в чём же твоё участие, Эгоша? В том, что наш маленький Хозяин уже в то время был большим плутом? Или в том, что начиная с этого дня, у него от волнения, время от времени стало проявляться недержание, которое с каждым годом только прогрессирует. Что он испытывает в эти моменты, Эгоша…, уж, ни чувство ли эгоизма?
    - Нет, нет…, ни в коем случае, - крикнуло вдруг Унижение. – Я никому не отдам свою долю влияния! В эти минуты, наш Хозяин, слава его организму, всякий раз испытывает меня. Пусть его организм много лет будет здоров и прочен, но только, чтобы недержание не прекращалось, иначе меня ждёт забвение. Это уже произошло с моим хорошим приятелем Стыдом, когда, приблизительно, к тридцати годам, Аркадий Семёнович окончательно перестал его испытывать. Хотите знать, что после этого с ним случилось? Его уже давно нет с нами! Мой старый приятель болтается где-то в хозяйских пятках, влача там жалкое существование. А ведь было времечко, Стыдуша вместе со мной переживал необыкновенную эйфорию, когда Хозяин, вдруг немножко помочившись в свои трусы, думал только о том, чтобы этого никто не заметил. Вы же не будете против, если пожелав Аркадию Семёновичу доброго здоровья, я пожелаю ему и дальнейшего недержания? –  обратилось Унижение к остальным чувствам.
    - Да, ладно, нам то что; нас это не касается…, валяй, - выражали чувства свою искреннюю поддержку своему соплеменнику.
    - Спасибо, спасибо, друзья мои. Обращайтесь и вы ко мне за помощью…, если конечно, она ничего не будет мне стоить…
    - Ха, ха, ха…, ха, ха, ха! – засмеялись чувства. – Юмор, Унижение на твой хлеб покушается…, ха, ха, ха…
    - Я уже оценил это, - недовольно буркнул тот в ответ.
   
    - Так, на чём мы остановились? – обратился Страх к аудитории, после того, как все успокоились, а Унижение осталось вполне довольно своим положением. – Мы остановились с вами на том, что наши различия…, наши различия…,  сейчас, секундочку…, сейчас я продолжу, - замешкался вдруг Страх и, наклонившись к Жаде, тихо зашептал ей на ухо: – Слушай, подруга, у меня такое ощущение, что я вот-вот, минуя сердце нашего Хозяина, рухну в его мочевой пузырь… Не могла бы ты выяснить, что происходит. Мне кажется, что ему снится какой-то жуткий сон. Я попрошу тебя по-быстрому смотаться в его подкорку и оценить масштаб и остроту этого кошмара… Либо я вот-вот рухну в его мочевой пузырь, либо я под любым предлогом должен сейчас же оставить президиум и куда-нибудь на некоторое время скрыться, чтобы не дать торжествовать Эгоизму…
    - Я всё поняла, Страх, я уже помчалась, - с готовностью ответила Жада своему другу.
    - Что там у вас происходит? – закричали суррогаты. – Будем продолжать вести Большой Сбор или шушукаться?
    - А они решают одну важную проблемку, - ехидно заметил Эгоизм. – Как бы им продлить своевластное существование, ничего при этом не меняя.
    - Я прошу прощение за некоторое замешательство, - собрав всю свою волю в кулак, снова обратился Страх к аудитории. – Дело в том, что я попросил свою подругу Жаду проследовать в мозги нашего Хозяина и добыть его, некоторые, очень важные мысли…, очень важные мысли, да…, которые безоговорочно докажут… докажут очевидное различие между нами… Это не займёт много времени…, а пока, мы продолжим…, продолжим вести… вести…, да, вести наш Сбор… А если у кого-то есть предложение сразу перейти ко второму вопросу…, то я не стану возражать против этого…, да…, я не против…, я не стану…

               



                Страшный сон Сушкина.
   
                1

    Причиной того, что Страху вдруг показалось, что минуя сердце Хозяина, он вот-вот может рухнуть в его мочевой пузырь, явился страшный сон Сушкина, приснившийся ему в эту ночь…
    …Как всегда, Аркадий Семёнович, придя на работу, занялся просмотром  важных чиновничьих бумаг. Ещё не успев, как следует определиться с приоритетом тех или иных документов, отдавая предпочтение тем из них, которые с большей долей вероятности сулили ему откаты и проценты, как вдруг дверь кабинета резко открылась, и он увидел Ольгу Олеговну. В первую секунду он подумал, что «шефская подстилка» принесла ему кофе, но увидев бледное и очень взволнованное лицо своей секретарши, Сушкин сразу понял, что её внезапное появление никак не связано с его любимым ароматным напитком.
    - Аркадий Семёнович, к нам…, то есть…, к вам… президент…, это невероятно… Только что, там…, ну, то есть, снизу позвонили…, он уже здесь…, представляете, к нам президент…, всё, всё, мы пропали, - мямлила растерянно секретарша.
    - Какой ещё президент, - прорычал Сушкин, - я никому не назначал.
    - Президент нашей страны, Аркадий Семёнович…, всё, идут…, вот они…
    - Как страны…, какой страны, ты что, спятила, дура?! – заорал чиновник.  – Но не успел он опомниться, а в кабинет уже входили какие-то важные люди, размашистая и уверенная походка которых, ни на секунду не позволила Сушкину усомниться в том, что все эти люди и в самом деле, весьма и весьма необычные персоны. Среди них он сразу же узнал президента страны и очень удивился, что руководителем государства, ни с того, ни с сего, стал вдруг его однокашник Борька Плюнько, которого все в школе, начиная с первоклашек и заканчивая завучем, звали не иначе,
как Плюнька.
    - Ну, здравствуй, Аркашка! – приветствовал он Сушкина.
    - А а а…, здравствуй, Плюнька…, я извиняюсь, а где же действующий…, ну, этот, наш…, ну, настоящий…, ну, то есть, тот, прежний…
    - Ха, ха, ха, - засмеялась свита.
    - Ты что, Аркашка, газет не читаешь, телевизор не смотришь? – весело  ответил ему Плюнька. – Прежнего болтуна, как не исполнившего своих предвыборных обещаний беспощадно бороться с коррупцией, народ вчера скинул…, ага. Теперь я – абсолютно и совершенно ваш единственный законно-избранный и мне подчинена огромная страна… И ты, Аркашка, тоже мне подчинён. Уж, я то не отступлю, уж, я то исполню свой долг перед страной…  Уж, я то калёным железом…, ага…, ты ведь меня знаешь.   – И как бы в подтверждение того, что теперь Плюнька властен и над огромной страной и над этим кабинетом и над самим Сушкиным, он подошёл и снисходительно пошлёпал Аркадия Семёновича несколько раз по левой щеке. Рука у Плюньки пахла клозетом, а потому показалась Сушкину до тошноты омерзительной. Холодная, липкая и влажная, она шлёпалась и шлёпалась о холёную чиновничью щёку, постепенно сползая к его крепкой, упитанной шее. В эту минуту, в голове Аркадия Семёновича молнией промелькнул один довольно известный киносюжет, в котором, какой-то, писавший кипятком диктатор, предчувствуя свою скорую и неминуемую гибель, вот так же похлопывал по щеке худого испуганного юнца с фаустпатроном за спиной… Но ведь Сушкин не юнец, а Плюнька не диктатор…, пока не диктатор…, а вдруг уже…
    «Всё, я пропал, пропал…, мне конец», - подумал Аркадий Семёнович, вспомнив в эту минуту, как много лет подряд, он издевался над Плюнькой и начиная с первого класса, лупил того по голове букварём, закончив избиение лишь в восьмом классе. Его избиение учебниками истории и литературы, могло бы продолжаться и дальше, если бы Плюнька не плюнул на всё и не ушёл из школы, решив поступить в ПТУ, чтобы получить там нужную и полезную профессию штукатура-каменщика. Борька Плюнько был единственным в его классе, кто не мог постоять за себя и поэтому, Аркаша с удовольствием издевался над ним. «Да, мне конец», - ещё раз обречённо подумал начальник имущественно-земельных отношений префектуры «НАСНЕПОВЯЖУТ».
    Продолжая рассуждать о зловредности коррупции, о её пагубном влиянии на экономику и страну в целом, Плюнька подошёл к чиновничьему столу и стал с явным интересом копаться в ворохе бумаг, которые минуту назад скрупулёзно просматривал Сушкин, когда пытался определить, какие из них в финансовом смысле, для него, наиболее важные.
    - Ну, что, Аркашка, много откатов бывает? – уже ни так весело спросил он Аркадия Семёновича…, и не дав тому опомниться, зловеще добавил: – Откатики, процентики…, всё в норме, регулярно, да?   – Сушкин ожидал всего, что угодно, только ни такого ужасного, лобового вопроса – вопроса, рвущего чиновничью душу и плоть на части; вопроса, сравнимого по своей убийственной силе, разве что с очумелой атакой пьяных матросов, не разбиравших, где свои, а где чужие. Несколько секунд он ловил воздух ртом и не мог начать говорить…
    - Ну, это вы знаете ли, напрасно…, напрасно…, - наконец-то, собравшись с духом, начал защищать Сушкин свою честь, давным-давно похеренную им на своих Задворках. – Я знаете ли…, честно исполняю…, это вы напрасно, честно напрасно… Я ведь не припомню не разу… Нет, нет, не припомню… Всё, что связано…, э э…, с моими, знаете ли…, с моими… этими… И свои конституционные обязанности…, да, да, да… и свои, эти… и права и никогда…, ни-ни… Ни-ни-ни!.. Я, знаете ли…, а а…, всё, что мне предписано…, всегда честно, честно…, всегда, всегда… Да, да, да… и никогда, никогда…, нет, нет, нет…, это вы напрасно, напрасно… Я…, ни-ни…, ни-ни-ни, - не переставая бубнить, заикался Сушкин.   
    - Ну, хватит трепаться! – грубо перебил его президент.   – И в ту же секунду, как по команде, включились сразу несколько телевизионных камер, направленных прямо на Аркадия Семёновича, а появившиеся неизвестно откуда репортёры, затараторили своими журналистскими, профессионально отшлифованными  языками. 
    - Мы ведём свой сегодняшний репортаж из этого жуткого чиновничьего логова. Из этого холодного, брутального кабинета, похожего на осаждённый бункер, - без единой запинки комментировал, на свой лад, происходящее, худой, интеллигентного вида, очкарик…
    - Как долго воровал, окопавшийся здесь, чиновник-оборотень – это предстоит выяснить нашему законно-избранному президенту Плюнько. Доколе, вопрошаем мы! Доколе, это жульё будет безнаказанно насиловать и насиловать нашу любимую Родину?! – закатив глазки, томным голосом подпевала очкарику пухленькая журналистка-умница...
    - Только что, наш законно-избранный президент Плюнько, невзирая на опасность, вместе со своим народом…, - с явным удовольствием  вторил им третий обозреватель…
    - Презрев угрозы в свой адрес и пренебрегая  своей личной безопасностью, глава нашего государства Плюнько…, - из кожи вон, лез четвёртый…
    - Ничто не спасёт окопавшегося здесь чиновника-оборотня, жирующего на народных и казённых харчах! – воинствующим тоном заявлял пятый…
    - Нет коррупции, решительно говорит народ…, нет тому чудовищному расслоению нашего общества, которое приобрело катастрофические масштабы во времена правления бывшего президента, оказавшегося не способным на решительные меры! – выделялся среди всех, своей политической грамотностью и активной жизненной позицией, самый пожилой комментатор…
    - Наш президент Плюнько намерен самым решительным образом покончить с воровством и коррупцией, пьянством и наркоманией…
    - Сейчас наша съёмочная группа проследует в загородный дом чиновника Сушкина, где вы, уважаемые друзья, вместе с нашим народным президентом Плюнько, зададите этому упырю и вурдалаку один единственный вопрос – а на какие, такие шиши, вы, господин Сушкин, отгрохали себе такие хоромы…
    «Да, теперь точно, конец…, говорил же – надо вовремя соскочить. Зачем я вернулся из Лондона?.. Да – это конец, конец! Неужели расстреляют?».   
    Чтобы не упасть в обморок на глазах многочисленной журналистской братии, Сушкин обеими руками опёрся об стол. Не смотря на то, что в кабинете было прохладно, его лицо и шея быстро покрылись холодным потом, а по позвоночнику, как по желобу, устремившись вниз, заструились противные липкие капли, которые, преодолевая сейчас поясницу, накапливались между его чиновничьими ягодицами – большими и упругими, неприятно их щекоча. 
    - Ну, что ж, господин Сушкин, пройдёмте в мой кортеж, - сказал Плюнька. – Поедемте, посмотрим, как живёт российский чиновник средней руки; не бедствует ли, бедолага. Охрана, тащите этого хряка, а то он сам
не дойдёт.   – И в ту же минуту двое крепких мужчин в чёрных костюмах и чёрных очках, цепкими, сильными руками подхватили Аркадия Семёновича и потащили в кортеж. В сопровождении многочисленной толпы, в атмосфере жужжания камер и бесконечно ослепляющих фотовспышек, его подвели к большой, чёрной машине и, нацепив на него наручники, посадили на заднее сиденье. Справа от него уселся Плюнько, а слева – его охранник – огромный, скуластый детина, размером с советский двухкамерный холодильник «ЗиЛ», который при желании, мог бы легко перешибить хребет не то, что Сушкину, но и самому Рембо.    
    - Ну, что, Аркашка, помнишь, как ты лупил меня по башке учебниками? – строго спросил президент, нетерпеливо ёрзая на сиденье. – Эх, Аркашка, Аркашка…, сволочь ты, сволочь, у меня ведь до сих пор из головы мозг вытекает. Ты ведь меня на всю жизнь инвалидом сделал…, ага. На-ка, вот, посмотри мою башку… Посмотри, посмотри, гад, каким ты меня сделал до конца своих дней.   – Наклонив голову, Плюнька заставил Сушкина взглянуть, откуда у него вытекает мозг. Аркадий Семёнович увидел, как из темечка президента великой страны, булькая маленькими пузырьками, медленно вытекает какое-то вязкое, кроваво-серое вещество. Зрелище было омерзительное! Отвратительный, тошнотворный субстрат, подобно маленькой гнойно-образной лавине, неспешно сползал с Плюнькиной макушки и растекаясь по его затылку и тонкой, дохлой шее, бесследно исчезал под воротом белой, накрахмаленной сорочки… Опасаясь, что его сейчас стошнит, Сушкин постарался по возможности отодвинуться подальше от мерзкого президента-инвалида. – Так что, Аркашка, не обессудь, - снова продолжил ёрничать Плюнька, - но теперь пришёл мой черёд. Теперь мой черёд, Аркашка, лупить тебя по башке, по чём зря, сукин, ты сын.
    - Так я ж, это…, не хотел…, ты пойми, Плюнька…, прости, а, - мямлил Аркадий Семёнович. – Стоит ли теперь кобениться-то, ну… Все лупили и я лупил…, чего ж, мне было не лупить-то… И ты бы лупил…, что, скажешь, не лупил бы…, ага, так я тебе и поверил…, лупил бы как миленький… Теперь, что вспоминать-то, ну…, теперь-то, чего уже, а… Кто старое помянет, как говорится…, тому ведь…, это…
    - Ишь, ты какой умный, кто старое помянет!.. – резко перебил его Плюнька. –  Ну, во-первых, с теми остальными, кто меня лупил, я как-нибудь сам разберусь. Ты, Аркашка, за себя отвечай…, ага. Во-вторых, как ты только что понял, кто старое забудет, тому оба глаза долой. В-третьих, перед тем, как тебя расстрелять, кровопивец ты этакий, я хотел бы вернуть тебе должок, то есть, хорошенечко тебя отдубасить.   – Сказав это, Плюнька принял из рук охранника внушительный чёрный портфель и не торопливо открыл его. – Так, что тут у нас…, ага, родная речь, букварь…, э, нет – это не пойдёт. Ты меня, всё больше, толстыми учебниками лупил… Ботаника, биология – ни то, ни то… Вот он…, вот он, родной наш Толстой с Пушкиным! – радостно воскликнул Плюнька, схватив обеими руками толстенную книгу.
– Учебником литературы пройдёмся, так сказать, по твоей башке,
Аркашка.   – И не успел Сушкин открыть рот, чтобы попытаться ещё раз попросить прощение у Плюньки, как тот мгновенно обрушил на его голову увесистый учебник литературы для восьмого класса. – Это тебе, зараза, за первый класс…, это, пардон, за второй…, это, будь любезен, за третий…, это, уж, не обессудь, за четвёртый…, это, оцени и возрадуйся, за пятый!..   
    - Больно…, ой, больна а а а! – как резаный орал Аркадий Семёнович после каждого отомщённого «класса», надеясь хоть как-то разжалобить Плюньку. Опасаясь, что экзекуция может принять затяжной характер, что, по мнению Сушкина, может повлечь за собой разрушение его черепной коробки, попавший в опалу чиновник, что есть сил, пытался обороняться от тяжёлого учебника, обложки которого, казались ему в эту минуту свинцовыми. Напрасно он порывался закрыть свою голову руками. Здоровенный, скуластый охранник крепко держал его за руки, не давая Аркадию Семёновичу шевельнуться. –  Больно…, ой, больна а а а…, больна а а а! – не переставал вопить начальник имущественно-земельных отношений, пытаясь хоть как-то защититься от сыпавшихся на его головушку, чего уж греха таить, весьма болезненных ударов…
    Отвесив Сушкину восемь размашистых, хорошо ощутимых стуков по голове, президент спрятал книгу в портфель и объявил о том, что кортеж прибыл в назначенное место. – Вытасквыйти его, ребята, - обратился он к охране, - и поработайте с ним как следует перед тем, как я задам ему несколько вопросов.   – И вот уже охрана тащит его в густой кустарник и грозит переломать ему все рёбра, а потом ещё и расстрелять до суда, если он, сволочь, хоть единожды соврёт президенту, когда, законно-избранный перед телекамерами задаст ему несколько вопросов. Сушкин соглашается говорить президенту правду и только правду и ничего кроме правды. Он стоит перед собственным домом в два высоченных этажа, на красиво подстриженной лужайке в английском стиле и тоскливо взирает на многочисленную свору репортёров, журналистов и обозревателей, которые беспрестанно его фотографируют, цокая своими, хорошо отполированными языками. И вдруг всё стихает. К Аркадию Семёновичу подходит президент Плюнько и начинает задавать ему вопросы: – Скажите, господин Сушкин, это ваш дом?
    - Да, Ваше Высочество, это мой дом, - отвечает Аркадий Семёнович, почему-то, называя Плюнько не господином президентом, как положено, а Его Высочеством.   – Хитрый и искушённый чиновник сразу замечает, что это обращение очень понравилось Плюньке и надеется в дальнейшем растопить его суровое сердце.
    - Хорошо, Сушкин! Значит, это ваш дом? И всё, что находится в этом доме и всё, что вокруг него –  и этот пруд, и этот бассейн и, этот теннисный корт, и  этот автопарк, в конце концов, являются вашей собственностью?
    - Да, Ваше Преосвященство, это всё моё, - покорно соглашается Аркадий Семёнович, вновь замечая, как благотворно влияют на настроение президента Плюньки, его неформальные обращения к нему.
    - А теперь скажите, господин Сушкин, каково ваше месячное жалование?
    - Э э э…, Ваше Сиятельство, видите ли, в чём дело… Тут вот, какая закавыка получается. А а а…, понимаете ли…, дело в том, что до недавнего времени, я, как чиновник, ни самой высокой категории…
    - Гражданин Сушкин, не юлите! – вдруг резко перебил его Плюнько. – Я, президент великой страны, задал вам совершенно простой вопрос и не намерен повторять его вам дважды.
     В повисшей тишине над лужайкой, было хорошо слышно, как повис и вопрос законно-избранного. Толпа из нескольких десятков человек с нетерпением ожидала ответа на совершенно простой президентский вопрос и, затаив дыхание, готовилась к вероятной и теперь уже, видимо по всему, совсем скорой сенсации. Смахнув трясущейся рукой пот со лба, Аркадий Семёнович нервно облизал сухие потрескавшиеся губы. Было видно, как тяжело ему раскрывать свою самую важную коммерческую тайну. Наконец, собравшись с духом и опустив голову, как можно ниже, Сушкин тихо ответил: – Ваше Величество…, моё жалование за прошлый месяц… моё жалование за прошлый месяц… официально по ведомости… официально составило… составило…, целых, сорок девять тысяч… восемьсот двадцать два рубля… четырнадцать копеек.
    - Так, так, так, госп…, гражданин Сушкин…, сорок девять тысяч…
Хорошо! – радостно сказал Плюнька. – Округлим и пусть ваше жалование будет действительно равно, целым, пятидесяти тысячам… Я попрошу уважаемого эксперта, подойти сюда, - обратился он к худому лысому мужчине, сидевшему на корточках позади охраны. – Пусть уважаемый специалист из не менее уважаемого агентства по недвижимости назовёт нам рыночную стоимость того великолепия, которое мы сейчас здесь видим. Попросим его, господа-товарищи!
   - Да, да…, пусть назовёт…, пусть, - закричали из толпы. – Конечно, пусть огласит, ага!.. Давай, называй!.. Называй, чего там… Да, давай, оглашай, тебе законно-избранный приказал, – вопили самые нетерпеливые.
    Аркадий Семёнович было не мало ошарашен, когда в худом, мрачном риэлторе, он узнал Мотю – своего компаньона по теневому бизнесу. Подойдя к Сушкину вплотную, искушённый  мошенник тихо – так, чтобы его никто не слышал кроме Аркадия Семёновича, угрожающе зашептал ему в
самое  ухо: – Ну, что, сволочь, поимел с меня четыре Кадиллака, а дело-то ведь так и не продвинулось…
    - Мотя, так ведь я ж, это…, не для себя старался… Моя-то доля, почитай, никакая… Всё ведь, туда – наверх, наверх… Мы же люди подневольные... Кого не возьми, все наверх толкают, по цепочке… А как же? Иначе коленом под зад…, попробуй, не отстегни, сразу под зад коленом дадут… обязательно дадут.  Ты, это…, поспособствуй…, не губи, ну… Как-нибудь там…, что-нибудь… Скажи…, мол, чепуха это, а не особняк… Так себе домик, слёзы…, один смех, дескать…, понимаешь… А я тебе потом два Кадиллака верну… Не губи, Мотя, слышь, не губи…
    - Ага, так я тебе и поверил… Это ты сейчас такой добренький…, вернёт он два Кадиллака, как же…., два Кадиллака он вернёт… Скажи мне, как ты их вернёшь, как?.. Вот, что мне теперь с тобой делать, а? О чем же ты, Аркашка,
раньше-то думал, э э э х?..
    Уловив в последних Мотиных словах откровенно алчные нотки, а вместе с ними и свою надежду на спасение, Аркадий Семёнович взмолился пуще прежнего: – Верну, Витёк…, падлой буду, верну!.. Два Кадиллака как с куста, только не губи! Скажи, мол, так себе, домик, хреновенький…, лачуга, дескать… В таком жить, себе дороже.., того и гляди, придавит…
    - Падлой говоришь, будешь? Я понимаю… Это ты сейчас готов быть кем угодно, лишь бы шкуру свою спасти… Хотя, знаешь, что…, - задумавшись на секунду, почесал свою «тыкву» Мотя. – В общем так: четыре Кадиллака и ещё плюс по одному – за моральный ущерб и неисполнение взятых на себя обязательств… Хочешь – соглашайся, хочешь – нет, - окончательно определился с компенсацией мошенник.
    - Годится, Витёк, замётано!.. Только не забудь, не забудь, Мотя… Скажи, так себе домик…, фигня, мол, развалюха…, а автопарк, вообще, полный отстой…, железо ржавое, стыдоба… И «мерина», и «Паджеро», и «Камри» давно в утиль пора… В эту…, как её…, в программу по утилизации… Скажи, Витёк, скажи…
    - Вы, что там шепчетесь?! – закричали из толпы. – Долго ещё ждать? Оглашай, давай, слышишь, оглашай… Да, либо оглашай, либо проваливай, другого найдём, а то ишь, эксперт нашёлся, шушукается он… Всё, тихо, тихо, оглашает!..
    - Э э э…, с учётом сложившейся, а а…, конъюнктуры на столичном рынке  недвижимости, - начал мямлить Мотя в абсолютной тишине. – Э э э…, стоимость этого дома и участка, на котором он…, а а…, стоит…, так себе, а также, всего того, что находится на этом участке, составляет…, а а…, по моей оценке…, так себе…, а а…,  ну, не более…, не более…, э э э…
    - Да, что ты заладил – э, да, э, говори уже…, говори! – закричали из толпы. – Да, да, говори, а то мы тебя самого привлечём, чтобы поменьше экал. А  может, он с ним заодно, сволочуга! Видать не зря он с ним шушукался, ага…
    Как будто нарочно издеваясь над людьми, Мотя вновь продолжил тянуть резину. Однако теперь, приняв в серьёз угрозы в свой адрес со стороны воинствующих журналистов и народных представителей, он предпочёл сделать правильный вывод: – Э э э…, не менее,  а а…, не менее, уж точно, я бы даже сказал, не менее, а а…, не менее восемнадцати миллионов евро.
    - У у у! - пронеслось по толпе. – Кошмар, это же, сколько надо работать,
у у у… Нет, ну, вы слышали, у у у…
    - Внимание, всем внимание! – громко крикнул президент Плюнько. – Пусть наш уважаемый сутенёр Мотя…, то есть, я хотел сказать, пусть наш уважаемый эксперт Витёк Мотяхин, скажет всем  присутствующим здесь честным людям – сколько лет понадобится работать госпо… гражданину Сушкину, имея такую зарплату, чтобы заработать на этот дом.
    - Э э э…, - опять начал мямлить мошенник, - при нынешнем курсе евро…,
а а…, при зарплате в пятьдесят тысяч рублей…, э.., господину, я бы даже сказал…, извиняюсь, теперь уж точно, а а…, гражданину Сушкину, чтобы заработать на такой дом, необходимо было бы работать, как минимум…,
э э э…, как минимум…, а а…,  я бы даже сказал…, как минимум, как минимум…, э э…, тысячу двести лет.
    - У у у! – опять волной прокатилось по толпе. – Кровопийца, мироед! Надо же, какой ворюга, а! Ну, теперь, ему не отвертеться!  Будьте уверенны, наш законно-избранный сейчас же прижмёт этого прохвоста! Загремит как миленький… Загремит, загремит… Вот увидите, обязательно загремит! Это ж, сколько надо было воровать, а? А ты посмотри, какая у него наглая и сытая рожа, а…, посмотри, посмотри!.. Да, уж, этого гада только стенкой и вылечишь! У у у, змеюка!..
    Едва держась на ногах и начиная сознавать, что, возможно, ему и в самом деле, не удастся отвертеться и что законно-избранный его прижмёт, Сушкин приготовился к тому, что он вот-вот загремит как миленький, и это не заставило себя долго ждать.

                2
   
    Совещание, проводимое президентом Плюнько со своими охранниками, которых Аркадий Семёнович уже успел окрестить опричниками,  было не долгим. Как только толпа из журналистов и различных представителей от народа, на минуту потеряв интерес к происходящему, начала разбредаться по лужайке, как тут же, по знаку Плюньки, огромный скуластый охранник громогласно объявил: – Внимание, всем внимание! Сейчас наш уважаемый, абсолютно и совершенно единственный законно-избранный глава государства зачитает приговор… этому…, этому негодяю и изменнику Родины… Не шатайтесь там, где попало, стойте здесь, сейчас зачитает…
    «Всё, так и знал, расстреляют…, это конец, - вновь обречённо подумал Аркадий Семёнович. – Сейчас поставят на колени и как в Китае – пулю в затылок. Господи, никогда не буду воровать больше, только спаси меня, господи, - молча взмолился он, обращаясь к Всевышнему. – Никогда, никогдашеньки не буду, вот тебе крест, господи, только спаси…, только спаси. Никаких больше взяток, никаких откатов и процентов. Теперь вся моя деятельность будет направлена только во имя людей и только ради моей любимой Отчизны. Я буду честно работать день и ночь, господи, только спаси меня…, спаси, спаси» - едва шевеля бескровными губами, продолжал молить о пощаде Аркадий Семёнович… 
    - Соотечественники…, Братья и Сёстры! – высокопарно произнёс президент Плюнько, явно подражая одному, хорошо известному, историческому персонажу. – Перед вами чиновник Сушкин – типичный образчик многочисленной армии воров и казнокрадов, коррупционеров и саботажников и… и…  просто негодяев, рвущих на части…, заметьте, вашу  любимую Родину…
    - У у у, сволочь! – прошелестело по толпе.
    «Если дадут последнее слово, скажу, что Плюнька мне мстит; может быть, ещё пересмотрят и до расстрела не дойдёт».
    - Это по вине таких ворюг, как Сушкин, ваши дети остаются без родителей, потому, что родители этих детей, не имея возможности прокормить свои семьи, спиваются и кончают жизнь самоубийством…
    - Воров к ответу! Судить скорым и справедливым судом! Чтобы другим не повадно было! – катилось по толпе.
    «Я что ли их спаиваю… Господи, спаси меня. Не покладая рук, буду трудиться на благо всех обездоленных детишек, только спаси меня, господи… Только бы дали последнее слово, только бы дали…, может быть, ещё выпутаюсь».
    - Это по вине госп… гражданина Сушкина ежегодно тысячи и тысячи молодых людей гибнут от наркотиков... 
    «Я что ли их заставляю покупать это дерьмо… Я что ли колю их этой дурью… Господи спаси…, всех наркодилеров в своём районе выявлю в помощь милиции, только спаси… Нужно будет сказать, что из головы Плюньки вытекает мозг и что он не адекватен».
    - Это по вине гражданина Сушкина у нас нет новых самолётов и танков, а наши солдаты вооружены допотопным оружием…
   - У у у, негодяй! – продолжало перекатываться по толпе.
    «Я что ли эти самолёты и танки пропиваю… Господи, спаси меня… На свои личные сбереже… на свои личные деньги самолёт построю, целую эскадрилью построю, как в войну…, только спаси, господи… Скажу, как он уже в машине бил меня по голове учебником литературы… Должны же мне поверить, что эта тварь мстит мне».
    - Это по вине таких казнокрадов, как Сушкин, наш Дальний Восток, обильно политый кровью и потом наших великих предков, скоро отойдёт Китаю, где, заметьте, вот уже много лет наблюдается небывалый рост экономики и всеобщее процветание, которое стало возможно только благодаря..., благодаря…, благодаря чему, китайцы скоро захватят весь наш Дальний Восток.
    - Хотим, чтобы, как в Китае! Хотим процветания! – громко заорала толпа.
    «Намекнул на Китай. Всё, теперь точно расстреляют! Господи, спаси.
Поеду на Дальний Восток трудиться и поднимать, преумножать и обустраивать, только, спаси, господи».   
    - Это по вине таких, вот сушкиных – сукиных  детей, мы с позором провалили зимнюю олимпиаду в Ванкувере…
    - Позор, позор…, китайцев вперёд пропустили, позор!..
    «Я что ли за них должен был бегать на лыжах… Господи, спаси… В Сочи побегу вместо них… Приду первым, господи…, подготовлюсь хорошенько и приду…, и стрелять научусь по мишеням, господи…, хорошенечко научусь и попаду…, только спаси, господи…, обязательно попаду».
    - Это по вине таких негодяев и саботажников, как Сушкин, наша страна никогда не будет модернизирована и никакие нана и инновации… не светят  нашей нации… За исключением, разве что, энергосберегающих ламп, если конечно, я – ваш абсолютно и совершенно единственный законно-избранный, не отрублю голову этой ненасытной гидре – коррупции.
    - Отруби, отруби её на…, отруби! Хотим модернизацию, хотим нана! Законно-избранный, даёшь инновации для нашей нации! – ревела толпа.
    «Я что ли посадил страну на нефтяную иглу… Я что ли жирую от нефтяных доходов… Господи, спаси меня, каждый день личным примером буду совершенствовать и модернизировать свою работу в своём отделе…, только спаси меня, господи».
    - Братья и сёстры! Это по вине таких, как Сушкин, наша великая Родина катится в пропасть! Охваченные единственной целью в жизни – обогащаться за счёт своего народа, Сушкин и ему подобные, несут угрозу всей нашей с вами национальной безопасности. Но я – президент Плюнько, абсолютно и совершенно самый законно-избранный президент, не допущу этого!
    - Не допусти, законно-избранный, не допусти… К стенке подлюку, вздёрнуть его! – продолжала  бесноваться толпа.
    «Только бы дали последнее слово…, только бы дали! Потребую, чтобы пощупали мою голову, я уверен, что шишки остались, а может быть даже и мозг потёк…, хорошо бы, если потёк, тогда есть шанс…, избиение до суда не законно…, отправить на доследование и всё такое… Господи, спаси».
    - Руководствуясь высшей справедливостью, народным гневом и неотвратимостью возмездия, я – президент Плюнько, данной мне властью, приговариваю гражданина Сушкина за воровство и коррупцию, саботаж и взяточничество, к полной конфискации его воровского имущества и к высочайшей форме гражданского волеизъявления – смертной казни с применением огнемёта!..
    Сильный звон в ушах, который послышался сразу же за словом «огнемёт», не дал возможности Аркадию Семёновичу услышать, что приговор окончателен и, разумеется, как всегда бывает в подобных случаях – обжалованию не подлежит. Не сумев совладать с сильным волнением, охватившим его, Сушкин повалился на землю…
    Охранник плеснул на него минеральной водой и когда он очнулся, поднял его на ноги.
    - Вы не имеете права…, слышите, вы не имеете права! – едва придя в себя, закричал Аркадий Семёнович. – Должен быть суд… Какой огнемёт?..
Огнемёт – это варварство, никаких огнемётов! Я вам не таракан какой-нибудь, чтобы меня, вот так – хоп и простенько сжечь… этим, вашим…, как его…, напалмом… Вы не имеете права, слышите, не имеете права!   
– Закрывая голову руками, как будто опасаясь, что её уже вот-вот испепелят, Сушкин с ужасом озирался по сторонам. – Я требую последнее слово, слышите…, вы должны предоставить мне последнее слово. Я много знаю, и я могу рассказать такое…, такое могу рассказать… Дайте же мне последнее слово, умоляю вас; ну, всего лишь, последнее слово, - не умолкая, вопил чиновник, обращаясь к публике.
    - Никакого последнего слова! – стараясь заглушить его вопли, крикнул Плюнька. – Сказано же было: приговор окончательный и обжалованию не подлежит! Правильно я говорю? – обратился он к журналистам.
    И тут произошло неслыханное – кто-то из них вдруг громко крикнул: – Дайте ему последнее слово…, приговорённый к смерти должен иметь последнее слово… Дайте слово, дайте слово…, - начали неожиданно скандировать остальные.
    - Но закон на моей стороне, - растерянно крикнул Плюнька, стараясь перекричать два десятка лужёных репортёрских глоток. – Обжалованию не подлежит…, да, да, не подлежит, потому, что…, потому, что… приговор окончательный…  И потом… я ваш президент, вы должны меня слушаться. Я абсолютно и совершенно ваш единственный законно-избранный.   – Но толпа не унималась. Скандирование с каждой секундой становилось всё громче и настойчивее: – Дайте слово, дайте слово!..
    Посовещавшись с охраной, президент решил уступить бесновавшейся кучке «журналюг» и дать Сушкину возможность высказаться. Хитрый Плюнька опасался, что толпа волюнтаристским путём добьётся своего и тогда, авторитет абсолютно и совершенно единственного законно-избранного может сильно пострадать. Пришлось идти на попятную…
    - Хорошо, хорошо, - подняв руку в знак согласия с орущей толпой, произнёс Плюнько. – Пусть говорит…, в конце концов, у нас демократия. Только необходимо выключить камеры… Да, да, да…, необходимо выключить камеры, - повторил он твёрдо. – Я не намерен рисковать страной, дорогие мои соотечественники. Вдруг эта каналья, в прямом эфире призовёт к свержению существующего строя…, к свержению меня – вашего лю… вашего абсолютно и совершенно единственного законно-избранного.
    - Хорошо, мы согласны, - крикнули журналисты, - выключаем, согласны…, выключаем… Давай, Сушкин, режь правду-матку.., только в рамках,…, чтобы ничего такого, понял…, без оскорблений и всяких там призывов, мы за тебя поручились…, давай, ага…
    Понимая, что ему сейчас нечего терять кроме собственной жизни, Сушкин театрально вознёс обе руки к небу и закричал голосом приговорённого к смерти, в котором, кроме животного страха и лютой ненависти к Плюньке, были одновременно слышны и последняя надежда и фатальная обречённость: – Соотечественники…, братья!!! Здесь, на этом месте вы собираетесь казнить невинного человека…, меня казнить, братья мои!.. Казнить того, кто всегда честно исполнял…
    - Ты, давай, излагай по существу, - не дав ему договорить до конца, сразу же закричали из толпы, - нечего себя выгораживать. Мы тебе последнее слово дали не для того, чтобы ты тут выпендривался. Если есть, что говорить – говори…, ага, а нет – отправляйся прямёхонько на эшафот, понял…
    - Хорошо, хорошо, соотечественники…, хорошо, братья, - чуть понизив голос, вновь заговорил Аркадий Семёнович. – Я начну с главного… Всё дело в том, что наш президент тяжело болен, а значит, не адекватен…
    - Чем докажешь?.. Докажи… Да, докажи, - послышалось из толпы.
    - А в этом легко убедиться, братья мои… Пусть любой из вас подойдёт к Плюньке и ощупает… то есть, я хотел сказать, пусть любой из вас подойдёт к президенту Плюнько и хорошенько пощупает его голову…
Соотечественники, у нашего президента из головы…, из головы…, вытекает мозг! – выпалил Сушкин.
    - А а а!!! – взорвалось в толпе. – Не может быть…, этого не может быть...  Чтобы у президента великой страны из головы вытекал мозг… нет,  это не слыхано… нонсенс… невероятно! А как он живёт?!..
    - Ты лжёшь, мерзавец! – громко закричал Плюнька. – Моя голова – это голова президента; это самая светлая, самая умная, самая загадочная и самая здоровая голова на свете. Пусть любой из вас подойдёт ко мне и пощупает её… Вот, ты, - обратился он к одному из журналистов, - не желаешь ли ты, подойти и пощупать мою голову?   – Не успел Плюнька сделать ему это предложение, как в ту же секунду несколько журналистов, хорошо понимающих, что такое сенсация, рейтинг и личная популярность, отталкивая друг друга локтями, сломя голову, ринулись к президенту, но были мгновенно остановлены его охраной.
    - Я же сказал – это должен сделать вот тот журналист, - показал он на худого очкарика, с интеллигентными чертами лица.
    - Мы тоже хотим…, дай нам тоже пощупать! – закричали из толпы.
    - Моя голова не для того, чтобы её щупали потехи ради, всякие там…, - рассерженно отвечал президент, обиженный тем, с какой лёгкостью, жадные до сенсации журналисты, собираются щупать голову законно-избранного, как будто речь идёт о тыкве. – В другом месте будете щупать, мерзавцы! – добавил он со злостью.
    - Хорошо, мы согласны пощупать в другом месте! – заорала толпа.  – Да, да, мы согласны, пусть в другом месте...,  пусть, конечно, пусть…, где скажешь, там и пощупаем… Господа, только давайте по очереди…, я первый…, я второй…, нет, нет – я второй…, ты третий, - перебивая друг друга, азартно кричали журналисты, пытавшиеся сейчас снова прорваться к президенту, но, как и минуту назад, были остановлены его могучими телохранителями. Ещё некоторое время они никак не могли успокоиться и выясняли между собой, кто из них будет щупать первым, а кто вторым, если, всё-таки, их допустят к телу Плюнько. Наконец охране президента удалось образумить самых ретивых из них и подвести худого интеллигентного журналиста к Плюньке.
    - Как тебя зовут? – обратился к нему законно-избранный.
    - Букашка, - тихо ответил очкарик, цепко сжимая в потной ладони диктофон.
    - Букашка, говоришь… Ну, что ж, Букашка, на, щупай, - сказал Плюнька, склонив перед ним свою важную государственную голову. – И расскажи всем правду – вытекает ли мозг из моей головы… Ты диктофон-то убери пока. В карман, что ли засунь его… Тебе говорят, убери диктофон, Букашка…, какашка. Да, не дрожи ты так, тебе поручено наиважнейшее государственное дело – исследовать президентскую голову…, а ты, понимаешь… Убери диктофон, сколько раз тебе буду говорить, бестолочь ты этакая и давай…, щупай уже…
   
    Спрятав диктофон в карман, и трусливо оглядевшись по сторонам, очкарик начал осторожно исследовать президентскую голову. Трясущимися руками, в абсолютной тишине, он только-только приступил к этому занятию, а дрожащий от страха Аркадий Семёнович уже понял, что ничего такого, что указывало бы на вытекающий мозг из темечка Плюньки, этот хилый интеллигент по фамилии Букашка, конечно же, не найдёт. Минуту спустя закончив ощупывать и разглядывать президентскую голову, интеллигентный журналист тихо объявил: – Ничего нет… Никакого мозга я не обнаружил…
    - Громче…, говори громче…, не слышим, - закричали представители от народа и коллеги очкарика.
    - Нет мозга, я ничего не обнаружил…, ничего такого не вытекает, - уже более уверенно повторил Букашка.
    - А я вам, что говорил, - с торжествующим видом, обратился Плюнька ко всем присутствующим. – Вот, свидетель подтверждает, что нет мозга и нечего больше мою голову лапать. Ну, что, - повернулся он к Сушкину, - будем и дальше Ваньку валять или спокойно подойдём вон к тому столбу? Пришла пора ответить за все свои злодеяния, Сушкин… Камеры, включаем камеры, - потребовал он от журналистов. – Пусть наш обездоленный и униженный народ увидит справедливую кару, постигшую этого кровопивца.
    - Братья мои, соотечественники! – как резанный заорал Сушкин. – Что же вы делаете-то, что же вы такое творите-то со мной; ну, почему непременно меня-то…, меня-то за что? Вон, посмотрите, через дорогу, напротив, живёт областной генерал ГИБДД Чесоточкин. Да, разве меня можно с ним сравнить?! Вы посмотрите на его домину…, ни дом, а замок… У него, аж, четыре этажа…, чего ж вы ко мне-то прицепились…, к двухэтажному-то… У него и винный погреб и конюшня и круглосуточная обслуга из четырёх человек и даже этот…, как его…, боулинг…, а получает он, немногим, больше моего…
    - Камеры, выключили камеры! – заметно растерявшись, закричала охрана, увидев испуганное лицо своего босса.
    - Слушай, Сушкин, ну, что ты всё изворачиваешься, что ты кобенишься, - с ядовитой ухмылкой спросил Плюнька Аркадия Семёновича, подойдя к нему вплотную. – Что ты, как утопающий за соломинку, понимаешь… А тебе не приходила в голову мысль, упырь ты, этакий, что ради процветания своей страны, ты должен…, ты просто обязан таки, положить свою жизнь на алтарь успешной борьбы с коррупцией… Какой же ты, Сушкин, однако, зануда…, ох и зануда…
    - Люди! – не дослушав Плюньку, опять завопил Сушкин, - идите, идите к генералу Чесоточкину…, здесь недалеко – через дорогу… Пусть он положит на борьбу с коррупцией…, этот свой, самый… алтын… этот, то есть…, да, алтарь…, он его уже давно положил, ага…  Через дорогу, там…, вон, там…, ага…, вон, там… Ступайте, ступайте к нему, у него четыре этажа и целых шесть гектаров лесных угодий… Ему, собаке десять тысяч лет нужно работать, чтобы заработать на всё это… Что же вы ко мне-то прицепились, к тысячелетнему-то?.. Эх, вы…, люди, люди…
    Та убедительность, с какой Сушкин посылал всех к генералу Чесоточкину, не прошла даром. Толпа журналистов загудела… Солидаризируясь с ними, заволновались и представители от народа… Послышался нешуточный ропот.   
    - Айда к Чесоточкину! – крикнул кто-то. – Пошли, у него четыре этажа и шесть гектаров лесных угодий. Спросим этого гада, на какие такие шиши… Да, всё правильно, пошли, пошли… Президент, айда с нами к Чесоточкину… Ты должен быть с народом, законно-избранный…, айда с нами… Не дрейфь, президент, народ тебя поддержит…, вперёд…
    - Внимание, всем внимание! – испуганно закричал Плюнька. – Я не могу к Чесоточкину… Зачем же нам к Чесоточкину…, вы что, обалдели? Чесоточкин моя опора! Если я Чесоточкина… того…, то кто мне будет обеспечивать беспрепятственный проезд по трассе…, вы, что ли? И потом, кто вам сказал, что Чесоточкин коррупционер? У него, насколько мне известно, всё чисто… Тело моё охраняющие! – вдруг резко повысив голос, обратился Плюнько к охране. – Что там у нас на Чесоточкина?
    - Всё нормально, шеф. На Чесоточкина ничего нет, всё записано на тёщу, а она в середине девяностых держала два места на Черкизоне, и как говорит уважаемый генерал – много и плодотворно челночила; хребет погнула и почки опустила, волоча на себе тюки из Китая… Так, что, к Чесоточкину не придерёшься, всё нормально… Каждый год, как и положено, заполняет декларацию…, уважаемый генерал живёт исключительно на свою зарплату.
    - Ну, вот, видите, чуть не оклеветали честного человека… И не стыдно вам и не совестно, э э э х! – пристыдил Плюнька журналистов, вздохнув с явным облегчением.
    - Люди, братья! – опять, как резаный, заорал Сушкин, поняв, что с Чесоточкиным у него ничего не получилось. – Ну, чего, вы ко мне-то прицепились… Ну, чего я вам сделал-то… Вон, справа от меня, депутат  Чегоизволитев, а слева, генерал-полковник Услужакин. Ну, разуйте вы, глаза-то…, у них ведь не меньше, чем у Чесоточкина, а может быть даже и побольше, чем у него… Тут тебе и виллы и яхты, «Хаммеры» и «Майбахи» и чего только нет у них, боженьки мои… Услужакин нашу несокрушимую и легендарную в такие бронежилеты одел, которые запросто можно из рогатки продырявить, зато теперь на личном самолёте на Лазурный берег летает. А у Чегоизволитева две левые страховые компании. Он в девяностых, целые города и посёлки кинул… Чего ж, вы ко мне-то припёрлись?.. У меня-то ведь ничего, ничегошеньки нет, кроме кабинета…  Идите к ним, идите…, здесь не далеко… Идите, идите, не пожалеете, я вам точно говорю – не пожалеете. Что ж  вы, меня-то…, э э э х!..
    - Айда к Чегоизволитеву… Да, да, пошли, пошли, - снова заволновались журналисты и представители от народа. – Потом, от Чегоизволитева к Услужакину заглянем, выведем гадов на чистую воду… Президент, пошли с нами…, айда с народом, законно-избранный!..
    - Стойте, стойте, я вам приказываю, стойте! – вновь испуганно закричал Плюнько, увидев, что журналисты решительно направились к выходу. – Вы, что, сегодня, с ума все посходили? Что же вы со мной делаете-то, а? Вы хотите, чтобы я лишился большинства в парламенте и чтобы меня завтра коленом под зад; вы этого хотите? А может быть, вы хотите, чтобы мои генералы отказались мне подчиняться и организовали против меня путч? А кто будет защищать меня в неурожайный год, когда народу жрать будет нечего… Вы что ли, будете защищать, уроды?
    - Не слушайте его, идите, идите… я вас очень прошу…, я вас умоляю, идите к Чегоизволитеву, идите к Услужакину, у них яхты, у них виллы, - жалобно блеял Сушкин, понимая, что его самая последняя надежда тает с каждой секундой, как тает, под лучами весеннего солнца, выпавший уже совсем некстати, вчерашний апрельский снег.
    - И ещё… мне бы не хотелось делать резких заявлений, - сказал Плюнька, не обращая внимания на вопли Аркадия Семёновича. – Но хочу
предупредить, что кое-кто из присутствующих здесь журналистов, может очень скоро лишиться аккредитации и естественно, уже никогда не будет иметь даже отдалённой возможности быть включённым в президентский пул… В пул, как вы сами понимаете, абсолютно и совершенно единственного законно-избранного президента…   
    - Ты чего нам голову морочишь, ворюга?! – визгливо закричал журналист-очкарик, подскочив к Аркадию Семёновичу с кулаками. – Клевещешь на уважаемых людей; шкуру свою спасаешь! Вот, тебе, сука!! – и в ту же секунду и без того, едва стоявшему на ногах Сушкину досталась звонкая журналистская пощёчина. – Вот, сволочь, а! – искренне поддержали Букашку остальные. – Ведь надо же, как эти гады умеют изворачиваться… Давай, Букашка, поддай ему ещё! Врежь, врежь этой сволочи, ага… Законно-избранный, прости нас, бес попутал… Отними всё у этого ворюги… Убить бы такого на месте… Голову ему оторвать… Сначала про мозг нам наплёл…, вытекает, понимаешь ли… Сам весь в дерьме и уважаемых людей хочет вымазать тем же… Законно-избранный, кончай с ним… отруби голову этой гидре… Ага, калёным железом её…, так её, так…, чтобы духу его не было…
   
    Понимая, что он обречён, Сушкин вновь не смог справиться со своим волнением и, в который уже раз, повалился на землю. «Ну, вот и всё, - подумал он, - сейчас привяжут к столбу и всего испепелят». Наряду с животным страхом, обуявшим его в эту минуту, Аркадию Семёновичу, по-житейски, было очень обидно, что именно его сделали козлом отпущения в борьбе с коррупцией и что ни Чесоточкина, ни Услужакина и уж, тем более, ни Чегоизволитева никогда не поставят на колени и не расстреляют. А за всё ответит Аркадий Семёнович Сушкин, с которого, как он искренне полагал, и взять-то нечего. Казнят, в сущности, безобидного чиновника, чья вина заключается лишь в том, что он часто и по многу брал деньги за свои, в общем-то, необходимые чиновничьи услуги; да, иногда, под хорошее настроение, поймав кураж, приторговывал государственной собственностью. Но разве это можно сравнить с деяниями Чесоточкина и Услужакина? Конечно, нет – искренне полагал Аркадий Семёнович. «За что же меня огнемётом-то?.. Я не поставлял в армию картонных бронежилетов… Я не владею левыми компаниями… Я не кидал в девяностых шахтёрские города и посёлки, население которых с тех пор уже наполовину передохло… За что же, меня-то…, за что?..»
 
    Кто сказал, что последней всегда умирает надежда, и кто по наивности считает, что последней умирает любовь? Ерунда, бывает так, что в зависимости от обстоятельств, последней умирает ненависть! Вспомнив об эпизоде в президентской машине, когда Плюнька бил его по голове учебником литературы и, представив, как эта сволочь будет торжествовать над его поверженным телом, именно ненависть к этому отвратительному человеку, возомнившим себя богом, подсказала обречённому на смерть чиновнику, использовать свой самый последний шанс… Когда закованного в наручники Аркадия Семёновича подвели к смертному столбу, возле которого его уже поджидал журналист-очкарик с огнемётом в руках, чиновник понял, что спасения нет и быть не может. На секунду подумав о том, какой бесчеловечный способ казни избрали его палачи, Сушкин в последний раз заголосил на всю округу так, как голосят на похоронах лицемерные старухи, предвкушая сытные поминки с хорошей порцией кутьи и вкусной куриной ножкой: – Люди, вы, мои люди…, это у меня из головы мозг-то течёт… Ох, как он течёт-то, люди, вы, мои люди…, я всё перепутал… Перепутал я всё…, люди, вы, мои люди… Собака ты, Плюнька, собака…, бил ты меня в своей машине учебником литературы по моей головушке…, очень больно он бил меня, люди, вы, мои люди… Это у меня из головы вытекает мозг,…, подойдите, пощупайте…, ну, что вам стоит подойти и пощупать-то… Плюнька, сволочь, ты, сволочь…, признайся, что бил ты меня по голове учебником литературы…, признайся сволочь..., будь ты проклят…, признайся, Плюнька…, ещё не поздно, признайся, собака… Люди, вы, мои люди, пока не поздно, пощупайте вы, мою головушку, - не смолкая ни на секунду, надрывался Сушкин.
    - Ха, ха, ха! – захлёбывалась от смеха публика. – Ишь, ты, ворюга, как жить-то хочет… А может тебе ещё где-нибудь пощупать, чтобы перед смертью полегчало…, хи, хи, хи… Вот, уж, воистину, как уж на сковородке…, ха, ха, ха… Надо же, как нашему очкарику повезло… Ещё бы, законно-избранный обещал ему за выполнение особо ответственного задания орден Дружбы и половину всего имущества этого ворюги… Да, подфартило говнюку, ничего не скажешь… Эх, к Чесоточкину бы заглянуть… У меня бы тоже рука не дрогнула…, хи, хи, хи… Рты закройте, уроды, хотите вылететь из пула… Тсс… Да, фарт, есть фарт…, такое раз в жизни бывает…, повезло, чего, уж…  А этот, смотри, смотри, вопит, как резанный… Ага…, а извивается-то как, подлюка…, прямо, весь наизнанку выворачивается… Что ты…, это они могут… А ты бы не выворачивался?.. А то…
    - Плюнька, - продолжал вопить Сушкин, - признайся, сволочь…, ещё не поздно, признайся, что ты бил меня по голове учебником литературы… Будь ты проклят, сволочь, ненавижу…, признайся…, будь ты проклят…, будь ты проклят, ненавижу… будь ты проклят!..
    Это были последние мгновения страшного сна чиновника Сушкина.
– А а а…, а а а…, а а а! – кричал он, уже окончательно проснувшись, но всё ещё не веря своему счастью… – Нет, ну, надо же, какая сволочь!.. Плюнька, сволочь, сволочь! – едва придя в себя, злобно зашипел  чиновник, тяжело дыша. – Ишь ты, чего удумал – меня огнемётом…, президент хренов…,
хи, хи, хи…, рылом не вышел, президент... «Наверное, кони двинул, - подумал Аркадий Семёнович, переводя дыхание. – Скорее всего, спился и подох…, вот и приснился… Нет, ну, надо же – огнемётом…,  меня огнемётом…»  – А вот, на-ка, выкуси, урод! – что есть сил, закричал Сушкин, уже окончательно придя в себя. – Накось, выкуси…,  ха, ха, ха…,
ха, ха, ха…, выкуси, урод, выкуси! – продолжал он орать, рискуя разбудить близлежащие особняки господ Чесоточкиных и Чегоизволитеевых.  «Господи, как же хорошо, что это, всего лишь, сон; как же это хорошо», - с огромным душевным удовлетворением подумал Аркадий Семёнович, с наслаждением кутаясь в тёплое одеяло, сползшее с его тела в минуты кошмарного сна. «А сон-то, видать, неспроста приснился… Повяжут, ох, повяжут..., того и гляди, браслеты нацепят… Да – нет, не нацепят…, было бы за что, давно бы нацепили... Линять надо, Аркаша, линять…, пора делать ноги… Неспроста сон, ох, неспроста… Ладно, как говорится – утро вечера мудренее, завтра разберёмся».   – Перед тем, как снова заснуть, Аркадий Семёнович привычно запустил руку в трусы. «Снится же всякая хрень… Нет, чтобы, Оленька приснилась», - уже засыпая, подумал Сушкин, представив уже в тысячный раз, как он добирается до «шефской подстилки». Но Ольге Олеговне совсем не хотелось присутствовать в его ночных фантазиях…

               
                Продолжение Большого Сбора.

                1

    Страху с каждой секундой становилось всё хуже. Он чувствовал, что
вот-вот сорвётся в мочевой пузырь Хозяина. Ему было не привыкать к таким «перегрузкам», но его сегодняшнее положение отличалось от привычной ситуации тем, что, это могло подвигнуть Эгоизм на самые грубые и решительные действия. Он понимал, что стоит ему оставить президиум хоть на несколько секунд и его заклятый соперник тут же воспользуется случаем. И тогда, ни Страх, а Эгоизм будет проводить сегодняшний Большой Сбор и уж, конечно, он не откажет себе в удовольствии облить грязью своего самого большого «друга». А там, глядишь и на следующем Большом Сборе, чувства предпочтут Эгошку, а не его – Страха – самого умного и самого интересного из всех чувств…
    В тот момент, когда Аркадий Семёнович проснулся и осознал, что это был всего лишь сон, к Страху тут же вернулась прежняя уверенность. В это же самое время из подкорки вернулась Жада. Она собиралась рассказать своему другу о том, что ночной кошмар Сушкина подходит к концу и как только журналист-очкарик приступит к исполнению ответственного поручения Плюньки, то Аркадий Семёнович сразу же проснётся и на этом, опасения Страха рухнуть в его мочевой пузырь, закончатся. Увидев, что её приятель вновь уверенно взял бразды правления в свои руки, Жада решила, что «возмездие» для её Хозяина видимо уже свершилось и была рада тому, что всё самое худшее для Страха уже позади.
    Окончание кошмарного сна не преминуло сказаться на самочувствии многих чувств. Их Хозяин проснулся, и все присутствующие сразу ощутили это. Аркадий Семёнович хоть и находился в полусонном состоянии, но начал размышлять о чём-то. Страх жестом показал аудитории, что надо вести себя тише; что Хозяин, вот-вот снова уснёт и тогда Большой Сбор продолжится. Все были заинтересованы в том, чтобы Аркадий Семёнович ещё поспал, и вели себя тихо и сдержанно. Даже Эгоизм подчинился общему настроению и не возражал, как он, обычно, это делал. И только Похоть, вдруг встрепенувшись, заставила многих поволноваться, когда вскочив со своего места, ринулась к выходу, бормоча спросонья о своей незаменимости, но по знаку Страха была решительно остановлена Гневом и Болью.
    - Не троньте меня, не троньте! – кричала она, пытаясь прорваться к выходу. – Вы мне все завидуете, завидуете… Я – Либидо, понятно вам –  Либидо. Не смейте называть меня Похотью… Стойте, стойте, у меня есть жалоба… Я хочу пожаловаться… Долг, Любовь, Верность – сволочи!.. Все, все сволочи… вы тоже, тоже сволочи…, все сволочи!.. Они угрожали скинуть меня в простату и врезать по физиологии… Завистники, вы все завистники!.. Хозяин зовёт меня в свои мозги… Отпустите меня немедленно, слышите, отпустите немедленно… Я, Либидо, Либидо…, отпустите…, отпустите…   – Её желание вырваться из поджелудочной железы постепенно ослабевало и уже через несколько секунд, она безвольно повисла на руках Гнева и Боли, которые бережно отнесли взбалмошную и заносчивую барышню на её место…………………….