Крымский дом

                *

             Крымский дом, я всегда называл его – крымский дом. Стоящий, как бы даже и на холме. Несколько причудливой архитектуры. Купленный пару лет назад. Двухэтажный, с подвалом и со странными переходами между двором, первым этажом и смотровой площадкой. Язвительная Агнесса, говорила:
-- Дом выбирают под себя. В этом доме воплотились все изъебы твоего ума.
 
             Но дело не в Агнессе.

             Главной достопримечательностью дома был камин. Большой, даже по новорусским меркам, с встроенной мной полкой из мощной дубовой доски, найденной в соседней деревне.
             Во многом из-за него дом и покупался. Ведь, так приятно собраться вечером всей семьей у камина, рассесться в кресла, налить в стаканы Шартрез и обсудить прошедший день. Как-то так мне представлялось наше времяпровождение длинными зимними вечерами.
             Я был романтиком, воспитанным на Стивенсоне и Вальтере Скотте.

             После продажи моей городской квартиры, вырученных денег хватало максимум на такую же халупу в соседнем доме. Но моя мама, лелея в душе ту же мечту, пошла на экстраординарный шаг. Она продала свою двухкомнатную, добавила недостающую сумму, и мы стали обладателями крымского дома.

             Другое дело, что от нашего дома до Крыма, было как пешком до Шанхая. Дом, говоря между нами, находился точно в центе среднерусской возвышенности. Ближе к рязанской области, чем к Бахчисараю.

             Я думаю, нужно совершать такие поступки. Делать то, что всегда хотелось, но руки не доходили или денег не было, или еще какая напасть мешала. Например, купить литровую банку растворимого кофе, прыгнуть с парашютом, выкурить мадагаскарский косяк и приобрести абсолютно ненужный ай-под.
      
             Это как превращение.
             Путем элементарного переодевания из бомжа в джентльмена или из рок-звезды в обывателя. Снимешь с себя кожаную косуху, черную майку с идиотской надписью «фак всех», пару цепей с шеи, шипованый браслет с левой руки и четыре железных перстня с правой. Потом джинсы с дебильными молниями, тяжелые ботинки Доктор Мартинс, носки, трусы.
             Остаешься голым и входишь в реку.
             Где сбриваешь недельную щетину и трехлетний хаер.
             Чистишь зубы, в конце концов.
             Надеваешь белую майку, светлые льняные штаны, твидовый пиджак и кожаные туфли кофейного цвета. Очки с диоптриями (все одно нифига не видишь последние пять лет), часы, и засовываешь в карман первое в своей жизни портмоне. 
             Потом садишься в машину и едешь, куда глаза глядят.

             В этом доме у всех нас сложились определенные роли и довольно странный уклад жизни.
             Мама почти не выходила на улицу, редко появлялась перед гостями, но незримо присутствовала везде. Мой двоюродный брат Матвей, приезжавший на лето, задерживался до глубокой осени и был центром и двигателем пикников и гуляний. Сосед Павел, которого все называли Павел Второй, ежедневно появлялся на пороге и просиживал весь день на смотровой площадке, нередко оставаясь ночевать. Его бывшая жена Агнесса, язвила по любому поводу. Моя жена Анна, воспитывала не родного (но любимого) мне малолетнего Петьку, призывая меня в свидетели его неугомонности, а ее школьная подруга Зоя хранила равновесие.      

             Зоя была роковой женщиной.

             Она приходила в дом, и я начинал испытывать необъяснимое беспокойство и угрызения совести. Анна, нервничая, садилась в кресло, прижимала к себе вырывающегося Петьку и смотрела на меня глазами недобитой косули.
-- Аня – говорил я – что случилось?
-- Пусть она уйдет.
-- Почему?
-- Пусть она уйдет и никогда больше не приходит. Нет, погоди, не выгоняй ее, это некрасиво.

             Матвей, чуявший напряжение в воздухе, начинал двигаться по дому. С этажа на этаж, из подвала на смотровую площадку, с площадки во двор и обратно.
-- Пойдем гулять?
-- Пойдем.
-- Чего вы тогда сидите?
-- Сейчас пойдем.
-- Сделаем шашлык?
-- Да.
-- Ты ведь ее любишь?
             Я не уточнял кого, испытывая в глубине души ужас равного чувства к обеим женщинам. Понимая всю мерзость своего раздвоения и садизм поощрения ответных желаний.
 
             Матвей, не дождавшись меня, засовывал в уши наушники от мобилы и уходил.

             Павел Второй, залившись с утра своим любимым белым вермутом, подходил ко мне и выдыхал сладкий перегар:
-- Замарцифанил маленько. Проснулся сегодня, сел за стол чаю попить, смотрю, стоит бутылка. Думаю, сейчас что ли выпить или подождать?
-- И выпил сейчас.
-- И выпил.    
             Мы закуривали и садились в старые, еще советских времен, кресла, вытащенные мной на смотровую площадку. А внутри дома продолжали потихоньку нагнетаться события, вибрацию которых я ощущал даже сквозь кирпичные стены и деревянные перекрытия.
             Я затягивался поглубже и пытался вытащить из памяти остатки сна, виденного нынешней ночью. Ничего не получалось и это расстраивало больше всего. Мне казалось, что в этом сне есть ответы на все вопросы. Возможность разрулить ситуацию с наименьшими потерями.

             После обеда мы с Пашей копали грядку под розы.

             Агнесса, вынимая из сумки йогурты, как обычно, язвила:
-- Все еще не определился?
--
-- Что ты вздыхаешь как мерин? Будь мужчиной, заяви миру о своих возможностях.
--
-- Молчишь? Ну-ну. Кобель хренов. – Она открывает одну упаковку, а другую протягивает мне – А вот скажи, почему я в прошлом году я в Израиль к сестре два раза ездила, а в родную Бочаровку к матери ни разу?
-- Агнесса, дорогая, шла бы ты в баню.
-- Я-то с удовольствием.
             Мы доедаем йогурт, и Агнесса продолжает агитацию:
-- Может, тебе к колдуну обратиться?
-- Зачем?
-- Пусть отворожит.
-- Кого?
-- Обеих. 
-- Друг от друга?
-- Дурак.
             Я поднимаюсь на смотровую площадку, где застаю Анну с Петькой.
             Петька перегнулся через перила и плюет вниз, стараясь попасть на грядку с розами. Анна молчит, ее молчание невыносимо, я закуриваю и спрашиваю:
-- Где мама?
-- Пошла в подвал за огурцами.
-- А Зоя?
-- Уехала в город.
-- Ты как?
             Она замыкается еще сильнее, и я ненавижу себя до рвоты. Петька смотрит на меня и улыбается. Он не верит, что я могу обидеть Анну. И я не верю. Я подхожу к ограждению и мы начинаем плевать вниз вместе. Петька уже приноровился и попадает чаще.

             Сегодня жарко и вернувшаяся Зоя ходит по своей комнате (комнате для гостей) в шортах и с голыми сиськами. Шорты с кружавчиками, я случайно подсмотрел в приоткрытую неслучайно дверь.

             Потом она оделась и вышла. Прибежавший Матвей целуется с Зоей по взаимозачетам. Они прижимаются щеками и чмокают воздух как селебрити. Оба при этом ржут. У Зои со всеми милые отношения.
             Вечером Анна собирает какие-то шмотки. Я пугаюсь и спрашиваю:
-- Куда?
-- Домой.
-- Здесь твой дом.
-- Я этого не чувствую.
             Она выходит из спальни и идет вниз. Я за ней, мы останавливаемся у камина, и Аня говорит:
-- Помнишь, как в первые дни ты радовался?
-- Да.

             А мама отправилась в гости к подруге. Я думаю, она все-таки скучает по городу. И страдает от одиночества, несмотря на обилие домочадцев.

             Петька спал, а Павел Второй допивал на площадке свою вечернюю порцию.
             Я сидел на диване в комнате, которую мама называет – зал, и смотрел телевизор. Смотрел на экран и не понимал ни слова. Ведущий кривлялся и что-то кричал, а у меня в голове, как гоночный болид по кругу, носилась одна и та же мысль. Примерно, ее можно было выразить так:
             «Твою в душу, разберись, в конце концов, со своими долбанными чувствами».
             А дом продолжал скрипеть свою ночную песню.
             Из огромной каминной пасти тянуло холодом, но мне это показалось слишком романтичным и я решил, что – млит. 

             Приснился тот же сон. И я опять его не помню.

             Утром мы пошли гулять: опохмелившийся Павел Второй, язвительная Агнесса, немного успокоившаяся Анна, Петька и Матвей. Мама с Зоей остались дома. Мама сказала, что ей надо приготовить праздничный обед, а Зоя сослалась на головную боль.
             Гуляли мы всегда на речку и обратно.
             Паша пил прихваченное из дома пиво, Матвей выкладывал свои новые идеи и проекты, Агнесса язвила, а Анна покрикивала на Петьку, который убегал далеко вперед и в сторону. А там падал, пачкая новую белую майку. Потом вставал, улыбался и отряхивал смешной рисунок на пузе – смайлик, похожий на кенгуру.
-- Ты чего это? – Спрашивала Агнесса своего бывшего мужа Павла.
-- Да нихера – остроумно отвечал он, а Анна морщилась и просила:
-- Павлик, не ругайся при детях.
-- Это при Петьке, что ли? Он – свой.

             Анна не выносила брани.

             Я шел и пинал какие-то неизвестные мне полевые цветы. Мое настроение заражало все и всех вокруг. Я буквально чувствовал, как нечистоплотность отделяется от меня и плывет над колхозным полем, если оно было колхозным. Мучительно хотелось послать всех подальше и забухать по-крупному с Павлом Вторым. Между прочим, по совпадению – Петровичем. Почему-то я считал, что Император был Петровичем. Как минимум.
             Обливался потом, шел и гнал от себя мысли типа – зачем мы купили это хозяйство? Что за неуемное желание усложнять свою жизнь? То ли дело в городской квартире. Душ, Интернет, мусоропровод воняет.

             Я люблю лето, но ненавижу жару.

             Жаль только, что отпуск кончается через две недели.

             Идеальное времяпровождение. Я бы даже сказал – идеальное бытие. Которое постепенно превращалось в пародию на чеховские пьесы. Агнесса настаивала:
-- Разберись со своими дамами, зачем ты мучаешь их?
-- Агнесса, я бы рад, но не могу.
-- То есть?
-- Я люблю обеих.
-- Ты что идиот, что ли? Не мучь баб, скотина.
             Вспомнить бы сон, найти бы в себе смелость на честное объяснение.
             Но когда я видел Анну, судорожно как спасательный круг обнимающую Петьку, или Зою, ненавязчиво поводящую матовым точеным плечом, вся моя решительность летела к черту. Паша, оставаясь умным и чутким человеком, несмотря на все количество выжранного вермута, вздыхал и советовал:
-- Устрой гарем. Место есть.

             Потом в округе поселилось беспокойство.

             Анна смотрела совсем уже невыносимо, и что-то плела про безнадежность существования без взаимной любви. Про глубокие омуты страсти и холодное течение местной реки.
-- Ты же не собираешься топиться – спросил я.
-- На кого я оставлю Петю? – И она поправляла коралловые бусы на белой блузке.
             Я обожал эту манеру.
             И ее короткую стрижку. Русые волосы с медным отливом. Браслет, скатившийся почти к локтю.
             Матвей грохнул на кухне кастрюлей и вышел к нам, сжимая в одной руке кусок хлеба, а в другой стакан с молоком.
-- Гулять пойдем?
-- Мотя, допивай молоко и иди устраивать кран. Ты обещал – ответила Анна, а я сказал:
-- Я сам устрою.
-- Ага. 
 
             Нет ничего хуже капающих кранов. Он же, гад, капает прямиком тебе на мозги. Тем более, если ты еще четыре месяца назад обещал его починить.
             Агнесса говорит:
-- А воз и ныне там?

             Мама вернулась из города уставшая, но помолодевшая. Привезла мне в подарок «Грасский дневник» Кузнецовой. Если это намек, то очень прямой, а если совпадение, то это рифма судьбы. Как хочется все бросить и смотаться отсюда куда подальше. Уволится к чертям собачьим, расплеваться, развестись, устроиться на работу дворником где-нибудь в Угличе. Жить в подвале и пить разведенный спирт или не пить, а сочинять исторический труд, что-нибудь про носовые фигуры парусных судов.
             Курить самосад.
             Но я продолжаю пестовать свою трусость и кружить по замкнутому кругу желаний. Когда это все завертелось? Где точка, в которой нормальная и размеренная жизнь в крымском доме, лично для меня, превратилась в тягучий кошмар?
             Все начиналось так мило.
             Аня случайно встретила в магазине на станции свою забытую школьную подругу, которая, как выяснилось, вышла в этот город замуж, развелась и жила одна в съемной комнатке. Работала в поликлинике, очень скучала, и на приглашение Анны, откликнулась в туже секунду. 
            
             Она приехала вечером на слишком дорогой для нее спортивной «мазде». С бутылкой вина и шоколадом. Потом мы весело сидели и болтали. Павел острил, а Матвей играл на гитаре.
             Меня на мгновение пронзило чувство наслаивающихся друг на друга образов чужих жизней.
             Но я не обратил внимания и не испугался.
             Под конец мы, как водиться, сели разглядывать фотографии. И если раньше для этих целей на колени опускали тяжелый семейный фотоальбом, то сейчас все принялись щелкать мобильными телефонами, заодно хвалясь куртуазностью моделей.   
             И даже тогда, когда Анна мгновенно насупилась и замкнулась в скорлупе обиды на весь вечер, я ничего не почуял.

             А Зоя зачастила в гости и подружилась с мамой и слегка приручила Павла Второго, и сочувственно выслушивала матвеевский коммерческий бред. И рассказала, что копила на машину семь лет, отказывая себе во всем. А потом подарила Анне дорогие французские духи. Какой-то изысканный лифчик. И огромный радиоуправляемый самосвал Петьке. Но самое удивительное, она нравилась Агнессе, которой нравилось только отражение в зеркале и то не всегда.

             Я не считал ее холодной и циничной. Я считал ее, именно что, роковой.

             Мотался в город по делам и, проходя мимо автобусной станции, надолго застрял около расписания. Названия населенных пунктов, городишек и остановок в голом поле завораживали. Берендеевские какие-то, с явным восточным привкусом. Как пролитое (и дымящаяся) на вспаханное поле молоко кобылицы. Одна (одно?) Карачуму чего стоит. Отправка в девять ноль семь, прибытие в четырнадцать двадцать две. Жаль, нет приснопамятной Хацапетовки.
             Купить билет, вот прямо сейчас, купить и уехать?
             В Карачуму, передать привет Бунину И.А.? Рассказать ему, что у меня наконец-то есть камин, перед которым можно пить и мечтать о собаке.
             Но на автобусе далеко не убежишь. Поймают и надают по морде. Побег надо готовить более тщательно. Ступенчато и поэтапно. Запасать продукты и заметать следы. Переодеваться и менять внешность.
         
             Купить темные очки.   
               
             Крымский дом тем временем продолжал жить своей привычной жизнью. Павел Второй попивал вермут на смотровой площадке, Матвей готовил очередной пикник и уточнял музыкальные пристрастия участников, Анна поливала цветы, а мама увлеклась голоданием. Агнесса с Зоей куда-то запропастились.
             Я поднимался по наружной лестнице на площадку к Павлу, выкуривал с ним сигарету и по кривым деревянным ступенькам спускался вниз, то есть на второй этаж дома. Там бесцельно стоял около любимых книжных полок, вздыхал от отвращения, шел дальше. На первом этаже поправлял приготовленные для камина дрова, трогал безделушки на самодельной каминной полке, закрывал открытые мамой занавески и уходил в подвал. По каменной лестнице, казавшейся мне вырубленной в скале, а на самом деле вульгарно выложенной из красного кирпича. В подвале, пнув старую мотоциклетную покрышку, я открывал дверь, и оказывался ровно под смотровой площадкой, с которой на меня смотрел Павел.
-- Гуляешь?
-- Угу.
-- Чего ты маешься?
-- Хрен его знает.
-- Он все знает.
             Голова Павла исчезала. Ржавая металлическая лесенка слегка плавилась от тяжелого зноя.

             Поздно вечером, в нашей комнате, Анна, надевая смешную желтую пижаму, сказала:
-- Я тебя ей не отдам.
-- Не об этом речь.
-- Нет, именно об этом.
-- Петька спит?
-- Да. Не уходи от ответа.
-- Ты ничего не спросила.

             Я вышел из комнаты, прошел по темному дому, ударился об огромный шкаф, оставленный прежними владельцами, и оказался на улице. Было достаточно светло, что бы я мог разглядеть очертания машины, стоящей в двух шагах от забора. Свет в автомобиле не горел. Я подошел, зная заранее, кого там увижу.
             Зоя сидела на заднем сиденье. Она была в майке с глубоким вырезом и джинсовой юбке, длинные загорелые ноги едва помещались, в казавшейся мне большой, машине. Открыв дверь, я приземлился за руль.
-- Поехали? – Зоя качнулась ко мне.
-- Куда?
-- Куда глаза глядят. Помнишь, ты рассказывал про переодевание рокера? Он потом в цивильной одежде сел в машину и поехал «куда глаза глядят»?
-- Помню.
-- Курить будешь?
-- Давай.
            
             Утром Анна уехала в город за продуктами. Взяла с собой Петьку, посмотрела расписание автобуса, повесила на шею телефон и уехала. Павел Второй не появился, и я крикнул Агнессе, замеченной мной на огороде:
-- Где Паша?
-- Без малейшего понятия.
             Агнесса ковыряла землю маленькой лопаткой.
             Матвей помогал маме развешивать зимнюю елочную гирлянду. Я спросил:
-- Мама, зачем гирлянда?
-- День конституции сегодня. Праздник.
-- Господи.
-- Не паясничай.
             
             За забором по прежнему стояла Зоина «мазда». Самой Зои не было видно, то ли спит на заднем сиденье, то ли ушла умываться на речку. Надеюсь, не топится.
             Машина выглядела нестерпимо раскаленной. 

             Я сел на скамейку, лично мной вкопанную около крыльца, закурил очередную сигарету, потом бросил ее, и стал дожидаться Анну с Петькой.
             Мимо прошел Матвей, на его плече подпрыгивала удочка, но он даже не обернулся на меня.
             До конца отпуска оставалось одиннадцать дней.