Первая Рыбка. Маленькая проза

                Воспоминания детства
          (конец 50-х, середина 60-х годов прошлого века) в Воронеже.
                Рыбалка. Первая рыбка.

  Свою первую рыбку я поймал на Маленькой речке. Это был кусок старого русла реки Воронеж – старица, раскинувшаяся прямо под обрывистым спуском с крутого правого берега на окраине города на луг, посреди которого быстро пробегала неширокая основная река - Большая речка. Она тоже имела склонность попетлять, но всё же не так.

  А Маленькая куролесила как хотела: то пережимчики организует из одного озерца в другое, так что можно перепрыгнуть на другую сторону; то затоны с камышом по краям, а в середине жёлтыми кувшинками и белыми лилиями, лежащими на воде; то дорожку, заросшую осокой и с илом по колено, почти до самой реки; то довольно внушительное по размерам Круглое озеро, а то и вовсе ручеёк, через который перебирались по трём камушкам все, идущие в наших краях на Большую речку.

  Когда-то, давным-давно, царь Пётр Первый построил на реке Воронеж флот для покорения южных морей. Его статуя стоит в центре города, в Петровском сквере. Он опирается на корабельный якорь. А у ног его лежит раза в три больший другой якорь (как мне объяснил дед: до войны была другая статуя царя, больше, но её разломали или снаряд попал, а якорь остался). Цари помельчали в советское время, а якоря остались.

  Я всегда пытался представить, как же по нашей речке, всё равно Большой или Маленькой, плыли вниз, к Дону, а потом Азову, петровские корабли и не мог. Не помещались. Много воды утекло.

  Корабли не помещались, а вот мы, ребята, живущие у стареющих стадиона «Динамо» и Парка культуры и отдыха за железной дорогой, Станцией юных натуралистов, на плутающих песчанистых улицах и переулках, застроенных одноэтажными домами с небольшими садами и огородами, сиренью, акацией, столбиками водяных колонок с тугими ручками, на которые надо сильно давить, а то и висеть всем своим детским весом, чтобы оттуда наконец-то с шумом полилась ледяная вода, мы помещались на этих речках и этом лугу.

  Теперь ничего этого уже нет. Ни речек, ни луга. Есть внушительное, от правого до левого берега, водохранилище, с новыми и старыми мостами. Всё это можно за несколько секунд увидеть в передаче ТНТ «Наша Раша», поднимающей пошатнувшийся было дух патриотизма у народа. Есть двух- и трёхэтажные дорогие коттеджи недалеко от воды. Всё это красиво, но не моё. Вдоль водохранилища, по берегу, идёт удобная асфальтовая дорога, по ней довольно часто проезжают автомобили. Удобно, но мне было лучше пройти босиком, в сандалиях или кедах по траве, песку, кое-где поехать по скользкой земле с глиной, мокрой от сочащейся из склонов подземной воды.
  Да, траву можно найти и в другом месте. Но не сердце своё.

  Итак, мне лет десять, в руках у меня неказистая удочка из бамбука, к тонкому концу подвязан какой-то шпагат, к нему ржавый крючок, торчащий, как сирота, без насадки. Меня ведь провожали не за добычей, просто так, чтобы дома глаза не мозолил. Грузила, скорее всего, не было, про поплавок ничего не помню, наверное, бочонок из пластмассы, с одной стороны уходящий на конус. Наконец надо мной сжалились - на крючок насадили червяка, выкопанного в саду (так, бледного какого-то; потом уже я знал, что нужны навозные, красные и  вертлявые, которых мы копали на ближайшей помойке на склоне оврага). Я спустился бегом к Маленькой речке и пошёл на Островок – так мы между собой называли вытянутый, шагов в пятьдесят, кусок суши чуть в стороне от домов, прямо под склоном Юннатских гор. Он и вправду по весне, когда вода ещё не совсем спала, был островом. А в другие времена по всем строгим географическим понятиям ему именоваться было полуостровом, но кто у кого будет спрашивать? Остров – значит, остров.

  Слева к Островку примыкало тоже вытянутое, с чёрной водой, озерцо. Мы там  никогда не ловили. Так, иногда, когда я уже был постарше, пробовали пару раз забросить, но всё было пусто-пусто. Это озерцо было широко известно взрослым рыбакам, которые приходили сюда копать из донного ила мотыля – маленького кровяного червячка-личинку комара, который до поры до времени в таком виде живёт в воде. Этого мотыля очень любит всякая рыба. Его тяжеловато насаживать, он может истечь кровью раньше времени, и тогда рыбе ничего не останется, но всё это компенсируется хорошим клёвом.

  Копали мотыля вначале обыкновенными вёдрами, к ручке которых привязывали длинную верёвку. Ведро бросали как можно дальше, потом резко дёргали за верёвку, чтобы ведро зачерпнуло воды и пошло на дно, потом ждали, когда оно опустится в ил, потом тянули, вытягивали чёрную жирную массу, вываливали её на берег у воды и пальцами искали в ней личинок. Процесс был не очень прогрессивным, и мы после ухода рыбаков могли ещё отыскать в оставленных кучах довольно много мотыля, опять водя пальцами по илу, пока он в течение нескольких дней совсем не засыхал.

  Шум, гам, вёдра летят, рыбаки разговаривают, вода чёрная от взмученного ила, и каково же однажды было моё изумление, огорчение, когда чужие мужики с бреднем, зашедшие на это, на мой взгляд, никчёмное место, вытянули вместе с разной мелюзгой метровую щуку. Где она там сидела, как жила? Я к тому времени был уже подученный щуколов на живца, но о таких размерах даже в мыслях не смел подумать. Так, щурята, щучки до полукилограмма. Щука лежала, извивалась у самого берега, уже вода была близка, я молился, чтобы щука ушла, но тут один из рыбаков бросился на неё, упал в  чёрную иловую грязь с водорослями и ракушками, вытащенную бреднем, и оттащил рыбу подальше. Вообще эти бредневские дела у нас, местных пацанов, которые считали себя хозяевами кусочка «маленькой речки», всегда вызывали содрогание души: одно дело с удочкой посидеть, другое – придти и, имя не спрашивая, загрести за полчаса весь твой годовой улов, опустошить места твоих мечтаний, поматросить и бросить. Хотя, конечно, интерес тоже был: «Что же вытащат на этот раз?»
  В войну интерес тоже был, замешанный на жути, горе, смерти.

  Со временем копание мотыля стало более продвинутым, от чего пострадали мы, дикари, у которых и ведра не было: ил стали промывать в ковшах с металлической сеткой, ил уходил, а мотыль всплывал, и его легко было выбирать и складывать в маленькие коробочки. Потом стали ковши прикреплять прямо к длинным палкам и загребать со дна. Копали мотыля и со льда зимой, для подлёдного лова, оставляя после себя лунки, раскинутые во льду по озеру. В одну из таких лунок, запорошенных снегом, меня угораздило однажды провалиться. Она была не на Чёрном озере, видно, кто-то экспериментировал, искал мотыля в другом месте. Всё обошлось, провалился всего по пояс, руками опёрся об лёд, вылез, и пришёл в таком виде к бабушке сушиться и отогреваться. Ходил в школу тогда во вторую смену, на вопрос учительницы: «Почему опоздал?» - сказал, что провалился под лёд. Меня и простили.
  Тут я немного слукавил. Провалиться под лёд – дело страшное. Погибельное.
 
  Когда-то, примерно в то же время, мой дед Василий или его брат Семён, который был постарше и старинный рыбак в отличие от моего деда, рассказывали о смерти самого известного и рыбака и охотника у них в деревне. И Василий, и Семён ещё с довоенных времён жили в Воронеже, а самый старший брат, Абрам, остался жить в райцентре, далеко не уехал. Я его видел только один раз, мельком, когда мы возвращались из деревни, но понял, что Василий с Семёном его побаивались, а ведь им было по 60-70 лет! Абрам в первую мировую успел повоевать, побывал в австрийском плену, бежал.

  Деревня-то недалеко от реки Битюг. Битюг - река неброская, но известная красотой своей, идущая в Дон среди лесов и полей. Сейчас на ней довольно часто можно увидеть туристов- байдарочников. Вдруг, откуда ни возьмись, среди тишины и покоя, из-за камыша появляются на брезентовых лодках, с модерновыми спиннингами, которые они умудряются тут же по ходу забрасывать. Деловито так разговаривают и так же исчезают. Как марсиане какие-то.

  А в стародавние времена, поди из Воронежа или уезда никто не приезжал: своих хватало. Да и дорога неблизкая, если из Воронежа – сто с лишним километров на юго-восток до райцентра, а из райцентра – двенадцать, если по короткой старой дороге, с лесами да буераками. Когда я в 10 лет ехал первый раз в своей жизни в деревню с дедами Василием и Семёном, то мы ехали как раз по старой дороге.

  Мы приехали в Анну на пригородном поезде около 2-х часов ночи. В вагоне были одни жёлтые жёсткие скамьи. Когда мне уж совсем невмоготу стало, дедушка уложил меня на скамью позади себя спать, а под голову - мой коричневый плащ.

  (Я и деды - все мы были в плащах. Как шпионы из фильмов. Уже в Тойде, добравшись-дотрясшись, первым делом пошли в дом к бабушкиной сестре, бабе Дуне. Она жила на взгорке, отдельно от дочери, тёти Нади, с мужем, дедом Мишкой, у которого были заскорузлые руки с почерневшими и потрескавшимися от вечного копания в земле пальцами. И сам он был какой-то скрюченный. Есть старое фото 17-го года, где дед Мишка сидит с друзьями-сослуживцами, такими же рядовыми солдатами, в форме, фуражке с кокардой. Тогда он ещё был герой! Они, видно, зашли в фотографию в городе, чтобы потом отослать родным на память. В каждом деревенском доме висел на стене иконостас из фотографий родных, живых и мёртвых. Где-нибудь над столом, недалеко от лампадки с иконой. Дед Мишка раза два в год приезжал к нам в Воронеж, на Динамо, привозил мешок картошки, чего-то накупал себе, разных гостинцев, селёдки, карамели, а по вечерам рассказывал бабушке и дедушке деревенские новости про общих знакомых, и от него в доме долго потом стоял деревенский запах овчины, животных и ещё, бог знает, чего. Так вот, бабы Дуни в избе не было, а деда Мишки и подавно - и мы пошли искать хозяев в сторону сада-огорода втроём, в плащах, а баба Дуня от нас в это время пряталась за забором и разглядывала сквозь щелку, приняв поначалу за жутких грабителей.)
 
  Я спал за дедушкой, забыв про жёсткую скамью, а они с дедом Семёном всю дорогу от Воронежа до Анны проговорили. (Наверное, старое вспоминали. Что же ещё вспоминать? Мой дед Вася, поди, лет десять на родине не был. Дед Семён, наверное, заглядывал. На рыбалку. Сети на карасей в камыше на Белозёрке ставить. Белозёрка – это хутор такой был на Битюге, километрах в трёх от Тойды, где жили в основном рыбаки и охотники, а в конце – только пожилые женщины и старухи, их жёны. Сейчас хутора уже нет. Совсем нет. Брёвна от изб разобрали, всё двухметровым бурьяном заросло. В самой Тойде деду Семёну делать было особо нечего. Не привечали. Баба Дуня – это же моей бабушки Маши сестра.)

  В два часа меня растолкали, и мы вылезли на холодную и неприветливую станцию. Темно, зябко. Середина ночи. Немножко людей на вокзале. Там тоже холодно. Надо ходить, так чуть теплее, и ждать. То на вокзал, то в ободранный скверик с тремя-четырьмя деревьями. Пока утром дядя Федя, зять бабы Дуни, не приедет на телеге с лошадью забрать нас. Кажется, светать стало. Зубы подстукивают вместо ушедшего поезда. Вот и солнце встаёт. Через часик чуть теплее стало. Чуть расправимся, плечи разведём, а то совсем скукожились. Вот и дядя Федя нас ищет! Садимся. Карабкаемся. Меня учат: «Одну ногу на ось поставь, а другой…» Соломки подстелем. «Н-ну! Пошёл!» И загремели колёсами, пока не выехали из Анны. Стало помягче.

 Круто вниз, круто вверх. Слева лес шумит, справа лес стоит. Когда останавливались, чтобы размяться, сорвать с груши-дичка горьковатый плод, ну, ещё то сё, зачем останавливаются в дороге, то деды, взглядывая по сторонам, говорили, что в этих местах разбойник Кудеяр промышлял и что он где-то здесь свои богатства зарыл. Про Кудеяра-атамана слышали, наверное? Про него ещё Фёдор Шаляпин поёт:
 
   "Было двенадцать разбойников, был Кудеяр-атаман.
     Много разбойники пролили крови честнЫх християн.
     Много богатства награбили, жили в дремучем лесу..."

  Многие искали клад Кудеяра, да так и не нашли. А ежели и кто нашёл, разве скажет? Сейчас по этой старой разбойничьей дороге никто не ездит, едут по открытой асфальтированной, круговой.

  Не верите про то, что рассказываю? Мол, каждый кулик своё болото хвалит, да украшает баснями покрасивше. Вот, почитайте немного из дореволюционных сообщений про наши места и соседние:

КОРОТОЯКСКИЙ УЕЗД. Жители села Платова рассказывают о колодце разбойника Кудеяра, куда был опущен казан с золотом и серебром. Колодец находится где-то в урочище Хороший дуб.
 
НОВОХОПЕРСКИЙ УЕЗД. В селе Пыхове существует легенда о разбойничьих кладах в горе Лимановке, в курганах Фигура и Раскопанный. Были попытки найти их, но обнаружены лишь древние вещи.

ОБЛАСТЬ ВОЙСКА ДОНСКОГО
БОБРОВСКИЙ УЕЗД, МЕЧЕТСКАЯ ВОЛОСТЬ. Кудеяров дом – так называют в народе два кургана, стоящие во 2-м Мечетском поле на расстоянии 60 сажен друг от друга. От одного из них на глубине пять аршин расходятся четыре подземные галереи, частью обвалившиеся. В засыпанных ходах рылись кладоискатели, пока их не прогнали местные власти. В той же земле, близ села Мечетка, находится городок, где жил Кудеяр. В его саду была береза, на черте полуденной тени которой была погребена его дочь с ключами от подземной кладовой, находящейся где-то здесь, в саду.
СТАРОТОЙДЕНСКАЯ ВОЛОСТЬ. Близ села Старой Тойды, в лесной даче мещанина Ларина, крестьянином села Анны ведется подкоп в целях отыскания клада. Начинается он из рва Городища разбойника Кудеяра. Об этом кладе Ларину стало известно из старинной рукописи, что хранилась в церкви села Старая Тишанка.
 
Старая Тойда – деревня не малая, домов и сейчас много, да половина брошена. Нормальных молодых непьющих мужиков, да работящих почти не встретишь. В тридцатые годы подкосили. Дед был из бедняцкой семьи, а бабушка из кулацкой, так они от греха и голода успели убежать. Положили на телегу скарб, посадили  двух дочек маленьких - и в город, стали рабочими и служащими. Дед работал в слесарных мастерских Воронежского военного округа, а бабушка мыла колбы в химлаборатории. А жили на квартире в самом старом районе города, как раз под Петровским сквером, недалеко от Чернавского моста (монахинь раньше звали «чернавами», а монастырей и церквей в Воронеже было много).

   Да и не только в тридцатые в деревне затяжелело. После войны тяжело было корову держать: чем кормить? Участки для частных покосов давали чёрть-те где, на нехороших местах. За лошадью надо было идти кланяться к председателю. Помню, потому что, когда приезжали мы, родственники из Воронежа, дядя Федя встречал нас в райцентре на телеге с колхозной лошадью. Какой от неё запах плыл! Непередаваемый, приятный! Во мне какими-то тысячелетними генами так и взыграло!

  От трудодней много в город народа поубежало: на завод, за высшим образованием. Паспорта и то вначале в колхозе не хотели давать, чтобы народ не убегал, а гнулся дальше.

  Этого погибшего рыбака, про которого деды мне рассказывали, звали Ванька-монах. Их несколько братьев было, Монахов. Вообще вся деревня, как я понимаю, была в кличках. Семью моего деда звали Дроновы, хотя фамилия была Свистов (наверное, Свистовых было много, вот, чтобы как-то их различать и придумали).

  Раз поздней осенью, уже в ноябре дело было, поплыл Ванька-монах в лодке на озеро уток пострелять, последние уже снимались. Может, ещё кого хотел подстрелить.
  Не помню сейчас, утки до ноября держатся аль нет? Должно держатся. Есть ведь у Мамина-Сибиряка рассказ «Серая Шейка» про раненую утку, оставшуюся во льду зимовать.

  А лёд уже на реке был у берега, а на озёрьях и подавно, человека выдерживал, только разводья и остались. Чтобы в узких местах проехать, веслом надо  лёд бить. Об лёд только оттолкнуться и можно было. Вот весло у Ваньки и соскользнуло. Не удержался он, да во всей одежде как был, в сапогах, с ружьём и патронташем, так в воду и кувырнулся. Вынырнуть не смог. Ему бы успеть одежду снять, да понадеялся на свои силы, известнейший человек, повторяю, был, из разных переделок выходил. И пошёл он по дну к берегу, проломить лёд хотел ружьём, где помельче. А лёд-то сильнее оказался, у берега-то. Так его потом к весне подо льдом и нашли. Лодка затонула, а снег закрыл всё. Со льдом, брат, не шути.

  Качает меня прямо как деда Мазая из стороны в сторону. А если бы не пожадничал и стаканчик налил? Так о чём это я? – О первой рыбке.

  Этот Островок на отшибе был. Иногда только женщины, не с наших домов, а с новостроек, по другую сторону Станции натуралистов, в какой-нибудь день собирались. Не знаю почему, сразу несколько приходило бельё стирать-полоскать, да и искупаться после заодно, кто захочет. Со смехом и визгом. Как положено. Один раз меня мама взяла с собой на Островок, тоже пошла на стирку. Не знаю, с водой проблемы что-ль какие были? А я ей нужен был, чтоб помочь тазы с мокрым, отполосканным бельём помогать в гору тащить. Так, там этих женщин полным-полно было. В конце, перед традиционным женским купанием, мама меня накрыла какой-то попоной, что, вроде, как я ничего не вижу. Они ведь все голыми купались! Вот я и сидел на островковой травке, у тазов, накрытый. А женщины всё интересовались, проходя мимо с песка у воды на холодеющую траву, все в вечерних брызгах, видно мне оттуда что или не видно. Кто их поймёт, женщин-то? А так – тишина...

  На Островке, как я потом себе определил, было много заветных местечек для отдохновения души и забрасывания удочки. Господи, было бы от чего отдыхать в 10 лет! А душа всё равно выбирает, даже и в таком возрасте, подходящие для неё места! Любой рыбак не даст соврать. Посреди Островка был такой заливчик с песчаным дном у берега, ну, где женщины полоскались-купались, да и мы иногда. Для купания у нас другое место было любимое, пока маленькие были. А потом уже на Большую речку ходили, в разные места.

  Когда было тихо, лучше всего было забрасывать в этом заливчике: и крючок ни за что не зацепится, и плотвички любят выходить на песочек, а про пескарей и говорить не приходится – им жизнью велено сидеть как раз на песке. Слева и справа от этого песчаного заливчика, в траве среди водорослей, ещё было два-три удобных места, но поменьше размером. В тот раз я пошёл как раз вправо.

  Это я сейчас так всё расписываю, про удобно-неудобно. А тогда я был маленький мальчик с не очень устроенной судьбой, недавно насовсем уехавший к дедушке и бабушке опять в Воронеж с мамой из Баку от отца, который стал слишком много внимания уделять весёлым компаниям и другим женщинам или женщины стали много внимания уделять ему. И про все эти местечки я пока ничего не знал, так как не был ещё рыбаком, ещё не исходил на несколько километров вдоль и поперёк луга в поисках заманчивых для лова мест, не излазил просто так Юннатских гор, с которых далеко-далеко было видно. Я просто тихо пришёл на новое место, потому что слышал, что рыба шума не любит, да и чего кричать было, ведь один был, бросил крючок с червяком в воду и стал ждать. Народ говорит, что ждать и догонять – хуже некуда, а у рыбака вся жизнь в ожидании, вначале сладком; потом, если клёва нет, притомившемся; потом, спустя несколько часов, с лёгкой досадой и сборами, но всё равно с верой в светлое будущее. Вот, у меня оно было как первое-первое свидание – сладкое. С запахом разной травы: и стелящейся по земле, и высокой, в половину роста, в которой я стоял; с чистой покойной водой, тёмно-зелёной от растущих на дне водорослей и плавающей тины; чётким недалёким поплавком, стоящим от меня метрах в трёх.

  Вообще вы знаете, почему я в своём рассказе постоянно убегаю то туда, то сюда? Потому что это труднее всего описать – первую рыбалку, первый клёв, первую рыбку. Наверное, как и первую любовь. Потому как тогда больше душа разговаривает, сердце отстукивает первые минуты твоей новой жизни, глаза ясно смотрят на предмет твоей любви, и отражение  возвращается к тебе в душу, и слов нет, и нет нужды в них!

  Вы знаете, что такое клёв рыбы при пузатеньком поплавке и тихой воде. Это не гусиное перо, уходящее, качаясь вбок или вертикально, тихо под воду! Это упоительные круги, вначале еле заметные (не всякому дано видеть начало клёва!), потом всё более нахальные, как при землетрясении, сердце выпрыгивает: «Когда же?» - ты, не дождавшись, дёргаешь удочку дрожащей рукой, вся снасть вылетает из воды... Пустая. Хуже того, без червяка!

  Нет, в тот раз, не в пример многим последующим, когда и леска была хорошая, и крючок новый, подходящий именно для этого вида лова, и удилище, оснащённое кольцами и мотовильцами, и поплавок самодельный пенопластовый, нужного размера и формы, и свинцовое грузило, подобранное по весу под поплавок, так чтобы утоплять его в самый раз, не больше и не меньше, - нет, в тот раз бог решил одарить меня радостью первой удачи! Я схватил в руку довольно крупненькую рыбку (потом мне сказали, что это плотва) и так: в одной руке удочка, в другой рыбка с крючком во рту, - побежал в гору домой радовать всех. У меня ни ведёрка, ни бидончика не было, куда я мог  пустить плавать рыбку - кто ж думал, что так обернётся?