Рычковы. Часть третья

Едва глянув на табельную доску, Татьяна успокоилась: ключ от малярки на месте,значит,в гальваническом цехе пока ни души. Римке и Сотниковой ее не обскакать, куда им, сонливицам. Уже не торопясь, она идет по длинному коридору мимо тихих еще цехов, мимо броско выписанного по ярко-красному полотну лозунга "К вершинам счастья и славы ведет одна дорога-честный, героический труд", мимо фотостенда под заголовком "Так мы отдыхаем", со снимками полных улыбающихся женщин в купальниках и замначальника сборки в трусах, с повязанным рожками носовым платком на голове, возле подвешенного на двух рогатинах дымящегося котелка-вся компания заснята на заводской базе отдыха ,на острове, куда надо добираться речным трамваем,-и где побывать Татьяна пока времени не нашла,-мимо доски объявлений, на которой красуется исполненная на типографском бланке "молния", красными буквами извещающая о том, что до сдачи прибора ПТ-1 остается пятнадцать дней. Мимо серебрилки, которая опять оказалась незаперта :маленькое угловое помещение, где в двух ваннах, прикрытых крышками, плещется, налитая до половины, темная жидкость, тяжелая даже на вид. Синильная кислота. Посторонним вход в серебрилку строго воспрещен, но как-то одна женщина пришла поутру, расстроенная своим мужиком, у всех на виду зачерпнула из ванны, отхлебнула, потом еще раз зачерпнула и снова отхлебнула-оставила после себя годовалого сына.
На заводе, конечно, потом комиссия за комиссией, сняли мастера по оборудованию, инженера по технике безопасности и при том, что никто из них не был ни в чем виноват: хотя серебрилка и оставалась иногда открытой, женщина та была сама серебрильщица, так кто же мог за ней уследить…
…Бабы дурачились еще, переодеваясь у своих тумбочек в закутке малярки,-а пять Татьяниных загрунтованных коробок стояли уже в сушильном шкафу. И прежде чем Римка с Сотниковой раскачались и обнаружили сюрприз, прошло еще добрых два с половиной часа, так что она успела крышки зашпаклевать, отшлифовать и приготовилась красить. Тогда и поднялся шум, крик и полетели обвинения, угрозы вышвырнуть все ее "бебехи" из сушилки, за которыми последовала жалоба мастеру, а потом и начальнику цеха.

Она не обращала внимания. Что она им будет доказывать? Что когда они в постели ворочались, она была уже в малярке? Да разве она виновата, что вторая сушилка вышла из строя?
И все жалобы начальству привели к тому, что велено было звать электрика, только и всего, ей же и слова никто не сказал. Татьяна спокойно занялась планками, соображая, не стоит ли пойти в контору к нормировщице и потребовать, чтобы та ей прибавила: планки крохотные, затереть на каждой по пять буковок, только и делов, всего наряд на два с половиной рубля, а возни с планками, может, не меньше, чем с теми двадцатирублевыми корпусами. В другой раз Татьяна и пошла бы добиваться надбавки, но теперь вроде неловко было, уж больно много, тоже по незнанию, отвалила ей нормировщица Тамара за крышки, так что этот наряд с лихвой перекрывал все остальные.
Римма с Дусей Сотниковой успокоились только тогда, когда пришел Леша-электрик и занялся неисправной сушильной установкой. Теперь вся малярка слаженно трудилась, одновременно прислушиваясь к рассказу Нюры Ивановой о том, как та материнскую просьбу выполняла.

 -"…деньги сняли в сберкассе. Потом в похоронный магазин, за венком. Мать, как летом виделись, сама просила: "Ты уж, Анюта, не поскупись, как помру, привези мне железный венок, какие в городе делают". Это ее подругу хоронили, так нашей очень понравилось. С венком нам, правда, не повезло. Где его так сразу возьмешь. В магазине говорят, нужно заказывать дня за два, не меньше. А тут как раз оказался лишний, ленту только сняли, ну да мы уж без ленты. И в аэропорту тоже. Билетов нет. Телеграммы смертной у нас тоже нет. Мы вместо телеграммы венок показываем. Все-таки улетели. Только нам с пересадкой, так мы еще день грозу пережидали на вокзале. Но мать нас дождалась, без нас не померла.
Вот только венок я ей так и не показала…"

Пока Нюра рассказывала о поминках, о том, какие наварила материна соседка по такому случаю грибные щи, Алеша-электрик наладил сушильную установку. Он как раз был занят проверкой ее в действии, когда в малярку зашла его жена, цеховая общественница Женя.
--Алексей, в перерыв в столовую не пойдем,-обратилась она к мужу, стоявшему на своей лесенке,-я приготовила уже все, жду с обедом у себя.
-Я приду, когда закончу,-кивнул он жене.
Как обычно, общее внимание тотчас сосредоточилось на этой паре, разговоры в малярке стихли.

Уже больше года эта история не сходит, как говорится, с повестки дня.
--Ей-богу, вот смотрю на Женьку и Алексея, верите ли, бабы, просто завидно делается. Прямо как в кино у них. А то вдруг страшно-даже мороз по коже...Аж плакать хочется.
Да. Красиво они живут, ничего не скажешь-
 -Да чем же, скажите, Женька его взяла? Такой золотой парень, тихий, спокойный, непьющий, и ведь старше она его на четыре года. Неужто мало ему было здоровых девчонок. За него любая бы пошла, даже инженерша, даром что он простой рабочий.
 -Видно, Женька его тем охомутала, что в вечерний техникум ходит, да на собраниях в президиуме сидит.
 -Душевная Евгения Ивановна женщина- заступалась за Женю молодая работница Галя Власова.
 -Нашли кому завидовать, уроду,-говаривала Валя Котлярова, когда в очередной раз в малярке обсуждалась пресловутая тема,-а что парня она охомутала, думаете, чисто тут все?
А что ж тут нечистого?-
 ¬-Вы не знаете, а я знаю. Туману на парня напустили, вот что. Мать у Женьки колдунья, это всем у них во дворе известно…

 По цеху ходили разговоры, что Алексей, видный и красивый парень, из лучших заводских женихов, живет с Женей-хромой. Об этом шептались на всех углах.
--Не веришь? Сходи в столовую, погляди, как он за Женькой ухаживает, точно за королевой. Посадит ее за стол, а сам в очереди стоит и подносит ей все, подает. С работы уходят вместе и утром вместе приходят, со стороны Женькиной остановки .
Кое-кто из женщин даже побывал у матери Алексея, живущей на окраине города, в собственном деревянном доме с палисадником. Доброжелательницы пришли предупредить старушку, из самых лучших побуждений, о грозящей ее сыну опасности. Но вместо того, чтобы поблагодарить хороших людей, пенсионерка страшно рассердилась и с криком выставила со двора непрошеных радетельниц, смешав их, как говорится, с землей.
Но доброхоты не унимались. Пришли к цеховому начальству.
 -Как член завкома Женя подает дурной пример. Живут у всех на виду. Пускай или увольняются, или  в загс идут, как положено у людей. А то что же это, в самом деле, такое. Только не женится он, вот увидите, что не женится, а выгонит ее. Потому что не любовь у них, а разврат. Такой ведь молодой совсем еще парень, его бы уму-разуму поучить.

Но вот стало известно, что Алексей свадьбу назначил. И пуще прежнего пошло-поехало.
 -Ой, господи спаси, что же это такое. Ах она мерзавка, совсем голову парню задурила. Жила бы с ним так, коль уж выпало такое счастье калечной, потихоньку  бы и жила. Так нет, свадьбу ей подавай.
В назначенный день у загса собрался весь гальванический цех. И когда Алексей появился в дверях, неся на руках молодую жену, многие ахнули от изумления.
Кажется, что еще? Свадьба прошла, и весь сыр-бор должен был со временем отгореть и угаснуть. Но оказалось, что все еще только начинается.
Мало ли случается ослепительных юных новобрачных, которыми все невольно любуются. Но прошел год-другой, жених и невеста словно вылиняли, ничем больше от остальных не отличаются, и где он, тот волшебный отблеск взволнованной радости-как будто ничего никогда и не бывало.
Тут же все было по-другому. Алексей и Женя никак не могли скрыть от окружающих своего счастья, которое прорывалось наружу в каждом движении и взгляде, словно они задались целью непрестанно напоминать: вот ведь, в самом деле такое бывает в жизни, а не только в сказках или  кино.

 -Ой, девчонки, непременно сходите,-Женя раскладывала на одном из столов пестрые глянцевитые цирковые афишки.-Мы с Алексеем уже были, очень понравилось. А вот еще в оперетту, можно и в долг, до получки. Нет, это совсем не то, что по телевизору, совсем не то.
Она "распространила " четыре билета в цирк и два в оперетту, и ушла вполне довольная, даже легче, чем обычно, припадая на больную ногу. И пока шла к выходу, примолкнувшая малярка провожала ее долгими взглядами.
До звонка на перерыв оставались считанные минуты, женщины успели переодеться в чистое, чтобы идти на обед, перебрасывались обычными шуточками и весело поглядывали на Алешу, который уже укладывал инструмент.
Особенно старалась Валя Котлярова. С Риммой на пару она затеяла шумную шуточную борьбу, с визгом и хохотом, не очень заботясь при этом о своем внешнем виде.
--Ой, ногу мне сломаешь! Гляди, охромею еще!-зашлась  в приступе бурного веселья Котляриха и крутанулась на месте, выставив на показ новенькую кружевную нижнюю сорочку.
 -Вот охромею, тогда, глядишь, может кто меня, разнесчастную и полюбит, в загс на руках понесет.
Она закружилась, завертелась на месте, вихляя могучими бедрами, затем плавно прошлась и вдруг припала на правую ногу и заковыляла, переваливаясь из стороны в сторону, очень ловко передразнивая увечную Женину походку:
 ...Ихха, ихха -
От такой неожиданной выходки все растерялись, боязливо замерли. Кто-то хохотнул, но короткий смешок раздавило тяжелое молчание. Никто не решался взглянуть в сторону Алексея. И тут он вскинул голову.
 -Не полюбит, не надейся. У тебя, видишь ли, все в мягкое место ушло. А нужно тут еще кое-что иметь,-он холодно усмехнулся, скривив тонкие губы и пальцем покрутил у виска. 
Котляриха, однако, не обиделась.
Эх, парень, ну и провели же тебя,-растянула она в сожалеющей улыбке свои длинные, обведенные кирпичной помадой губы.
Кто же это меня обманул, может расскажешь? -
 -Ты уж не прикидывайся, тут и объяснять нечего...Кому ж такое приятно будет,-продолжала она мягким обволакивающим голосом.
 -Что приятно?
 -Я говорю, кому приятно жену такую иметь. Была б нормальная, другое дело. Вышли бы вместе в воскресенье или в праздник какой, она приодевшись, ты тоже в хорошем костюме. Попалась бы умная, и тебя бы одела, даром что немного зарабатываешь. Идете по улице, а все смотрят на вас...А Женька что? Кто ж на нее станет смотреть? Она ж на вокзале бутылкой приманивала к себе одного, просила, чтоб ребеночка ей сделал. А ты женился, дурак.

Алексей, слушавший ее все время с явным презрением, разом изменился в лице, побледнел.
 -Ты не сердись, Алеша,-приглядываясь к нему, еще слаще пропела она напоследок,-тебе же добра желают.
Но он уже не слушал. Судорога передернула заострившиеся черты его лица, потом взгляд на секунду смягчился и затуманился, но тут же вернулось прежнее невозмутимое выражение.
-Мужик от тебя бегает, вот ты и бесишься.-Алексей смерил Котлярову пренебрежительным взглядом с головы до ног, взял инструменты и, бросив на ходу "эх ты, толстомясая", пошел к двери.
 -Еще оскорбляет,-щеки Котляровой дрогнули от обиды.
Звонок на перерыв давно прозвенел, но никто не трогался с места. Наконец, встрепенулись.
--Ну что тебе Женя сделала?-глухо спросила Римма,-ох и не любишь ты ее.
Котлярова прямо посмотрела ей в глаза:
 -Каждый должен дать свой недостаток. А она притворяется, что такая же, как все.
 -Ну знаешь, такого я еще не слышала,-выдохнула Галя. 
 -А ты еще многого  не слыхала,-отозвалась Сотникова.
 

Татьяна Рычкова не рассматривала цирковые афишки и программки, не покупала билеты и потом, во время перепалки, возилась в стороне с пульверизатором, собираясь в перерыве, когда в малярке никого не будет, красить. Вытяжка еще неисправна, а красить без нее-удовольствие ниже среднего. Ей за двадцать восемь рублей можно и потерпеть, хоть и придется порядком глотнуть краски. Лакомый кусочек почти в три десятки потому и достался Рычковой, что едва мастер Гусева сунулась с нарядом к малярам, тотчас же поднялся шум.
 -Ты сначала создай условия для работы, вентиляцию наладь!
--Да вы хоть поглядите, что даю, прежде чем горло драть! Или деньги уже не нужны? Благодарили бы мастера, а они еще рассуждают. А я нормировщицу уламывала, вот и делай вам одолжение.
Сумма в двадцать восемь с половиной рублей произвела должное впечатление , маляры попримолкли, соображая  да прикидывая в уме, как бы ею получше распорядиться, потом праведная злость взяла верх.
 -Нужны нам твои одолжения, когда дышать нечем, душит прямо, краска в горле стоит.
 -Ладно, хватит,-вскипела Гусева и эффектно повернулась на каблуках, поискала глазами.
 -Татьяна, возьми работу.
И прибавила с важностью:
 В конце месяца пускай все эти горлохватки не плачутся "ой, Гусева, выручай". Потому что на производстве как? Вы мастеру, так потом и мастер к вам со всей, как говорится, душой.
Рычкова, не заставляя себя долго упрашивать, поспешно выхватила из рук Гусевой наряд.
--Вот так-то оно лучше,-удовлетворенно хмыкнула Гусева.-Потом будете ворчать, что Гусева Рычкову привечает. А я что, за красивые глаза ее ценю? Рычкова, она и задержится, когда мастер попросит, и в ночь выйдет. Языком не мелет сверх меры, честно работает, безотказно.
 -Да уж ничего не скажешь, безотказно, если денежкой хорошей запахло!

…Когда все разошлись, Татьяна быстро "побрызгала" все пять корпусов, вытерла стол тряпкой, хорошо смоченной в ацетоне, распахнула настежь оба окна и отправилась в буфет, купить булочек и получить по бесплатному талону молока, именуемого в официальной ведомости "усиленным питанием".

После обеда Рычкова снова сидела в сторонке от всех, корпела над планками, забившись в своем углу. Прилежно склонясь над столом, наносила тонкой кисточкой на выгравированные способом фототравления крохотные буковки белую краску, так чтобы заполнилась каждая точка и риска. Затем осторожно, чтобы не смазать, кончиком чистой ветошки снимала лишнее легкими кругообразными движениями-"затирала".
Работа долгая, кропотливая, требующая известной сноровки. С планками она провозилась, как и предполагала, немногим меньше, чем с громоздкими корпусами, которые уже просохли и, выстроенные в ряд вдоль стенки, глянцевито поблескивали. Да и ответственности не меньше:  таблички на приборах, каждый из которых строится на заводе по шести-восьми месяцев всеми цехами по-очереди, должны быть отчетливыми.

 -Вы, девки, их против себя не озлобляйте, как бы там ни было, а от стола отлучать- это самое последнее дело. Ты лучше швырни в него что под руку попадет, только глянь наперед, куда убегать, или кусни его сзади в плечо-и ходу. А там пережди время, пока он остынет, возвращайся, как ни в чем ни бывало,-получил, мол, по заслугам, а теперь милости прошу, со всей своей семьей к столу.
Вся шаражка покатывалась со смеху. А Татьяна вдруг словно с цепи сорвалась, набросилась на тетю Дусю-уборщицу, что та только и знает язычище чесать, когда кругом у нее не метено и не мыто по три-четыре дня.
Дуся аж задрожала вся и открыла рот, чтобы ответить, но тут не преминула вмешаться Римма:
-Дуся, не связывайся. Что ты, Рычкову не знаешь? Она же у нас главная, одна за всех работает.
Сотникова, конечно, подхватила:
 !Капиталистка пузатая -
Татьяна, в свою очередь, возмутилась. Она была потрясена неслыханной несправедливостью обвинения.
- Чего-чего? Это я-то капиталистка? А ну повтори, что ты сказала!
-Повтори, повтори,-передразнила ее Сотникова, потихоньку отодвигаясь. Но Римма не собиралась отступать.
 -А помните, девчонки, как она на прошлой неделе мне с Сотниковой глаза в буфете чуть не повыцарапала? А теперь вон этих помидоров сколько навезли, в каждом ларьке лежат, бери не хочу. Так стоило из-за этого позориться на весь завод!
Татьяна направилась к выходу, удивляясь про себя: она уже и думать давно забыла про эти треклятые помидоры, тем более что теперь их в городе видимо-невидимо, так что в результате всем досталось. А они, вишь, запомнили! Заточили на нее зуб за такую...такую ерунду. 
Не глядя ни на кого, Рычкова с шумом захлопнула за собой дверь-не с сердцем, а глубоко равнодушно, так уж у нее постоянно выходит.
Подумаешь, нашли за что ее песочить, за помидоры. А у нее уже второй день в кармане халата бумажка из медпункта лежит. Ее уже который год после медосмотра вызывают в медпункт и дают направление в больницу, на обследование. А она все не идет, хотя заводская врачиха Лариса Израилевна каждый раз просит не откладывать это дело в долгий ящик. На этот раз она прямо ей сказала: "Смотри, Рычкова, на том свете на нас не жалуйся. Мы таких как ты, повидали. Как бы тебе за оградку не угодить через годик-другой. Спохватишься потом, в ногах будешь валяться, чтобы тебя спасали, да поздно будет".
Но годы шли, а мрачные прогнозы врачихи все не сбывались. И хотя на душе у Татьяны было отнюдь не спокойно и порой она изнывала от обуревающих ее страхов, поход в больницу постоянно откладывался из-за того, что пришлось бы покупать новую ночную сорочку и тапочки, на тот случай, если с обследования ее прямиком отправят в больничный покой.

…Врачиха улыбалась, но ее темные нерусские глаза смотрели на Татьяну из-за начесанных на лоб пышных седых волос с жутковатой пристальностью. А Татьяна беспечно посмеивалась, слушая, как ей добираться до больницы, каким автобусом и на какой остановке сходить.
 -Увидишь двухэтажный особняк красного кирпича, вход со двора, в подвале. Там ремонт сейчас, парадный вход закрыт. Спустишься вниз, потом направо по коридору-и до конца… А потом наверх, на второй этаж.
И что это такое временами находит на Татьяну, захлестывает ее, так что она вроде и не она.
Сама себя не узнает. То по пути на смену вдруг начинает ей мерещиться, что оставила на кухне или в ванной открытый кран или забыла после глажки отключить утюг. Так и видит наяву невыдернутую из розетки вилку с дымящимся шнуром-хоть прыгай на ходу из автобуса и беги назад сломя голову.
То в самый разгар работы возьмется откуда-то другое беспокойство, закрадется и гложет, и растет. Упорно лезет в голову мысль, что моль у нее в ковре над диваном завелась, что шкаф или сундук недосмотрела, и все как есть, что из шерсти-зимние пальто, меховые воротники, брючные  отрезы, пуховый платок и клетчатое пушистое импортное одеяло-источил мучнистый червячок в прах, так что на зиму они голые и босые остались.

Избередит, измучит она себе всю душу, и так ей горько, будто и впрямь все уже потеряно. А вернется с работы домой, отопрет ключом дверь, ступит на порог-и словно не к себе пришла, чего переживала и маялась-непонятно.
Усядется в кухне на табуретке, между плитой и столом, уставится в одну точку и сидит, с места не сдвинется. Кажется, явись чужие да начни из дому у нее все выносить, одно за другим,-пальцем бы шевельнула, слова бы не сказала.
И ничего ей не надо, только бы сидеть и сидеть не двигаясь. И сидит. Пока не спохватится, что вечер наступил, что все у нее стоит как стояло, ждет ее рук, а она сидит и за холодную воду не бралась. Расселась. А с какой радости задницу мозолит, неизвестно. И чего дурью мается…

"Танька больная. Вот Танька умрет, тогда только и заживу по-настоящему". Она не знает толком, был ли это голос Сергея, или другого кого, и действительно ли слышала она, возвращаясь из магазина, тот, совсем трезвый доверительный мужской разговор, поздно вечером, у гаражей,-или ей померещилось. Она и сама не знает, только застряли и сидят у нее в мозгу те слова. Вот Танька умрет, тогда… гад он после этого, если так. А она, Танька, не помрет. Живучая она, как кошка. Да и голос не его.