Тропинка к раю

                ТРОПИНКА К РАЮ.
Бахито И.У.

Глава первая.

От боли скрутило желудок и сжало дыхание. В глазах потемнело.
Я стал проваливаться куда-то в пустоту. Тошнота подступила к гортани,
как в самолете, когда он вдруг попадает в воздушную яму, резко теряя высоту.
Этот коротышка умел бить, больно и очень чувствительно. Он, вот уже минут
десять, демонстрировал на мне свое искусство, а лысый, очкастый, сидел
передо мной и с интересом ожидал момента истины, когда я сломаюсь и начну
говорить то, что его интересовало. Вопросов он не задавал, ждал когда, его
вопросы не останутся без ответа, и коротышка усиленно готовил меня к
восприятию этих вопросов.
Я то же ждал, когда можно будет завопить не бейте меня больше, я все
скажу. Обливаясь слезами и жалостно хныча, так чтобы они мне поверили. Вопить
и хныкать, надо будет натурально, в полную силу, потому что, судя по всему,
они были не новички и свое дело знали туго. А у меня, сейчас, заветная мечта
моей жизни ограничивалась дамским, никелированным браунингом, прижавшимся к
моей спине между лопатками, под плотным свитером. Подарок Фифзи, поневоле
втянувшего меня в эту историю.
       Плоский, маленький пистолетик, калибра пять миллиметров, похожий на
дамскую пудреницу, свободно умещающийся на ладони, только он мог помочь мне
продлить присутствие в этом мире, после общения с этими костоломами.
Я простой, мирный червячок, литературовед по образованию, чуть выше
среднего роста, худощавый, с длинными костлявыми руками, единственное
преимущество которых заключалось в том, что ими я мог свободно дотянуться до
браунинга на спине. Зато логика и абстракция были моим коньком. В некоторых
случаях они переходили в безошибочную интуицию, и в отличии от моих настырных
собеседников, я уже примерно просчитал расклад, их возможные действия, и мои
варианты. Вернее одного варианта, потому что, как не крути, других не было.
Год назад, после длительного периода безденежья, в виду отсутствия
какой либо работы по специальности, мой сосед со второго этажа дядя Федя, с
которым мы иногда выпивали по паре бутылок пива, решил пристроить меня и
познакомил с Фифзи, которому, как оказалось, нужен был напарник в его
нехитром бизнесе.
       Дело было простое и надежное, и обеспечивало приличный доход.
Фифзи, договаривался с оптовиками, брал у них продукты и развозил их по
мелким лавочкам. Естественно, все расчеты производились наличными, и в
его потрепанном форде, постоянно болталась дорожная сумка, с деньгами.
Работать одному в таких условиях, довольно опасно, нужен был надежный
напарник, как подстраховка и когда дядя Федя свел нас, Фифзи поговорив со
мной, несколько минут, узнав, кто я и откуда, сразу согласился взять меня.
Через два месяца, я уже полностью втянулся в это дело и мы с Фифзи, как-то
само собой, стали дополнять друг друга.
       Работа в основном была однообразная. Привозя товар, мы получали деньги и
сразу договаривались, что и когда надо подвезти в следующий раз. Разгружались
и ехали к следующей лавочке, где повторялась та же процедура. На следующий
день, мы подъезжали к оптовику, загружались там заказами, тут же
расплачивались и снова объезжали клиентов. И так почти каждый день.
      Коротая разговорами ту часть времени, что были в дороге, мы постепенно
сдружились и узнали многое друг о друге. Фифзи, коренастый, плотно сбитый, с
тяжелой головой, русыми, чуть кудрявыми, волосами и серыми добрыми глазами,
оказался персом. Никогда бы не подумал, если бы он сам мне это не сказал.
Может и не совсем персом, потому, что и бабушка его и мать были русскими, а
вот дед был натуральным персом.
       В Москву, вместе с матерью, он переехал из Дагестана. Почему? Он не
особо распространялся, но по некоторым намекам, я понял, что война в Чечне
проходила не без его участия.
Спокойный и уравновешенный, Фифзи неистовствовал только тогда, когда
торговался, это была его стихия, его можно сказать хобби, и делал он это
мастерски. Но в то же время, договорившись о чем-нибудь, он всегда держал
слово, чего бы ему это не стоило, и, кстати, никогда, не старался схватить
лишнее, довольствуясь десятью процентами, которых нам вполне хватало.
Зато когда надо было выбрать оптимальный маршрут, или просчитать кому, когда
и как обеспечить заказы, в дело вступал я, это уже была моя стихия.
       На второй месяц, нашей работы, он приехал ко мне с утра и поздравил
меня с днем рождения, вручив никелированный, изящный, браунинг.
       Имея дела с большими суммами наличности, сам Фифзи обзавелся
«Макаровым», законно зарегистрировав его в милиции, а браунингом, решил
подстраховаться.
       Тут же он показал мне, как крепить пистолет на спине и объяснил, что
при поверхностном обыске, его вряд ли кто обнаружит. В случае же нападения,
основной целью, естественно, будет он, как более здоровый и к тому же
вооруженный, а на меня, безоружного, хлипкого парнишку, внимание близкое к
нулю. И как только он отвлечет их всех на себя, в дело должна вступить моя
игрушка.
Чуть позже мы провели несколько тренировок, благо звук выстрела
браунинга был чуть громче звука, сильного удара мухобойки. Где-то на
двадцатый раз, Фифзи удовлетворенно хмыкнул и сказал:
- Теперь сойдет, только не суетись.
  Дома еще потренируйся.
Самое интересное, что тренировки мы проводили в этой же квартире Фифзи, где
сейчас меня учили послушанию.
Очередной удар коротышки, скинул меня со стула и отбросил в угол
комнаты. Удар был сильный, но не такой болезненный, правда, губа сразу
онемела, а подбородок намок, видимо кровью. Я понял, что сейчас меня
начнут топтать ногами, а это значит, пора вопить и хныкать, что я и сделал
встав на колени и размазывая кровь с подбородка по лицу, для большей
правдоподобности своего ничтожества и страданий.
Очкастый, хладнокровно послушав немного мое хныканье, и оценив уровень
моей искренности, наконец, удосужился задать мне вопрос, с легким кавказским
акцентом.
- Где деньги?
В этом вопросе, была хорошая сторона и плохая. Хорошая, это то, что он
поверил моим крокодиловым слезам, и начинал действовать мой вариант.
Плохая сторона, заключалась в том, что я понятия не имел, какие деньги.
Мы зарабатывали достаточно для добротной и сытной жизни, но не более того,
примерно по тысяче, полторы баксов в месяц, и все что у нас оставалось,
хранилось дома по ящикам, как у него, так и у меня. Если бы им нужны были эти
деньги, то они бы перевернули все вверх дном, нашли бы это заначки, и ушли.
Но комната была в порядке, все было на своих местах, значит, им нужны были
другие деньги, такие, которые не хранятся в обычной квартире, и которые
приносят большие неприятности, примерно, такие как сейчас.
       Спрашивать его о деньгах, это значит повторить все заново, что для моего
хлипкого организма было неприемлемо. Пришлось сочинять на ходу. Как удачно,
что, уезжая отдохнуть, мы с Фифзи, обычно арендовали в банке ящик и запирали
в нем наше оружие, на всякий случай, для спокойствия. Вырисовывалась легенда:
деньги в банке в ящике, а ключ где-то здесь, надо поискать. Банк известен,
номер ящика то же. Все сходиться.
Стоя на коленях и опираясь на руки, я медленно, произнес:
- В банке, в ящике.
Очкастый, наполнившись презрением ко мне, почти размазанному по полу, сразу
переспросил:
- Банк, номер ящика?
Игра продолжалась, и я в том же миноре, назвал ему банк и номер ящика, на что
очкастый, среагировал так, как я и предполагал.
- Где ключ?
Я стал медленно отрывать руки от пола, затем с гримасой острой боли на лице
застонал и правой рукой схватился за затылок, как за место ужасной боли, а
левую руку, окровавленную и чуть дрожащую, вытянул вперед и указывая пальцем
на письменный стол у окна, и почти одновременно, разбитыми губами тихо
и печально произнес:
- Там.
Очкастый, мельком, равнодушно взглянув на меня, повернул голову и кивнул
коротышке на письменный стол, и коротышка, развернувшись, сделал шаг к столу.
Вот тогда, пришел мой момент, который я ждал, ради которого терпел боль,
сохранял силы и разыгрывал из себя безвольный мешок с костями.
Для них я уже был очередной труп, сломленный и раздавленный, стоящий на
коленях. Они были уверены в себе настолько, что отвернулись от меня,
сосредоточив все свое внимание на деньгах, ключ от которых лежал в ящике.
А я смог обеспечить себе отличную позицию и выиграть доли секунды,
необходимые для того, чтобы незаметно скользнуть правой рукой от затылка
к спине, к заветному браунингу.
Дальше я уже не вмешивался в действие моей правой руки, а только взглядом
держал цель, затылок коротышки. Рука, на автомате, захватила пистолет, в
движении сдернула предохранитель, взвела ударник и дожала курок до положения,
когда малейшее давление на него приведет к выстрелу, и в это же время
вытянулась по прямой линии к затылку коротышки, а затем дожала курок.
Раздался хлопок мухобойки, голова коротышки дернулась вперед и из маленькой
дырочки на затылке потянулась пульсирующая струйка крови, а сам коротышка
осел на пол, как резиновая кукла, из которой выпускают воздух.
       Очкастый, повернулся ко мне, но я уже стоял перед ним, и мой спаситель,
браунинг, смотрел ему в лоб. В глазах очкастого, сначала было непередаваемое
удивление, сменившееся потом на злобу вперемешку со страхом, а для меня это
было великое удовольствие, и теперь уже я с презрением прошипел:
- Не дергайся.
Он все понял, но решил рискнуть и когда я скосил глаза на коротышку, чтобы
удостовериться в его неподвижности, очкастый дернулся, видимо почувствовав
мою нерешительность.  Как оказалось, за пистолетом под мышкой. И зря.
Моя правая рука, среагировала так, что я даже не успел подумать. Еще
один хлопок и голова очкастого, дернувшись назад, откинулась на спинку
кресла, в котором он сидел, а из маленькой дырочки, на лбу, начала сочиться
струйка крови.
Честно говоря, стоя перед ним, я решал проблему, что же мне с ним
делать. Разница в комплекции тела, и судя по всему в подготовке, не оставляла
мне никакой надежды, в случае малейшей ошибки с моей стороны.
Я из простой, интеллигентной семьи, не служил в армии, не занимался
карате и тому подобным, кроме как в тире из «воздушки», нигде не стрелял,
изучал литературу и искусство, в общем абсолютный ноль в таких делах,
за исключением того, что Фифзи научил меня этому фокусу с браунингом.
Уж не знаю благодарить его или проклинать. Хотя нет, наверное, благодарить,
ведь к нему, на работу, я устраивался по собственной воле, и принимая от него
этот подарок, я соглашался, с тем, что могут быть всякие неожиданности, и к
ним надо быть готовым.
Очкастый не оставлял мне выбора. Вариант был только один, выстрелить.
Остальные варианты, были слишком рискованны. Но я колебался, мой менталитет и
моя интеллигентность удерживали меня, играя на руку очкастому. Стрелять в
лоб, смотря прямо в глаза противнику, оказалось гораздо труднее, чем в
затылок, и теперь, я был даже благодарен ему, что проблему с моим
менталитетом он взял на себя.
Я опустился на колени, а потом сел на пол. Сил больше не было, руки
слегка дрожали. Эти несколько секунд, вытянули из меня все силы, и сейчас
я был в таком состоянии, что даже муравей мог бы справиться со мной.
Не было никакой тошноты и ничего такого. Не было угрызений совести, я просто
приходил в себя, заново осмысливая произошедшее. Чувство ненависти и
несправедливости, накопленные, за то время пока надо мной измывались,
задавили любые потуги совести и сожаления, по совершенному мной, фактически,
убийству. И они же возвысили чувство моей правоты и уважения к себе, за то,
что я не сломался, и сумел переиграть сильного противника.
Немного придя в себя, я поднялся, сунул браунинг в карман и поплелся,
через коридор, в котором коротышка встретил меня ударом, показавшим кто
хозяин положения. В это утро, как часто бывало, я не дождавшись Фифзи, сам
приехал к нему, чтобы взять ключи от машины, а его подхватить у метро на
«Дмитровской», где жила Катя. Ничего, не подозревая, я вошел в квартиру и
попал в руки к этим серьезным ребятам.
Зайдя в ванную, я стянул с себя свитер и долго отмывал, лицо и руки,
от крови, но больше от грязи, которая, как мне казалось, облепила меня со
всех сторон. Затем снова приладил браунинг на спину и натянул свитер. Лицо
особо не пострадало, за исключением разбитой губы, а вот в области живота и
груди все ныло и отдавалось, при любом движении.
Что делать дальше, я еще не придумал, так как не понимал ситуации.
Ужасно хотелось быстрее оказаться как можно дальше от этого места,
спрятаться, отлежаться и подождать, пока все само собой не успокоиться.
Но это все эмоции страха, логика подсказывала, что это наихудший вариант,
рано или поздно меня найдут, всю жизнь бегать не смогу, да и Фифзи
бросить в таком положении я не мог, вот уж от такой грязи я бы никогда не
смог отмыться.
Снова взглянув на себя в зеркало, я решил, надо найти Фифзи, ведь судя
по всему, они явно ждали не меня, уж он то должен знать, что и как.
Пришлось снова возвращаться в комнату. Пройдя мимо очкастого,
перешагнув через коротышку, я подошел к столу и открыл ящик, где обычно
лежали ключи от машины. Их там не было. В остальных ящиках то же. Зато
в последнем ящике лежали баксы вперемежку с рублями, порядка трех, четырех
тысяч баксов. Приятно было почувствовать, что я просчитал правильно.
Поверх денег лежали две фотографии. Одна могилы матери Фифзи, я ее
сразу узнал, так как бывал там, вместе с Фифзи. На второй, Фифзи и Катя,
улыбались на фоне заснеженных холмов. Эти фото я раньше не видел и над
этим надо было подумать, но не сейчас. Сейчас меня интересовали ключи,
если их нет, то либо Фифзи был на машине, либо они у этих.
Проверив карманы коротышки, я кроме мобильника, сигарет, пистолета под
мышкой и зажигалки ничего не обнаружил, зато у очкастого в боковом кармане
пиджака, я нашел ключи, но не наши. И это меня порадовало.
Это означало, что их только двое, так как машина, на которой они
приехали, заперта, а во дворе и на лестнице, я никого не встретил. Есть
вероятность, что я смогу тихо, спокойно уйти.
      Запел мобильник в кармане у очкастого, сигнал к тому, что мне пора
уходить, так как если он не ответит, а он уже точно не ответит, его начнут
искать. Я положил ключи обратно в карман очкастому, забрал деньги и фото
из ящика, вышел из квартиры и закрыл дверь.
       Мелькнула дурная мыслишка захватить один из их пистолетов, но я тут же
отбросил ее. Кто знает, какие грешки висят на этом стволе, а если меня на
улице возьмут с ним, то к моим собственным неприятностям, не раздумывая,
навесят и чужие. Доказывай потом, что между мной и верблюдом, есть некая
разница.
       Подойдя к выходной двери подъезда, я осторожно выглянул во двор и
убедившись, что никого подозрительного рядом нет, вышел и нырнул в ближайший
проход между домами.

Глава вторая.

Поменяв несколько раз направление, на кольцевых станциях, и убедившись,
что за мной, вроде бы, никто не наблюдает, я перешел на радиальную, и
заскочил в состав до «Медведково».
       Эти пассажи со сменой направлений, я выполнил не от большого ума, а от
страха. Мог бы сразу выбрать маршрут до нужной станции. Но, во-первых, я
еще не определил эту нужную станцию, а во-вторых, начался «отходняк», и страх
пережитого, заглушаемый раньше необходимостью действовать, все-таки взял
вверх, заставляя выполнять некие, бесполезные, ритуальные движения,
описанные, в проглоченных мной, детективах.
Самое располагающее поковыряться в себе место, в городе, скамья метро,
при долгой поездке. Это заметно по едущим пассажирам. Те, кому не с кем
поболтать и нечего почитать, бесстрастно смотрят в никуда и перекапывают в
себе мусор из прошлого, либо увязывают в мешки, мусор из будущего.
А мне, как говориться, сам бог велел.
Моя память, как мне представляется, подобна мусорной куче, в которой
можно найти, если хорошенько покопаться, что-то хорошее и стоящее, но по
большей части, бесполезное и вредное. Поступки, за которые тебе всегда
становиться стыдно, хотя о них уже никто не помнит. Слова, произнесенные
тобой не там или не так, или сказанные тебе, и воспринятые как обида или
оскорбление, хотя, сказавши их, и не думал об этом. Что-то еще пережитое,
прочитанное или заученное, а еще образы из фильмов и телепередач, в общем,
чего только там нет, примерно так же, как в благословенном, проклятом
Интернете.
Как только состав тронулся, память услужливо подсунула мне то, что
лежало сверху кучи, лица коротышки и очкастого, выстрелы, струйки крови,
боль от ударов, чувство бессилия и унижения, торжество свободы от них и
окровавленное лицо в зеркале ванной. А потом началось: драки в школьном
дворе и на улице, шпана в подворотне моего дома, шумные, пьяные драки
соседей, после гулянки, Шарапов и Горбун, Достоевский и Евангелие,
детская энциклопедия, неизвестно почему, отрывки из фильмов и так далее,
и тому подобное.
Все это продолжалось, пока я не опомнился и не сбросил с себя это
наваждение. Ведь я искал совершенно другое, я искал сожаление, раскаяние
и степень своей вины, в убийстве двух человек, но ничего такого нашел.
Совесть громогласно, многозначительно молчала, а молчание, как известно, знак
согласия. И даже больше, такое молчание совести, есть не что иное, как
одобрение.
И тут же, в памяти всплыли фотографии, найденные мной в столе.
Я полез в карман и достал их. Меня передернуло, как током. Я обругал себя
последними словами, на какие только был способен. Пока я бегал по метро,
изображая из себя Штирлица, Фифзи мог приехать домой и нарваться.
Прежде чем лезть в метро, я был обязан позвонить ему и предупредить,
а я … Мне стало ужасно стыдно, неуютно и холодно.
Состав остановился, это была станция «Медведково», конечная, и я бегом
бросился наружу, на ходу отыскивая в мобильнике номер Фифзи. Когда я выскочил
из фойе на улицу, мне оставалась только нажать кнопку вызова.
Никто не ответил. Я еще три раза попробовал набрать номер заново, но Фифзи
молчал. Значит либо я опоздал, либо он у Кати. Лихорадочно набирая номер
Кати, я продумывал, как и что сказать, чтобы своей несвязанной речью, не
выглядеть неизлечимым психом.
После третьего гудка в трубке прозвучал, чуть хрипловатый, Катин голос:
- Алло, Толян, ты?
  Сейчас не могу, перезвони минут через пять.
  Жду, давай.
Пошли гудки отбоя, от злости появилось страстное желание запустить
мобильником в первую попавшуюся стенку, но делать было нечего. Отойдя
немного от фойе, туда, где было меньше уличного шума, я сел на скамью, чтобы
успокоиться и переждать, те самые пять минут.
Катя. Мы познакомились с ней в кафе, еще в начале моей работы у Фифзи.
Как-то раз, днем, он неожиданно завернул возле кафе и заехал на стоянку. В
ответ на мой удивленный взгляд, Фифзи лаконично сказал:
- Обедать пора.
Мы вышли из машины, но у входа в кафе, Фифзи, остановился:
- Присмотри там столик на троих, а я здесь пока подожду.
Я прошел в кафе. Народу было не много. Как раз в глубине зала оказался
подходящий столик, за который я и водрузился. Ждать пришлось не долго, в
дверях появился Фифзи и рядом с ним среднего роста, плотная, стройная
девушка, со светлыми, цвета спелой пшеницы волосами, и простым, но
привлекательным лицом.
Когда они подошли к столику, Фифзи отодвинул стул и усадил на него девушку,
потом сел сам, и только тогда произнес:
- Это Катя.
Затем кивнув ей в мою сторону:
- Это Толик.
  Напарник.
Мне не оставалось ничего другого как сказать:
- Очень приятно.
Катя кивнула головой:
- Мне то же.
Ее синие глаза с любопытством оглядели меня, и как мне показалась, ничего
стоящего внимания, не нашли.
Потом, подошла официантка, мы сделали заказ, который нам сразу и был
доставлен. Катя с Фифзи начали что-то обсуждать, и это обсуждение протянулось
на весь обед. Я старался, не прислушивался к тому, о чем они говорили, так
как считаю это неприличным.  Но после первых минут их беседы, с удивлением
услышал, как лихо Катя вставляет в свою речь нецензурные выражения, говоря
попросту мат.
Для меня это не было шоком, но в нашем семейном кругу, да и в среде,
в которой я вращался, такое не приветствовалось. Первый раз я постарался не
показывать вида, но когда снова услышал мат, посмотрел на Катю. Она увидев
мой взгляд, улыбнулась мне и продолжала разговор. Переведя взгляд на Фифзи
я обомлел.
Фифзи, который, неодобрительно относился к глубоким вырезам, вольному
поведению, и крепким выражениям других женщин, сейчас совершенно спокойно
слушал Катю и даже, насмешливо и снисходительно улыбался, когда она применяла
особый оборот.
Чтобы не выдать своей растерянности, я уткнулся в тарелки, изображая
зверский аппетит.
Прошло немало времени пока я привык к такой лексике Кати, девчонке из
провинции, приехавшей на заработки. Работая среди строителей и зачастую
выполняя мужскую работу, она невольно подстроилась под них, приняв
их мужской способ общения, чтобы не выделяться, а значит, чтобы не потерять
свою работу. Это внешне. А внутренне она так и осталась провинциалкой,
сохранив привязанность и тягу к другой жизни. Свой домик, десяток ребятишек,
бегающих и прыгающих в этом доме, мычащая живность, садик и зеленеющий
огород, многочисленная родня, свадьбы и именины. Большинству из нас это в
тягость. Но Фифзи и Катя, оказались редким исключением, для которых, такая
жизнь была голубой мечтой. Мечта, которую они решили осуществить вместе.
Во всем остальном, Катя была порядочной и честной девушкой. Со временем
я привык к ее способу разговора и даже решился спросить у Фифзи, как он это
терпит, на что он спокойно, с уверенностью ответил:
- Ничего, само пройдет.
Пять минут прошло и я снова набрал номер Кати. Катя ответила сразу:
- Извини, эти м… достали меня.
  Сами не х… не хотят решать.
  А я им что, нянька.
  Как ты?
Я сжался в комок и постарался как можно спокойнее:
- Кать, не знаешь где Фифзи?
Катя, чуть помедлив:
- Толян, что за хрень?
  Я его не могу найти со вчерашнего дня.
  Думала у тебя узнать.
  Что-то случилось?
Я внутренне похолодел от нехорошего предчувствия:
- Кать, ты не волнуйся и ничего не спрашивай.
  Я сам пока не знаю.
  Сейчас же уходи с работы, домой.
  Сиди дома и никому не открывай.
  Я подойду.
Катин хриплый голос, повышенный на две тональности пророкотал в трубке:
- Не е… мне мозги.
  Говори, что случилось.
Дольше объясняться по телефону было бессмысленно, поэтому уже я, в жесткой
тональности, произнес:
- Сделай, пожалуйста, как я тебе сказал.
  Жди дома.
  Я скоро буду.
  Разговор не по телефону.
  Все.
Я выключил мобильник, зная, что сейчас она будет перезванивать. Все что можно
было сказать, я ей уже сказал, а сейчас мне нужно было спокойно подумать, что
дальше.
Достав из кармана фото, я разложил их на коленях и откинулся на спинку
скамейки, чтобы удобнее было думать. Если этих фотографий раньше не было,
значит Фифзи, положил их в ящик стола специально. Для чего?
      Потом я подумал, что будет лучше, если вопрос «для чего», попробовать
поменять на вопрос «Для кого».
       Единственным человеком, который мог точно сказать, что изображено на
этих двух фото был я, а это означает, что положил он их для меня.
       Тогда получается, что Фифзи предвидя события, хотел меня о чем-то
предупредить или попросить. Предупредить, вряд ли, в них нет ничего
предупреждающего, а вот попросить…
Фотографии, объединяло, то, что на них было изображено самое дорогое для
Фифзи, Катя и могила его матери, которую он часто посещал и ухаживал за ней,
поддерживая ее в идеальном порядке.
Первую его просьбу, как мне кажется, я выполнил интуитивно, позвонив
Кате, а вторую можно будет определить только на месте, на мусульманском
кладбище в Кузьминках.
       Других вариантов придумать я не смог, и потому собрав фотографии, снова
нырнул в двери метро.

Глава третья.

Сойдя с автобуса, я пересек христианское кладбище, перешел через улицу
и вошел в ворота мусульманского. Могила матери Фифзи находилась в дальнем
конце. Пройдя туда, я взглядом отыскал плиту из черного мрамора внутри
железной ограды, но рядом, буквально через две могилы, какие-то мужики
красили ограждение. Мысленно я обругал их, но делать было нечего. Пришлось
возвращаться на остановку и покупать в хозяйственном магазине скребок и
метелку, чтобы имитировать уборку могилы.
       Мужики все еще красили. Я вошел внутрь ограждения, тщательно осмотрел
плиту и все рядом с ней, но ничего не нашел. Вокруг то же было чисто, и
только в самом углу, у стойки ограды, лежал маленький кусочек кафельной
плитки, которому здесь было совсем не место. Я отодвинул его и ткнул в этом
месте скребком в землю. Скребок во что-то уперся. Зацепив скребком, я вытянул
из земли полиэтиленовый пакет, внутри которого оказались: сложенный вчетверо
листок бумаги, ключ и керамическая табличка, в потертом кожаном футляре,
напоминающий футляр для очков.
На табличке с одной стороны была какая-то надпись на арабском языке,
а с другой стороны, глубокий отпечаток человеческого пальца.
Листок бумаги оказался запиской от Фифзи.

Толян, братишка.
Это письмо, мой крайний, запасной вариант и если ты его читаешь…
Даже не знаю, как это сказать, чтобы не напророчить себе.
Я слишком поздно понял, что меня ведут.
Простить себе не могу.
Думал, почудилось, такое бывало со мной раньше.
Извини братишка, я виноват, что сразу не предупредил тебя и Катю.
А потом не дали.
Я знал, что ты, найдешь фотографии, все просчитаешь и придешь сюда.
На твои мозги я и надеялся.
Не могу тебе рассказать все, слишком много надо писать, да ты и
не поверишь.
Скажу только, что история эта древняя и в этом деле замешены очень
серьезные люди. Будь предельно осторожен.
Думаю, что у тебя есть в запасе один, два дня, а то, что они доберутся
до тебя и Кати, я не сомневаюсь.
Все что у меня есть, отдай Кате, а еще ключ от ящика, банк ты знаешь.
Там лежат деньги, много денег, но это не мои.
Если сможешь договориться, откупись от них этими деньгами, отдай все,
не жалей, это будет самый легкий вариант.
В любом случае, забери Катю, и уезжайте, на время, а еще лучше на всегда.
Но самое главное, ни в коем случае, не отдавай им керамику.
Ни в коем случае, лучше разбей, сотри в порошок.
За керамикой придут другие люди, которые хорошо знают меня и мою мать.
Спроси их – «Имя», они должны ответить тебе – «Амос».
Они помогут тебе и Кате.
Пожалуйста, позаботься о ней, и попроси прощение за меня.
Скажи ей, что я, ее люблю.
Вот и все. Я очень надеюсь на тебя братишка.
Не обижайся на меня и извини, что втащил тебя в это дело.
 Фифзи.

Внутри стало пусто и тоскливо. Мое тело осело на землю и прислонилось
спиной к стойке ограды. В глазах запершило. Сначала захотелось заплакать,
так, что даже горло стало подрагивать, а потом накатила горечь и обида.
На то, что так нелепо и внезапно рухнуло, исчезло то, что мне было дорого, в
чем я жил, в чем я чувствовал себя нужным, значимым, необходимым.
       Фифзи, никогда не говорил мне братишка, и то, что в последнем письме
он назвал меня братом, было признанием того, кем я был ему и кем он был для
меня. Брат. Пусть не по крови, не по родству, зато по духу, по
взаимопониманию друг друга, и еще по многому, чего не передашь словами.
Кто рос в семье единственным ребенком, как я, тот знает, как хочется
иметь старшего брата. Умного, сильного, великодушного, доброго. Защитника и
наставника. Судьба или случай, не знаю, наградили меня, тем, чего я был
лишен с детства, таким братом.
За тот год, что мы работали вместе, Фифзи сделал из меня другого
человека. Его многие хорошие качества: уверенность в себе, спокойствие,
рассудительность и благожелательность, незаметно перекочевали ко мне.
Мои знакомые, с которыми я давно не виделся, удивлялись, встретившись со
мной, этим изменениям. Соседи по дому, стали здороваться со мной уважительно,
а не как со вчерашним безработным студентом. Самое удивительное, что дядя
Федя, познакомивший меня с Фифзи, вдруг начал называть меня на вы.
И все потому, что за моей спиной был мой старший брат, такой, о каком я
мечтал в детстве.
А сегодня из цепочки крепившей мою новую жизнь, было вырвано очень
важное звено. Оправдалось предчувствие беды, возникшее после утреннего
происшествия. Предчувствие, которое я, как мог, старался задавить,
не думать о нем, не верить в него, и все же оно сбылось.
Теперь стало понятно, что мы с Катей, остались одни, в этом
многомиллионном городе, наедине с тяжкой проблемой. Обратиться было не к
кому, потому, что одни не поверят, а других просто совесть не позволит
подставить под стволы.
       Эти знакомые, или не совсем знакомые, Фифзи, оказались гораздо шустрее,
чем он думал. Черт бы их побрал. Если бы я знал о деньгах до моей встречи с
ними …
       Однажды, когда у нас с Фифзи вышел небольшой спор, давать кое-кому в
лапу или нет, он мне сказал одну важную вещь, которую я запомнил навсегда:
- Знаешь Толян, деньги, это самое дешевое, чем можно расплатиться в жизни.
  Все остальное стоит гораздо дороже.
В этом был принцип Фифзи, знавшего, действительную цену деньгам.
Хотя неизвестно, что им было нужнее, деньги или керамика. Вполне
возможно, что они думали, где деньги, там и керамика, и если я знаю о
деньгах, то должен знать и о керамике. Так что, я увернулся от них с
наименьшими потерями. Пока. Дальше будет гораздо тяжелее.
Я собрался, положил в карман брюк целлофановый пакет со всем содержимым,
положил за плиту скребок и метелку, закрыл калитку ограды и зашагал к
остановке автобуса. На выходе из кладбища сидели попрошайки и я выложил
несколько сотенных для них, втайне надеясь, что это принесет мне хоть
какую-то удачу. Они, что-то забормотали, что-то мне напророчили, надо думать,
что-то хорошее и на том спасибо, но выслушивать их, не было ни времени, ни
желания.
Добравшись до метро «Кузьминки», я позвонил Кате из автомата в переходе.
Она ответила сразу, осторожным вздохом:
- Алло.
Я сразу взял инициативу на себя:
- Привет, это я Толик.
  Ты где, дома?
Катя встрепенулась:
- Да дома.
  Толян, …
Но я тут же прервал ее, чтобы избавиться от расспросов:
- Кать, извини, не сейчас.
  Через час я подъеду и все объясню.
  Позвоню из подъезда.
  Кроме меня никому не открывай.
  Пока.
Я положил трубку и прошел в вестибюль метро. Мне повезло, в вагоне оказались
свободные места и я грохнулся на одно из них. С того времени, как меня
метелили на квартире у Фифзи, прошло, примерно, часов пять. Напряжение
начало спадать под давлением усталости и боли. Избитое тело заломило и
заныло, прося хоть немножко передышки, чтобы восстановиться. Веки сами собой
начали смыкаться, но я не мог себе этого позволить, зная, что если засну, то
проснуться в ближайшие, как минимум, три часа, не смогу.
Поэтому всю дорогу я только и делал, что изо всех сил боролся со сном.
При подъезде к «Дмитровской», я с трудом поднялся с сиденья и с таким же
трудом проковылял до выхода из метро. По дороге к Катиному дому, заставил
себя зайти в магазин, чтобы купить лекарство от боли и усталости, бутылку
водки. В подъезде дома, я включил мобильник и набрал Катин номер. Не дав
ей даже сказать слово, я промямлил:
- Это Толик.
  Я внизу, сейчас поднимусь.
Зашел в лифт, поднялся на девятый этаж и позвонил в железную дверь. Застучали
замки, дверь открылась. Я, из последних сил, ввалился в прихожую, рухнул на
пол и провалился в темноту.

Глава четвертая.

Темнота медленно светлела, пока я не понял, что теперь надо открыть
глаза, хотя мне не очень то и хотелось. Белый потолок и знакомая люстра.
Повернув голову, я увидел полированный стол, на котором лежали: пустой
целлофановый пакет, развернутый листок бумаги, потертый кожаный футляр,
ключ, браунинг, деньги и фотографии.
Память всколыхнулась и выбрала из мусорной кучи, то, что лежало сверху.
Квартира Фифзи, два трупа, кладбище, письмо, бутылка водки, звонок в дверь.
Потом чувство, чего-то влажного на груди и животе. Приподнявшись на локтях,
я посмотрел вниз и увидел кровавые ссадины на животе и груди, от вида
которых, пришло чувство боли. Ссадины были покрыты какой-то масленой
жидкостью. За окном было уже темно, а комната освещалась торшером стоящим
в углу. Мои брюки, рубашка и свитер были аккуратно сложены на стуле, рядом
с диваном, на котором я лежал.
Проведя пальцем по груди и понюхав приставшую жидкость, я решил,
что это, по-видимому, было облепиховое масло. Катя позаботилась.
       Процесс перехода из лежачего в сидячее положение, дался мне с трудом.
Суставы скрипели, мускулы отказывались растягиваться. Тупо заныли ссадины. В
висках застучали молоточки, переросшие в молотки. Вспомнился железный
дровосек после дождя.
Передохнув немного, я потянулся за брюками и стал осторожно натягивать
их. Отзвуки малоприятных ощущений еще были, но организм вспомнил привычные
для него функции и постепенно адаптировался. Натянув брюки на ноги, я
медленно встал, подтянул их до пояса и застегнулся.
Квартира, в которой временно проживала Катя, принадлежала ее двоюродной
тетке. Обычная однокомнатная квартира времен массовых советских застроек.
Сама тетка подрабатывала где-то, то ли в Италии, то ли в Австрии, убирая
чужие дома и внося свой вклад в культурный обмен между востоком и западом.
Заработанные деньги, кстати, довольно приличные, как рассказывала Катя, ее
тетка тратила на своих взрослых детей и внуков.
На кухне горел свет. Катя сидела за кухонным столом, лицом к двери,
опустив голову, на сложенные руки и как будто спала, но когда я остановился
в проеме двери, она подняла голову. На меня смотрели покрасневшие от слез,
полные горечи и тоски, синие глаза. Она не плакала, не билась в истерике,
не кричала, просто смотрела на меня и ждала. Ждала ответов на вопросы,
которые не надо было задавать, я их и так знал.
Вот за это я ей был очень благодарен. Самое трудное, разрешилось
без меня. Просто я не знал, как надо вести себя в подобных ситуациях.
Что и как надо говорить, а что не говорить.
Купленная мной бутылка водки стояла на столе. Я открыл холодильник,
нашел там маринованные огурцы в банке и поставил их на стол. Затем достал
две рюмки, открыл бутылку и разлил водку по рюмкам. Хотел что-то сказать, но
не решился и молча выпил свою рюмку, закусив огурцом.
Потом я сел напротив нее, налил вторую рюмку и добавил к первой. По телу
разлилось тепло, напряжение спало, а боль потеряла остроту. Катя все это
время смотрела на меня, молча, ожидая, и я стал рассказывать ей то, что
произошло с утра, с того самого момента, как я вошел в квартиру Фифзи. Свой
рассказ я закончил выводом:
- Надо на время уехать.
  Утром.
  Поедем на вокзал.
  У меня друг в Самаре, поживем пока у него.
  А там видно будет.
Катя, провела ладонью по лбу, убрав с глаз прядь волос, и тихо сказала:
- Никуда я не поеду.
  Он жив.
  Я знаю, я чувствую, он жив.
  Ему надо помочь, он ждет, надеется.
  Ты можешь уезжать, а я остаюсь.
Спорить с ней было бесполезно, но и оставлять ее я не имел право. Оставалось
надеяться на ее крестьянскую сметку, которой в ней было достаточно, иначе она
не смогла бы работать в строительной конторе. А для этого надо было мягко
убедить ее уехать.
Предстоял тяжелый разговор, в котором моей логике противостояли ее
чувства и эмоции, женщины потерявшей любимого человека, но не желавшей верить
в это. И я спросил:
- Хорошо останешься, и что будешь делать?
Катя, ответила с детской прямотой:
- Пойду к ментам, сделаю заявление.
  Они разберутся.
Это я уже просчитывал, ответ был известен:
- И что ты им скажешь?
  Что со вчерашнего дня он не звонил и не приезжал?
Дальше я должен был предоставить Кате, самой высказать доводы:
- А то, что в его квартире наехали на тебя, а ты их у…л?
  У тебя же на брюхе все отпечатано.
  А записка?
  Это что, х…ня?
  Этого что, мало?
Я повертел в руках рюмку и начал спокойно разбивать ее доводы:
- Катюша, послушай, все не так просто.
  Я тебе гарантирую, что на квартире у Фифзи, сейчас все чисто, ни следов,
  ни пылинки.
  Никого и ничего.
  Все как было.
  Это не те, кто за собой, что-то оставляет, иначе Фифзи сейчас сидел бы
  здесь и пил с нами водку.
  Брюхо я мог поцарапать на лестнице, или еще где, неважно.
  Записка?
  Да мало ли что, напишет кавказец?
  Может, он ее вообще писал в прошлом году.
  Спросят тебя кто ты ему, сестра, жена или еще кто.
  Ах, не жена…
  Приходи через неделю, если не объявиться, тогда и поговорим.
  И никто там особо суетиться не будет.
  Вот такой примерно расклад.
  А нам ждать здесь неделю никак нельзя.
  Найдут, не сегодня, так завтра.
  Ты же читала, что написал Фифзи.
Катя взвилась на повышенный тон:
- Что ты херню мне придумываешь?
  Не хочешь помочь, беги.
  Никто тебя не держит.
  Иди и живи, как можешь.
  А я остаюсь.
  Понял?
  Остаюсь, пока не найду Фифзи.
  Но если бы у тебя была бы совесть, ты бы пошел со мной.
  Тоже мне, братишка хренов.
       Дальше я уже не слушал. Заперев вскипевшую фонтаном обиду, в самом
глубоком закутке то ли сердца, то ли души, я сидел, тупо глядя, в пустую
рюмку из под водки. Понимая, что сейчас Кате надо дать выговориться, вылить
на мнимого виновника всю свою злость и обиду за несостоявшееся счастье.
       Она говорила и говорила, резко, остро хлеща меня по самому нежному, с
матом и без него, переходя от одного к другому, припоминая все, что было до
этого. Сваливая все в одну кучу. Мешая правду и напраслину. По-бабьи цепляя
одно за другое, выворачивая на изнанку.
       А я молчал, пережав каналы, ведущие от ушей к сердцу, ожидая момента,
когда поток иссякнет, а все что выплеснулось, разольется и впитается,
бездушными, холодными стенами этой кухни. Им все равно, им не привыкать.
       Мне сейчас никак нельзя было отвечать ей тем же, потому что это было бы
не по-мужски и потому, что тогда, все скатилось бы к недостойной базарной
перепалке. Надо было терпеть.
Наконец, дождавшись заключительной паузы, я сказал:
- Хорошо.
  Хочешь, чтобы я пошел с тобой?
  Я пойду.
  Без проблем.
  И знаешь, что из этого получиться?
  Я расскажу им все, как было, и в результате мы останемся втроем:
  я, пистолет и телега с ментами.
  Мне дадут два, три года за незарегистрированный ствол.
  И все.
  А в остальном, будет то же самое.
  Успокойся, пожалуйста.
  Подумай.
  Спокойно без нервов, без истерик.
  Ты же умный человек.
  Можешь ли ты рисковать собой, и ребенком?
Катя, как будто споткнувшись на бегу, тихо спросила:
- А ты откуда знаешь?
Это был мой самый главный аргумент, и он должен был сработать:
- Фифзи, неделю назад сказал.
Ничего мне Фифзи не говорил. Это я сам додумал, после того, как мы заехали в
универмаг, и Фифзи вдруг не с того, ни с сего завернул в отдел для
новорожденных. Он прошел по всем аксессуарам, внимательно присматриваясь
к товару, пробуя его на ощупь. Спрашивать я его не стал, и так было все
понятно. Катя была беременна.
       Она, отвернулась. По щекам ее потекли слезы, плечи затряслись. А потом
голова упала на руки, и раздалось всхлипывание, вперемежку со словами:
- Он жив, жив.
  Это не правда, я знаю, так не может быть.
  Он ждет.
  Ему плохо.
  Очень плохо, я чувствую.
Я пересел со стулом к ней и положил руку на ее плечо:
- Кать, пойми, тебе надо уехать.
  Срочно.
  Пока ты здесь, я ничего не могу сделать.
  Давай сделаем так.
  Я отвезу тебя в Самару, а сам вернусь.
  Ты поживешь пока там, а я покручусь здесь, может что-нибудь проясниться.
  Договорились?
Катя, прижавшись мокрой щекой, к моей руке и продолжая всхлипывать, жалобно
сказала:
- Обещаешь?
  Только найди его, Толянчик.
  Хоть какого.
  Хоть живого, хоть мертвого.
  Найди.
  Обязательно найди.
Потом я уговорил ее выпить три рюмки водки подряд и уложил на диван, укрыв
пледом. Она почти сразу заснула, водка подействовала. Я пошел в ванную,
разделся и долго отмывался под теплым душем, от грязи на теле и в душе.
Выйдя из ванной, оделся, допил остаток водки, прикинул план действий на
завтра, и заснул на полу комнаты, положив под руку браунинг.

Глава пятая.

Мне снился странный сон. Мы с Фифзи шли по улице, а вокруг нас сновали
какие-то люди, но мы не обращали на них внимания и говорили о чем-то веселом,
обмениваясь шутками и остротами. А потом Фифзи помрачнел и замолчал, и я
увидел, что улица заканчивается, а дальше бескрайнее зеленное поле,
колышущееся от ветра, и посреди этого поля тянется тропинка до самого
горизонта. Фифзи, кивнув на тропинку, сказал:
- Я пришел, дальше мне нельзя.
  А тебе надо туда, братишка.
  Береги Катю.
  Обидно, что все так сложилось.
Фифзи начал таять и вдруг вместо него оказался очкастый.
Очкастый протянул руку и хотел схватить меня за горло, но я оттолкнул его,
и он отступил на проезжую часть улицы. Взвизгнули тормоза, большого, черного
внедорожника, и очкастый оказался под колесами. Из внедорожника вышли
еще четверо точно таких же очкастых, и направились плотной стеночкой на меня.
Я развернулся и побежал от них к полю, вступил на тропинку и долго бежал
по ней, пока улица и очкастые, вместе с ней, не пропали из виду, а во мне
обозначилось подозрение, что эти очкастые, размножаются как чужие Спилберга.
       Бежать было удивительно легко и приятно. Свежий, здоровый ветер врывался
сам ко мне в легкие, очищая их, от грязи загаженного городского воздуха, и
наполняя меня здоровьем и силой. А позади и впереди, колыхалось только
зеленое поле, пахнущее свежей травой и полевыми цветами. Потом я остановился,
потому что мне стало мешать то, что было в моих карманах.
       Я полез в карман, вынул футляр с керамикой и банковский ключ, и забросил
их далеко в траву. Следом за ними полетел браунинг. Трава, возмутилась,
зашелестела и без остатка поглотила, все, что я бросил. А мне стало
удивительно спокойно и безмятежно, свежий, чистый воздух пьянил свободой и
жизнью, а впереди была только радость и счастье. Я пошел по тропе дальше.
Идти, то же, было очень легко и приятно. Хотелось идти, идти и идти, туда,
вперед, куда меня звали, и где меня ждали.
Потом все пропало, потому, что я проснулся и медленно открыл глаза.
Было до слез обидно просыпаться, прощаясь навсегда с этой тропинкой, через
бескрайнее поле, и с тем, что я там чувствовал.
Никогда в жизни у меня не было такого светлого и радостного сна.
       Мне не часто снятся сны. Обычно это какие-то серые, обветшалые улицы, и
такие же дома, среди которых я брожу в поисках чего-то потерянного. Иногда
снятся кошмары, когда что-то или кто-то за мной гоняется, ну или нечто
подобное. А вот такой сон, наполненный цветом ярких красок, свободой и
счастьем, мне снился впервые, сколько я себя помню.
Сны, по крайней мере, мои, это весьма странное явление. Иногда они о
чем-то предупреждают или что-то предсказывают, но вряд ли, увидев сон
можно точно сказать, о чем было предупреждение. И только после того, как
в последующем случается какое-то событие, если меня угораздит запомнить
сон, начинаю понимать, а ведь было предупреждение или предсказание, было,
только я не обратил внимания, не внял и не остерегся, и получил.
Удивительным было то, что в обычной, размеренной жизни, мне снились
серые, неприятные сны, а тут, когда со всех сторон идет пресс, вдруг на тебе,
лучшего сна и пожелать трудно. Знать бы только к чему это.
       Надо было вставать. Повторилась предыдущая процедура моего вставания,
правда, в несколько облегченной форме, видимо потому, что тело успело немного
восстановиться.
Катя уже встала, и я слышал, как она возиться на кухне. Когда я умывшись
зашел на кухню, она уже сидела за столом с чашкой кофе. Я подумал, было, что
она пришла в себя, переварив и свыкнувшись с произошедшим, но когда увидел ее
глаза, заполненные до краев тоской и отчаянием, мне стало тревожно. В таком
состоянии ее надо было вести за руку, и не просто вести, а тащить, почти на
себе. И это в нынешней ситуации…
Я сделал себе кофе, сел за стол и мы молча завтракали бутербродами с
колбасой, вернее сказать, это я поедал бутерброды, а она маленькими глотками,
пила свое кофе.
Потом я спросил в утвердительной форме:
- Ну что собираемся?
Она не ответила, а я бодро, но мягко скомандовал:
- Катюш, собирайся родная, пора уходить.
  Возьми самое необходимое.
  Все остальное прикупим, денег хватит.
  Давай милая, пора.
       Катя молча встала, вышла в комнату, повозилась там немного, и вернулась
с небольшой дорожной сумкой. Я то же прошел в комнату, приладил браунинг на
спине, натянул свитер, разложил по карманам, то что лежало на столе и
поглядев на себя в зеркало прошел в прихожую. Катя уже ждала меня возле
двери. Закрыв за собой дверь, мы спустились на лифте вниз.
Убедившись, что рядом с подъездом все спокойно, я вывел Катю и мы пошли
к ближайшему торцу дома. Все шло нормально и только когда мы уже должны были
завернуть за угол дома, от противоположного торца дома, выехала темно-синяя
десятка. Я втащил Катю за угол и осторожно выглянул из-за угла.
Десятка медленно ехала по дорожке от подъезда к подъезду, похоже, в поисках
нужного. Кто бы это не был, я не стал ждать продолжения, взял у Кати сумку и
потянул ее за руку к проходу между домом и оградой детского садика.
Катя не возражала, отстранено, как зомби, она без слов шла туда, куда я вел
ее за руку, и в некотором смысле, так мне даже было легче.
В обычные дни до метро можно было добраться пешком за десять, пятнадцать
минут, срезав путь напрямую через кварталы, или дождаться автобуса и проехать
три остановки, на что уходило вдвое больше времени.
       Утро выдалось пасмурное, предупреждающее о возможном, в ближайшее время,
дожде, видимо, поэтому прохожих и жителей, выгуливающих своих собак, почти не
было. Торчать, в качестве двух одиноких тополей, на остановке, у всех на
виду, было рискованно, и я повел Катю, внутри квартальными дорожками, петляя
между домами, к метро.
Не получилось.
       Ни метро, ни поезда, ни Самары. На выходе из квартала к метро, нас уже
ждали. Та самая, темно-синяя десятка и форд, в придачу. Завидев меня и Катю,
около десятка молодых парней, как по команде, рассыпавшись широкой цепью,
начали загонять нас, обратно. Они, не спеша, и уверенно шли в нашу сторону,
загибая фланги, оставляя нам единственный путь, в глубь квартала. Не было
беготни и суеты, все происходило тихо и мирно, они молча шли на нас, а мы так
же молча уходили от них, но в таком темпе, когда у нас не было ни одной
паузы, что бы куда-то забежать, или к кому-то обратиться. Эти ребята
прекрасно знали, как надо загонять, где кончается загон, и где они смогут
прижать нас.
Мы сидели, опершись спиной на воздуховод, глядя на глухую, трехметровую
стену, а за воздуховодом, голая площадка метров двадцати в поперечнике,
вымощенная бетонными плитами, отделяла нас от кустов, за которыми были
наши загонщики.
Добежать до зеленых ворот в заборе, с будкой охранника, нам не дали.
Что-то взвизгнуло у ног и крошки бетона впились в лодыжки. Я даже не сразу
сообразил, что это пули. Звука выстрела не было слышно, как видно стреляли из
пистолета с глушителем. А когда дошло, втащил Катю за единственное укрытие,
бетонный воздуховод, из щелей которого шел теплый воздух, приятно согревающий
наши спины.
Немного отдышавшись и обдумав, за это время, ситуацию, я вытащил из
кармана футляр с керамикой и просунул его в щель воздуховода. Так, по крайней
мере, хоть одна просьба Фифзи будет выполнена. Футляр беззвучно исчез в чреве
вентиляции. Потом, изогнувшись, достал со спины браунинг и снял с
предохранителя.
Выглянув из-за воздуховода, я понял, что передышка кончилась.  На другой
стороне площадки, у кустов, стоял среднего роста, плотный, кряжистый, мужчина
лет сорока, с короткой рыжеватой бородкой, в сером плаще и такого же цвета
шляпе. Он стоял, заснув руки в карманы плаща, чуть склонив голову вправо, и
смотрел в нашу сторону.
Помолчав немного, он кашлянул и сказал:
- Ну что голубки, сами выйдете или …
Не трудно было догадаться, что это за «или». Но если он решил поговорить,
почему бы не попробовать договориться:
- Что вам надо?
Он усмехнулся и склонил голову в другую сторону:
- А то ты не знаешь?
Ну да, конечно. Типа того: «Сколько стоит?  А, сколько не жалко…»
Загнанный в угол зверь, опасен, а загнанный в угол человек, осознавший,
что все пути ему отрезаны, опасен вдвойне. Опасен, потому, что у него
исчезает инстинкт самосохранения, а серое вещество в голове, начинает
работать в усиленном режиме.
       Несомненность только одного исхода, делает его безразличным к тем
ценностям, которые он до сих пор ценил. Даже собственная жизнь отходит, как
бы на второй план. Появляется бесшабашность, озорное лихачество и свобода в
действиях. Не ограниченная ни временем, ни законом, ни болью, ни приличием,
но при этом опирающаяся на то, что в прожитой жизни, было его кредо.
Принципами, на которые он опирался в своих поступках.
       Вроде бы простая истина, но, чаще всего, она забывается теми, кто,
считая себя хозяевами положения, создают такую ситуацию. И в результате
бывают наказаны, как в случае с очкастым.
       В ближайшие планы этого, с рыжей бородкой, явно не входило оставлять нас
в живых, в чем я нисколько не сомневался, особенно после тех двоих. Мне стало
как-то не привычно спокойно, исчезла внутренняя дрожь и я, удивляясь своей
наглости, сказал:
- А ты огласи свой список.
  Может, в чем-то и сойдемся.
Он усмехнулся:
- Хамишь парниша!
  В твоем положении я бы тебе не советовал.
В ухо мне, горячим дыханием, зашептала Катя:
- Толик, кто это?
Я взглянул на нее и с удивлением увидел, что она изменилась. Оцепенение
спало с нее, а в глазах появилась жизнь. Я приложил палец к губам:
- Тихо.
  Потом.
Рыжебородый продолжал:
- Ладно, в общем так.
  Отдаешь деньги и керамику.
  Твоя баба свободна.
  А за моих двух ребят, будем разговаривать.
  Может, до чего-то и договоримся.
  Усек?
  Да, кстати.
  Учти, торга не будет.
Ну да, конечно. Нашел дурака. Будем разговаривать, баба свободна! Как же.
Знаем ваши разговоры, недавно проходили. Мне даже стало веселее. Сейчас
я его позлю:
- Деньги?
  Деньги можно.
  А керамики уже нет.
  Опоздал дорогой, уже забрали.
  Должен огорчить тебя.
  Тихо бегаешь.
  А твои двое…
  Сами напросились.
  Невоспитанные какие-то попались.
  Будем считать, что они пошли как часть твоего долга.
  За Фифзи.
Было видно, как рыжебородый напрягся. Усмешка исчезла. Я его зацепил.
В голосе прорезалась злоба:
- Порву гаденышь.
  Закопаю.
  Мразь.
  Ты и твоя баба, еще пожалеете, что родились.
Он слегка махнул рукой и пули взвизгнув, осыпали наши ноги крошками бетона.
Полутораметровый воздуховод, защитил нас. Мы еще плотнее прижались спинами к
нему, поджав под себя ноги.
Если бы они только знали, что у меня за мухобойка. Но они не знали, а
шум им был совсем не к стати. Потому-то и стоял этот рыжебородый вдалеке,
не решив еще подождать и взять измором, или пошуметь немного, возможно даже с
потерями в живой силе, но добраться до нас.
Катя снова громко зашептала мне в ухо, тряся меня за руку:
- Толян, так эти твари Фифзи…
И я не подумав, чертыхнувшись в сердцах, ответил:
- А кто же еще?
  Сама не видишь?
Мне бы оглянуться, посмотреть ей в глаза и увидеть, лютую ненависть,
жажду отомстить, во что бы то не стало, разорвать на куски когтями и зубами
тех, кто посмел убить ее любовь, ее жизнь. Но я не оглянулся.
А она вцепилась в мою руку, вырывая браунинг, причем стволом прямо
себе в грудь. Вот только тогда я оглянулся и понял, что теперь мне с ней не
справиться.
Я тянул пистолет на себя и мямлил, не зная, что делать:
- Кать, ты что?
  Кончай.
  Не дури.
Но она продолжала жестко рвать у меня из руки пистолет:
- Пошел на х…
  Дай сюда, говорю.
  Это мое дело.
  Мое и Фифзи, понял.
       В этой ситуации, мухобойка сама собой, в любой момент, могла выстрелить
Кате в грудь, и я разжал руку. Катя, укрыв пистолет в правую ладонь,
поднялась, спокойно поправила волосы и шагнула в сторону рыжебородого.
       Шагнула так, как будто шагнула с крутого берега в пенящуюся внизу воду,
разорвав этим всю свою связь с берегом, со всем, что было до этого. Отбросив
все, кроме древнего, но, зачастую, справедливого закона: «Око за око, кровь
за кровь». Отбросив и вторую часть этого закона: «а если простишь, то и тебе
проститься», вполне обоснованно решив, что в данном случае, эта часть закона
не применима.
       Господи, как она шла. Загляденье. Гордо подняв голову, твердой уверенной
походкой, мерно отстукивая каблуками по бетону последние секунды, чьей-то
жизни.
А рыжебородый, любуясь и величаясь собой, самодовольно наблюдал, как она
идет. Он надулся самомнением как пузырь и горделиво хмыкнул:
- Давно бы так.
А потом вдруг, уловив что-то, своим волчьим чутьем, насторожился и прищурил
глаза, пристально следя за Катей. Надо было отвлечь его, заставить думать о
другом. Я вскочил и заорал, как можно более страшным голосом:
- Куда пошла?
  Назад сука.
  Пристрелю.
  Тварь.
И тут же спрятался за воздуховод, а следом за мной взвизгнули пули отбив
кусочки бетона в том месте, где я только что выскакивал. Катя даже не
обернулась, а я слушал ее шаги, ожидая, когда она приблизиться вплотную к
рыжебородому, и в то же время орал всякие угрозы в ее и его адрес, иногда
выскакивал и снова нырял за укрытие, опережая на мгновение визг пуль.
А когда Катя подошла почти вплотную к рыжебородому, я выскочил и побежал
к ним. Что будет дальше, я не знал и не думал об этом, сейчас надо было хоть
как-то сфокусировать их внимание на мне. Вокруг зажужжало и засвистело, а
рыжебородый, как я и хотел, забыл о Кате. Теперь он, глядя только на меня,
судорожно доставал из внутреннего кармана пистолет. И в это время Катя,
подняв правую руку с мухобойкой, мерно одна за другой, без волнения и спешки,
выпустила оставшиеся в браунинге пять пуль, в горло и грудь рыжебородому,
разукрасив его алыми гвоздиками своей женской ненависти.
Лицо рыжебородого сначала сильно удивилось, затем исказилось дикой
злобой, а потом его глаза закатились вверх, и он мягко повалился на левый
бок, держа в правой руке свой пистолет. И тут же, Катя, вдруг сломавшись
пополам, схватившись обеими руками за живот, ойкнув, слегла на бетон, за
рыжебородым. Его грузное тело, как мешок с песком, надежно защищало Катю от
стреляющих кустов. Наверняка, это был первый благородный и бескорыстный
поступок, по крайней мере, по отношению к женщине, за время существования
этого тела.
Я был уже почти рядом, когда удар в левое плечо, развернул меня на бегу
вокруг оси, и я по инерции, упав на правый бок, перекатился к Кате. Катя,
свернувшись в комок, жалобно и тоскливо шептала:
- Мамочка моя.
  Мне больно, мама.
Мне было ужасно жаль ее, но помочь было нечем.
Я лежал на спине, в левом плече пылал пожар, а мне надо было
перевернуться на живот, чтобы достать правой рукой пистолет рыжебородого.
В нем было наше спасение, вернее не в нем самом, а в том шуме, который можно
было произвести с его помощью. Зажмурив посильнее глаза, в предчувствии
пытки, я перевалился через раненное левое плечо на живот и вытянул правую
руку через Катю, прошептав ей:
- Потерпи миленькая.
  Скоро все кончится.
  Потерпи.
       И почти теряя сознание от боли, выдернул, из еще теплой ладони
рыжебородого, скользкий от крови, пистолет.
Оставалось, только открыть стрельбу, неважно куда, лишь бы шума было
побольше и я, положив руку на Катю, стал беспорядочно палить в сторону
кустов. Несмотря на дикую боль в руке, мне было радостно слышать, буханье
выстрелов, видеть стаи взмывающих от испуга птиц, и, краем глаза, видеть
фигурки людей в форме, выбегающие из будки, возле зеленых ворот.
      Последнее, что я запомнил, пока стрелял, свою мысль - интересная мне
досталась вещь, однако, этот браунинг. Игрушка, пудреница. На пятнадцать
метров и фанеры не пробьет, и вот на тебе, за два дня из него убиты три
человека, и не простых, а профи, по которым веревка давно плачет. Да еще
такими неумехами, в этом деле, как я и Катя.
Но тут пистолет умолк, издав вместо хлопка выстрела сухой щелчок, а меня
заботливо накрыла темнота, и утащила в безвременье и покой, избавив от всего
этого сумасшествия.

Глава шестая.

Вокруг лениво клубился сероватый туман, растекающийся в бесконечном
полумраке. Я стоял на светящейся тропинке, которая мерно двигалась, продвигая
меня сквозь этот туман. Мое плечо больше не болело, и я свободно мог двигать
левой рукой. Кто-то взял меня за ладонь правой руки. Оглянувшись, я увидел
Катю, настороженно озирающуюся вокруг. Она, как и я, была в полном здравии.
Становилось все светлее, а туман все прозрачнее, и скоро сквозь него уже
можно было различить очертания озера утопающего в чаше гор. А потом в одно
мгновение туман вдруг полностью рассеялся, и мы оказались над зеркалом озера,
окруженным невысокими, скалистыми, горами, покрытыми густой растительностью.
Растительность поражала многообразием расцветок и форм. Мягкий, теплый
ветерок, колышущий гладь озера мелкой рябью, доносил свежий, удивительно
тонкий и приятный, аромат растений.
Поверхность озера, отражала, чистое, нежно-голубое небо, горы утопающее в
цветах и зелени листьев, и теплое, ласковое солнце, восходящее между двумя
вершинами в противоположном конце озера. А сама вода озера, была
настолько чиста и прозрачна, что мы отчетливо видели стаи рыб мелькающих
между камнями и водорослями.
И не только озеро, но и все вокруг него, было пропитано кристальной
чистотой, излучало ее, и одним своим видом внушало покой и умиротворение.
А еще жизнь, светлую, радостную, без единого намека на то, что может хотя бы
слегка огорчить живущего здесь.
       Зеленоватые ущелья между вершинами, хранящими темень прошедшей ночи и
еще не до конца освещенные восходящим солнцем, доброжелательно манили к себе,
как мягкая, теплая постель в свете неяркого ночника, манит, приглашая
уставшего, к приятному и желанному сну.
Но самым удивительным, были небольшие домики, беленькие, с красными и
зелеными черепичными крышами, окруженные зелеными лужайками, на которых росли
низкие, развесистые деревца. Лужайки прорезали светло-коричневые тропинки,
ведущие от дверей домов к разным концам лужайки и обрывались на краю участка,
и этот участок, вместе с домом и лужайкой, парил над озером. Их было около
двух десятков, вроде одинаковых, и в то же время, в чем-то не похожих друг на
друга, парящих на разном уровне, и в разных местах над озером, домиков, так
что ни один из них не мешал другому.
Они свободно парили, не соединяясь ни между собой, ни с гладью озера, ни
с чем-либо другим. Окна и двери в некоторых домиках были открыты, и было
видно, как ветерок колышет разноцветные занавеси на окнах. По первому
впечатлению, домики были жилые, но никого из жильцов видно не было.
А потом из дверей одного из них вышла девушка, босая, в цветастой юбке и
белой блузке, с темными распущенными волосам. Она повернулась лицом к
восходящему солнцу, с удовольствием потянулась, как после хорошего сна, затем
перевязала ленточкой свои волосы на затылке и пошла по тропинке к краю
лужайки, на которой находился дом.
Дойдя до края, там, где тропинка обрывалась, она, ни секунды не
колеблясь, шагнула дальше и пошла по воздуху, широкой спиралью спускаясь к
озеру, как будто у нее под ногами была не пустота, а продолжение тропинки.
И это было сделано настолько естественно и просто, настолько привычно,
что стало понятно, так и должно быть, и это не чудо и не фокус, а обычная
повседневность.
       Спустившись к поверхности озера, девушка, точно так же ступила на воду,
и теперь уже шла к берегу по поверхности озера, оставляя на ее поверхности
следы от своих ступней, которые тут же скрадывались водой.
Остановившись невдалеке от берега, она наклонилась, набрала в ладони
воды, плеснула на свое лицо и повторила это несколько раз, а затем, обтерев
лицо руками, пошла дальше. Выйдя на берег, она нырнула в темень ближайшего
ущелья, и было заметно, как ее белая блузка, мелькала между зеленых листьев и
разноцветных цветов, заполняющих это ущелье.
За это время, дорожка продвинула нас к противоположному краю озера.
Туман стал густеть, а потом от нас скрылось и озеро и горы вокруг него, и мы
снова оказались в клубах серого тумана.
Действо, за которым мы наблюдали, было настолько очаровывающим,
настолько сказочным, что я и Катя, обалдевшие, просто стояли и смотрели.
Придя в себя первой, Катя, сжав мою ладонь, почему-то шепотом, спросила меня:
- Ты видел?
  Видел?
  Толь, что это было?
  Где мы?
Ответить я не успел, потому что, вместо тумана я вдруг снова оказался в
темноте, а Катя уже не держала меня за руку, и вообще ее рядом не было.
Темнота, потихоньку начала рассеиваться, и я увидел что-то белое, а когда
глаза пришли в нормальное состояние, стало понятно, что это потолок, который
оказался потолком палаты в больнице, над койкой, на которой лежало мое тело,
с перевязанным плечом и загипсованной левой рукой, и, в придачу к этому,
трубочкой капельницы.
Я повернул голову влево, к свету, и увидел, через большое окно, пушистые
облака, зависшие, как те лужайки с домиками, в голубой бездне неба.
Дневной свет резанул глаза, и мусорная куча, в моей памяти,
всколыхнулась пылью фрагментов и образов из недавнего прошлого, а вслед за
недавним, начало колыхаться и взбаламучиваться все остальное, неким образом,
цепляясь друг за друга и приводя в движение всю кучу. Еще не проснувшийся до
конца мозг не выдержал и, как результат, заныло и забухало в затылке.
Инстинктивно, уходя от боли, я взглянул в окно на облака, и сразу полегчало,
от всплывшего образа озера с парящими над ним лужайками. Откуда-то от сердца,
пришло понимание, что это самое значимое воспоминание, из всего покоящегося в
мусорной куче.
На следующий день, пришел следователь, и началось мучение с вопросами,
на которые, если бы даже ответить прямо, он бы все равно не поверил. Фамилия,
год рождения, адрес, и все такое прочее. А потом конечно, по сути, кто в кого
стрелял, зачем и почему. Я не знал, в каком состоянии Катя, мог только
предполагать, что далеко не в лучшем и поэтому, особо не раздумывая, плел
ахинею типа: «поскользнулся, упал, потерял сознание, очнулся, рука в гипсе».
Легенда была такова, мы с Катей гуляли, вдруг началась стрельба, какой-то тип
подошел к рыжебородому и застрелил его, а потом начали стрелять в нас, может
как в свидетелей, и мне пришлось от них отстреливаться из пистолета этого
несчастного, злодейски убиенного, рыжебородого. Чтоб ему гореть в аду.
Детали, конечно, плясали, многое не стыковалось, но когда следователь
начинал упирать на них, я делал вид, тут помню, а там не помню. Ссылался на
Катю, может она вспомнит. Так я узнал, что Катя в реанимации, и состояние
у ней довольно паршивое.
Через день, следователь пришел еще раз. Беседа была по короче, но в том
же духе, зато я узнал, что Кате стало немного лучше. Плохая составляющая этой
новости была в том, что приближалась развязка, момент, когда Катя расскажет
этому зануде совсем другую историю. И тут уже приходилось надеяться только на
авось. А вдруг случиться чудо, и я успею с ней переговорить до него.
       И чудо случилось. Следователь пообещал, что придет на следующий день, но
не пришел, не пришел и через день, и вообще больше не появился. Мое плечо
заживало, и я уже свободно вставал и ходил по палате, чаще всего тогда, когда
представлялось, как ко мне в палату вваливается наряд милиции, помахивая
наручниками.
На пятый день, дверь в палату отворилась, но вместо ментов, вошел старик
в сопровождении молодого, интеллигентного парня в черном костюме, галстуке и
очках. Старик то же был в черном костюме тройке, но без галстука. У него были
белые волосы, белые брови и белая, остренькая бородка. Чуть смуглая кожа
лица, была покрыта красноватыми прожилками кровеносных сосудов. Особо
выделялись темно-синие глаза над орлиным носом, глядевшие цепко, внимательно
и на удивление добро.
Пройдя до середины комнаты, он остановился и спросил:
- Анатолий?
Я утвердительно кивнул.
Старик, увидев мой кивок, сказал:
- Здравствуй.
  Я хотел бы с тобой поговорить.
  Можно?
Я еще раз кивнул, под ложечкой заныло от нехорошего предчувствия:
- Да, конечно.
Старик оглядел палату. Молодой парень, увидев это, взял стул и поставил его у
моей кровати. Старик, не спеша, подошел, сел на него и продолжил:
- Даже не знаю с чего начать.
  Видишь ли, Фифзи, был мне как сын.
  Я хорошо знал его мать.
И он назвал имя матери Фифзи, а меня неприятно резануло, слово был. Я хотел
уже спросить, но старик не дал:
- Фифзи, рассказывал мне о тебе.
  Вы вместе работали.
  Он говорил, что если что-то случиться, то ближе друга, которому можно
  доверится, у него нет.
  Даже среди кровных родственников.
  Да…
  Дело в том, что у него хранилась одна очень ценная, для нашего рода, вещь.
  Скажу прямо, ей больше тысячи лет.
  В том, что с тобой произошло…
Старик, остановился, чуть подумал и добавил:
- И с Катей.
  Не надо винить Фифзи.
  Он и сам не все знал.
  Эта вещь…
  Есть люди, которые мечтают ею завладеть.
  Как видишь, они не останавливаются ни перед чем.
  Они вышли за все пределы.
  Да…
  Скажи, пожалуйста, Фифзи ничего необычного тебе не оставлял?
Старик говорил, медленно, четко произнося слова, но все равно проскальзывал
азиатский акцент. Он остановился на вопросе и мягко, но настойчиво посмотрел
мне в глаза. Не думаю, что при таком взгляде кто-нибудь мог бы соврать, или
что-то утаить, а мне так этого и не надо было, потому, что я уже знал о чем
идет речь.
Глядя прямо ему в глаза, чтобы уловить малейшие отклонения от искренности,
я спросил его:
- Имя?
Старик, коротко и твердо ответил:
- Амос.
Напряжение отпустило, я мог расслабиться, пустота внизу живота исчезла.
За эти последние несколько дней, это был, пожалуй, первый случай появления
положительных эмоций. Ну, хоть что-то получилось.
Я рассказал старику, где искать керамическую табличку и где находятся деньги.
Он рукой, подозвал молодого парня и что-то сказал ему на незнакомом мне
языке. Судя по всему это был фарси, так как нечто похожее я слышал от
таджиков, работавших грузчиками у наших поставщиков. Парень, выслушав
старика, тут же ушел, а мы со стариком остались наедине, и я спросил его:
- Что с Фифзи?
Старик опустил глаза  и тихо произнес:
- Они его убили.
Затем, подняв глаза к окну и смотря в окно, прошептал:
- Будь ты проклят…
  Жадный, вонючий шакал.
  Было тебе предсказано, подохнешь, от руки женщины…
  Да простит ее Аллах…
Все произошедшее за последние дни, как-то уже укоренило во мне мысль, что
Фифзи нет в живых. И хотя слова старика меня немного покоробили, но
среагировал я них довольно спокойно.
А он помолчал немного и сказал:
- Все они хотят, завладеть камнем пальца пророка.
  Думают, что им простятся все грехи, а еще больше хотят власти.
  Сами сочиняют сказки и сами верят в них.
  Будто бы палец пророка дарует власть и богатство.
  Невежды.
  Глупые, порочные люди.
  Все им мало.
  Мало денег, в которых и так купаются.
  Мало власти, над стаей таких же шакалов, как они сами.
  Так нет.
  Подай им еще больше и больше.
Старик посмотрел на меня и, заметив мое недоумение, пояснил:
- Когда-то, еще при жизни пророка, да благословит и приветствует его Аллах,
  мой далекий предок, попросил пророка поставить свой палец на куске
  гончарной глины, как доказательство истинности благословения и встречи с
  ним.
  Пророк, да благословит и приветствует его Аллах, поставил свой палец, а
  гончары обожгли эту глину, и мой предок привез его на родину.
  Так вера пророка, пришла к моему народу.
Старик о чем-то задумался, а я, воспользовавшись паузой, спросил его:
- Скажите, а что за надпись, с другой стороны керамики?
Он процитировал:
- И здешняя близкая жизнь – только забава и игра,
  а обиталище последнее – оно жизнь, если бы они это знали.
И пояснил:
- Это стих из Корана.
  Обычно его называют аят.
Мне стало обидно. Столько наворочено, столько горшков перебито, и за что?
Я разочарованно констатировал:
- Значит, эта керамика просто символ?
Старик посмотрел на меня, как на малолетнего недоумка, и сказал:
- Палец пророка не дает власти и богатства, это правда.
  Но он может показать человеку, уготованное для него, место.
  После смерти.
  В аду или в раю.
Мне стало немножко не по себе:
- Как это?
Он слегка усмехнулся:
- Иногда это бывают вещие сны, которые не забываются, а иногда видения.
  По разному.
Я задумался, вспомнив озеро и парящие домики. Старик внимательно посмотрел на
меня, задумавшегося, и спросил:
- Мне кажется, у тебя есть что рассказать?
И я, немного помявшись, неожиданно даже для самого себя, рассказал ему про
озеро, про домики и про женщину идущую по воздуху и по воде. Честно говоря, я
боялся, что он либо посмеется, либо тактично отделается общими, ничего не
значащими, фразами. Но он абсолютно серьезно сказал:
- Ты и Катя, одни из счастливейших, в этом мире, людей.
  Вам было показано уготованное для вас, место в раю.
  Если, конечно, вы не совершите какого-нибудь тяжкого греха.
  Не часто, палец пророка, сообщает людям, что им предназначено в том мире.
  Хотел бы я оказаться вместе с вами, в числе избранных.
  Но Аллах, на все его воля, решает по-своему.
  Будьте достойны, и благодарите Всевышнего, он к вам благосклонен.
И тут, на самом интересном, когда у меня в голове сформировалась целая обойма
вопросов, вошел его помощник. Подойдя к старику, он что-то ему сказал и
протянул, уже знакомый мне, футляр с керамикой. Старик, почтительно открыл
футляр, внимательно рассмотрел керамику, нежно провел по ней рукой, закрыл
и засунул во внутренний карман пиджака. Потом, взял у своего помощника листок
из блокнотика, с номером телефона и протянул его мне:
- Там тебе будут всегда рады.
  Если будут трудности, звони.
  Не стесняйся.
  Считай, что это твои кровные родичи.
  Больше вас с Катей никто не будет беспокоить.
Увидев, на моем лице вопрос, многозначительно добавил:
- Никто.
  Спасибо тебе за все.
Он встал, взял меня за руку и легонько сжал ее:
- Если будет воля Аллаха, может, когда-нибудь увидимся.
  Старому человеку трудно что-то загадывать на будущее, сам понимаешь.
  Выздоравливай.
Старик повернулся, и слегка шаркая ногами, вышел, вместе со своим помощником,
или внуком, или кем-то еще. Дверь закрылось, а у меня появилось ощущение, что
этого не было, что это был внезапный сон, навеянный облаками за окном. Но
стул стоял возле моей кровати, под рукой лежал листок с номером телефона, а
память опять зашевелилась и спроецировала девушку, спускающуюся по широкой
спирали к озеру.

Глава седьмая.

Через три дня меня выписали. Гипс предстояло носить еще месяц, что
давало мне возможность чувствовать себя больным, а посему ничего не делать.
Старик сказал правду, ни следователь, ни кто другой, меня не беспокоили, так
что я потихоньку успокоился и пришел в себя. Катю перевели из реанимации в
общую палату, и как только это произошло, я стал ее навещать, обычно через
день или два. Она медленно, но верно поправлялась, хотя настроение у нее было
ниже минорного. Она не жаловалась, не плакала и даже не материлась, а только
смотрела тоскливыми глазами и молчала.
Молчала по не родившемуся ребенку, молчала по, утерянной навсегда,
способности к материнству, молчала по мужчине, которого любила, молчала по
себе самой. Сказать, что это была депрессия, значит, ничего не сказать.
Это была глубокая пропасть, в которую не дай бог кому-нибудь попасть, темное
и мрачное дно ее было заполнено исключительно удушающей пустотой, то есть
ничем. Совсем ничем.
Не нужно было быть психологом, чтобы понять, чем кончается такая
пустота. Разница была только во времени. Если медленно, то водка, наркота или
еще какая-нибудь дрянь. Если быстро, то…
Не хотелось думать об этом, но приходилось. Когда я приходил к ней, то
заранее готовился к долгой речи с описанием всяческих новостей, слухов,
сплетен и так далее и тому подобное, чтобы хоть чем-нибудь заполнить пустоту
и, возможно, пробудить у ней интерес.
Постепенно, Катя стала отвечать на мои вопросы, а не отворачиваться, как
это было в первые дни, и к моменту ее выписки, через три недели, она уже
поддерживала разговор в виде односложных ответов.
      Что ее собираются выписывать, я узнал от врача, за три дня до выписки.
Я даже мысли не допускал оставить Катю в таком состоянии, не то что одну,
а даже на попечении ее тетки или кого-нибудь еще.
       Три дня было достаточно, чтобы привести мою однокомнатную конуру в
порядок, правда, кое-чего, что осталось в квартире Фифзи, не хватало. Ключа
от квартиры у меня уже не было, и главное, идти туда одному, ну совсем не
хотелось.
Оставалось только позвонить по номеру, который мне оставил Старик и
попробовать договориться с ними о совместном посещении. Я нашел, этот листок
и набрал номер. Мне ответил женский, приятный голосок:
- Алло, кто это?
Честно говоря, я растерялся, потому, что надо было объяснить, от кого я звоню
и кто мне нужен. Но я не знал ни одного имени и, наобум без всякой надежды на
успех, промямлил:
- Это Анатолий.
  Когда я лежал в больнице, мне дали этот номер и сказали, что я могу
  позвонить, если будут проблемы.
Дальше говорить было нечего, и я замолчал, Женский голос, не удивился, не
стал выспрашивать подробности. Зато я услышал, как она произнесла в сторону:
- Это Анатолий.
После небольшой паузы я услышал мужской, немножко грубоватый, но приветливый,
голос:
- Здорово братишка.
  Как ты?
  Все еще в гипсе?
Я немного удивился, тому, как естественно и дружелюбно, без наигранности и
напускного радушия, меня сразу причислили к своим, и как можно вежливее
ответил на вопросы. Потом голос поинтересовался, как состояние Кати, и не
нужна ли какая-нибудь помощь, на что я ответил, что с Катей белее менее все
нормально и улучив момент, сказал:
- Вы знаете, в квартире Фифзи остались кое-какие мои вещи.
  Так получилось.
  Не могли бы мы с вами подъехать туда, что бы я их мог забрать?
Мужской голос, чуть помедлив, произнес:
- Братишка, сегодня я не смогу.
  Извини, дела.
  Давай завтра, если это не срочно.
  Я тебе перезвоню, ну где-то в районе с двух до трех и мы договоримся, как
  это сделать.
  Ты не против?
Я ответил, что согласен, что буду ждать звонка, и мы вежливо распрощались.
На следующий день, с утра я пришел к Кате. Она уже могла ходить,
медленно, чуть согнувшись, от несильной боли в животе, но уверенно.
Мы, прошли в скверик, перед больничным корпусом и присели на скамейке.
Немножко поболтали по всяким пустякам, а потом я сообщил, что ее собираются
выписывать. В ответ она тихо, безучастно произнесла:
- Я знаю.
  Ну и хорошо.
  Поеду домой, к родителям.
  Значит судьба такая…
  Она хотела еще, что-то добавить, но замолчала. Что она хотела сказать, я
и так понял, по ее безучастности и равнодушию, и не стал ее переубеждать,
что-то доказывать, объяснять. Интуиция подсказала мне, что сейчас этого
делать не надо, бесполезно. Поэтому я сделал вид, что согласен с ней, но
добавил, что в таком состоянии она дороги не выдержит, а потому пусть поживет
у меня недельку, другую, наберется сил, подлечится, и тогда уж поедет.
Еще примерно полчаса я убеждал ее в этом, пока она со мной не согласилась.
Потом мы погуляли по скверику, и я проводил Катю в ее палату.
Этот вопрос бы решен. Я с удовлетворением покидал больницу, когда мне
позвонили, и деловой женский голос спросил:
- Анатолий?
  Я Светлана, из юридической фирмы «Аккорд».
  Мне нужно увидеться с вами, чтобы утрясти некоторые юридические
  формальности.
  Если вы сейчас свободны, то мы могли бы встретиться.
  Скажите где вы, я подъеду.
Я попытался вспомнить хоть что-нибудь об этих «юридических формальностях», но
ничего подходящего не нашел. Надо было прояснить ситуацию:
- Извините Светлана.
  Я что-то не пойму, какие формальности.
  Вроде бы с вашей фирмой я никогда не был связан.
Светлана терпеливо объяснила:
- К сожалению, я не могу вам это сказать по телефону.
  У нас такое правило.
  Прошу понять меня правильно.
  Так, где вы находитесь?
Стало понятно, что мне от нее не отделаться. Ее деловая хватка, не оставляла
никаких шансов, и я описал ей, где нахожусь. Через десять минут, подъехала
белая семерка и из водительского окна мне помахала рукой симпатичная
брюнетка, приглашая сесть в машину.
В машине ощущался приятный запах косметики и сигарет, наверное, обычный
атрибут авто деловитых женщин. Как только я сел на сиденье и закрыл дверь,
Светлана достала из кейса стопку документов и сообщила, что мне передается в
собственность квартира Фифзи, осталось только поставить мою подпись на эти
бумаги, и тут же протянула мне ручку.
Ручку я не взял, сказав, что это какое-то недоразумение, с какой стати,
неизвестно кто, будет дарить мне квартиру, а тем более эту, и вообще тут
что-то не так, наверное, меня с кем-то перепутали.
Светлана, не вступая в дискуссию, достала мобильник, набрала номер и
доложила:
- Алексей?
  Это Светлана из «Аккорда».
  Да.
  Есть проблема.
  Клиент не хочет подписывать.
  Да, он со мной.
  Даю трубку.
Светлана протянула мне трубку, в которой я услышал знакомый мужской голос:
- Братишка.
  Извини, сам не смог подъехать, думал, звякну попозже.
  Все в порядке.
  Ключи у Светы.
  Квартира твоя.
  А эти бумажки простая формальность.
  Подпиши, а остальную фигню, Света сама сделает.
Все это было для меня слишком неожиданно. Хорошо хоть, что теперь я мог к
нему обращаться по имени. Мне никогда не дарили квартир, и как себя вести в
таких случаях я представления не имел. Ладно бы кто-то из близких
родственников решился на такой жест, я бы еще понял. Но в этом случае меня
что-то коробило, чем-то это походило на «шубу с барского плеча». И еще.
Все-таки это была квартира Фифзи, а не кого-то чужого для меня.
Я попытался объяснить:
- Алексей.
  Я не могу это принять.
  Слишком дорогой подарок.
  Да и, кроме того, у Фифзи есть родственники, близкие.
  Я думаю, у них больше прав.
  Так что извини.
  Мне только надо взять там свои вещи.
  И все.
Голос Алексея стал сразу серьезнее, видимо он, правильно понял мое
объяснение:
- Я все понимаю.
  Но, видишь ли.
  Дело в том, что мой дед, ты его знаешь, он приходил к тебе в больницу,
  очень просил тебя не отказываться.
  Я думаю, не стоит обижать старика, ведь он от всей души.
У меня закончились доводы, и я промолчал, а Алексей, воспользовавшись моим
молчанием, добавил:
- Ну, вот и хорошо.
  Значит все улажено.
  Дай, пожалуйста, трубочку Свете.
В результате я подписал все бумажки, а потом, опомнившись, спросил у Светы,
кто этот Алексей. Она удивленно посмотрела на меня и протянула визитку, на
которой было написано: «Алексей Кац. Генеральный директор фирмы “Подъемник”».
Если бы не Света, я бы ойкнул. Алексей Кац, внук старика, потомок древнего
персидского рода, хранителей артефакта. Никогда бы не подумал. Хотя, кто
может гарантировать, что корни и наших родов, моих и Алексея, никогда и
нигде не пересекались.

Глава восьмая.

У меня такое впечатление, что вселенная стала крутиться быстрее.
Времени вдруг стало катастрофически не хватать до такой степени, что я даже
не заметил, как прошел год.
Катю выписали, и я перевез ее на свою квартиру. Постепенно она более,
менее пришла в себя. Финансы, оставшиеся от прежних времен, запели романсы, а
Кате нужны были лекарства, процедуры и все такое прочее, и я стал
восстанавливать старые связи с нашими клиентами.
Нужна была машина. Мне снова помог Алексей. К тому времени у меня с ним
сложились дружественные отношения, и он нашел мне подходящий грузовичок,
почти даром. Дело опять закрутилось.
Вначале я работал один, а Катя занималась, по мере своих сил, домашними
делами, но как бы не складывались обстоятельства, в обед я обязательно
приезжал домой, а вечером, после работы, мы с ней выходили прогуляться. Она
брала меня под руку, и мы медленно шли по аллеям парка, между белых стволов
берез, болтая о всяких пустяках.
Вскоре у ней появилась дилемма, уехать домой, либо пойти работать на
старое место. Ни то, ни другое мне не нравилось, и я предложил ей работать
со мной, вернее, мягко настоял. С тех пор, мы колесим по городу вдвоем.
В первый раз на квартиру к Фифзи, мне все-таки пришлось идти одному.
Кто это выдумал, что убийцу тянет на место преступления, дайте мне посмотреть
на него. Вранье. Если бы не обстоятельства, я бы и на километр не подошел к
этому месту. Отлично понимал, что никого в квартире нет, что ее сразу же
зачистили. По логике вещей, так и должно было быть, но жил и шевелился
бессмертный червячок души человеческой - «а вдруг».
Кроме того, не было уверенности в том, что у меня есть право на эту
квартиру. Ну не укладывалось в голове даже возможность, присвоить что-то
принадлежащее близкому мне человеку. Оправдывало только то, что точно так же,
мне было неприятно представить, как в эту квартиру вселятся совершенно чужие
люди и уничтожат всякую память о Фифзи.
К моему облегчению «а вдруг» не случилось. Все было чисто, ни кровинки,
ни пылинки, никаких следов того памятного дня. После нескольких посещений,
я привык, сомнения угасли и больше не просыпались.
Когда я рассказал Кате о старике и квартире, опустив эпизод с домиками
над озером, ее реакция была такой же, как у меня, и точно так же она отвергла
возможность продать эту квартиру или пустить в нее жильцов.
Однажды она решилась пойти со мной туда. Войдя в квартиру, Катя медленно
обошла ее, прикоснулась рукой к некоторым предметам, то ли вспоминая, то ли
прощаясь, подошла к окну, долго стояла, глядя в него, потом глубоко вздохнула
всей грудью, вытерла тыльной стороной ладони глаза и стала расставлять вещи
по своим местам. С тех пор в этой квартире, мы и проживаем.
Вообще-то Катя здорово изменилась после больницы, и не только она одна.
Это была уже не та бойкая, острая на язык, с насмешливыми глазами, девица из
провинции. Она как бы резко повзрослела, превратившись в молчаливую,
рассудительную, но не замкнутую женщину. Именно женщину. Но это ей даже шло
больше. Нецензурные выражения исчезли из ее лексикона, а слова всегда были
обдуманны и полновесны. Но особенно изменились ее глаза. В них не было дна.
Глядя в них можно было потеряться, так и не добравшись до того, что обычно
мы видим в подтверждение смысла сказанных слов. Ведь обычно по глазам, мы
стараемся определить соответствие слов и мысли собеседника, шутит он или
говорит серьезно, врет или говорит правду.
Я заметил, что не только я, но и другие, когда встречались глазами с
Катей, терялись под ее внимательным, испытующим взглядом, в котором, кстати,
никогда не было чего-либо неприятного или оскорбительного.
И еще, как только Катя окрепла и смогла совершать со мной вечерние
прогулки по скверу, она попросила меня отвести ее в церковь. Потом посещения
церкви стали постоянными, обычно, раз в неделю. Сначала я сопровождал ее по
необходимости, а затем это стало нашим общим правилом.
Через полгода, мы с Катей решили обвенчаться. Наверное, так и должно
было случиться. Два одиноких человека, живущих в большом, суетливом,
равнодушном к своим жителям мегаполисе, связанных общими воспоминаниями и
необходимостью друг, в друге. Фактически венчание, было формальностью,
узаконившей наши, сложившиеся в последние полгода, взаимоотношения.
       Для этого мне пришлось сначала креститься и все такое прочее, в отличии
от Кати, крещенной еще в детстве. Венчание было скромным, присутствовал
только Алексей и его жена. Потом был небольшой ужин, в том же составе.
       Постепенно память, как ей и положено, сгладила острые углы тех событий,
наслоила на них что-то новое и зарыла все, в свою безразмерную кучу. Все реже
и реже, всколыхнувшись каким-нибудь намеком, она вытаскивала пыльные картинки
тех воспоминаний. Запыленность их, новыми впечатлениями, становилась все
больше, а воздействие на мои эмоции, все меньше.
Но однажды, позвонил Алексей и сказал, что его дед будет проездом в
городе, и если я пожелаю, с ним встретится, то надо подъехать в Шереметьево,
где у него пересадка, и добавил:
- Дед, хотел бы увидеть тебя.
       Я, без колебаний, тут же согласился. Согласился, потому что, память
забурлила, заколыхалась и выбросила больничную палату, старика и домики,
парящие над озером, а так же чувство недоговоренности, недосказанности, между
мной и стариком.
Мы с Алексеем обговорили, что, где, когда, и в назначенное время я был
в Шереметьево. Старик меня уже ждал, сидя на скамейке у прохода на таможенный
контроль.
Я подошел и поздоровался. Он взял меня за руку, усадил рядом с собой, и
спросил, как у меня дела. Я рассказал в подробностях, обо всем. Когда я
упомянул, что мы с Катей поселились в квартире Фифзи, он произнес:
- Ну и правильно.
  Я бы не хотел, чтобы там жили чужие люди.
В конце, я как бы вскользь, добавил, что я крестился. Старик посмотрел на
меня своими мудрыми глазами, сразу поняв мой не заданный вопрос, и сказал:
- Вот видишь, Всевышний ведет тебя к тому, что Он тебе предназначил.
  Да так, что ты и не замечаешь.
       А потом началось самое главное, ради чего я и приехал. Долгий разговор,
в котором мы закружились, как в быстром потоке, насыщенном водоворотами и
каменистыми порогами. Эрудиция и память Старика поражали, особенно память.
Он без труда называл даты тысячелетней давности, сложные, в произношении,
имена давних авторов монументальных трудов, на слух приводил цитаты из них.
И это в его возрасте.
Естественно мы начали с керамической таблички, а потом перешли к тому,
что условно можно назвать, вера. По большей части я слушал, и только в редких
случаях мог что-то возразить, так как разница в уровне знаний была довольно
ощутима.
Многие вещи я узнал впервые, о некоторых слышал или читал. Старику явно
доставляло удовольствие делиться со мной, причем совершенно бескорыстно, без
нравоучений и морали. Тем, что он накопил, выстрадал и переварил через себя.
А у меня было такое чувство, что передо мной открылась завеса, и я увидел
новый – старый мир, с необычайной, фантастической историей, не менее
трагической, чем история известная из учебников.
       Но раздался бесстрастный голос диктора объявляющего об окончании посадки
на его рейс, и наш разговор, к моему огорчению, прервался.
Мы встали и подошли к проходу. У входа на таможенный контроль, он
повернулся ко мне, дотронулся до моего плеча и сказал:
- Хорошо, что мы увиделись.
  Теперь я спокоен за тебя.
  Надеюсь, ты теперь сам во всем разберешься.
  Прощай.
       Я не знал что сказать, как-то глупо, без слов, пожал ему руку, и он
ушел, затерявшись в бесконечных коридорах и переходах, современной башни
Вавилона, под названием аэропорт.
       Больше мы с ним не встречались, но осталось беспокойство. Старик
заставил меня задуматься, засомневаться.
       А еще, было бы неплохо, после всего, всего, всего, поселиться в одном из
парящих над озером домиков. Вдвоем с Катей. Навсегда. Навечно.

 14 июля 2009 года.                Бахито И.У.