Китайская пытка

               
   Я, хоть и баба, но тоже человек, не хлебом единым живущая. Мне тоже блаженства требуется и вознесения, раз уж Господь Бог нас такими сотворил. Не согрешишь – не покаешься! Я вот так рассуждаю: раз уж зашёл в гости, так сразу не уходи, как чаю попил. Посиди подольше, поговори, чем живёшь сообщи, повесели душу, чтоб в ней, в душе-то, розы и хризантемы расцвели и запахли, а не горчица с хреном. Чтоб любовь в ней душистая родилась и всю её захватила и заполнила светом своим все уголки, закоулки и ямочки… Чтоб грешная щекотка до костей пробрала и год помнилась и всю жизнь, как свадьба с архангелом.
   Помню, академик лоно-то моё не иначе, как райским садиком называл, не каким-то там влагалищем, прости меня, Господи! И какой же это дурак без совести словцо-то такое выдумал! Его и словом назвать нельзя! Вот так  я тебе скажу, милый мой! 
   А мужики наши, словно оголтелые, разум и стыд потерявшие, бросаются на бабу, как на врага, и, пока сил не лишатся, долбят, ничего не соображая, в одну точку.
   Вот я это всё Ивану однажды и выложила, в других словах, правда, и попроще, чтоб ему понятней было.
    После того академика я умнее стала и разборчивей. Муж-то мой увалень. Ему что?! Засунул, вынул и пошёл себе дальше. Учить пришлось обращению и обхождению с женщиной. Я ему не кухарка и не подстилка, вот так, милый мой, говорю я ему, учись ублажать жену да уважать, мы тоже люди, не лыком шитые, и не хуже вас. Как нам Господь завещал? Плодитесь, говорил, и наслаждайтесь! А ты, чем занимаешься? – говорю я ему. Срам один и только!
– Господь говорил «плодитесь и размножайтесь».
– Не говори глупостей. Это кролики размножаются и мухи, а у людей по-другому, по-человечески да по-божески.
Как-то раз, перед сном, он По-привычке залез на меня, я и говорю ему: «Ты уж как-нибудь по-другому что ли, иначе попробовал, поласковей и не сразу туда с головой?» А он, знай себе, качает, как паровоз, и в ус не дует, не слышит словно. Я опять за своё, а он мне говорит: «Ты уж помолчала бы, Санька, я соё дело знаю и инструмент у меня в полном порядке.» Правду сказать, инструмент у него был не то, что у академика, потолще…Словом, слушать меня не хотел. Я не шалава какая-нибудь там и не распутница, а живой человек из костей и плоти. Тогда академик со всех моих уголков пыль сдул, перецеловал всю, как икону, живого места не оставил. А мой… куда там!
Я  и разозлилась. И не стала ему давать. Как заберётся на меня, так я ляжки сдвину и нивкакую. Он потыкается, потыкается, плюнет с расстройства и отстанет. А всё думала, как его заставить поласковей быть со мной, и придумала устроить ему китайскую страдание.
Недели через две, когда он совсем уже дошёл до ручки и умолять меня начал дать ему, я как бы сжалилась над ним и говорю: «Если ты выполнишь все мои условия, тогда дам, не выполнишь – будешь  в уборную ходить и там ублажать свой причиндал, сколько душе угодно. Он посмотрел на меня так будто я ума лишилась и нехотя согласился.
Тогда я сходила за бельевой верёвкой, приказала ему сесть на стул и привязала его к нему крепко-накрепко, чтоб он и пошевелится не мог ни ногами, ни руками. А потом, как он не вертел головой и не ругался и рот его платкои перетянула. Так он остался сидеть привязанным да мычать в тряпку, ещё не зная, что его впереди ждёт. Ну, а я, значит, разделась догола, потом подошла к нему, расстегнула ширинку и вытащила из штанов его причиндал. По правде сказать, когда он у меня в руке разбух и  твёрдым сделался, как камень, мне его жаль стало. Однако я сдержалась и не дала себе воли, решила дело до конца довести. А на него тогда и глядеть страшно было: в глазах голодная  собачья тоска и ничего больше.
Я поначалу к зеркалу подошла, протёрла его и видела в нём, как благоверный-то мой то от  жопы моей глаз оторвать не может, то на лобок уставится, не моргая, как Ворошиловский стрелок. И очень я довольной осталась. «Поделом тебе», думаю , а сама помаленьку в комнате порядок навожу. Полы подмела, а подметая, то задом к нему повернусь, то передом. Хожу босая по полу, грудями трясу и не смотрю на него, словно его и нет тут вовсе, а вместо него чучело. Я всё боялась тогда, что после развязки он меня поколотит и бросит. «Чему, думаю, быть, того не миновать», глянула, а его причиндал сник. Пришлось растормошить его, чтоб не забывал себя, а сама накинула халат и пошла на кухню картошку варить. Там, за делом, с соседкой поболтала о том, о сём. А соседка глазастая, сразу заметила, что я под халатом голая и, эдак хитро улыбаясь, спрашивает: «Чем это вы там занимаетесь?» «Уму- разуму, говорю, учу его, а то совсем шутом деревянным стал.» «И мой, говорит, такой же. Пока ноги не раздвинешь, не подобреет.»
Возвращаюсь назад, а мой бедолага уже и на человека не похож. Окончательно скуксился! «Ну, думаю, пора! Время моё пришло!» Взяла опять его инструмент, погладила, пока он снова не ожил, и говорю: «Если будешь со мной любезным и ласковым, развяжу и дам, не будешь – развяжу и не дам.» Тут он и начал головой трясти, мол, согласен, а я держу в руке причиндал, чтоб, того гляди снова не рухнул, и всё допытываюсь: «Будешь, говорю, гладить меня со всех сторон, чтоб я довольной была и от души давала тебе, а не по обязанности?» Закивал головой, да так, что шею чуть не свернул себе. Вот тогда-то я и развязала его.
Что с ним соделалось потом, страшно вспомнить, словно слон с цепи сорвался. Я и охнуть не успела, как он схватил меня в охапку и потащил на кровать. Бросил ничком, закинул халат на голову и как пошёл сзади
остервенело вспахивать чрево-то моё, я аж взмокла, как первый раз, прости меня Господи! Такого наскока, доложу я тебе, и не припомню. Будто под бешеного быка попала! Тогда он  славно потрудился, по-нашему, по-стахановски, все нормы перевыполнил.             
С тех пор, после той китайской бани, что я ему устроила, он у меня шёлковым стал, и делала я с ним уже всё, что душа пожелает. Вот так-то, милый мой! Из вас добром добра не дождёшься!