***

Владимир НИКИФОРОВ




НАСЛЕДНИК


Роман


















Все персонажи  являются вымышленными, а совпадения с подлинными событиями – случайными.         

Вместо пролога

Из статьи Ивана Лукьянова в газете «Чистые руки»

«В течение последнего года произошли два события, две смерти – одна в Израиле, другая в Париже, тесно связанные с нашим глубоко провинциальным российским городом. Однако все по порядку.
…Жила в нашем городе весьма примечательная личность. Не обладающая большими талантами, но донельзя целенаправленная, циничная, просчитывающая свои ходы далеко вперед. За внешними зигзагами жизненного пути – видятся точный расчет и безошибочное чутье человека, которого пожирала одна, но пламенная страсть: быть всюду первым!
Читатели «Чистых  рук» поняли, что речь идет об «известном» писателе и «видном» ученом Юрии М.,  парижская смерть  которого породила столько слухов и легенд.
А первым событием стала смерть престарелого выходца из Советского Союза Льва Ф., некогда весьма скромного начальника мелкого предприятия, ставшего в одночасье владельцем крупнейшего в регионе санатория, земельных угодий, конного завода, сельскохозяйственных ферм… Говорят, что еще с дореволюционных лет в парижском банке существует счет его папаши, грабившего российскую казну. Есть достоверные сведения, что  практически все это завещано вышеуказанному Юрию М. Но, как видим, богатство не принесло счастья тому, кто не имел на наследство  ни формальных,  ни моральных прав».         
 
Часть  первая. Зеленая Пристань

Глава первая

Я начал себя помнить с четырех лет: тополя в воде, зеленый берег со сваями и мостками, молодая мама, Фейгин… Река только-только очистилась ото льда, но грузчики уже разгружали автомашины под руководством хромого крикливого дяденьки в вылинявшем военном френчике с маленькой звездочкой над кармашком, а мама в новой, еще необмявшейся телогрейке и теплом платке   сидела на пустом ящике и считала мешки с мукой. У нее в руках была сложенная пополам школьная тетрадка, где она отмечала мешки сначала четырьмя точками, потом точки соединялись четырьмя линиями по краям и двумя крест-накрест, так что каждый такой квадрат соответствовал десяти мешкам.  Потом, когда я  подрос, сам не раз рисовал и считал такие квадраты, помогая маме.  А та весна стала для нас началом новой жизни: мы с мамой переселились на дебаркадер, в большую каюту на корме, а еще в нашем распоряжении была кухня с настоящей русской печкой. После деревенской избушки, где мы жили вчетвером в одной комнате с бабушкой и тетей Верой, на дебаркадере было раздолье. Дебаркадер новенький, только что с судоверфи, и все было новенькое, чистенькое, непривычное: матрацы, приятно пахнущие рогожей, суконные одеяла, толстые простыни,  одинаковые тарелки без щербин и трещин, свежепокрашенные ведра,  плащи-дождевики, черно-белые верхонки, кирзовые сапоги... Дебаркадер был не пассажирский, а грузовой и торговый, и мама стала шкипером и кладовщиком. Тут же были  склад и магазин, а еще одно помещение занял Фейгин, начальник Зеленой Пристани. Той  весной, моей первой весной, я еще не знал, что хромой дяденька и есть Фейгин и что «красная звездочка» – самый почетный боевой орден, и когда вечером я встретил его возле сельмага и он поманил меня рукой, я сжался и замотал головой. «Хочешь конфет?» – спросил он. Я презрительно посмотрел на его пустые руки: тетя Рая давала конфет только в обмен на яйца и шерсть. «У меня сегодня праздник, – объяснил дяденька.  – У всех сегодня праздник!» Я заинтересовался: мама не говорила ни про какой праздник, наоборот, она сегодня была чем-то расстроенной, и мне так захотелось ее чем-нибудь утешить, порадовать; я и мимо сельмага-то шел к бабушкиному дому, чтобы выпросить яиц и обменять их на конфеты для мамы. «Ой, и правда! – тетя Рая  высунулась из окошечка над узким прилавком. – Сегодня же Девятое Мая! Пять лет уж прошло!» «Налей-ка мне, Раечка, сто грамм фронтовых! И запиши на меня полкило конфет, самых дорогих!» Он выпил, вынул из кулька одну конфету, а весь кулек протянул мне: «Сам ешь и мамку угости. Она у тебя хорошая.  – Вздохнул. – Папку помнишь?» «Да ты чё, Наумыч? – снова высунулась из окошечка тетя Рая. – Как он его может помнить? – Привычно всхлипнула. – Вот и мои сиротки, тоже без папки живут…»  Дяденька вдруг рассердился: «Ты, Рая, не путай,  – взглянул на меня, – вилку с бутылкой…»  «Да ладно, Наумыч,  у нас на Зеленой Пристани святых-то сроду не водилось».  Дяденька Наумыч неожиданно рассмеялся: «Хорошая ты, Рая, баба! Эх, кабы не дела!..» Мама удивилась и обрадовалась, когда я протянул ей кулек конфет: «Это  бабушка купила?» Я помотал головой. «А кто?» «Дяденька…» По маминому  лицу пробежала тень тревоги: «Какой дяденька?»  Мне захотелось вернуть веселое мамино настроение. «Налей-ка, Гаечка, сто гьям фьёнтовых!» – передразнил я дяденьку Наумыча и  тут же получил тяжелым вафельным полотенцем по лицу. Потом мы сидели с ней в обнимку и ревели, только я-то знал, отчего реву, а вот почему плакала мама? Выплакавшись, она сказала, что передразнивать взрослых неприлично, тем более Льва Наумыча: он на фронте был разведчиком, у него много орденов и медалей, здесь, на Зеленой Пристани, навел порядок, ей с работой помог, и вообще… «А у папы, – спросил я, – много орденов?»  Мама погладила меня по голове и поцеловала в макушку. «Папа тоже был на фронте. У него была очень тяжелая работа…»  «Разве на войне работают?» – удивился я. Мама пояснила, что папа был шофером, он возил патроны, снаряды, раненых. Он проваливался под лед, машина часто ломалась, и он часами лежал на снегу под машиной, ремонтируя ее. Он сильно заболел, приехал домой и умер… «И тут я родился?»  «Меня повезли в роддом прямо с кладбища…» Мама замолчала, задумавшись, потом  сказала, словно возвращаясь оттуда, из прошлого: «Надо нам с тобой, Юра, сходить  на папину могилку. Посадим цветочки, будет красиво. Ты ведь не боишься кладбища?» «Нет, мама», – ответил я с большим интересом: я еще никогда не был на кладбище.

Бабушка не любила меня. Иногда я ловил на себе ее тяжелый, изучающий  взгляд и съеживался, словно провинился в чем-то перед этой женщиной с белым лицом и белыми волосами под белым платком. Но у нас был теперь дебаркадер, где мы жили от праздника до праздника, с Первого Мая до Седьмого ноября. Тетя Вера тоже стала работать на дебаркадере, под началом у мамы. Нам выдали заборную книжку, по которой можно было прямо здесь, спустившись в магазин, набрать тушенки, сгущенки, макарон, круп, масла, сахара, соленой горбуши – всего того, о чем другие жители Зеленой Пристани могли только мечтать. Мама частенько отправляла меня с тяжелой хозяйственной сумкой к бабушке. Бабушка заметно подобрела ко мне, это выражалась в том, что она пускала меня «попастись» в огороде, а хозяйственную сумку  заполняла дарами природы: сначала редиской и луком, позже огурчиками и молодой картошкой. А еще на дебаркадере было весело и интересно жить. Фейгин набирал на лето бригаду грузчиков, молодых деревенских ребят, некоторые из них уже побывали в заключении, обзавелись наколками, фиксами, особым блатным  говорком: «Бля-буду-в-натуре!»; в трюме для них устроили кубрик, где после смены было накурено, шумно, порой доходило до поножовщины, но маму они беспрекословно слушались и уважали, Фейгина, с его визгливым «Виебу и вигоню!», боялись пуще огня, а меня угощали ворованными конфетами и однажды дали попробовать сладкого тягучего вина. Причаливали пассажирские пароходы для погрузки овощей для ресторана, и можно было пройти по нижним коридорам, где пахло туалетами, и даже подняться на верхнюю палубу и представить  себя плывущим далеко-далеко на Север. В одной из кают дебаркадера оборудовали культбазу, где Вера выдавала экипажам музыкальные инструменты и книги, и я стал  у нее, как думал сам,  помощником, и, как говорила она с улыбкой, «мешальщиком»: тренькал на гитаре и балалайке, крутил настройку лампового радиоприемника, рылся в книгах. К четвертому классу я уже прочитал не только добрую половину советской классики: «Как закалялась сталь», «Кавалер Золотой звезды», «Молодую гвардию», «Жатву», «Белую березу», «Далеко от Москвы», «Стожары», «Павлика Морозова», «Это было под Ровно», «Мальчика из Уржума», «Дядю Степу», но и «Конька-Горбунка», «Каштанку» и даже «Капитанскую дочку», «Записки охотника», «Героя нашего времени»… На зиму дебаркадер уводили в затон, а у мамы начиналась другая работа: топить печку и убираться в маленькой избушке на берегу – зимней конторе Фейгина. Я тут стал пропадать целыми  днями, особенно после того, как пошел в школу и подружился с Фейгиным. Делать зимой на пристани особенно нечего, вот он и разговаривал со мной, помогал делать  домашние задания, объяснял непонятное. «Учись, Юра, – говорил он, – учись хорошо. Будешь большим человеком». Мама на мою дружбу с Фейгиным реагировала странно. При моих словах: «А Лев Наумыч сказал… А Лев Наумыч обещал…» она поворачивала к бабушке бледное лицо с  большими испуганными глазами. «Ты бы лучше с ребятами поиграл», – говорила она неуверенным голосом.
У меня были сложные отношения с  деревенскими ребятишками. Я играл с ними во все игры и дрался с пацанами, жившими за оврагом, носил  ребятам мамину сгущенку и бабушкины пироги, но они все равно смотрели на меня как на чужого. Верховодили ими Припадочный и Комичный. Я думал: Комичный – от слова Камень  (Камичный), но ничего каменного в пацане не находил. Зато никто так, как он, не умел подражать  гармошке-хромке: «У-ма, у-ма, у-ма, у-ма!» Припадочный чуть не спихнул меня в прорубь: началось с шутки, с желания попугать, а становилось все серьезнее, потому что руки Припадочного сцеплялись на моей шее все крепче, глаза его стекленели, на губах появилась пена. Голова моя висела над прорубью, руки скользили по льду. Неизвестно чем бы  это  кончилось, но тут пришла женщина за водой и растащила нас. Всю ночь меня трясло в кашле. Я долго болел и во время болезни даже скучал по пацанам, чуть не плакал, лежа в постели за занавешенными темным одеялом окнами (кто-то сказал маме, что во время болезни надо занавешивать окна) и слыша веселые  крики мальчишек на улице и в огороде. Я долго не поправлялся, меня отпаивали горячим шоколадом на медвежьем жиру, и однажды Фейгин отвез меня, завернутого в тулуп,  на кошовке в ближайшую городскую больницу. К весне я поправился, мама  приехала и забрала меня. Почему-то я больше всего запомнил причал, с которого отправлялся наш катер: маленький дебаркадер под обсохшей и поросшей кустами деревянной причальной стенкой; на другом берегу, за островом, деревенька, в центре которой полуразрушенная церковь с обезглавленной  колокольней. Мама сидела внизу, в салоне, а я ходил по катеру. Начался дождь. Я спустился в салон, но здесь было темно и душно. Тогда я открыл дверь и вышел на самую корму, куда пассажиров не пускали.  Железная палуба была мокрой и скользкой.  Я неожиданно шлепнулся на бок.  Катер накренился на повороте, и меня понесло прямо за  борт.  Я  даже  испугаться не успел, но все же ухватился рукой за маленькие кнехты. Катер все больше кренился, ноги мои были уже за бортом. И тогда я закричал, что было сил... С тех пор я стал заикаться.  А мама говорила, что меня напугали собаки. Может быть, она и права, только никаких собак я не помню. А потом  все пошло,  как положено: я снова пошел в первый класс, Комичный и Припадочный выманили деньги, накопленные летом,  надавали шалабанов, от которых долго болела голова, дразнили  «недоноском»… Про то, что я родился раньше срока, я знал и  даже чувствовал свою некоторую исключительность: «Что с него возьмешь, он же семимесячный», – сказала при мне одна учительница другой. А  тетя Вера, помогая маме купать меня, говорила ласково, чуть шепелявя: «Скороспелочка ты наша!»  Мне хотелось чем-то поразить, завоевать внимание ребят (мне мало было  «Конька-Горбунка» наизусть, красавицы-матери, двух домов, зимнего и летнего, тушенки-сгущенки и самого Фейгина в друзьях!).  «А знаете, что? – начал я свой рассказ однажды на чьем-то чердаке, еще не зная, чем именно поражу своих товарищей. – У меня бабушка не родная… И тетя не родная… И папа, который умер, тоже не родной. Только мама,  – я горестно вздохнул и чуть не заплакал, – только мама мне  родная…»          

Уж кто точно не были родными друг другу, так это мама и бабушка Соня, папина мама. Бабушка вдруг  стала разговаривать с мамой на вы: «А что это вы, молодая-интересная, не встаете? У нас служанок нет!»  и еще пристальнее изучать меня тяжелым взглядом. Судя по выражению  белого лица, результаты изучения ее не радовали. Да я и сам не был в восторге, когда смотрел на себя в мутное зеркало возле умывальника: глаза навыкате, нос большой, волосы торчат.  А я хотел быть красивым, чтобы тетя Вера, как раньше, взглянула на меня ласково и сказала своим сладким голосом: «Ах ты, моя скороспелочка!» Но ей было не до меня, у нее наступил новый период в жизни: она собиралась замуж. Жилья у жениха, вчерашнего фезеушника,  не было никакого. Нас с мамой не выставляли за порог, но у меня ноги словно наливались свинцом, когда я поднимался на обледеневшее крыльцо бабушкиной избушки.
Катастрофа произошла перед Новым годом. Когда я пришел в сумерках из школы, мама собирала вещи, Вера плакала, а бабушка сидела за столом и нервно теребила конец  головного платка тонкими сухими пальцами. Я все понял, подошел к маме, она обняла меня, и вдруг дикий вой вырвался из ее груди. «Не могу! Я больше не могу! – кричала она. – Лучше убейте меня! Зачем вы меня мучаете?» Бабушка вскочила на ноги и воздела над головой желтые кулачки: «Замолчи! А мне, думаешь, не мученье? Все знают, что ты шлюха и содержанка! И твой вы****ок – все знают, чей он, и что Пете ты не была женой!..» «Да разве я виновата, что он таким пришел?» Бабушка исступленно затопала ногами: «Замолчи, бесстыдница! Ты думаешь, что жена только в постели жена? А ты его выходи, вылечи, сделай мужиком – вот тогда ты жена! А ты его бросила! Ты ему два раза изменила – когда под этого кобеля легла и когда на Петю рукой махнула, не стала за него бороться!» Мама рухнула ничком на кровать. Вера подошла, погладила ее плечо, укрыла шалью. Я снял с маминых ног валенки, поставил их к печке. Бабушка ушла в свой закуток, и я услышал, как она плачет тоненько, жалобно,  по-детски. Вера выключила свет и увела меня в кухню: «Мой руки». Она положила в тарелку – нашу, дебаркадерскую – тушеной с салом картошки, а себе налила горячего чая и села напротив. «Твоя мама съездит к своей маме, другой твоей бабушке, устроится с жильем, договорится в школе, а после Нового года  заберет тебя, как раз будут каникулы и ты ничего не пропустишь…» Я опустил голову: «Что мне школа…» «А в мае вы уже приедете на дебаркадер…» «Что мне дебаркадер…» Она протянула мне руку: «Не плачь, а то я заплачу тоже». Я схватил ее руку, сжал в ладонях: «А ты?» «А я выйду замуж, и у меня родится ребенок – мальчик, как ты, или девочка, твоя сестричка». «Я не хочу сестричку, я хочу…– Я поднял глаза на Веру. – Я вырасту и женюсь на тебе». Вера засмеялась и высвободила  руку: «На тетях не женятся. Ты вырастешь, встретишь ровесницу или младше года на два-на три и скажешь: “Какой я был глупый – хотел жениться на родной тете!”, если, конечно, не забудешь меня». «Я не забуду!» – прошептал я. Я помог ей убрать посуду, как всегда помогал маме на дебаркадере, и мы потихоньку вернулись в комнату. У меня не было своей кровати, я спал на сундуке. На этот раз я не стал раскладывать матрас, а  пододвинул лавку к Вериной железной кровати: «Я буду спать с тобой!» «Юрик, не глупи!» – укоризненно прошептала Вера, но когда я укладывал на лавку мамину телогрейку, она молчала. Я лег на лавку, и Вера накрыла меня своим одеялом. Проснулся я на своем матрасе, пахнущем рогожей, но все равно это была самая счастливая ночь в моей жизни.
Мы уехали из бабушкиного дома, но получилось все не так, как говорила папина сестра Вера. Вмешался Фейгин, к которому мама пошла наутро отпрашиваться с работы. Мама потом рассказала нам с Верой, что он сильно расстроился вначале, а потом вскочил и стал носиться по конторе. («Как полуглиссер», – улыбнулась мама). «Ну что ж, и хорошо,  – говорил он, – и прекрасно! Давно пора менять твою жизнь, нельзя тебе там больше жить. Ты еще молодая, все у тебя впереди» («За тридцать, а все молодая», – горько усмехнулась мама, а мы с Верой в голос воскликнули: «Молодая, молодая!», а я добавил: «И красивая!»), потом остановился против мамы и направил на нее крючковатый палец: «Ты будешь учиться! В финансовом техникуме! И займешься у меня всей бухгалтерией!»
Мама перед войной закончила семь классов, чем очень гордилась. Фейгин съездил с мамой в город и устроил ее на работу в затон, где зимовал дебаркадер, а главное: добился для мамы  места в общежитии. Потом оказалось, что  маме работать приходилось зимой не больше месяца: в середине ноября она уходила в отпуск, потом в отгулы за то, что работала летом без выходных в две смены, а еще ей полагался учебный отпуск как студентке техникума. Мама надолго приезжала в деревню, где я жил у дедушки с бабушкой, и привозила с собой свои тетрадки; по вечерам мы с ней сидели за столом под тусклой лампочкой и вместе решали задачи, я свои, она свои. А как только ей дали отдельную комнату, она привезла меня  в город на зимние каникулы. Однажды в нашу комнату постучался Фейгин. Он был в полупальто с поясом, которое называлась «москвичка», в белых бурках, в шапке с кожаным верхом  и показался нам моложе и выше, чем летом на Зеленой Пристани. Мы с мамой обрадовались ему, только мама забеспокоилась, что не убрано и даже посадить некуда. «Ничего-ничего, – сказал Фейгин, – я в пароходстве с утра заседаю, да и нечего стоять, собирайтесь да пойдем». И мы пошли в ресторан, где были высокие потолки с люстрами и играла музыка,  и мне там все понравилось, кроме официанток, которые были такие гордые, раз работают в таком красивом месте. А все равно мама в ресторане была самая красивая, к ней подходили   и приглашали танцевать, и она растерянно смотрела на Фейгина, а тот  скрипучим голосом объяснял подошедшему, что по этикету надо просить разрешения на танец у кавалера, то есть у него. Два раза он отпустил маму, и мы смотрели и любовались ею, а потом мама стала отказываться танцевать, и мы сидели втроем,  и нам было хорошо.
В маминой деревне я жил фактически в двух семьях. Через огород стоял дом, где меня по вечерам и в воскресенье ждали мамин брат, усатый дядя Саша, тетя Нюра, от которой вкусно пахло парным молоком,  толстушка Валя и Витя. Был Витя старше меня всего на два года, но уже во всем походил на отца – такой же кряжистый, неторопливый, основательный, только без усов. Все лето Витя работал с отцом в паре, то на севе, то на покосе, то на комбайне помощником, заработал на костюм и на мотоцикл. Все у него в жизни было определено: училище механизации, где получит специальность тракториста-машиниста широкого профиля, до армии поработает в колхозе, а,  отслужив, построит дом и женится. С Валей мы учились в одном классе, ходили вместе в школу и из школы, сидели за одной партой, и мне уже совсем скоро показалось, что так было всегда, что мы давным-давно вместе.
Мне было хорошо здесь, но как только начинались теплые солнечные дни, я начинал тосковать по Зеленой Пристани и по дебаркадеру. Валя все понимала и тоже начинала грустить, но уже по-своему и о своем. На майские праздники приезжала мама и забирала меня с собой. Все учителя знали маму, а я учился хорошо, и меня отпускали. На дебаркадере я стал ей главным помощником, потому что Вера теперь на лето уходила в плавание со своим мужем. А маму Фейгин посадил заниматься таксировкой и бухгалтерией, и мама все делала правильно и хорошо, только все время была занята в конторе, и все учалки-швартовки теперь были на мне днем и ночью. Мама говорила, что я стал совсем большой, «настоящий мужик». Были в ее словах  радость, гордость и почему-то грусть. А мне она больше нравилась, если была  грустной. Когда она весело улыбалась, разговаривая с кем-нибудь, то казалась чужой и ненастоящей. Теперь я все чаще видел ее с другими – с клиентами, капитанами, шкиперами –  веселой, деловой, нарядной,  красиво причесанной. И она как-то все отдалялась от меня,  и в то же время меня все больше притягивало, влекло  к ней, и было это чувство незнакомо волнующим. Я уже давно все знал про отношения мужчин и женщин; Витя  рассказал, как у него было это в первый раз летом, на покосе. Я попросил Валю показать мне то, чего нет у мальчиков, и, когда мы были одни у нее в доме, она занавесила окна и деловито, по-родственному, разделась. Я увидел розовые плоские полукружия грудей, толстые ноги и  безобразные клочки рыжих волос под мышками и внизу живота. И вот теперь я думал про  незнакомо изменившуюся маму, что у нее тоже есть это. Мы спали в разных каютах, и я даже не мог видеть ее, как раньше,  в ночной рубашке с просвечивающими сквозь легкую ткань темными сосками. Наваждение преследовало меня, я не мог больше думать ни о чем. Я вдруг вспомнил, как однажды  мылись в ней в душе на пароходе. На дебаркадере была баня, мы ее топили по субботам. Мама любила париться, но сильного пара не выносила. В тот день я занялся баней пораньше и топил ее долго-долго, как дедушка в деревне. Мама закончила работу поздно вечером, приготовила на ужин жареную рыбу и пошла мыться. «Ты смотри там», – хмуро сказал я вслед, ничего не уточняя. Мама улыбнулась новой улыбкой и сказала не своим, не настоящим голосом: «А ты сиди и карауль, чтоб мама не угорела!» Я сидел и представлял, как мама раздевается, вешает халат, бросает в тазик для стирки лифчик и трусы, голая, с распущенными волосами, проходит к  баку с водой. Мне слышно, как она плеснула кипятку на горячие камни. Сейчас она сядет и будет ждать, пока по ее гладкой коже заструится пот. Вот она берет березовый веник… «Ой! Горячий-то какой!»  Я сидел и ждал…  Дверь бани открылась, из нее вырвались клубы пара, показалась мамина рука. «Мама! Тебе плохо?» Я подскочил к двери, подхватил маму. «Голова закружилась…халатом накрой…сынок, какой ты у меня…  заботливый,  – шептала она, а  я вел ее в  каюту, укладывал в постель, освобождал от мокрого  халата, подкладывал под влажные волосы чистое полотенце. – Сынок … не надо… я  сама…  мне стыдно». «Ну что ты, мама, ты же моя мама!» И это было действительно так, и я никогда потом не стыдился своего наваждения, мне нужно было пройти через этот миг запретного, мучительно-сладкого чувства. Я укрыл маму простынкой и опустился рядом с кроватью на колени: «Ну, как? Голова не болит?»  Она помотала головой: «Мне так хорошо… так хорошо… побудь еще со мной…не уходи… только сядь… что ты так… на коленях… передо мной никто не стоял на коленях». «А я  буду!» «А если  про меня тебе плохо скажут… все равно будешь стоять?» «Буду! Я  всем!.. Я всех!..» «Ну, вот и защитник у меня вырос!» – улыбнулась мама. И после этого дня у нас  установились новые отношения – я стал мужчиной в доме. Мы стали вместе планировать расходы и покупки, вплоть до ее нарядов. «Ты на виду, – строго говорил я,– тебе надо купить новое платье и туфли. А мне ничего не надо, у меня все есть». Я одевался во все флотское, полагающееся матросу, чьи обязанности  выполнял, не будучи по возрасту оформленным, но деньги мы все равно получали за эту работу, как «за недостающего». «Все равно через год я пойду в речное училище, а там и кормить и одевать будут бесплатно».
И про училище мы окончательно решили с мамой в то лето. Мы будем зиму жить в одном городе в разных общежитиях и встречаться по выходным  и на каникулах, а летом я буду приходить на своем пароходе на Зеленую Пристань. «А потом, когда дадут квартиру, как обещал Фейгин, мы снова будем вместе». Но мама от этих моих слов неожиданно грустнела и становилась еще красивей.
…В то лето я много читал – благодаря Фейгину. В нашей книжной лавке с высоким крыльцом – когизе, как называли ее в деревне, из нового всего то и появилось к весне, что «Бедные люди» Достоевского да «Роман-газета» с «Владимирскими проселками» Солоухина, а в газетный киоск иногда привозили журналы. Но однажды я побывал у Фейгина дома, пришлось поздно вечером вызвать его на пристань по срочному делу, и увидел в шкафах на веранде стройные ряды собраний сочинений; в тусклом вечернем свете я сумел разобрать на корешках фамилии Толстого, Тургенева, Чехова, Достоевского, Куприна, а  на столе лежали новенькие, только что полученные последние номера  журнала «Новый мир» в толстой картонной обложке. Фейгин, видимо, заметил блеск в моих глазах и деловито спросил: «Ну, с чего начнем?» «С Достоевского», – прошептал я. «А что Достоевского?» «Все». Фейгин покопался в книгах и протянул первый том. «А, может, что-нибудь из “Библиотеки приключений”?» Я помотал головой: «Достоевского». За лето я одолел все 10 томов и, закрывая последний, вдруг понял, что никогда ничего не забуду, но  перечитывать – не стану. Я уже запросто приходил в большой и удобный дом Фейгина, который в селе называли коттеджем, правда, дальше веранды не проходил, да и не стремился. Здесь можно было сесть на диванчик, раскрыть только что вышедшее издание и услышать его ни с чем не сравнимый  запах…  «А это вот – про тебя», – с улыбкой сказал Фейгин, протягивая «Новый мир». Журнал в моих руках сам собой открылся на странице с названием повести «Саша отправляется в путь». Да, эта была повесть про меня как представителя Сашиного поколения, но было там все не так, по-другому, от чего  становилось и тоскливо, и радостно: а вдруг эта жизнь где-то существует, и я еще попаду в этот радостный и трудный, счастливый и горький настоящий мир. В маминой деревне я сразу же пошел на почту и выписал то, что еще можно было выписать. Это оказался журнал «Юность».          

Раньше в маминой деревне была начальная школа, потом образовалась  семилетка, но по иностранным языкам так и не смогли найти учителей. Никто у нас в классе из-за этого не переживал, а мама привезла мне учебников по немецкому и английскому за всю школу, и я прошел их за три зимы.  Нас в классе было семеро, всем по пятнадцать-шестнадцать, потому что я проучился в первом классе два года, а местные ребята и девчата не захотели уезжать и ждали, кто год, кто два, пока откроется семилетка. Четверо – Гриша, Киря и сестры Сорокины – уже успели поработать на комбайнах и фермах, красавица Наташа помогала маме на почте, так что дорога была определена. А мы с Валей собрались уезжать. Мама обещала устроить ее на завод с общежитием, а первое время Валя могла пожить в маминой комнате. Мне эти планы не нравились, мне ни с кем не хотелось делить маму. К тому  же в последнюю зиму что-то произошло в наших отношениях с Валей. По вечерам она гуляла с Гришей Семеновым; они заходили за мной, но я отказывался раз за разом, и Валя стала дуться на меня, и мне было жалко, что исчезли наши простые доверительные отношения, а вместо милой дурнушки появилось манерное существо с неумело подведенными глазами. К Новому году что-то у них разладилось и с Гришей, он стал гулять с  Наташей, которая нравилась мне, но я не смел подойти к ней, и мы снова стали ходить с Валей в школу и из школы. «Ты мне брат?» – спросила меня Валя. Я кивнул головой. «Тогда набей ему морду!» «За что?» «Набей и все! Или ты мне больше не брат!» Я встретил Гришу с Наташей на выходе из села. «Здорово! – сказал Гриша. – Чё один, почему без сестрички?» Наташа обидно засмеялась. В пуховом платке, из-под которого выбивались заиндевевшие пряди, она казалась особенно красивой и недоступной. «Давай отойдем», – сказал я. «Ты чё, бить меня собрался, чё ли?», – сказал Гриша с веселым удивлением и подошел ко мне. Мне нравился Гриша, мама его всегда хвалила и хотела, чтобы мы дружили, но Гриша относился ко мне как к чему-то курьезному: овес от пшеницы отличить не может, к коню не знает как подойти, от девчонок  всегда в стороне, вечно с сестричкой, как первоклашка с мамкой… Я ударил Гришу, он удивился еще больше: «Ни х… себе! Так ведь можно и без зубов остаться». Я ударил еще раз. Гриша не стал уворачиваться, просто выставил руку и сильно толкнул меня. Я упал в снег, а он  стоял надо мной и смотрел на меня с полным недоумением: «Если ты за сестричку, то зря. Она сама сказала, что ей никто не нужен, она в городе себе такого парня найдет!..» Он протянул руку, но я поднялся сам и пошел домой, и долго-долго слышал за спиной звонкий Наташин смех… А через два дня нам дали колхозную машину и повезли в райцентр. За одну эту поездку, в которой было больше приключений, чем за весь учебный год: один раз застряли, в другой раз Кирю на повороте выбросило в глубокий снег, и он потерял свои очки, в райДК подрались с местными ребятишками за наших девчонок, на обратном пути отогревали Наташу, которая додумалась поехать не в валенках, а в фетровых ботиках, – мы как бы заново познакомились и подружились. А главное, мы стали комсомольцами и, вернувшись домой, собрались, чтобы выбрать комсорга. Я предложил Гришу, а Наташа, гладко причесанная, в скромном форменном платье, на котором новый комсомольский значок выделялся особенно ярко, встала и предложила меня: «Юра, конечно, не очень общительный товарищ, вернее, он односторонне общительный,  – она взглянула на Валю ясными глазами и продолжала: – Зато он очень верный, я бы с таким пошла в  разведку». Долго смеялись, представляя, как мы с Наташей идем в разведку, даже в школьной  стенгазете нарисовали под рубрикой «Кому что снится под Новый год», но выбрали меня – единогласно. 

Я впервые встречал в деревне позднюю весну. В майские праздники всей семеркой  ушли на берег Чулыма, где уже было сухо и пробилась  зелень – первая зелень 1961 года, означающего рубеж и начало новой жизни. Сбросили телогрейки и пальто, разложили закуску – вареные яйца, пироги, сало, картошку в мундире, соленые огурцы, поставили бутылки и кружки. Я чувствовал какое-то радостное возбуждение, мне вдруг показалось, что именно сегодня прорвется завеса, отделяющая меня от Наташи. А та посматривала на меня с явным интересом. Выпили за праздник солидарности, за школу, хрустели огурцами, крошили пироги, стукались, как в пасху, вареными яйцами. «Пусть Юра скажет тост!» – потребовала Наташа. «Я скажу. Налейте!» Гриша  кивнул мне, подбадривая, и стал наливать: девчонкам бражки, ребятам самогон. Я привстал на колени и обвел всех взглядом. Валя испуганно смотрела на меня из нашей прошлой счастливой жизни. Наташа встретила мой взгляд и скромно потупилась. Рыжий Киря, наш третий пацан, протер подолом рубахи очки. Сестры Сорокины, моя дальняя-предальняя родня, прижались друг к другу и склонили головки, словно фотографировались на долгую память. «Вы, наверное, думаете, что я буду говорить про любовь?» Все переглянулись и пожали плечами. «Я буду говорить про две самые  главные вещи в жизни. Я буду говорить о том, о чем мы все думаем, о чем мечтаем, о чем поем, пишем сочинения и записочки, гадаем на картах и ромашках, радуемся и плачем, – я выдержал паузу, – и о том, что ежеминутно и ежечасно продаем и предаем, заваливаем пошлостью анекдотов, кривыми ухмылочками, грязными усмешечками, убиваем страхом показаться смешными, превращаем в скотство семяизвержения… Я пью за любовь!» Меня поддержали нестройно и с некоторой опаской: «За любовь!» Я выпил самогон, пахнущий ржаным хлебом, и понял, что меня вывернет тут же за столом. Я вскочил и бросился в кусты. Меня вырвало и стало значительно легче, но зато я совершенно ясно понял всю безосновательность  своих надежд. Я вышел из кустов к реке,  с трудом зачерпнул воды и прополоскал рот. Обернулся и увидел Наташу. «Все в порядке?» «Да», – хрипло ответил я. «Юра, ты больше не пей, ладно?» Я кивнул головой. Она подошла ближе. «Тебе надо прогуляться. Пойдем вон туда,– она кивнула в сторону больших, только-только зазеленевших ив. – Заодно поговорим. Ты все-таки в речное решил поступать?»  «В речное». «А я думала, что ты закончишь десятилетку, а потом будешь поступать на журналистику». Я молчал. «Знаешь, я тебя вижу знаменитым журналистом или даже писателем. Ты один из всей деревни  выписываешь  журнал». Наташина мама, худощавая женщина с грустными глазами, работала на почте; они с мамой и жили в том же здании. «Представляешь: я открываю «Юность», а там твоя фотография и твои стихи…» «…посвященные тебе», – неожиданно для себя добавил я. «Правда?  – обрадовалась Наташа. – Ты написал и посвятил мне стихи?» Я кивнул головой. «А ты их мне почитаешь?» «Потом, – сказал я,  – они еще не совсем готовы…» Наташа вздохнула: «Ты уедешь и никогда уже здесь не появишься, а со мной останутся только твои стихи». «А ты? Ты не собираешься учиться дальше?» «Собираюсь. Только я не могу бросить маму. Я буду работать почтальоном и готовиться по программе восьмого-десятого классов. Мы с мамой узнавали: можно приехать и сдать экзамены экстерном. – Она горделиво взглянула на меня: – Так что мы с тобой еще встретимся!» Мы вернулись к стоянке, встреченные все понимающими  взглядами.
Выпускной вечер начался  в школе, с речей и шампанского, а продолжился выпускной ночью, когда мы снова побрели в сторону Чулыма. Начало июня выдалось небывало жарким, ночь наступила теплая и светлая. Рядом со мной оказалась Валя. «Тебя можно поздравить?» – спросила она. «И  тебя тоже», – отозвался я. «Спасибо, конечно, только ты же знаешь, что я не про школу». «А про что?» «Не про что, а про кого! Про Наташку!» «Спасибо», – сказал я ровным голосом. Сестры Сорокины шли впереди, обнявшись, в одинаковых белых платьях,  и пели красиво и грустно, как будто это им, а не мне и Вале, предстоит скоро уезжать:
            
            …И в дорогу далэку
            Ты менэ на зори провожала
            И рушник выщиваний на долю, на счастье дала.

Мы с Наташей были вместе всю пору экзаменов, писали шпаргалки, проверяли друг друга и получили одинаковые оценки: по две пятерки и по четверке, только Наташа лучше знала математику, а я русский и литературу. Прочитать стихотворение ей я так и не удосужился: не было случая, вот уж на  выпускном… Впереди блеснула лента Чулыма. «Купаться!»  – закричала Валя голосом капитана из рассказа Толстого про обезьянку и побежала к реке, на бегу снимая платье и скидывая босоножки. Я шел и подбирал ее одежду и обувь.  Когда я подошел к воде, они уже плескались с Гришей на мелководье, а Киря стоял в трусах у самой воды, сгорбившись и охватив себя руками крест накрест. Я положил одежду и подошел к девочкам. «Ты будешь купаться, Юра?» – услышал я Наташин голос. Я кивнул, вошел в воду  и лег на дно, примостив голову на большом камне. Прямо надо мной было высокое небо с бледными звездами. Наташа зашла в воду босиком и наклонилась надо мной. Ее  светлое  лицо было прекрасным. «Ты сошел с ума?» – спросила она с тихим смешком. «Нет, мне просто очень хорошо». Она присела на камень и положила мою голову к себе на колени. «Скажи, что ты меня любишь», – попросила она. «Ихь либе дихь». «Еще!» «Ай лав ю». «Еще!» «Же ву зем». «Еще!» Я встал у камня на колени и взял Наташины руки в свои, глядя в бесконечность ее глаз, и тут на нас с визгом и хохотом налетели Валя с Гришей, окатили брызгами, Наташа вырвалась из моих рук и выскочила  на берег. Я побрел следом за ней, мокрый до самых ушей. На косогоре белели два  выпускных платья рядом со смутной фигурой Кири. «Я тоже ухожу, – сказала Наташа, – меня мама  с девочками отпустила. А ты смотри, не простынь». «А я сейчас костер  разведу. Гринь! – крикнул я в темноту – У тебя спички есть?» Гриша, куривший по-настоящему, без «пряток», ответил не сразу: «Пошарься в штанах!..» «Я бы осталась, – сказала Наташа, – но мама волнуется…» «А мы завтра увидимся?» «Сегодня! – засмеялась Наташа – Уже сегодня! Ты приходи к нам домой! Придешь? Мы с мамой пирог испечем!» Меня еще никогда не звали в гости девочки, если не считать Вали. Начинается действительно новая жизнь, и не может быть, чтобы в ней мы были с Наташей вдали друг от друга. Мне вдруг расхотелось уезжать, ведь можно жить и здесь, дружить с такими замечательными ребятами, как брат Витя, Гриша, Киря, поехать на покос, научиться, наконец, отличать рожь от пшеницы и запрягать лошадь; можно работать в колхозе и вместе с Наташей учиться экстерном. «Иди, – сказал я Наташе, – тебя ждут». Она легко побежала в гору с туфельками в руках. Я чаще всего вспоминаю Наташу этой девочкой,  бегущей по берегу с первыми взрослыми, настоящими туфельками в руках, у которой  все впереди: счастье, любовь, радость. Она еще не знает, что лучше этого мгновения у нее уже никогда ничего не будет; да и у меня, пожалуй… Я развел костер, разделся, выжал рубашку и брюки, развесил на кустах. Подошла Валя с комом  одежды в руках. Гриша поодаль выжимал трусы, его большие ягодицы белели в ночи  ущербной луной. «Гриша, – сказала Валя, – ты иди, не жди нас. Юрочке нужно высушиться, а то он простынет». «А, ну ладно. Только не купайтесь больше, тут яма есть, затянуть может». Он поднялся наверх и крикнул оттуда, неизвестно к кому обращаясь: «Утонешь – домой не приходи!» Валя сняла трусы и лифчик, выжала, развесила, набросила на голое тело платье, присела на корягу и позвала: «Иди, заморыш, согрею!» Костер едва тлел, и мне было совсем не жарко, но я возразил: «Я не заморыш». «Шкелет! Кожа да кости!» «Зато ты у нас!..» «А что! Мама говорит, что хорошего должно быть много!» В конце концов,  я присел к ней на корягу. «Ну вот, – сказала она, устраивая меня куда-то между  грудей, явно налившихся за полтора года после “демонстрации”,– это тебе не Наташка, Наташка тебя не согреет. Мы ее, знаешь, как зовем? Селедкой! Чё ты дергаешься? Обиделся, чё ли? Я же тебе сестра, чё на меня обижаться?»  Она  охватила меня руками и задышала в самое ухо: «А помнишь, как нам было хорошо? Я была такая счастливая: засыпаю – о тебе думаю, просыпаюсь и радуюсь: выйду, а ты у ворот стоишь, дурачок такой…А теперь, Юрочка, я самая несчастная». Я повернулся к ней: «Вот еще! С чего ты несчастная?» Валя молчала. «Валь, ну с чего?» «Мне стыдно…»    «Стыдно сказать брату?» «Потому и стыдно…Вот если б ты не был моим братом!» «Что тогда?»  «Я поклялась никогда-никогда тебе  этого не говорить. Только если ты попросишь, сильно-сильно!» «Я прошу – сильно-сильно!» «А ты догадайся!» Я пожал плечами. «А что ты Наташке говорил? Я слышала!» Передразнила: «”Ихь либе дихь!” Говорил?» «Говорил»,– признался я. «И я тоже – ихь либе дихь. Очень-очень!» «Валя, я тебя тоже люблю», – пробормотал я. «Ты любишь не так! Иначе бы ты не бегал за Наташкой!» «Но ты же сама с Гришей!..» «А ты заволновался? Заволновался, да? Вот! Я  же с Гришкой специально, чтобы ты заволновался. У нас с ним ничего не было. А ты…Ты за Наташкой стал бегать. Ну и бегай, только ты от нее ничего не добьешься. А я хочу с тобой…» Я молчал, потрясенный. «Ты же на меня смотрел?» Я молчал. «У нас многие… Даже с сестренками… Ну и что? Это же понарошке, кому от этого плохо? У всех это  бывает и никому не обидно потом». Меня пронзила дрожь; я понял, что если она не замолчит, я сойду с ума. «Ну, вот скажи, почему с Гришкой и Кирей можно, а с тобой нельзя?» Я что-то пробормотал про вырождение и болезни детей. «Какие дети? – искренне удивилась Валя. – Мы же с тобой не жениться собираемся, я же знаю, что нас не поженят. А если ты боишься, что… Если хочешь знать, у меня уже было это. Вот! Летом, когда тебя здесь не было. На покосе. Только я никогда и никому не скажу, с кем. И он не скажет». Я  взглянул на нее со страхом: что она говорит, как она может?... «А я хочу только с тобой… Давай просто поиграем, давай, как тогда, давай я тебе снова все покажу, давай, как будто ты это не ты,  а я это не я,  давай…» Я вскочил на ноги; от этих «давай, давай, давай» звенело в ушах. «Пошли!» – сказал я. «Правда? – обрадовалась она, освобождаясь от платья. – Ой, Юрочка! Родненький! Я никому-никому не скажу! Это будет нашей с тобой тайной навеки!»  «Домой пошли! По домам!» Валя встала и вдруг, поколебавшись, решительно отбросила  платье и шагнула к воде. «Ну, если ты так, – сказала она незнакомо звонким голосом. – Последний раз: да или нет?» «Нет», – сказал я, едва держась на ногах. «Нет? – в ее голосе звучали надежда, угроза, мольба. – Юрочка, я не шучу!» «Я тоже»,– прошептал я. Вода скрыла ее толстые ноги, и я вдруг увидел, какая у нее тонкая девичья талия и широкие плоские бедра зрелой женщины. «Юрочка!!! Помоги! Юра…», – донеслось до меня вместе с плеском воды, и я увидел, как ее подхватывает течение и несет в яму, о которой предупреждал Гриша….
Я сидел перед горящей печкой, на мои плечи была наброшена телогрейка, но меня все равно трясло. Наташа сидела рядом, закутавшись в пуховый платок, и молчала. Я прибежал на почту, чтобы позвонить в соседнюю деревню участковому, и теперь сидел и тупо смотрел на огонь печи в жилой половине здания. Я не мог идти  домой. Я не мог идти в дом Вали. И Наташина мама все поняла. Она постелила мне на полу, и я молча лег. Она заботливо укрыла меня своим служебным полушубком и, словно невзначай, коснулась рукой затылка, и я заплакал. Заснул я, когда было совсем светло. Я еще не знал, что как раз в это время деревенские мужики нашли Валино тело на отмели километра за полтора вниз по течению.
Пока я спал,  приходила бабушка и принесла мне одежду. Я проснулся и молча оделся. Наташина мама показала, где туалет и умывальник, потом пригласила за стол. Ни она, ни Наташа, строго, по-школьному, причесавшаяся и надевшая темное платье со значком, ни о чем меня не спрашивали. Потом  Наташина мама ушла, а мы с Наташей сидели и молчали. Я снова был за стеной, отделившей меня не только от Наташи. Потом Наташина мама пришла за мной и повела в правление к участковому. Она сказала, что Валю («Валин труп»,  –  мысленно поправил я) увезли в район, моей маме и Вите дали телеграммы, а дядя Саша напился и грозится убить меня. Я снова ночевал на полу. Наташина мама встала рано и ушла, поправив на мне полушубок.  После обеда меня пригласили к следователю в правление колхоза. Следователем оказалась высокая худая женщина с пышной прической и в зеленом, под цвет глаз, платье. Я узнал ее. Полгода назад эта женщина вручила нам комсомольские билеты, расписавшись в каждом на строчке «секретарь райкома комсомола». «О, – сказала она, увидев меня, – старый знакомый!» И тут же поправилась: «Вернее, очень молодой старый знакомый! А я закончила юридический институт и теперь работаю в прокуратуре. – Она вздохнула. – Эх, ребята, ребята, что же вы натворили! Ну, рассказывай, как все произошло».
Я рассказал ту же полуправду, что и вчера участковому. Тот ни к чему не придирался, даже кое-что подправил, чтобы все вышло гладко-прилично. Но эта старая комсомолка обязательно заставит объяснить, почему Валя была совершенно голой, когда ее нашли на отмели? «В общем, все ушли, а мы сушили одежду… Потом мы поспорили. Она сказала, что перейдет Чулым вброд. Я ее предупреждал, что там есть яма, но она не послушалась. Я побежал за ней, но было уже поздно. Ее затянуло течением, а плавать она не умеет». «А почему она была голой?» «Она не стеснялась меня,  – ответил я заготовленной фразой. – “Ты же мой брат”, – сказала она». «А тебя это не смущало? Вы уже не дети, ты взрослый мальчик, юноша, а она… была вполне оформившейся женщиной, ты же знаешь, что девочки созревают раньше». «Меня это смущало», – признался я. «Так, может быть, все дело в ваших отношениях?» «У нас не было никаких отношений, кроме отношений брата и сестры». «Так, дорогой мой, давай теперь начистоту, раз ты заговорил о таких отношениях. У вас с ней было что-нибудь?» «Нет, не было»,  – ответил я, старясь прямо и не мигая смотреть в зеленые глаза следователя. «Взрослый человек должен понимать, что есть моральные нормы и есть уголовное право. – Она встала и прошлась по комнатке, словно учитель по классу. – В нашем уголовном законе, кстати, он принят совсем недавно, прошлой осенью, в нем преодолены последствия культа личности, он  построен на новых принципах – законности, справедливости, гуманизма,  так вот, в нем нет статьи за отношения близких родственников. Конечно, существует моральный запрет, но даже браки между кузинами далеко не редкость…» «Рахманинов»,– сказал я. «Да, и не только. А то, что вы несовершеннолетние, говорит больше за тебя, чем против тебя. Поэтому, чтобы закрыть дело аккуратно, надо говорить правду». «У нас с ней ничего не было», – повторил я. Она села, положив нога на ногу, закурила сигарету и пустила дым кольцами из носа, как заправский курильщик; и вообще, в ней было много мужского: приглядевшись, можно было увидеть жесткие черные волоски в глубине ноздрей, а верхняя губа была чуть светлее остальной кожи лица, что говорило о недавнем бритье. «Видишь ли, Юрий, медицинская экспертиза показала, что Валя не была девушкой, у нее уже были те самые отношения, о которых ты проговорился. С кем, как ты думаешь?» Она прищурила один глаз, словно целясь в меня. «Не знаю. Не со мной». «Так. Следующее. Я была у родителей Вали. Ее мама сказала, что вы практически ежедневно оставались вдвоем, а соседка видела, как Валя задергивала занавеску». Я сжался. «Все сходится. Абсолютно все. Я, конечно, поговорю еще с учениками, их родителями, учителями, соседями, но все – уверяю тебя – все покажут на тебя. И тебе нет смысла отпираться, даже если, как ты говоришь, у вас ничего не было. Поговорят и забудут, а ты уедешь отсюда, будешь спокойно жить и учиться…» Она осеклась, поймав мой взгляд: «Извини, она же твоя любимая сестра… Так вот, как бы то ни было, но Валю теперь не вернешь, и всем нам нужно, чтобы дело поскорее закрылось и не было никаких вопросов. Согласен?» Я кивнул, мне действительно хотелось только одного: чтобы все это поскорей закончилось, и она заговорила четко, словно диктуя: «Вот как все было. Чуть больше года назад вы в очередной раз остались одни в доме и – заигрались, как заигрываются многие дети, особенно в таких изолированных поселениях, где почти все связаны  родственными связями, порой такими далекими, что даже не знают об этом. А потом ты, как мальчик более развитый умственно, чем она, стал стыдиться того, что произошло, у тебя появилась девочка, и вольно или невольно ты оттолкнул Валю. А она осталась ребенком, несмотря на зрелость форм; ей захотелось продолжить эту игру. Для этого она остается с тобой и, пытаясь соблазнить, раздевается и демонстрирует себя. Но Валя не поняла твоей тонкой, – она иронически усмехнулась, – души, и ты снова оттолкнул ее – не руками, конечно. А у нее – целый букет: детская глупость, неудовлетворенные желания, шампанское вперемежку с бражкой, и она, как та графиня…» «…с изменившимся лицом бежит к пруду», – тоскливо процитировал я. «Все было так?» – не то спросила, не то подытожила она. Я долго молчал. Все было так и не так, но кому какое дело? Эта версия соединяла нас навечно с Валей, она смывала с нее грязь похотливого совокупления из гадкого любопытства; и если б я мог вернуть прошлое, я бы заигрался с ней тогда до конца, но на самом деле этого не было! Мне не с кем было посоветоваться; даже у мамы, будь она здесь, я не мог бы спросить совета, ведь тогда надо было рассказать  и о  тете Вере, и о ней самой… Версия следователя была неправдой, но эта неправда была удобной для всех. Как говорил Фейгин: «У каждого в огороде зарыта своя собака, как раскопаешь – ох, завоняет!» И я почему-то подумал, что Фейгин посоветовал бы согласиться со следователем: «Ты – мужик! – сказал бы он. – С тебя как с гуся вода. А память о женщине должна быть чистой». И я попросил у следователя бумагу и время и написал все, как надо: как я приехал и обрадовался, что у меня есть сестра Валя, милая толстушка, которая ходила переваливаясь, как уточка, и как у нас случилось это – как  продолжение нашей счастливой душевной близости, как утверждение родства не по крови, а по чувствам; нам надо было умереть тогда от счастья, но мы остались жить в этом странном мире взрослых, и  я, как самый слабый из нас двоих, не смог удержаться в нашем детском мире, я выпал из него, а счастливая Валя осталась там – теперь уже навсегда…Я писал и плакал; бумага высохла и вся покорежилась. Следователь прочитала и сказала: «Да ты поэт!..» Потом посмотрела на меня долгим взглядом и произнесла, словно диагноз: «Она умерла любимой».               
Приехала мама и увела меня в дедушкин дом. Пришел Витя, ставший взрослым мужиком, молча обнял меня и проговорил в самое ухо: «Не бойся никого». На кладбище  мы шли молча и тесно втроем: мама, я и Витя. Одноклассники держались тесной кучкой, Наташа была в том же темном форменном платье. С поминок мы с мамой ушли, как только позволили приличия. Вскоре дело закрыли, и мы уехали. Перед самым отъездом я  зашел на почту. «А Наташа уехала к бабушке. Пусть отдохнет. Вот пойдет на работу и – все, прощай, детство». Вот и мое детство закончилось, подумал я. «Спасибо вам». «За это, Юра, не благодарят». «Вы мне…вы для меня…»  «Не надо, Юра. – Она погладила меня по руке и вздохнула. – Все проходит. Пройдет и это». «А Наташе я напишу». «Напиши». Она подняла на меня  свои красивые грустные глаза. Она знала, что я не напишу, не должен писать. И в «Юности» никогда не напечатают моих стихов.

Первокурсников речного училища обычно отправляли на сельхозработы в один и тот же приречный совхоз на уборку овощей. За это столовая училища получала мясо, картошку, капусту и морковку на всю долгую зиму. Мы загрузились поздно вечером на однопалубный друхтрубный пассажирский пароход, командовал нами высокий молодой мужчина в офицерской шинели без погон, с  полевой сумкой на бедре. Утром нас высадили на берегу  и отвезли в открытых машинах на центральную усадьбу, где расселили в большом бревенчатом доме, поделенном на три части. Передняя комната была общей, а в других, смежных, стояли нары от стены до стены. Комната направо уже была занята девчонками из техникума – того самого, финансового. Их руководитель жил в одноэтажном свежепобеленном домишке напротив под громким названием «гостиница».  Особой дружбы со студентками не получилось, потому что мы были малышня, а девчонки поступили после десятого класса и смотрели на нас снисходительно и свысока – некоторые не фигурально, а натурально. И только одна из них, полная девушка по имени Луиза, была с нами на равных, и мы все немножко в нее влюбились, потому что была она красивая, веселая, простая. А потом все отвернулись от Луизы: ее поймали на воровстве, она вытащила  у нас из чемоданчиков и рюкзачков у кого деньги, у кого часы, авторучку, кожаный кошелечек. У меня она украла красивую  рамку, которую я  тайком выпилил лобзиком, отполировал, покрыл лаком, и в которую вставил фотографию Веры. Собрание по обсуждению Луизы было общим и мнение единодушным: исключить из техникума. Единодушие во многом объяснялось поведением Луизы. Она не каялась и не просила прощения, просто смотрела на всех пустыми красивыми глазами и молчала. Она была в простеньком платье, не скрывающем ее полноту, особенно оно подчеркивало ее отвисший живот; она не нравилась мне в этом платье, но меня влекло к ней, от нее шел ток, посильнее электрического… «Можно мне слово?» – крикнул я. «Можно. Только представьтесь для протокола», – сказал лысый преподаватель техникума в круглых очках. Протокол вел наш командир, устроив на коленях полевую сумку. Я встал. Луиза лениво навела на  меня свои прожектора. «Курсант Юрий Медведев. Мы ничего не знаем друг о друге, а потому не имеем права решать судьбу человека вот так, одним махом. Суд, чтобы вынести приговор, не только проводит следствие по делу, но изучает характер преступника, его жизнь, в конце концов, дает право на защиту…» Курсанты смотрели на меня испуганными глазами, а девчонки зашумели: «Защитник нашелся!.. Да он сс… по ней паром!» Лысый преподаватель сумел все-таки навести порядок: «Дадим высказаться курсанту Медведеву!» «Может, – продолжал я, – Луизе в детстве не дарили игрушек, ей не справляли дней рождения, у нее никогда не было новогодней елки, не было красивого кошелька и наручных часов…» «А деньги – тоже не дарили?..» «Про деньги. – Я вспомнил «Записки из Мертвого дома». – Они для Луизы знак того, что она такая же, как мы все, что у нее в жизни все хорошо. Для вас деньги – это яблоки и конфеты, духи и помада, а для нее – спасательный круг. – Я повернулся к девушке. – Луиза, я тебе дарю эту рамочку, она теперь твоя. У меня ты ничего не взяла». Никто не ожидал того, что произойдет в следующее мгновение: Луиза зарыдала громко, бурно, с визгом: «Мне никогда…Мне никто…–  Ее мощные груди сотрясались,  большой живот ходил ходуном. – Ой, не могу…» Она вдруг покачнулась и стала валиться на пол.  Ее успели подхватить, уложили на нары и стали отпаивать. «В собрании объявляется перерыв, – сказал лысый преподаватель и с улыбкой повернулся к нашему командиру, аккуратно складывающему свою сумку. – Он страшный человек, ваш курсант Медведев!» Мы молча поплелись в свой  кубрик. Вокруг меня вдруг образовалась пустота, я почти физически ощущал ее. Вечером меня позвала самая высокая из студенток, с короткими прямыми белыми волосами, я ее про себя обозвал Дылдой: «Иди, тебя Луизка зовет». Я вошел в девичий будуар. Каждая из девчонок занималась своим делом: кто писал письмо, кто читал книгу, четверо играли в карты. Я пробрался к Луизе, устроился полулежа рядом. Лицо ее было бледным, глаза большими и жалкими: «Откуда ты все знаешь?» «Книжки надо читать». Я почему-то избрал этот тон, который обидел бы любую девчонку, а Луиза вдруг вцепилась в мои слова, как в спасение: «А ты мне расскажи, что в книжках… Ну что-нибудь интересное, не как в учебнике». «Только ты не смотри на меня», – попросил я. «Тогда ты тоже не смотри»,  – прошептала она со слабой улыбкой. Я лег на спину рядом с ней, закрыл глаза и прочитал  стихи, посвященные Наташе, которые та никогда не услышит. Луиза молчала. Я приподнялся на локте и посмотрел на нее. Из ее закрытых глаз выкатились две слезинки. Я наклонился и выпил соленую влагу своего  первого  литературного  гонорара. «Какой ты… Спасибо,  –  сказала она, открыв глаза, засиявшие, как  природа после дождя. – Это той, на фотографии?» «Нет». «А у тебя есть твоя фотография?» «Нет». «Тогда мне не надо рамочку. А стихотворение ты мне перепиши, у меня специальная тетрадь есть. Перепишешь?» «Да». «Ну иди, а то девчонки тебя побьют, вон они как на тебя смотрят. – И вдруг добавила, возможно, цитируя кого-то из своей тетрадки: – Тебя будут либо сильно любить, либо так же сильно ненавидеть; третьего не дано».

Командир был в училище новичком, пришел из армии после хрущевского сокращения. Сильно он нас не напрягал, да к тому же, как мастер на все руки, взялся на пару с техникумовским преподавателем  провести электропроводку на ферме и пропадал там весь день. Но все же к восьми утра он  отводил курсантов строем к конторе, на «разводку», и только мне удалось вырваться из стройных рядов. Это случилось в первый день, когда бригадир спросил, кто хочет топтать на коне силос, и у меня тут же вырвалось: «Я!» Каждое утро в конюшне мне давали упитанную лошадь по имени Роза, и целый день я качался в седле Розы, ходившей по кукурузным стеблям и початкам, сваленным в силосную траншею. И на обед я не ходил строем, а приезжал к столовой верхом, привязывал Розу к забору, и она покорно ждала меня.   Я целый день был один, но не скучал,  мне было грустно и хорошо. Я думал о маме, Вере и Наташе, по-хорошему вспоминал Валю, а после собрания в моих мыслях была только Луиза. Я хотел встреч с ней, и мне нужно было от нее именно то, что она  бездумно и привычно отдавала, судя по разговорам, всем и каждому. Я представлял,  как она  ложится и равнодушно раздвигает ноги, как начинают трястись груди и колыхаться ее живот, а глаза, она, должно быть, закатывает, так что видны одни белки… Я так зримо представил это, что, когда она появилась у траншеи, чуть не свалился с коня. «Привет», – крикнула она. Я спешился и пошел к ней с лошадью на поводу, с некоторым трудом передвигая затекшие ноги. «Это кто у тебя: жеребец или кобыла?» «А ты посмотри!» Я опять взял верный тон. Она присела на корточки. «Фу! Я бы не стала на кобыле. Вот на жеребце – это да! – Посмотрела на меня снизу. – Я однажды видела у коня – вот  как моя рука!» Она была совершенно непосредственна и  искренна. «У слона еще больше»,  – сказал я. «Правда? Ты видел?» «Видел. В цирке». «Ты думаешь, у них все, как у людей?» Я отвернулся. «Я видела, как собаки…»  «Собак все видели». «А ты чё отвернулся?» «А ты зачем пришла? Меня травить?» Она поднялась на ноги, подошла ко мне, и мне почему-то показалось, что от нее пахнет,  как от Розы. «Разве я травлю?» «А разве не травишь?» «А мы сегодня едем на второе отделение, там наши второкурсники женятся. Поедешь с нами?»  «Не знаю. Ты же не захочешь со мной…» «А, может, захочу! Знаешь, как студентки  говорят? Первокурсница: не дам никому! Второкурсница: только одному! Третьекурсница: если выпью, то каждому! Мне тоже, когда выпью, так любви хочется!..» Второе отделение мы проезжали, между ним и центральным километров двадцать, час на лошади, но кто мне ее даст на всю ночь? «Я подумаю». «Ну ладно, я пошла». «Подожди». Я сорвал несколько сухих и пыльных стебельков с белыми головками. «Это тебе». «Спасибо. Мне еще никто не дарил цветов». «Какие твои годы...» «А какие?» «Долгие и счастливые». Она посмотрела на меня, пытаясь понять, издеваются над ней или нет. «Я буду ждать»,– кокетливо сказала она. «Я тоже»,  – ответил я, запрыгнув в седло. «Ох ты! Джигит!»
Я закончил в шесть, как обычно, вывел Розу на дорогу, ставшую без дождей каменной, и пустил лошадь в галоп. Пожалуй, только ради этого стоило топтаться целый день в тесной траншее. Я гнал Розу все быстрее и вспоминал Печорина, как он мчался к Вере и загнал коня, а потом упал на траву, еще мокрую от росы, и заплакал,  как ребенок... И вот я тоже мчусь к своей Вере, которую сегодня зовут Луизой, а вчера звали  Наташей, Валей, и кто-то будет завтра и послезавтра, и пусть так будет всегда!               
Но я тоже не успел. Бортовой ГАЗ со студентками в кузове несся навстречу мне. Я остановил коня, а когда ГАЗ проехал мимо, повернул Розу и погнался за ним. Я легко догнал машину и поскакал рядом по каменной обочине. Девчонки что-то кричали, смеялись и махали руками, шофер грозил промасленным кулаком, а Луиза стояла молча и прижимала к груди сухие стебельки.
Я не сразу нашел Командира. Наконец, староста сказал, что он в гостинице, у «лысого». Я постучался к тому в комнату. Вместо ответа открылась дверь, и передо мной возник Командир. Был он в носках, в галифе и в майке. «А, курсант Медведев. Заходи, тебе можно». Заметно порозовевший преподаватель сидел за столом с бутылкой водки и немудреной закуской. «Садись, курсант Медведев. Пить не предлагаю, не положено. Что скажешь?»  «Товарищ командир роты! Прошу отпустить до утра по личным обстоятельствам». Преподаватель понимающе, как-то по-свойски, но довольно неприятно усмехнулся, его очки блеснули сладострастием. Командир нахмурился и почесал в затылке: «Действительно, страшный ты человек, курсант Медведев. Вот не отпущу я тебя, и ты  всю жизнь мне этого не простишь… Личные обстоятельства, как я понимаю, любовь?» Он произнес это слово без мягкого знака: любов. «Это у нас в училище строевик, из фронтовиков, все прошел, в каждом гарнизоне по жене, говорил нам, когда мы вот так же… Любов, говорил он, проверять надо, только не временем да трудностями разными, а вот представь, говорит, ее в уборной над очком…» Преподаватель расхохотался в голос, даже очки слетели на стол. «Конечно, это гадко и грубо, – продолжал командир, глядя на преподавателя, – многих он на землю этими словами опустил, даже не на землю, а в выгребную яму. Но есть в этом правда, только для одних она грязная и грубая, а  другие в ней радость видят… Как-то я в часть возвращался, пароход переполнен, а у меня своя касса, все без очереди, короче,  кум королю, отдельная каюта, правда тесная, вот как этот шкаф. Посидел допоздна в ресторане, погулял на последние, вышел на палубу. Народ уже как-то разобрался, рассредоточился, спит, только сидит на самом ветру девчушечка, дрожит. Пойдем, говорю. Пошла без слов. Приходим, я матрац на пол: «Ложись». А ее всю трясет. «Ну что, говорю, греться будем?» Говорить не может, только головой трясет, согласна, значит. Погрелись мы…– Он крякнул, взглянул на меня: – Учти, курсант Медведев, этот рассказ имеет очень большое воспитательное значение, в нем образ советского офицера, который бескорыстно готов поделиться с незнакомым человеком кровом, теплом души и тела!» Преподаватель хохотал, держа в руках очки. «А утром она встать не может. Лежит, стонет, белая, как смерть. Я говорю: что у тебя, в первый раз или ты больная какая? Призналась, что почки больные застудила вчера, теперь приступ. А ни у нее, ни в пароходской аптечке нужных лекарств нет. Пошел я по пассажирам, у женщин поспрашивал, у жены, говорю, приступ, дали обезболивающего… И вот она три дня пластом, а я при ней: кормлю бульоном из ресторана, курочкой, сам, считай, голодом, потому что финансы на пределе,  на горшок ее сажаю, горшок чищу, хорошо, что раковина в каюте, кипяток  развожу  с холодной водой и мою больную мою каждый день, понятно что и где, и вдруг – строевика вспомнил: вот она, та самая проверка!  Пришли в большой город, я ее на руках до больницы. Устроился в гостинице, дал жене телеграмму, мол, потерял деньги, высылай на билет…» «Выслала?» «А куда денется? Набрала у ребят, те, конечно, в мою телеграмму не поверили, но дали, знают, что всяко бывает. Командиру части бумажку от милиции привез, за бутылку ребята написали, командир понимает, что липа, но мы с ним вась-вась жили, так что замял». «Ну, а с больной как же?» «Ну как… Ходил каждый день в больницу, за руку держал и счастлив был, как не знаю кто. Поправилась она, привез  я ее в гостиницу, попрощались… Утром ей на пароход, а мне на машинах еще три сотни километров. Провожаю ее, а она веселая, красивая, видная, – совсем как будто другой человек. Мужики на пристани шеи посворачивали. Ну, думаю, и ладно, мне с ней детей не крестить. Вошли мы с вещами в каюту, смотрим: как та, наша. Она как кинется ко мне на грудь, и вот мы стоим и  ревем…» Преподаватель снял очки, протер платком стекла, потом как бы заодно промокнул глаза. «И что дальше?» «А что дальше? Жена, служба, ребенок… – Он поднял на меня невидящие глаза. – Ты еще здесь? В семь тридцать чтобы был в строю!» «Есть, товарищ командир роты!» «И ни минутой  позже!»
После ужина – а кормили нас  в совхозной столовой однообразно, но сытно: мясо три раза в день,  – я не стал заходить в наш дом, а пошел по знакомой каменистой дороге. Поднялся в гору, оглянулся на село, залитое вечерним солнцем, и зашагал дальше. Здесь были непривычные для меня южные места с голыми сопками и рыжими холмами, редко-редко встречались перелески и березовые колки. Я настраивался на путь длинный, долгий, трудный. Могло, конечно, повезти с попуткой, но за полтора часа попались две военные машины с зерном, и те навстречу. После восьми резко потемнело. Но идти было хорошо, потому что две светлые колеи указывали мой путь намного вперед. От главной магистрали отходили проселочные дороги, они уходили  к огонькам, тепло и маняще мерцающим вдали. Но вот два огонька стали приближаться. Минут через пятнадцать возле меня остановился высокий «студебеккер». «Садись, студент, подбросим. Тебе куда?» «На второе отделение». «Как раз по пути!» Я полез в кузов. «В кабину лезь!» Я с трудом взобрался на высокую подножку. За баранкой сидел солдат, рядом офицер. Офицер придвинулся к водителю, и я сумел захлопнуть тяжелую дверь. В кабине стоял запах нагретой кожи и солярки; стоило мне через много-много лет где-нибудь пройти  мимо открытой кабины грузовика – я вспоминал эту дорогу к Луизе, то счастливое  и невозвратное время. «Домой или в гости?» – спросил офицер. Я вдруг почувствовал всю нелепость, новизну и необычность своего положения. Край земли, черная ночь, у которой автомобиль выхватывает  конус света, незнакомые попутчики, редкие огоньки деревень, в которых я никогда не побываю, а мама далеко-далеко,  и мне уже никогда-никогда не вернуться к ней, к той моей маме, с которой мне не нужно было  никого… «На свадьбу». «Не рано ли?– захохотал водитель. – Гуляй, пока молодой!» «Лишь бы поздно не было», – сказал офицер, судя по голосу совсем еще молодой парень. Они высадили меня рядом с длинным освещенным зданием. У входа стояли ребята в белых рубашках и несколько девчат. «Курсант Медведев!.. Юрка! – закричали  девчонки. – Сумасшедший! Как ты добрался?» Они окружили меня, и мне вдруг стало так приятно: разве не стоит моя дорога того, чтобы увидеть искреннюю радость этих дылд, гордячек, задавак? «А где Луиза?» – спросил я. «А мы чем хуже? Пойдем скорей за стол!» Они ввели меня в помещение, бывшее, видимо столовой, потому что там были и прилавок, и касса под чехлом. Столы занимали одну половину помещения, а в другой танцевали под радиолу. В одной из танцующих я узнал Луизу. Она буквально висела на высоком темнолицем парне. «Юрка, садись  сюда, – командовали девчонки. – Пей! Молодец! Теперь закусывай! Вот возьми кусочек! А вот еще!» Я был ошеломлен, смят, подавлен этим шквалом неожиданно проснувшейся любви. Больше всех заботу обо мне проявляла та самая Дылда. Я пытался встать, мне нужно было подойти к Луизе, ведь я пришел и приехал к ней, но Дылда  никак не отпускала меня, ей вдруг захотелось поцеловать меня – «по-матерински», как сказала она, и она охватила мою голову руками и поцеловала в губы, и огни на потолке вдруг пошли хороводом, и я почему-то оказался на черной улице и не хотел никуда идти, но меня вели, и это уже были не мягкие ладони Дылды, а тяжелые клешни и клещи мужских рабочих  рук. В конце концов, передо мной открылся свет из открытой настежь двери, и за ней мне стало покойно и мягко, я провалился в сон, только все слышал, был всюду и словно бы смотрел на все сверху и видел Луизу и того темнолицего парня: Луиза была голой,  и ее груди висели тяжело и жалко, потом они скрылись под темнолицым, он тоже был голый, с белой спиной и ягодицами, и эти ягодицы мерно поднимались и опускались, а Луиза вдруг захрапела,  и темнолицый захрапел ей в тон. И тут я окончательно проснулся и обнаружил, что лежу в груде одежды, брошенной на нары, у стены  спит голая Луиза, а мужик свалился с нее и тоже глубоко дышит. Мне оставалось только перелезть через него... Я вернулся раньше назначенного Командиром срока на целый час.


Глава вторая

Командир из сокращенных офицеров в училище не задержался. Видно, у руководства  были в совхозе свои люди, они и шепнули, что он «халтурил» на ферме и пил  в гостинице. Мы очень жалели, что он ушел, а потом все позабылось, только я помнил большое колышущееся тело Луизы. Как хорошо, что она не проснулась, думал я, только сонная она смогла мне дать то, без чего я уже изнемогал, без чего не мог почувствовать себя взрослым – хотя бы по отношению к однокурсникам, с волнением собирающимся на вечер, где будут девчонки из медучилища. Училище наше еще только обживалось в новом пятиэтажном здании, где были и учебные помещения,  и общежитие – «экипаж». Режим был строгим, любой выход за стены училища оформлялся увольнительной, но обычно на выходные я был у мамы. Она заканчивала свой техникум, и я однажды спросил у нее, знает ли она преподавателя такого-то. «Ой, –  замахала  она руками, – не напоминай! Гонял-гонял и ставит тройку! Я говорю: я не согласна! Он: приходите на переэкзаменовку. Три раза ходила!» Как-то ей нужно было сдать контрольные, и  мы в конце субботнего дня поехали на ближнюю окраину, которая называлась «соцгород». Здесь стояли красивые трех- и четырехэтажные дома и даже было несколько кварталов коттеджей на две семьи со всеми удобствами, с маленькими садиками-огородиками. «Живут же люди!» – вздохнула мама. «Давай построим такой дом»,  – сказал я. «Где уж нам…»  «Где уж, где уж,  – передразнил я. – На Зеленой Пристани!» «Ты хочешь на Зеленую Пристань?» «А что, там хорошо. Если у нас будет свой дом…» Мама задумалась, потом сказала, как мне показалось, с некоторым разочарованием: «А я надеялась, что ты в городе как-то закрепишься…»  В сером  здании техникума, построенном из силикатного кирпича, вахтер пропустил маму, а я остался в огромном и пустом вестибюле, изучая расписания и приказы. И вдруг прочитал про Луизу: ей объявили выговор за пропуски занятий. Еще там висела афиша вечера танцев.
Я снова приехал к маме в субботу и не застал ее. Ключа на привычном месте не было. В семейном крыле общежития вахтерш нет, спросить не у кого. Я вышел на неуютную затонскую улицу с двухэтажными, черными от старости домами, и вдруг почувствовал такую тоску, что чуть не заплакал. А, может быть, и заплакал, хотя слезы мог вызвать резкий холодный ветер. Мысль о возвращении в ненавистный экипаж, обычно пустующий в субботние вечера,  даже не приходила. Меня потянуло к людям, и я вспомнил про объявление в техникуме. Я вышел из автобуса раньше, чем надо было, и долго шел пешком по пустынной улице. Музыка, нестройная, с фальшивыми нотами, но настоящая, не из радиолы или магнитофона, была слышна издалека, я приободрился и ускорил шаг. Танцевали прямо в вестибюле. Эстрадники расположились со своими инструментами – труба, саксофон, контрабас, барабан – на возвышении в углу. У дверей стояли ребята с повязками. «Вас приглашали?» – спросил один из них, осмотрев  меня с ног до головы в моем форменном одеянии. Я назвал фамилию Луизы, едва двигая замерзшими губами. Они переглянулись. «Вот, пожалуйста, гардероб, раздевайтесь». Я снял шинель, положил ее на стойку. «Ой, Юрка! Это ты?» На меня из раздевалки  пялилась та самая Дылда, как я ее называл. «Какой ты красивый в форме! Давай потанцуем! Девчонки сдохнут от зависти!» «А тебе можно?» – спросил я, кивнув на пальто и шапки. «Запросто!» Она вышла из-за барьера и оказалась в широкой юбке колоколом и с карманами – по самой последней моде тех лет. Она была выше меня на полголовы, но мне это даже нравилось, я словно  предвидел то время, когда кавалеры будут гордиться ростом своих спутниц. «Ты очень красивая!» – сказал я, мучительно вспоминая ее имя. «Вот! – сказала она. – А наши никогда комплимент не скажут!» «Это не комплимент, это правда». «Спасибо, Юра. А ты умеешь стилем?» «Немного». Мы вышли в круг. Играли мою любимую «Марину», музыка Клаудиа Вилла. «Марина, Марина, Марина, – подпевала Дылда, однообразно двигая длинными ногами, как поршнями. – Эх, какие мы дураки! Надо было в колхозе потренироваться!» Музыка кончилась, но никто не расходился. Объявили белый вальс, Дылда подхватила меня. С вальсом получилось лучше, тем более Дылда без церемоний сменила руки и повела сама. «А помнишь, как мы с тобой целовались?»– крикнула она, ведя меня семимильными шагами. «Я все помню! А где Луиза?» «Ты все еще влюблен в нее?» «Нет…Не знаю». «Она бросила техникум». «У тебя есть ее адрес?» «Зачем он тебе? Она собирается замуж». «За кого?» «У нее парень из армии пришел. Если он ее не убьет, то женится». Она захохотала. У нее были красивые зубы. Как же все-таки ее зовут? И тут мы налетели на одну пару, на другую, на третью. Кто-то крепко схватил меня за плечо: «Эй, моряк, ты слишком мелко плавал, – услышал я несколько переиначенные слова из только что вышедшего на экраны фильма, – пойдем на глубину, посмотрим, как ты там забулькаешь!» Парень, схвативший меня, был высок, аккуратно подстрижен, шрам на щеке придавал его правильному лицу гангстерскую красоту. «Пойдем», – сказал я, но Дылда не отпускала моей руки. «Ирэн, – сказал парень, – одень нашего гостя, а то он простынет». Итак, она звалась Ириной, грустно подумал я и высвободил свою руку. Мы подошли к раздевалке. Парень стоял и смотрел, как я одеваюсь. «Забавно», – сказал он, когда я надел вязаный нагрудник. «К тому же тепло», – сказал я. «Надо бы, Ирэн, вашим конькобежцам взять это на вооружение.  Ирэн у нас мастер спорта по конькам. А каковы ваши спортивные достижения?» «Мастер спорта по боксу». «Вот как? А по фигуре не скажешь». «Я – мухач, – вспомнил я прочитанную  в «Юности» повесть.– А каковы ваши спортивные достижения?» «Сейчас покажу! Прошу!» – парень показал на выход. «Иван! – сказала Ира. – Только ты…» Я взглянул на Иру: «Приходи ко мне на могилку, она вторая справа». «Что за шутки,  Юра!» «Помнишь, ты хотела меня усыновить. Я согласен. Посмертно». «Юрка!» «Луизе скажи, что все свое состояние я завещаю ей». Иван подтолкнул меня к двери: «Ну ты, шутник!..» Мы вышли на мороз и ветер, я экипированный по всей форме, а Иван в одном костюме.  Я обратил внимание, что  лацканы его черного пиджака были  широкими, без разрезов, как на халате; потом я узнал, такой пиджак называется смокинг. И сшит он был так, что делал фигуру парня похожей на женскую: слишком узкие плечи, слишком широкие бедра. «Ну, ты все понял?» – спросил он, обходя меня, чтобы стать спиной к ветру. «Да пошел ты!.. Не бойся, я не стану отбивать у тебя  длинноногого мастера». «Ничего ты не понял. Я ж тебя спас от расправы, тебя бы через полчаса растерзали и выбросили. А ты мне чем-то понравился. – Он протянул руку. – Иван Лукьянов, поэт». «Юрий Медведев, баснописец». «Ну, ты даешь! Самая лучшая твоя басня – это про бокс, я чуть не поверил! Что из тебя дальше будет? Слушай, мы собираемся в ГорДК каждую последнюю пятницу месяца, приходи, послушаешь!» «А свое можно прочитать?» «Басни?» «Басни тоже». «Конечно!  Да, а ты как сюда забрел? Откуда  Иру знаешь?» «Срок вместе мотали». «А! Вы же в одном колхозе  были! Ира рассказывала, что там с Луизкой нехорошая история вышла. Это не ты ли тот защитник униженных и оскорбленных? А Луизку мне тоже жалко, могла бы королевой стать, а – распустилась по всем швам! А Ирка, наоборот,  –  правильная очень. Ну, ладно. До встречи. А сюда не ходи. Если захочешь  Ире радость доставить – ты ей понравился, только не обольщайся, ты для нее в первую очередь все-таки ребенок, я, как младший техник человеческих душ, это вижу, – то приходи на стадион “Динамо”».
Я шел на остановку автобуса и думал: было у толстозадого поэта что-нибудь с Луизой или не было? И подумал, что наверняка не было. И мне стало легче, хотя что мне до Луизы?

Я не стал спрашивать у мамы, где она была вечером в  субботу. В конце концов, у мамы может появиться поклонник, она такая красивая. Да, но тогда мои посещения могут помешать их встречам. Неважно, где они встречаются, все равно она вынуждена будет либо врать мне либо отказывать ему. Надо было узнать точно, есть ли у нее кто-нибудь, и сказать ей прямо: «Мама, мы любим с тобой друг друга, но я уже знаю, что есть другая любовь, в которой ты так же свободна, как и я». Я даже записал эти слова на бумажке и выучил их. Оставалось только узнать про поклонника. Большинство комнат было занято семьями с детьми, в коридоре стояли коляски и санки, доносился визг и крики ребятишек. Чаще всего у входа я встречал пацана лет шести, который обычно самозабвенно возился в сугробе. Я в очередной раз оказался у запертой двери и вернулся на крыльцо. «Не замерз?» – спросил я у мальчишки. «Не-а». «Ты тетю Шуру видел?» «Не-а». «Ну, тетеньку такую, в синем пальто с таким пушистым воротником?» «А-а! Тетю Сашу, твою маму?» «Видел?» «Не-а». «Как же не видел, когда ты ее узнал?» «А я спрятался, когда они выходили!» «Они – это кто?»– спросил я, радуясь тому, как просто дается знание. «Тетя Саша  и хромой дяденька. Они сели в машину и уехали».
Господи, да мне надо было просто сложить два и два! Кто устроил маму сюда? Фейгин. Кто заставил ее учиться? Фейгин. Кто рядовую приемосдатчицу сделал главным бухгалтером пристани? Опять же Фейгин. Кто обещает квартиру? А с другой стороны, любой хороший начальник сделал бы это. Просто Фейгин заботливый начальник, он тоже фронтовик, как и папа, чувство солидарности, долга, товарищества. В общем, я успокоил себя, наверняка зная, что все так и не так. К тому же у меня уже была своя жизнь, в ней появились свои радости и переживания. Мы еще в колхозе сблизились со Славкой Царевым, он был старше меня года на три и относился ко мне поначалу чуть снисходительно, как и ко всем, но потом он меня как-то выделил, может быть, благодаря Ильфу-Петрову, чьи перлы я мог цитировать целыми страницами, или  Окуджаве, песни которого оба знали. Из-за Окуджавы на нас обратила внимание и стала по-особенному относиться Инна Михайловна, молоденькая, только после института, преподавательница физики. Мы сидели со Славкой на корточках в тупичке перед ее кабинетом и тихонько завывали в унисон: «Всю ночь кричали петухи-и-и и шеями мота-а-али, как будто новые стихи-и-и, закрыв глаза, чита-а-али…», как вдруг увидели крепкие стройные ноги под короткой коричневой юбкой колоколом: «Вот и готовый номер для самодеятельности!» Мы вскочили на ноги, оправились, и Славка заговорил, как по писанному: «Ин-Михална! Да все, что угодно! Мы и сплясать можем! – И тут же выдал несколько фигур степа. – А вот петь – только с вами! Или вам, как руководящему работнику, петь не положено?» В Инну Михайловну курсанты не только успели влюбиться, но и избрать ее комсоргом училища. «Петь можно всем, у кого есть голос и слух, а у меня ни того, ни другого. А вот ты, Слава, просто рожден для сцены!»  «А меня в ремеслухе так и звали: народный артист Царев!» На меня Инна Михайловна  почему-то не глядела и ко мне не обращалась, а я смотрел на нее, одетую в свой неизменный наряд,  напоминающий школьную форму, с ярким значком на темном свитерке,  облегающем высокую грудь, и видел Наташу – будущую Наташу, взрослую, узнавшую это.  Мы уже знали, что Инна Михайловна  замужем за сыном начальника училища. Тот был по виду обыкновенный парень, заканчивал мединститут, проходил практику в санчасти училища, и сколько ревнивых, завистливых, неприветливых взглядов упиралось ему в спину, когда он шел по коридору в своем белом халате, невысокий, рано лысеющий. Инна Михайловна мило попрощалась с нами, по-прежнему глядя только на Славку, но я уже знал, что между нами что-то возникло, есть что-то, понятное только нам двоим. А потом  я получил двойку по физике. Я так расстроился, что продолжал сидеть за столом  после звонка. Она подошла и села напротив. «Но это же так просто, Юра,  – сказала она. – Представь:  летит космический корабль, но не по прямой, а по окружности, и в каждое мгновение он падает. Понимаешь: летит и падает!» На этот раз она смотрела на меня ясным бесхитростным взглядом  и была близко-близко, но вдруг я увидел ее оттуда, из космоса, о котором говорила она, и все стало одновременно бесконечно далеким и маленьким,  безмерно близким и огромным. «Я все понял, – прошептал я, – это как любовь… Когда я вас вижу, я тоже – лечу и падаю!»
После этого случая мы не оставались вдвоем и разговаривали только на уроке, если это можно было назвать разговором. Зато со Славкой Инна Михайловна общалась постоянно как с лицом, облеченным властью, и  Славка  не наглел, но иногда их разговор был слишком живым и игривым, правда, оба они были люди взрослые и знали, где остановиться.  Я не ревновал к Славке. У меня было и всегда будет свое, а у него – как у всех.  Только об одном я жалел: что не Инна Михайловна была нашим классным руководителем, а  худая и желтозубая Валентина  Иннокентьевна, преподавательница русского и литературы, вызывающая у меня одновременно жалость и неприязнь своим неуемным стремлением образовать нас и организовать.
Однажды, незадолго до Нового года, меня вызвали к начальнику училища. Никаких грехов за мной не водилось, хотя… А вдруг дело о Валиной смерти не закрыли, и сейчас  меня в кабинете ждет пышноволосая следователь, а, может, и милиционер. «Если я не вернусь, –  сказал я Славке, а он  был моим соседом по “кубрику”, – сохрани вот это». Я скатал  тетрадку и завернул ее в тетрадные листы. В тумбочке у меня стоял пузырек канцелярского клея, и я щедро обмазал края листов. К своему удивлению, в кабинете я увидел маму и Фейгина,  дружески общавшегося с самим начальником, маленьким и толстым Назаровым. Начальник сказал, что он предоставляет мне свободный режим, только надо ставить в известность старшего по роте, если я не собираюсь ночевать в экипаже. Старшим был у нас как раз Славка. В кубрик я вернулся, чтобы одеться для поездки с мамой по магазинам. Возил нас Фейгин на пристанском «козлике»  с брезентовым верхом. Мама похвасталась, что получила много денег – и отпускные, и премиальные, и за переработку. Фейгин сидел за рулем и согласно кивал головой.  Мы купили новые простыни и занавески, кое-что из посуды, и даже холодильник «Саратов», и еще осталось,  и мама сказала, что надо одеть меня. Я удивился: «Мама, я же на всем готовом! У меня все есть!» Вмешался Фейгин: «Форма хороша для занятий, а в  городе надо быть городским».  И мы купили мне тужурку-«москвичку», вельветовую куртку на молнии и шапку-пирожок, такие я видел на ребятах, которых называли стилягами. И вот однажды вечером я переоделся у мамы и поехал на главную улицу. Несколько ее кварталов, где располагались три института с общежитиями, драмтеатр и два кинотеатра, рестораны, кафе, книжные магазины,  назывались  Бродом. После шести вечера все студенты гуляли здесь до полуночи, встречались со знакомыми,  договаривались о новых встречах. Если кого-то нужно было найти, стоило только прийти сюда и потолкаться. Я уже бывал здесь несколько раз, и на мой форменный наряд не обращали никакого внимания, как и на солдатские шинели студентов-армейцев и скромные пальтишки провинциалов, и все же некоторые выделялись и здесь, их провожали взглядами, кричали: «Привет, Боб!», «Салют, Бен!» На этот раз я не прошел и в одну сторону до конца, как понеслось: «Хеллоу,  Сэм!», «Здорово, Жан!»  а девчонка рядом запрыгала и замахала рукой, вереща: «Жан! Я здесь!» Высокий парень не спеша пробрался к ней, на нем было широкое пальто с шалевым воротником  и яркий шарф,  на красиво причесанные волосы падали редкие снежинки. «О, Ларочка! Здравствуй, девочка! Ну, куда мы сегодня?» «Куда хочешь! Можно к нам!» «О нет-нет! Мы опять с твоей мамой сцепимся про культ личности, а ты будешь скучать. Наши идут в “Забаву”, там поэты будут выступать, я  Зорьку хочу увидеть, дела есть». Это был Иван Лукьянов. Он меня не узнал или сделал вид, что не заметил. Я зачем-то пошел за  ними следом. Перед Иваном расступались, кивали, здоровались, а он шел, устроив девушку где-то под мышкой, и она была безмерно счастлива, только иногда высовывалась что-нибудь спросить тонким голоском. Они подошли к входу в самое модное кафе, минуя длинную очередь. Иван нес пригласительный билет как знамя.  А я обошел очередь с другой стороны, снял свой пирожок и сунул  в карман, вздыбил волосы, поддернул тужурку,  чтобы плечи стали пошире, и предстал перед стражником, выглядывающим в приоткрытую дверь. «Пригласительный есть?» «У нас, старичок, все есть, – я кивнул за спину, – вон у Жана». Тот выглянул, увидел Ивана с билетом и пропустил меня. Спускаясь по ступенькам в гардероб, я снял и вывернул тужурку,  надел пирожок, одернул куртку, под которой был простой хлопчатобумажный свитер. Никто во мне не признает стилягу, нагло ввалившегося в кафе. Я положил тужурку на барьерчик, и в это время по ступенькам загрохотал служитель: «Тут такой не раздевался? Стильный, с коком?» Я пожал плечами и пожаловался: «Да я уж  полчаса жду, пока разденут!» Он махнул рукой и ринулся наверх, едва не сбив по пути Ивана с подругой. Иван пошел ко мне навстречу с распростертыми объятиями: «Извини, старик. Это называется страшная месть!» У Ивана был пригласительный на два места, но нашелся стул и стакан для меня, большего тут не требовалось. Пили болгарский «Рислинг», слушали поэтов, сидевших за отдельным столом. Их было двое: коротко стриженная женщина с красным лицом, видимо, та самая  Зорька, и смуглый мужчина в желтом свитере. «Ты не будешь выступать?» – спросил я  Ивана. За него ответила Ларочка: «Жан сейчас готовит книгу, а это как сосуд: можно разбить, расплескать,  и ничего не останется...» Между выступлениями поэтов  танцевали. Меня Иван предупредил сразу, чтобы я Ларочку не приглашал, искал сам партнершу для танцев. Я посмотрел по сторонам: все были парами, только недалеко от поэтического стола сидела в одиночестве молодая толстушка с таким приятным лицом, что меня неудержимо потянуло к ней. Заиграли «Маленький цветок». От этой музыки холодок проник в затылок и спустился по позвоночнику вниз. Я подошел к женщине. Она отказала с милой улыбкой: «Я не могу». «Но ведь вы не сказали: я не танцую. Если за вашим “Я не могу” стоят какие-то условности, извините, я могу их просто не знать». «Вы очень милый и очень ненаблюдательный». Она потупилась, то есть показала глазами на свой живот. Очарование этой женщины только усилилось. «Английские ученые доказали, что танцы очень полезны в период плодоношения. Дети у танцующих матерей рождаются богатыми и счастливыми. Даже изобрели специальные танцы, их так и называют – беременные танцы».   «Вы бесподобны! Вы заслужили танец с беременной женщиной!» Мы сделали  один круг и вернулись к столу под взглядами всего зала. Особенно внимательно смотрел на нас поэт в желтом свитере. Он встал, худой, маленький, похожий на воробья, словно намереваясь уйти, но вместо этого тонким голосом стал читать стихи. Я присел рядом с беременной женщиной, завороженный. Я вдруг увидел разом   все наши деревни и реки,  голые холмы и зеленые склоны, и всех нас, жестоких детей и брошенных стариков, мечтательных девчонок и сопливых мальчишек, умных и глупых, грязных и чистых, богатых и бедных, с нашими мечтами, страхами, надеждами и ошибками, и все это вдруг собралось здесь, чтобы слушать этот негромкий голос и понимать, что мы близки и нужны друг другу. Я почему-то подумал о Луизе, может быть, ей трудно сейчас и опять нужна моя помощь…Поэту хлопали долго, и я, пожалуй, громче всех. Я повернулся к женщине: «Хорошо! Это очень хорошо!» «Правда? – сказала она и помахала рукой.– Зорин, подойди, пожалуйста». Поэт и так спешил навстречу своей Музе. Он поцеловал ей руку, она склонилась  головой к его плечу. «Вот, Зорин, твой новый и очень искренний поклонник», – сказала она, показывая на меня. «И твой»,– сказал поэт с улыбкой. Я представился и откланялся, получив приглашение на поэтический вечер в библиотеке.  Иван  был явно обескуражен моим «успехом», зато глаза Ларочки вдруг вспыхнули искрометным огнем. «Талант, тетка, талант», – почему-то вспомнил я, пожимая на прощание  вялую руку Ивана. Книгу Зорина мне купить не удалось, это оказался жуткий дефицит. Зато вышла  молодежная газета с подборкой стихов Ивана. От редакции сообщалось, что Иван Лукьянов закончил Московский областной педагогический институт, работает в многотиражной газете авиазавода и ведет поэтическую студию в городском Дворце культуры, готовит к печати первую книгу стихов. Я прочитал начало: «Штопором  люблю я в лица ввинчиваться…» и все понял. Мне стало грустно и жалко Ивана. 
               
Чтобы найти Луизу, прежде надо было отыскать Иру, но я даже не знал ее фамилии. Вечером я пришел на стадион и был очарован: музыка, яркие огни, мои ровесники и люди постарше катаются, кружатся, падают и смеются.  А потом мне стало грустно, мне показалось, что какая-то полная и красивая жизнь проходит рядом, как большой пассажирский пароход мимо нашей Зеленой Пристани. И дело не  в том, что я почти не умел кататься на коньках, просто это был другой мир, городской мир, в который я так и не вошел. Уходить отсюда не хотелось, и я направился в раздевалку, где было  шумно от громких разговоров, стука коньков по деревянному полу, визга точильного станка. Здесь же оказался буфет. Я выпил стакан чая с песочным кольцом за высоким круглым столиком. Другие же предпочитали пить чай, сидя на низких скамейках и вытянув ноги в коньках. Я подошел к точильщику: «Вы не знаете, когда здесь девушки тренируются? Меня интересует Ира, мастер спорта, высокая такая». «Лукьянова, что ли? Так у них  свои раздевалки, только там все закрыто должно быть». Точильщик оказался прав. Зато теперь я знал, что Ира замужем за поэтом, а он, видимо, не хотел, чтобы я видел его с другой. Я вышел на проспект и от нечего делать стал заходить в магазины, где мне стало еще грустнее. Все делали покупки, что-то обсуждали, выбирали. А  я чувствовал себя, как тот моряк с разбойничьего брига, который томится на твердой земле и  всматривается в туманную даль: не мелькнет ли там желанный парус… «А почему Юрик такой грустный? А что случилось?» – услышал я родной голос с милой шепелявинкой. Я обернулся. Передо мной стояли счастливая Вера и приятного вида мужчина, в котором я с трудом узнал  тощего фезеушника. «А мы приехали по магазинам пошляться перед Новым годом. У Толика  здесь сестра, переночуем у нее, а завтра к себе, автобус  в одиннадцать, –  говорила Вера.– Чё не приезжаешь? Забыл свою любимую тетю? А какие слова говорил, помнишь?» «Я, тетя, все помню». «Да ладно, какая я тебе тетя!» «Ну что, – сказал Толик, – пора  и к столу. Я что-то проголодался». «А я, думаешь, нет? Сейчас поедем, и Юрик  с нами». «Само собой! У тебя до скольки увольнение?» «Есть время». Больше всего мне сейчас хотелось очутиться в тепле городской квартиры, в семейной обстановке, пусть самой что ни есть скромной. Мы сели на трамвай и поехали в поселок химзавода, где против черных корпусов и высоких труб стояли новые пятиэтажные дома, и в одном из них, прямо напротив остановки, у сестры Толика была большая комната с кроватью и диваном, телевизором, проигрывателем и хорошими соседями, которые тут же поздравили меня с праздником. «Как с каким? Сегодня же  25 декабря, Рождество Христово! Только не поймешь – то ли по-новому, то ли по-старому!» Потащили к своему столу, а я вспомнил «Ночь перед Рождеством» Гоголя и стало вдруг обидно и жалко: праздник, который казался мне такой же сказкой, как полет на чёрте, существует на самом деле и есть люди, которые готовятся к нему, гадают на суженого и  ждут первой звезды. «Приходи к нам запросто! – гремел сосед басом. – Я сам по этим общежитиям с пятнадцати лет, знаю! И на флоте поработал, а потом вот на этот завод пришел, гарь глотать, зато вон – целых две комнаты на троих!» В конце концов,  все собрались здесь, и Вера  с Толиком,  и его молчаливая сестра Лиза. Худощавая хозяйка, выглядевшая намного старше своего полнокровного мужа, все старалась отогнать от стола девочку, стриженую как после тифа: «Кать, поиграй в коридоре! У нас такой большой коридор!» «Да пусть ко мне идет,  – говорила Лиза,  – я телевизор включу», а та все крутилась возле нас, и хозяйка вдруг догадалась: «Да она же в нашего гостя влюбилась!»  «А что, вот волосы отрастут и отдадим замуж! Пойдешь, Катька, замуж?» – громко, как у глухой, спросил хозяин. Девочка посмотрела  на меня, покраснела и кивнула.  «Вот, значит, и еще один праздник: помолвка! – объявил хозяин и повернулся ко мне. – Она у нас артисткой будет! Ее так все  в школе и зовут: Катька-артистка!» «Да ладно тебе! – напустилась на него жена. – Мы с тобой тележного скрипа боялись, а ты – артистка!» «А вы спойте, спойте, и путь Юра  как посторонний послушает и скажет!» «Какой же он посторонний,  – усмехнулась Вера. – Он  жених!»  Мать с дочерью пели красиво, слаженно и печально: про жестоких белочехов, сгубивших красавицу–сестру, про то, как вели на расстрел молодого вора, как в двенадцать часов темной ночи убили Алешу-молодца… Катя начинала куплет серебряным голоском, потом вступал красивый и сильный  голос ее матери:

Вставай же, вставай же, Алеша,
К тебе твои товарищи пришли…   

Лиза, больше не сказавшая за столом ни слова, вдруг сослалась на головную боль и ушла к себе. Вера взглянула на меня: «Тебе не пора?» Она вышла проводить.  «Вот Лиза, – сказала Вера. – Хорошая, работящая, комната рядом с трамвайной остановкой,  а никто замуж не берет. И нас прописать к себе не хочет. Прямо как собака на сене. Ну, ничего, если родные не помогут, чужим поклонимся, не переломимся, поди». Что-то нехорошее было в ее словах, в тоне, в улыбке. «Вера, – неожиданно сказал я, – тебе ребеночка  нужно. Помнишь, ты про сестричку говорила?» «Ребеночка! А куда я его принесу? Маму твою повторить? Нет уж, спасибо! Я для себя еще не пожила!» На трамвайной остановке было темно и пусто. Вера обняла меня и  поцеловала. Ее поцелуй был больше похож на укус.  «Эх ты, жених… Разлюбил меня?» Я молчал. «Я тебе еще припомню твои слова, так припомню!..» Только тут я понял, насколько Вера пьяна.  «Я тебя заста-а-авлю меня любить. Ты мне ноги вымоешь и юшку выпьешь. – Она захихикала. – Ты у меня все будешь делать, что я захочу! Ты узнаешь, как тетю Веру забывать! “Тетя Вера, я вырасту и женюсь на тебе!”  Запомни, дурачок, что никакой ты не семимесячный, а я тебе не тетя!  Я просто молодая здоровая баба, и у нас с тобой все будет, только ты подожди. Подождешь?» Она снова потянулась губами ко мне. Я отстранился, все еще чувствуя во рту кровь ее поцелуя: «Хорошо, хорошо, только ты уже иди. Я один постою». «Гонишь? Свою любимую тетю  гонишь? Ладно, я уйду. Но я  тебе все припомню! Все!» Я ехал в холодном трамвае, но мне было жарко, лицо и губы горели; я вдруг вспомнил рассказ Командира  и представил, что это мы с Верой оказались в одной каюте, ей холодно, ей очень холодно, и есть только один способ согреть ее, и мы греемся бесконечно, бесстыдно, беспамятно...
Новый год мы отмечали у Фейгиных. Приехал из города его приемный сын с женой, оба  врачи. Фейгин в своем тосте  упомянул о производственных и экономических успехах Зеленой Пристани, в чем немалая заслуга уважаемой Александры Ивановны, а мама то краснела, то бледнела и была как бы сама не своя за этим богатым столом.  «Так что мы еще поживем!» – сказал Фейгин, словно угрожая кому-то.  «Да скорей бы эту пристань закрыли! – сказала его бесцветная жена. – В городе работу дадут, квартиру. Тебе уже пятьдесят, а ты все на том же причале, где двадцать пять лет назад начинал. Давно бы замом был, а там, глядишь, и начальником пароходства». «А что у тебя, батя,  с пятым  пунктом?  – в тон матери подыграл ее сын, пасынок Фейгина. – Это больше,  чем преступление, это ошибка!» «Это не ошибка, сын, – серьезно и просто сказал Фейгин. – Это судьба!» И он почему-то  долгим и грустным взглядом посмотрел на меня. Я еще до пьяных слов Веры больше, чем наполовину, был уверен в том, что он мой отец. И теперь я ждал  перемены в наших отношениях. Видимо, мама тоже ждала. Об этом говорили ее потерянный вид и жалкий лепет в ответ на лицемерное удивление жены Фейгина: «А что это Александра Ивановна ничего не кушает?» Я вдруг подумал о том, что хозяйкой в этом доме – после смерти от родов первой жены Фейгина – по праву должна была стать моя мама, но то ли  не смогла, то ли не захотела. Когда-нибудь я спрошу ее об этом, хотя зачем мне это знать?               

Иру Лукьянову я встретил перед старым Новом годом. В тот день я  посмотрел в кинотеатре «Пионер», скромном, без буфета и оркестра с солистами, фильм «Ссора в Лукашах», вспоминая, как ходили на него в деревне всем классом, потом гуляли в сторону Чулыма, и сестры Сорокины тут же красиво и слаженно запели: «Цвети, цветочек алый, я не устану ждать», а я смотрел на Наташу и думал, что она похожа на героиню фильма Катю… В книжном магазине на Броде меня ждала необыкновенная удача: сборник стихов и прозы Ольги Берггольц. Потом я, как щепка, был подхвачен людским потоком, вырваться из него у меня долго не было ни сил, ни желания. В автобусе было тепло, темно, хотелось ехать долго-долго,  и вспоминались стихи из журнала «Юность» про одинокого тридцатилетнего человека, которого никто нигде не ждет, и вот он едет в  пустом и гулком автобусе, потом вошла девушка, но они так ничего и не сказали друг другу за долгую дорогу; девушка вздохнула и вышла на остановке под печальным светом фонаря... Вот и в мой автобус вошла высокая девушка, городская по виду и манерам, но  в простом тулупчике, какие носят доярки, только пошитом в талию, сидящем ловко и ладно. Я, наконец, оторвался от созерцания того, что вскоре и надолго станет предметом вожделения, престижа, зависти, обмена и обвеса, и взглянул на лицо. «Лу! – вырвалось у меня. – Салют, Лу!» Ира Лукьянова  сделала коньковый шаг и плюхнулась рядом.  «Это шикарно, как ты меня назвал! Сам придумал?» «Куда мне! У твоего мужа подслушал!» Ира заморгала глазами: «У мужа? Какого мужа?» «Надеюсь, у первого, но не последнего! У Ивана!» Ира смеялась долго, совершенно по-плебейски, как смеются  молодые симпатичные продавщицы. «Вот дурачок! Это же мой брат!» «А почему он черный, а ты белая?» – кивнул я на ее патлы, выбившиеся из-под  вязаной шапочки. «Так это перекись водорода! Кстати, у тебя никто в аптеке не работает? А то вот, смотри! – Она сняла шапку, у самых корней волосы были сурового черного цвета. – Ну, а ты как?» «Замечательно! Сплошные праздники! Рождество, Новый год, помолвка…» «Твоя?» «Да, она учится в пятом классе». «О, какой ты дальновидный!» «А как у тебя на любовном фронте?» «Затишье. Правда, есть один мальчик, футболист. Он в этом сезоне в основном составе будет играть. Приходи на первую игру, познакомлю. Он такой высокий, выше меня, но теленок теленком». «Как я?» «Нет, ты не теленок. Но соки ты пить умеешь». «Какие соки?» – не понял я. «Такие… Почему про Луизку ничего не спросишь? С глаз долой – из сердца вон?» «Расскажи. Что знаешь». «Знаю, что она на четвертом месяце». «Беременная, что ли?» «Вот росомаха! Пока можно было избавиться, она все думала, что просто задержки. А теперь все, рожать придется».  «Это от солдата?» «Да солдат в армии был! Там, в колхозе, забеременела». «От… кого?» – с трудом выговорил я. «От тебя, от кого же еще? Она ж к тебе на силосную яму бегала!» Я усмехнулся: «На силосной яме я был  верен Розе». «А, испугался! Да я так, придуриваюсь. Тебя ребята спать увели, а она все на местном трактористе  висела. На ногах не стояли, еще   выйдет какой-нибудь урод. Уж лучше бы от тебя». Я собрался выходить. «Чао, Лу. Если у тебя с футболистом не получится, давай что-нибудь придумаем. А то так и жизнь пройдет». «И не говори! Я даже Луизке позавидовала…» «Ничего, мать, у нас с тобой вся жизнь впереди». «Ага! Как раз в восьмидесятом году, как коммунизм построим, так сразу и… Тебе сколько будет?» «Тридцать четыре».  «А я в паспорте к нолику подставлю хвостик, и мне будет столько же! Ты не бойся, я слежу за собой, спортом занимаюсь, так что буду хоть куда! Как мы, одногодки, называем себя: девочки-сороковочки». Я давно уже проехал свою остановку и словно бы невзначай вынул ключ на шнурке. «Что это у тебя?» «Ключ…» «…от квартиры, где деньги лежат?» «Денег там нет, зато есть бутылка сухого вина. Ты какое любишь – белое или красное?» «Вообще-то у нас сухой закон… А чья это квартира?» «Мамина». «Но ее сейчас там нет?» «Она у  бабушки. А мне дала ключ и вот эту записку – мою записку, которую нашла и неправильно поняла. Я давал свободу ей, а она поняла так, что требую свободы для себя». Ира повертела в руках клочок  рыхлой бумажки. «Только я должна позвонить». Я не стал заходить в телефонную кабину. Ира вышла с решительным видом: «Ну, ловим тачку?» «Да  на автобусе недолго…» «Нет, только тачку!» Зеленый огонек появился из-за угла, словно ждал только нас. Скорость и теплый уют такси сделали знакомую дорогу праздничной и немножко нездешней; я вдруг представил себя москвичом или ленинградцем, героем  Аксенова, Гладилина, Виктора Розова, Элигия Ставского…  Я рассчитался и не взял сдачи с рубля. Ира на улице пребольно ткнула меня в бок: «Ты наших таксистов не балуй. Ты на такси раз в год, а я каждый день». В маминой комнате было душно от горячей батареи. Я первым делом открыл форточку. Было уже поздно, но где-то  еще кричали и смеялись ребятишки, не желавшие расставаться с праздником,  каникулами, елкой,  горкой. Я помог Ире снять ее шубейку, сказал, что туалет на первом этаже, а  умывальник здесь, в углу. Когда она вернулась, умылась и причесалась, на столе уже стояли вино и свеча. Я зажег свечу, выключил свет и разлил вино по тонким стаканам. «Свеча горела на столе, свеча горела», – произнесла Ира.  «Что это? Откуда?» – вскинулся я. «Это из “Доктора Живаго”, – объяснила Ира. – Я много стихов Пастернака знаю». «Давай выпьем,  и ты почитаешь. С Новым годом, Лу». «С Новым годом, Юра». Мы поцеловались. От ее крашеных волос пахло красивой нездешней жизнью. «У меня есть предложение, – сказал я. – Давай пить вино и читать стихи в постели». «Давай!» – легко согласилась Ира. Я нашел чистые простыни, мы разделись в полумраке и легли. «Смотри, – сказала Ира, –  у нас,  как там:

На озаренный потолок
Ложились тени,
Скрещенье рук, скрещенье ног,
Судьбы скрещенья…»

«А у нас будет “скрещенье ног”?» – спросил я. «Знаешь, Юра,  у нас с тобой может быть все и – ничего не может быть. Как у Юры с Ларой». Я вдруг вспомнил девочку с искрометным взглядом.  Ира перевернулась на живот, оперлась подбородком на руку. «У Ивана есть “Доктор Живаго”, фотокопия, только ты про это никому не говори. Так трудно читать, так трудно понимать, но стихи – потрясные! Я прочитала и поверила в Бога. Вот, говорят, Бога нет, его никто не видел, спутники летают… А Любовь кто-нибудь видел? – Она  сверху взглянула в мои глаза. – Ты в Бога  веришь?» «Н-не знаю…Нет».  «А в Любовь?» «В любовь верю». «Значит, ты и в Бога веришь! Надо просто понимать, что  Бог это и есть Любовь!» «А надо ли все понимать?   

Просто это река –   
Так спокойно  теченье.
Просто это века
Пролетели в мгновенье».
«Это твои стихи?» «Есть строчки, про которые я не знаю: то ли сам написал, то ли прочитал. Вот, например: “И двое под одним плащом стоят, кропимые дождем” (я произнес “дожжём”, как слышал по радио от дикторов и народных артистов)». «Выпьем за хорошие стихи!» Мы чокнулись, выпили, поцеловались  и долго не отстранялись друг от друга. «Почему ты меня не спросишь, был ли у меня кто-нибудь?» «Я все знаю про тебя, Лу». «Что ты знаешь?» «Вы росли вместе с Иваном и брали друг от друга то, чего не хватало каждому. В конце концов, общение с ним лишило тебя  женственности,  и ты захотела стать сильной, бесстрашной, независимой. А он, наоборот, слишком занежен и слаб, чтобы стать настоящим поэтом…»  Ира отстранилась. «Не продолжай, не надо. Подай мне вина». Она выпила одна, глядя на догорающую свечу. Я встал, погасил свечу и вернулся к Ире. Она легла и молча привлекла меня к себе.  «Ложись, мой  Пинкертон. Это была драма, чуть не стоившая папе карьеры парторга ЦК на авиазаводе, а маме здоровья. Я бегала за Иваном, как шнурок за ботинком. Кончилось тем, что  Ивана послали учиться в Москву, а меня отдали в спорт. После школы меня, как спортсменку, взяли бы в любой институт. Но я назло всем пошла на завод, работала в цехе, там были отличные ребята: красавцы, спортсмены, туристы; а потом все распалось, кто учиться поступил, кого в горком комсомола взяли, кто одумался и…»  Она грустно замолчала. «Ты его очень любила?»  Она не удивилась моему вопросу. «Я его люблю до сих пор», – сказала она глухо, в подушку. «Он женат?» «Он ушел от жены, жил в общежитии, и мы каждую субботу уезжали в Баганское с палаткой, там у нас уже была своя поляна, свое дерево, на которое мы вешали рюкзаки. У нас действительно был рай в шалаше». «Он красивый?» «Знаешь, нет. Но он необычный. Он шел в спортивном трико, а я смотрела и думала: так ходят графья…» «А потом?» «А потом он вернулся в семью. Не смог вынести разлуку с дочерью. Якобы. А я пошла в этот техникум, благо ему недалеко от нас новое здание построили, где я ничем не занимаюсь, потому что мое дело – километры, очки, секунды, быстрее, выше, сильнее. И мальчика этого, футболиста, я придумала. Нет, он есть на самом деле, и мы дружим. Но ведь придется привыкать к его  запаху, к тому, как он ест, спит. А вдруг он чавкает или храпит?» «А я не храплю»,  – сказал я. Ира рассмеялась и на ощупь взъерошила мне волосы: «А это я тебе утром скажу». «Что, уже спать?» «Спать, детское время вышло». «Скажи, Лу. Зачем я тебе?» «Ты мне – для души». Если от волос Иры пахло чем-то нездешним, то запах ее тела был теплым, родным, почти маминым. «Мне очень хорошо с тобой, Лу». «Мне тоже хорошо с тобой, Юра».               

Я с нетерпением ждал своего шестнадцатилетия – как приближения к тому серьезному, строгому, мужскому возрасту, олицетворением которого были  выпускники, взявшие суровое, но справедливое шефство над нами. Они еще помнили старое училище, располагавшееся в двухэтажном здании на Стрелке, они еще несли в себе тот дух, оставшийся с послевоенных лет: раннего взросления  в ледовых рейсах, где решалась судьба северных заводов, поселков, людей; их любили необыкновенные женщины, которых можно было увидеть в старом кино. Может, потому-то я избегал ровесников, но и не стремился приблизиться к взрослым ребятам: я боялся потерять что-то важное для себя. И я ушел в книги, как позапрошлым летом. Я покупал дешевые  издания  серий «Короткие повести и рассказы», «Библиотека избранной лирики», «Библиотека “Огонька”», тонкие сборнички местных поэтов. Я уже знал весь этот контингент: школьный учитель, что больше хотел, чем мог; простая, неграмотная баба, у которой вдруг случались удивительные по искренности и чистоте строки; столичные интеллигенты, приехавшие в Сибирь за романтикой и путевкой в Союз писателей: у одной поэтессы самым пронзительным  было стихотворение под названием «Нелюбимый город». Книг Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулиной было не достать, да я и не гонялся за ними. Зато открыл для себя Владимира Соколова, Ваншенкина, Винокурова, Шефнера, заучивал наизусть Сашу Черного: «… а я ее в ответ жестоко в губы, жестоко в губы вдруг поцеловал». А проза для меня началась не с «Белой березы» и повестей в «Юности» с иллюстрациями Юлия Вечерского, и даже не с «Героя нашего времени» и «Идиота», а с бунинских «Митиной любви» (О, какое начало, мое начало: ”В Москве последний счастливый день Мити был девятого марта”!) и «Солнечного удара» (О, как это передает мое вожделение: “И блаженно и страшно замирало сердце при мысли, как, вероятно, крепка и смугла она вся под этим легким холстинковым платьем…” “Господи, – повторял я, – хол-стин-ко-вым!”). Томик Бунина мне посчастливилось купить вскоре после бесконечных новогодних праздников, а впереди меня ждали Чехов, Куприн, Олеша,  Шукшин, Лихоносов, Белов, Георгий Семенов, «автор нежных дымчатых рассказов» Юрий Казаков, Валентин Катаев с «Травой забвения», Хемингуэй, Белль, «Комедианты» Грэма Грина, для языковой практики стал читать «Портрет Дориана Грея» на английском и с первых строк вдруг ощутил цвет, свет и запахи в саду перед мастерской художника; с таким восторгом я читал потом в оригинале только «Великого Гетсби». У Паустовского, как учебник жизни, читал «Золотую розу»: поразил эпизод с редактором, превратившим «раздерганный, спутанный» рассказ в «прозрачную литую прозу». Это словосочетание – «прозрачная литая проза» – запало мне в душу на всю жизнь, оно одно стоило всех редко раскрываемых томов мастера.   
Я февральский, то есть ни зимний, ни весенний. На этот раз мой день рождения пришелся на по-праздничному солнечный день, и я впервые отмечал его в городе, у мамы. Пришли Вера с Толиком и с молчаливой Лизой.  Мама подарила мне часы, Вера с Толиком – рубашку, а Лиза сразила наповал, молча протянув  толстый синий том  Брюсова из «Библиотеки поэта». Увидев мое изумление, скупо улыбнулась: «Я знала, что ты обрадуешься». Подошел Толик: «Лиза у нас давно стихи пишет, во-от такая толстая тетрадь. Да не бойся, я не заглядывал». Лиза покраснела, а я сказал: «А у меня в тетрадку плохо получается». «Я так, – прошептала Лиза,  – для себя. Иногда такая тоска, а возьмешь тетрадку, начнешь записывать и как будто с дорогим-дорогим человеком поговоришь – так хорошо станет!» «Ты счастливая, Лиза», – сказал я тоже шепотом. «Какое там…» От Веры не укрылось наше неожиданное «скрещенье душ»: «А эти уже шепчутся! Ты мне смотри, жених! Лиза у нас девушка честная!» Лиза совершенно смешалась. «Не обращай внимания, – сказал я, – Вера просто завидует». «Чему?» «К столу, к столу!»– пригласила мама. Я сел рядом с Лизой. Все было хорошо, пока Толик не взял слово для тоста. Он поднялся с таким довольным видом, словно по лотерейному билету машину выиграл: «Предлагаю выпить за дитё нашей великой победы!» Получив в ответ недоуменные взгляды, стал объяснять: «Я тут подсчитал: Юра был зачат ровно 9 мая 1945 года!» У мамы выпала вилка из рук, а Вера схватила Толика за рукав и усадила на стул: «Я ж тебе объясняла, дураку: Юрик родился недоношенный, се-ми-ме-сяч-ный!» Толик поморгал глазами, потом с улыбкой потянулся ко мне со стаканом: «Все равно! Для меня ты – дитё нашей Победы!» «Для меня – тоже! – шепнула Лиза.– Я маме твоей больше всего завидую, потому что у нее есть ты».  «А эти опять шепчутся! – всплеснула руками Вера. – А ну-ка,  Юрик, иди сюда! Кто тебе родная тетка – я или Лиза?» Я подошел к Вере, она усадила рядом и поцеловала долгим поцелуем, после которого заныло  сладко, до слабости в ногах. «Вот ты и взрослый, Юрик, и больше я тебя так не поцелую, скажут: старую тетку на молодых потянуло. А только ты тетку не забывай, ох, не забывай!» И она затянула глубоким грудным голосом:

          Когда умчат тебя составы
          В далекий край, в таежный край,
          Не забывай своей заставы,
          Своих друзей, свою любовь не забывай!

При последних, переиначенных ею словах, она погрозила мне остро наманикюренным пальцем. Фейгин появился  поздно вечером. Я почему-то уверен был в его приходе. Пробыл он недолго и пить не стал, сославшись  на то, что за рулем. Не говорил он и речей, про свой подарок упомянул мельком: «Пойдешь меня провожать и заберешь». Подарок оказался царским – гоночный велосипед! У меня ни трехколесного, ни большого дорожного-то никогда не было, у ребятишек вечно выпрашивал, а тут – сразу гоночный. «Только ты аккуратней, Юрий. Правила соблюдай. Вот как я», – кивнул он на старенький «ГАЗик». Он и сам выглядел постаревшим, усталым. «Ведь он же мой отец, – сказал я себе. – Когда же?..» Мы стояли одни в сумерках  и не нашли в себе силы сказать всего-то по одному слову.   
Весна наступила ранняя, уже в конце марта  стало сухо, но я не скоро еще вывел свой гоночный. Заканчивался наш первый учебный год в сумасшедшем темпе: зачеты, подготовка к майским парадам и смотру художественной самодеятельности, а тут еще начались футбольные бои между ротами. В футбол я играл не ахти как, но ко мне благоволил Славка, наш ротный староста. Славка успел уже два года поучиться в ремесленном училище  и был от скуки на все руки: играл на балалайке и  кларнете, бацал степ, больше всех забивал в баскетболе, а обвести двоих-троих с футбольным мячом  ему ничего не стоило. Но я еще в колхозе не  раз мешал ему пройти к воротам, вытанцовывая перед ним, подобно боксеру. Я стал играть в защите, а потом Славка,  показав, как берут мертвые мячи, поставил меня на ворота. И вот в апреле, в первый праздник космонавтики, мы выиграли на голом еще поле стадиона «Речник» очень важный матч, и Славка после нескольких моих бросков в ноги сравнил меня с самим Юрием Гагариным. Мне было больно от пинков и приятно от похвалы. «Ну, так как насчет самодеятельности? – спросил Славка. – Надо защищать честь училища. Ин-Михална на нас очень надеется». Я пожал плечами. Голоса у меня не было. Вот только на балалайке немного мог, мама показала кое-что, да сам подобрал. «На балалайке? – обрадовался Славка. – Можно дуэтом, за двоих больше очков получим!» И мы стали репетировать «Светит месяц». Славка снабдил меня казенной балалайкой, которая была большой и называлась «секундой»,  а у него самого была изящная «прима» с жилами вместо металлических струн. Она в его руках   пела лучше скрипки. Он объяснил мне, что нажимать  и когда бить   по струнам: «Прима играет “ис”, а ты: “та-та”, прима – “ис”, а ты – “та-та”… Ис-та-та, ис-та-та, ис-та-та…» Для меня та мелодия до сих пор вот как  звучит:

Све-та-та-та ме-та-та-та, све-та-та-та я-та-та-та,
Све-та-та-та по-та-та-та я-та-та-та луна – та!

Выступили мы с ним для первого раза неплохо, правда, я «оставил хвост»: после коды выдал в гордом одиночестве свое «та-та». Обиднее всего, что в жюри сидел Иван Лукьянов и смотрел на меня, как мне казалось,  иронически. Номер взяли во второй тур, но без меня. Я поехал к маме, вывел велосипед и помчался по чистому после недавно прошедших дождей проспекту. Тогда еще движение было не очень интенсивным. Я проехал химкомбинат, за ним через две остановки проспект кончился. Я завернул на трамвайном кольце и поехал обратно, и вдруг ужасно захотелось увидеть Лизу. Была суббота, она наверняка дома одна, как всегда, скучает. Поскучаем вдвоем. Оставить велосипед  у подъезда я не рискнул. Поднялся с ним на плечах на второй этаж, позвонил. Открыла соседка. «Здравствуйте!» – сказал я, поклонившись вместе со своей ношей.  «Здрасьте! Это Юра, что ли? Ты к Лизе? А ее нет, на смене. – Улыбнулась. – И невесты твоей нет, в ДК поет, на смотре, отец тоже там. Так что я одна. Заходи, чаем с пирогами угощу. Скоро мои придут. А у Лизы смена до двенадцати». «А можно я у вас велосипед оставлю на часок?» – спросил я, охваченный уже новым желанием. «Оставь, мне как раз делать нечего, хоть покатаюсь». «Катайтесь на здоровье!» Я шел в сторону ДК, и вдруг показалось, что я уже был здесь когда-то, только все было другим: не было завода и больших домов, а стояла здесь маленькая одноэтажная больничка с видом на тоскливое белое поле…   В ДК химзавода все было как у нас два часа назад: артисты, которые тут же становились зрителями, аплодисменты, педагоги, шикающие на расшумевшихся зрителей. И вдруг, когда я тихонько вошел в зрительный зал, все замерло, и только серебряный голосок выводил чисто, с щемящей душу грустью, неожиданной для девочки, почти ребенка:

День пролетел, вечер прошел,
Время растаяло…
Значит и мной на берегу
Что-то оставлено.

Откуда ей знать про берег, где я действительно что-то оставил, потерял, быть может, самого себя и теперь уже навсегда?

Только в толпе
Белой рукой чуть шевелишь,
Словно забыть старый причал
Мне не велишь…
Спасибо, девочка, что напомнила мне про тот маленький дебаркадер, с которого мы отправлялись с мамой на катере, и про берег с церковью,  и  про Зеленую Пристань, где я впервые стал чувствовать себя, и если мне дано сохранить и не потерять что-то дорогое, то поможет только он – причал, о котором ты поешь, причал любви и верности, причал детства. Я не дождался конца песни и уже через полчаса гнал по улочкам и закоулкам зеленых окраин, пытаясь найти дорогу к реке; мне виделась деревянная стенка старого причала, мне нужно было удостовериться, что он есть, он существует, как и моя Зеленая Пристань, и если я найду этот причал, то вернется мое детство, с которым я не хочу, не должен прощаться, как не хочу прощаться с моей мамой, с той Верой, которая еще не пугала меня неизбежностью новых отношений; и моя сестричка Валя в тот момент, когда она стала прекрасной, сделает шаг не вперед, а назад, ко мне, и вернет мне  утраченный рай нашей детской любви, ее нежного возраста... И я выехал к старому причалу, заброшенному и пустому, но верным ориентиром была полуразрушенная церковь с белой колокольней на том берегу. Никакого дебаркадера не было и в помине, зато стоял у самого берега паровой плавкран «Бурлак», и я поднялся, оставив на берегу велосипед, на его гулкую палубу; потом в темном кубрике  пил спирт с крановщиками и уверял их, что Бог, он есть, потому что есть Любовь, потому что есть Зеленая Пристань, есть мама, есть Вера, есть Лу и  бедная Лиза, у которой комната прямо напротив трамвайной остановки, и есть талантливая девочка Катя, и еще есть Юра и Лара, которые бессмертны, потому что они живут во всех влюбленных… Я проснулся почему-то не в кубрике, а на лавке в тесной кочегарке, озаряемой огнем из приоткрытой топки. Напротив меня  сидел с папиросой в усах молодой машинист. «Живой? Голова не болит?» В голове у меня была необыкновенная легкость, но когда я поднялся на ноги, меня качнуло в сторону топки. «Отдыхай, курсант, сегодня выходной». «Где велосипед?» «А что ему случится? Там, на палубе». Крановщик помог спустить мой гоночный на берег,  я попрощался и  повел велосипед по пологому склону. Я поднялся наверх, и в этот момент над сплошной серой стеной новостроек вспыхнул луч и показалось розовое солнце; я даже зажмурился, потом оглянулся на старый причал, но на берегу не было ни души, и мы остались с солнцем наедине.               
               
Первая практика у нас полагалась только на втором курсе, но Фейгин еще в апреле настроил меня на ускоренный темп: «Нельзя терять время!» Я досрочно сдал экзамены и приехал на Зеленую Пристань с направлением на  практику, что было исключением из всех правил. Фейгин отвел меня на наш старый катерок «Гром», который служил не только рабочей лошадкой, но и  для прогулок и приема гостей из пароходства, в связи с чем к рубке пристроили помещение со столом и диванчиком – «фейгинскую каюту». Фейгин поручил  меня заботам старшины Степаныча, но этого ему показалось мало, и он своим приказом назначил меня на только что введенную на пристани должность шкипера рейда. К этому времени на реке появились металлические бескомандные баржи, за ними надо было следить, чтоб с них не украли канаты и крышки люков, не сняли фонари и аккумуляторы, измерять длинной рейкой уровень просочившейся в трюмы воды и, в случае чего, делать заявку на ее откачку. На флоте полагается работать с восемнадцати лет, поэтому мы с Фейгиным съездили в город, на заседание профсоюзного комитета – «баскомреча». Была жара, но Фейгин заставил меня надеть свое драповое пальто, чтобы я выглядел посолиднее. Но выглядел я не солидно, а несуразно, особенно на речном вокзале, среди веселых  отпускников в летних костюмах  и туристов в ковбойках. 
Целыми днями я носился на катере по рейду, сначала под началом  Степаныча, но вскоре уже сам был за штурвалом, а после одного случая стал, можно сказать, главным и на катере, и на рейде. А получилось вот что. У Степаныча в жизни было две любви – к своему «Грому» и к выпивке. Как-то Степаныч крепко принял с самого утра, а тут распоряжение за распоряжением. И я, строго-настрого приказав Степанычу не высовываться из кубрика на палубу, гонял катер от баржи к барже, подходил к рейдовым и транзитным буксирам, объяснялся со шкиперами и капитанами, отдавал распоряжения, спокойно и кратко отвергая все возражения. Я знал рейд лучше любого капитана, шкипера и диспетчера, он был весь у меня на глазах, я его прочесал вдоль и поперек. И другие это, видимо, понимали и слушались, только один вахтенный штурман с парохода бросил в спину ироническое: «Жидок!» Я обернулся было с улыбкой: «Жидок, да крепок!» и вдруг понял, что «жидок» происходит вовсе не от слова «жидкий»… Самое обидное было в том, что парень этот, высокий и мосластый, был из выпускников моего училища, из тех, кто был для меня на недосягаемой высоте.
Со Степанычем мы работали все лето и жили душа в душу. Он занялся машиной и камбузом, а палуба и рубка были мои. Он был страстный и удачливый рыбак,  я иногда оставлял его на острове со снастями, и мы всегда были с рыбой. Ему частенько удавалось на удочку брать кострюка. Он чистил эту непородистую осетринку, надрезал хребет в нескольких местах, посыпал надрез и внутренности солью, заворачивал в тряпку и через час-другой  хранения в тени закуска была готова. Первую четвертинку водки он обычно выпивал в течение дня, а вторую – перед сном, за нашим с ним совместным ужином. Ночевали мы здесь же, на катере, привязанном к корме дебаркадера. Иногда к Степанычу приходила его «жена-баба», как он ее называл, приносила огурцов, картошки и соленого сала, оставляла смену белья, а грязное забирала в стирку. Я в то лето читал Марка Твена на английском, и  Степаныч почему-то напоминал мне Гекльберри Финна. И мне все чудилось, что мы однажды с ним все бросим и отправимся в плаванье вниз по большой реке, но не на катере, а на плоту, будем купаться, рыбачить и приставать к берегу, когда захотим. И тогда мама тоже бросит свою работу, своих клиентов с их комплиментами и подарками, и станет искать нас… Но в работе своей я стремился к четкости и порядку. Фейгин узаконил мое предложение, чтобы сбор и завоз шкиперов были по расписанию и чтоб под это расписание подстроились выплатной пункт и плавлавка. На каждую бескомандную  баржу я завел карточку, так что ни один штурманец не мог спихнуть мне ее с недокомплектом. 
Разоружились мы со Степанычем в начале октября, через месяц после начала занятий. Я получил расчет, денег оказалось неожиданно много, и мы проводили вечера с Ирой Лукьяновой в кафе или просто гуляли по  необыкновенно красивому в эту пору городу. Однажды мы сидели в темноте на берегу реки под слабо шелестящими тополями, пили из горлышка красное сухое вино, и я вдруг вспомнил о Луизе, она до сих была моей первой и единственной женщиной – сама не зная об этом. «Луизка родила?» – спросил я. Ира отняла бутылку от губ: «Мальчика. Страшно похож на тебя». И откровенно вульгарно, от души, рассмеялась. Потом, словно прислушавшись к чему-то,  удовлетворенно произнесла: «Вот теперь пора» и,  поднявшись на ноги, протянула мне бутылку. «Ты куда?» – забеспокоился я. «Туда, где светит свет, – продекламировала она, – где люди верят ленинским заветам!»  Вскоре из-за дерева, куда она удалилась, раздалось характерное шипение струи. «У нас есть девочка одна,  забавная такая жидовочка с закидонами,  – говорила она потом, на ходу поправляя юбку. – “Ирка, говорит, хочешь испытать оргазм? Возьми, говорит, и крепись, крепись, крепись, а когда уже моча ударит по ушам и будет совсем невмоготу – вот тогда беги в туалет и получишь несравненное удовольствие!”». «Она что, чокнутая?» «А как не чокнешься? Вот такое вымя, вот такая попа, а никто не…» Она присела рядом на бревно, потянулась за бутылкой. «Лу, – сказал я, – а ты еще не чокнулась?» Лу кивнула своей обесцвеченной головой: «Чокнулась. Мне снятся солдаты, много солдат...» «Поедем…» – начал я.  «Поедем»,  – сказала она, быстро вставая. Мы приехали в мамину комнату, разделись и, по очереди поплескавшись перед рукомойником в углу за занавеской,  легли на чистые простыни. Когда все закончилось, Ира попросила закурить. Мы иногда в кафе или на лавочке в парке выкуривали с ней по хорошей болгарской сигарете. Здесь у меня нашлась только «Шипка» без фильтра. Мы сидели в кровати, курили и молчали. Я догадывался, что  разочаровал Иру, возможно, она жалеет, что приехала сюда. Наконец, она вынесла свой вердикт: «Ты можешь быть хорошим любовником. Только ты торопишься очень. – Засмеялась. – Как курсант в увольнении!» Через полчаса  она  сказала с тем же плебейским смехом: «Уже лучше!», и  мы заснули в обнимку, но больше никогда не ложились в постель, хотя не раз бывали в маминой комнате и пили сухое красное вино, к которому Ира быстро приохотилась.  «Мы не любовники, – смеялась она, – мы с тобой алкоголики».
Обычно мы встречались в пять часов у здания телеграфа; я узнал потом, что, как и в Москве, оно было более известно, чем главпочтамт, и многие прибегали сюда за корреспонденцией и переводами, с  удивлением затем узнавая, что это всего лишь 17-е отделение связи. Однажды Лу встретила меня, размахивая газетой: «Ты еще не читал?» и потащила к газетному киоску: «У вас  есть  “Правда” с Евтушенко?» «Да вы что, – обиделась киоскерша, – вмиг разобрали. Давились, как за хлебом». «Может,  все-таки остался экземплярчик?» «Да я тут отложила для себя, ладно уж, берите». «А ”Новый мир” девятый номер не пришел?» «Пока нет». «А вы не отложите для меня?» «Подбегай, спрашивай». У меня в руках оказалась газета, я хотел ее развернуть, но Ира кивнула в сторону центрального парка, и мы, как два лазутчика, пробрались в его чащу и присели на полуистлевшую скамейку. Стихотворение Евтушенко было на четвертой  странице, под произведением таджикского поэта Мирсаида Миршакара «Программа нашей партии ясна»,  и называлось «Наследники Сталина». «Читай, – сказала Ира. – Я уже прочитала». Она едва дождалась, пока я пробежал глазами по двум столбцам: «Как сказано, как написано! “Мы вынесли из Мавзолея его, но как из наследников Сталина  Сталина вынести?!” И закончено потрясно: ”Покуда наследники Сталина есть на земле, мне будет казаться, что Сталин еще в Мавзолее”!» Я поднял глаза на Иру: «А мы с тобой чьи наследники?» Ира задумалась. «Когда он умер – мы все плакали. Все! И учителя, и ученики. Был митинг во дворе школы, и после директора, а он был фронтовик,  участник парада Победы, он видел  Сталина, выступил Иван. Он читал стихи, а снег падал на его  непокрытую голову». Я вспомнил свое: мы с мамой тоже плакали, а бабушка сказала маме: «Ты ба, дура,  не ревела, а радовалась…», но, взглянув на меня, поджала губы.  Бабушка  была из сосланных, может, потому она никого и не любила: ни меня, ни Сталина. «Не знаю, Юра, – продолжала Ира, – нам Сталин ничего плохого не сделал, но сколько было погублено, расстреляно, сослано! Ты не читал закрытый доклад Хрущева?» «Так он закрытый»,  – усмехнулся я. «Ивану звонили из Москвы, там уже читают “Новый мир” с повестью про незаконно репрессированных. Жалко, Иван не выписывает “Новый мир”,  надо ловить». Мы с ней поймали «Новый мир» и читали вместе «Один день Ивана Денисовича» на маминой койке, обнявшись для удобства, и меня, после «Записок из Мертвого дома», не поразили всякие там  «зверства»,  да к тому же в Сибири каждый второй – сосланный,  отсидевший, работающий и живущий в режимной зоне, за колючкой с собаками, с вышками и автоматчиками. Но меня увлекли язык, стиль, строй повести, в память навсегда врезались детали, о которых потом писал Маршак: как солнце садилось, как били по стылому железу. Я к этому времени уже был развращен Буниным, после которого читать какого-нибудь Льва Овалова, где нет ни интонации, ни запоминающихся деталей, Юлиана Семенова с его ложной многозначительностью подтекста, или пусто элегического Гладилина – все равно, что жевать вату.
А еще в «Новом мире» я с восторгом прочитал «Большую руду» и  почему-то подумал, что Владимов много еще чего напишет, но вот такой точности, чистоты, прозрачности и простоты уже не будет. А дала  библиотечный номер журнала Лиза: «Только на один вечер!»  Мы все – мы с мамой и Толик с Верой, собрались у нее на Седьмое ноября, я приехал сразу после демонстрации, правда, мы со Славкой, отшагав в строю, заскочили  в подворотню и выпили из горла пол-литра портвейна. Лизины соседи на все праздники уехали в деревню, мы были одни в квартире. Танцевали в коридоре: я все время с Лизой, а Толик попеременно с мамой и с Верой. Вера пыталась устроить танцы «с переходом», хлопала у меня над ухом, но я не отпускал Лизу. Потом она утащила меня на кухню и сказала по секрету шепотом, что  у нее появился «друг» и, возможно, он скоро переедет к ней, и они поженятся. Я страшно обрадовался за Лизу и понял, отчего у Веры кислая физиономия: ее мечты на городскую прописку рушились окончательно. «Он работает воспитателем  в общежитии, сегодня на дежурстве, а завтра  вечером он придет, и ты приходи, я вас познакомлю, вы понравитесь друг другу». Я пришел, чтобы вернуть журнал, и дверь мне открыл Командир. Я не особенно удивился тому, что он и есть Лизин жених: мир, как я уже понял, очень тесен. Я удивился лишь тому, как он изменился за год: это был сугубо гражданский, штатский человек с усталым взглядом. «О! Курсант Медведев! А я уже вычислил тебя по Лизиным рассказам!»  Вышла веселая Лиза: «Мы с Костей  только сегодня выяснили, что вы знакомы».  «А познакомиться все равно надо. То я был командир роты, а теперь, – он взглянул на Лизу, – будущий, надеюсь, родственник». «Вообще-то мы не родственники, – сказала Лиза, – мы друзья. Правда, Юра?»  «Как сказал один зануда, ты, Юра, страшный человек! Но ты мне нравишься, и я хочу, чтобы и мы с тобой были друзьями. – Он протянул мне руку. – Константин!» Я не стал засиживаться, Командир вышел меня проводить. Лиза хотела составить нам компанию, но он мягко попросил ее остаться. Мы дошли  с ним до ДК химзавода, потом Константин свернул в переулок, как раз в сторону моего причала,  и подвел к киоску. «Две с верхом!» – крикнул он в окошечко.  Мы получили по пивной  кружке с черной непрозрачной жидкостью, чокнулись. Я сделал глоток, и меня чуть не вывернуло наизнанку.  «Ничего, – усмехнулся Командир, – привыкай. Не теряй мгновенья даром – угощайся “Солнцедаром”!» Я поставил кружку на узкий прилавочек, вытер слезы.  «Ну что, курсант Медведев, ты, я вижу, не особенно удивился, увидев меня в роли жениха? Я и сам уже ничему не удивляюсь. С тех пор, как  стали обсерать нашу историю, разваливать армию, рушить основы семьи, уважения к старшим, отменять веками заведенный порядок… Сталина вынесли из Мавзолея, а меня – из дома, слава богу, не вперед ногами. А, может, оно и лучше было бы. У детей бы память осталась, уважение. А так – кто я для них? Алкаш, неудачник, тунеядец». «А Лизу… зачем? – спросил я. – Она – чистая, она любить хочет». Командир стукнул своей кружкой о мою: «Выпей со мной, курсант Медведев. Выпей эту гадость, если ты меня уважаешь». На этот раз смесь показалась не такой адской; мне стало тепло и так приятно, что Командир и Лиза нашли друг друга, они очень хорошие и у них будет все хорошо. «Я тебя уважаю, – сказал я, – но если ты ее обидишь, я приду и тебя убью». Мы выпили до дна,  и я повторил: «Запомни, Командир: приду и убью!» Мы выпили еще, потом обнялись и пошли к остановке трамвая.  На углу Константин снял руку с моего плеча,  и я увидел  прежнего Командира: «Курсант Медведев! Подтянуться! Чтоб ни одна шавка не тявкнула!» И я доехал до мамы подтянутым и собранным, но едва переступил порог, как привалился к стене со словами: «Мама… мне плохо…»  Черная вонючая жидкость выходила из меня долго и больно. Мама подставляла таз, вытирала тряпкой пол и  повторяла одно и то же: «Да сколько ж ты выпил, не ведро же?» Она умыла и переодела меня, уложила в свою постель, привела комнату в порядок и присела ко мне на кровать: «Ну, как ты, Юра?» «Мама, – сказал я,– ты ругай, ругай меня». Она улыбнулась: «С кем не бывает?» «Мам, я очень счастливый».  «Ну, конечно, Юра, – сказала она с некоторой опаской. – Только спи, пожалуйста».  «А ты не уйдешь?» «Куда же  я уйду?» «А где ты будешь спать?» «Я лягу на твоей раскладушке». «Только поставь ее рядом». «Хорошо, Юра».  «Мам, ты меня извини…» «Ну что  ты, Юра!» «У нас с тобой пропало целое лето».   «Это я виновата, – сказала мама. – Все работа да работа, ни  поговорить с тобой, ни посидеть».  «Мам, ты ни в чем не виновата. Только мне было плохо без тебя». «А мне – без тебя».  «Правда?» «Правда-правда… Даже показалось, что я…» Мама замялась, и я закончил за нее: «…что ты потеряла меня? Ты этого не бойся, я буду уходить, но я всегда буду возвращаться». «Как ты все понимаешь…Ты совсем взрослый».  «А ты не хочешь моего взросления. Тебе кажется, что я все дальше ухожу от тебя. Но это не так!» Я приподнялся на подушке. Мама стала ее поправлять.  Я схватил ее руку и прижался к ней щекой и губами: «Спасибо тебе!»  Мама засмеялась: «Юрка, ты пьяный!» «Ага, – сказал я, – только ты не уходи!» «Знаешь, Юра, – сказала мама, – я, наверное, плохая мать, но ты  все равно люби меня и не давай в обиду». Я заснул на маминой руке, и  утром она  с понимающей улыбкой спрашивала, не подать ли мне рассол, и что-то  в наших отношениях  восстановилось с той  доброй поры трехлетней давности, но были во всем этом хрупкость, ненадежность и недолговечность, о которой догадывались оба, но не хотели думать и обсуждать.         

После «Ивана Денисовича»  Ирка втянула меня  в чтение того, что не появлялось в советской печати: «Роковые яйца» Булгакова и его письмо Сталину, книги стихов Анны Ахматовой «Четки» и  Н. Львовой «Старая сказка», обе 1914 года издания, рассказы про это Алексея Толстого, автора «Детства Никиты». Она даже дала мне на неделю библию, привезенную ее отцом с антирелигиозного совещания в ЦК, и я переписал «Песнь песней», о чем мечтал еще с «Суламифи» Куприна. А однажды пришла с  коробкой из-под фотоаппарата ФЭД. Было это уже перед Новым годом, у меня мелькнула мысль: уж не хочет ли она сделать мне такой дорогой подарок? Но коробка оказалась довольно потертой и доверху заполненной фотооттисками зарубежного издания «Доктора Живаго». Фотопечать оказалась не очень высокого качества, неравномерной, с темными краями, местами мелкий текст приходилось разбирать с помощью лупы. Я читал роман долго и старательно, принуждая себя не пропускать скучные диалоги, ненатуральные эпизоды, рыхлые описания, не относящиеся к любви Юрия и Лары; показалось обидным, что про самое главное сказано одной фразой: «Прошло более двух месяцев с тех пор, как в одну из своих поездок  в город он не вернулся  к вечеру домой  и остался у Ларисы Федоровны». Наконец, я прочитал роман, но отдавать коробку  не стал, а начал выписывать в тетрадку только то, что волновало, заставляло думать и переживать. Читал и выписывал я у мамы, но хранил коробку в своей тумбочке в кубрике, просто время от времени менял одну кипу карточек на другую. В ту же тетрадь я переписал кое-что из журналов «Посев», которые Ира приносила на вечер. Я исписал уже полтетради, когда однажды не обнаружил в тумбочке ни ее, ни коробки из-под «ФЭДа». Я сел на кровать и посмотрел на ребят. Нас в кубрике было шестеро, в том числе Славка. «Что-то пропало?»– участливо спросил он. Я насторожился: «Уж не он ли?» «Нет-нет,  – сказал я, – видимо,  у мамы оставил». Первым желанием было бежать к Ирке, она подскажет, что делать. А вдруг за мной следят? После ужина  я ушел в ленинскую комнату и сидел до самого отбоя перед учебником, раскрытым на одной и той же странице.  На другой день меня прямо с занятий вызвали к начальнику училища. По левую руку от него за приставным столом сидел белобрысый молодой человек  в скромном костюме с темным галстуком, а перед ним на зеленом сукне лежали  коробка из-под ФЭДа и моя тетрадь.  «Вот что, Медведев, – сказал начальник училища, грузно поднимаясь, – побеседуй с товарищем Малининым, а после занятий сразу ко мне». «Значит, меня не заберут, – подумал я. – А если заберут, то не сразу». Начальник тяжело протопал за моей спиной и аккуратно прикрыл дверь. Белобрысый приветливо взглянул на меня, и этот взгляд,  и простое, располагающее лицо показались знакомыми. «Садитесь, Юрий. Моя фамилия Малинин, звать Вадим Федорович. И меня, и мою организацию уже представляли вам год назад, когда  я проводил беседу на тему идеологической борьбы двух политических систем. Помните?» Я кивнул. «Я вас запомнил по вопросу, который вы задали тогда...» Он помолчал, как бы давая мне время вспомнить вопрос. «Я спросил: как можно делать вывод, что какая-то книга вредная, не читая ее?» «А я ответил, что в вашей столовой дежурный офицер пробует пищу, прежде чем ее подадут вам. Зачем же пробовать всем?» У него были серые немигающие, внимательные глаза, взгляд которых трудно было выдержать долгое время. «Пример, может быть, не очень удачный и убедительный, но вы, молодые, должны понимать, что какие-то ограничения всегда неизбежны и необходимы для  здорового роста и безопасности страны. 99 процентам населения нет дела до Пастернака, Евтушенко и Солженицына, которых за рубежом поднимают на щит. Так зачем будоражить людей? Я в Комитет пришел от станка, знаю, чем живет молодежь. У нас были проблемы, мы их ставили и решали. Мы первыми в городе добились звания бригады коммунистического труда, мы вместе работали, вместе отдыхали, вместе радовались, когда запустили первый искусственный спутник, двое наших ребят поехали в Москву, на Всемирный фестиваль. Вот где, Юра, настоящая жизнь! А ты ее здесь ищешь! – Он похлопал по моей тетрадке. – Не туда, Юра, тебя понесло. Ты же наш человек, сын фронтовика и  труженицы тыла, что у тебя общего с этими тунеядцами, папенькиными сыночками, стилягами и фарцовщиками с Брода?» Он разволновался, бледное лицо пошло пятнами. «Думаешь, я в Комитет  за большой зарплатой или за квартирой пришел? Зарплата у меня очень скромная, а квартира все та же, заводская…» «Вы на каком заводе работали?» – неожиданно спросил я. «На “Сибмаше”. После школы токарем два года, потом армия, вернулся в тот же цех, стал бригадиром, заочно техникум закончил. По волейболу первый разряд, по самбо кандидата сделал… Жизнь была полной, красивой, настоящей, и понял я, что ее надо защищать, чтобы мы не  скурвились, по-русски говоря, не отравились западной плесенью. Был я за рубежом в составе делегации и, когда рассказывал про наш завод, про нашу жизнь, – мне не верили, а многие просто не понимали: а зачем это надо, если за это не платят?» Он помолчал, на какие-то мгновения уйдя в свои воспоминания. «В хорошее время мы живем, Юра, поверь мне.  И надо…»  «… честно жить, много трудиться и крепко любить и беречь  эту огромную счастливую землю, которая зовется Советской страной», – процитировал я любимого с детства Гайдара. Малинин только развел руками: «Ни убавить, ни прибавить!»  «Что со мной будет, Вадим Федорович?» «Все, Юра, в твоих руках. Тебе нужно хорошо подумать и позвонить мне вот по этому телефону. Только ты очень хорошо подумай и все-все вспомни!» Вспомнить,– понял я, – это назвать Ирку. И запираться мне смысла нет, если им надо, они в пять минут пройдутся по всем моим связям. Я высидел до конца занятий и поплелся в тот же кабинет. Передавать все, что сказал Начальник, смысла нет, тем более, что единственными цензурными словами были «ты… твою мать… если еще раз»; знаменитое Фейгинское  «Виебу и вигоню!» было по сравнению с этим – детским лепетом. Но – странное дело! – чем дальше разорялся Начальник, тем я чувствовал себя увереннее и защищеннее. Вспомнилась бабка: как бы она  ко мне ни относилась, в обиду меня не давала никогда и никому.
Иногда я звонил Ирке по телефону домой, хотя мне это и не нравилось. У них с матерью были практически одинаковые голоса, скажешь: «Лу?», а в ответ великосветским тоном: «Нет, это не Лу!» Потом я стал различать, что Ирка отвечает восклицательным «Алло!», а ее мама – вопросительным «Да?» На этот раз Иркино «Алло!» сказано было так, словно она только что пробежала «полуторку» и стала чемпионкой города. «Привет, Лу», – сказал я. Сейчас, после моих слов, голос ее потухнет, из него уйдут оживление и радость. «Ира, нам нужно встретиться. Я жду тебя на той скамейке, где мы читали Евтушенко». «Юра, что случилось? Что за конспирация?» Я повесил трубку и вышел из телефонной кабины. Неожиданно поднялась метель. Я поймал «тачку». На новом мосту ветер шумел, как в снастях  корабля. Ирка приехала в желтых непрозрачных сумерках, когда  я уже был синий от холода. «Юрка, что за тайны Мадридского двора?» Мой «бледный вид» побудил ее к самым решительным действиям. Она схватила меня за руку и потащила к выходу из парка: «Дурак! Идиот! Вот отморозишь яйца – будешь знать!» Сама она была в своей непродуваемой шубе.  Ира затащила меня в пельменную, усадила в угол под вешалкой, принесла, взяв без очереди, за улыбку, тарелку пельменей, а в буфете два стакана – мне портвейна, себе сухого красного вина. «Пей! Ешь!» Я выпил вино, оказавшееся вкусным и крепким. И пельмени были не фабричные, как в других столовых, а ручной лепки. «Так что случилось?» – громко спросила Ира. «Как на допросе»,  – подумал я и показал глазами: мол, нельзя, не могу при всех. Ира наклонилась над столом, приблизилась ко мне; от ее шубы пахло деревней, коровами, сеном. Я совсем забыл про Наташу. Что ж, вот выгонят меня из училища, поеду в деревню, с дядей Сашей и тетей Нюрой  сходим на могилку к Вале, потом приду  и скажу: «Здравствуй, Наташа!» «…Какая Наташа? Что с тобой, Юра?» Я доел пельмени, встал, надел шапку, застегнулся. За неработающим гардеробом был темный тупичок, куда я и увлек Иру. «О, – обрадовалась Ира, – здесь покурить можно». Она уселась на подоконник, достала пачку болгарских ВТ, чиркнула зажигалкой. «Ну, давай, колись, старый партизан, сколько наших эшелонов отправил под откос?» «Ты вот шутишь, а мне далеко не до шуток!» «Да что ты? Тебя исключили из училища?» «Могут». «За что?» «За твои книги». И я рассказал ей про вчерашний и сегодняшний день. Она выкурила сигарету и прикурила от нее другую. «Так. Тебя кто-то подставил. Вопрос: кто?» «Вероятно, Славка». «Сосед по камере?» «Да. Он какой-то… приветливый очень». «Вопрос: зачем это ему?» Я развел руками. «И кэгэбэшник тоже… непонятный. Все про себя рассказывал, про свой завод, как они первыми получили звание бригады коммунистического труда…» Ирка резко спрыгнула с подоконника, огарок сигареты упал на рукав, опять запахло деревней, дымом русской печи и костра… «Его фамилия – Малинин?» «Малинин. Вадим Федорович». «Вадим… Вот ты где, падла, вынырнул!» Для  меня  все стало окончательно ясным, и все же я спросил: «А ты разве не на  авиазаводе работала?» «Да ты что? Чтобы все пальцем показывали: смотри, смотри, та самая, дочка Дмитрия Сергеевича… Вон, значит, как все вышло. Анкетку не захотелось марать? – Повернулась ко мне. – А ты знаешь, это я надоумила его насчет КГБ. Это моя мечта была – ловить шпионов. Подала документы,  все инстанции прошла, а на собеседовании мне сказали: “У вас внешность очень запоминающаяся”. – Горько усмехнулась. – Правильно, такую дылду не спрячешь. Там нужны незаметные такие, скромные, средние. Как Вадим. Хотя на самом деле он далеко не скромный и не средний. Я и говорю ему: “Вот тебя, Вадим, сразу бы взяли!”  Ну что же, Юра, считай, что нам повезло. Он тебе телефон оставил?» Я достал карточку. «Дай мне. И забудь про него. И мне не звони. Я тебя сама найду». Она широко шагнула к выходу. Я последовал было за ней, но она остановила меня: «Все, Юра. Наши игры кончились. Расти большой-большой. И в Луизкину деревню съезди. Там твой сын растет».
Я вышел на Брод и поддался его течению. Мне  уже семнадцать,  думал я, но я чувствовал и вел себя, как ребенок, и Лу, наконец, надоело это. А мне так было хорошо с ней, с моей Дылдой, моей несчастной Лу; у нас было несколько мгновений счастья, нет, те «уроки» в постели не в счет, как и вот этот метельный желтый вечер… «Товарищ суворовец! Товарищ суворовец!  – меня дергали за рукав и на меня смотрели прелестными глазами со слегка размытой тушью. – Вы меня не узнаете?» «Вы – Лара. Только я не суворовец, я – назаровец, – назвался я по фамилии Начальника, крывшего меня матом шесть часов назад. – И зовут меня – Юра». «А я знаю, но я тогда еще не читала “Доктора Живаго”. А когда прочитала, мне захотелось найти вас». «О, какая это была любовь, вольная, небывалая, ни на что не похожая!»– воспроизвел я на память из своей тетрадки и услышал в ответ продолжение записи: «Они любили друг друга не из неизбежности, не “опаленные страстью”, как это ложно изображают…» «Они любили друг друга потому, что так хотели все кругом: земля под ними, небо над их головами, облака и деревья». Мы стояли посреди Брода, и толпа обтекала нас, как если бы река обтекала два корабля, неожиданно пришвартовавшиеся друг к другу.      



               
Глава третья

Лара, я живу в маленькой носовой каюте буксира-плотовода  «Сергей Тюленин», где есть стол, шкаф, кровать, зеркало и пара иллюминаторов на наклонной стене. Под ними твои фотографии. Я их развесил сразу, как только устроился. Славка сказал, что ему предлагали эту каюту, но он предпочел поселиться рядом со своим давним знакомым по «ремеслу», вторым-вторым. 
Ты удивишься: практиканты еще выбирают каюты! А получилось вот что. Теплоходы-«молодогвардейцы» строились для команды в двадцать пять человек, а три года назад их экипажи перевели на совмещение профессий: капитан-механик, штурман-поммеханика, рулевой-моторист. Даже кокша и та по совместительству жена старшего рулевого-моториста, который еще и боцман. Нас на корабле всего одиннадцать человек, из них четверо практикантов: мы со Славкой из речного училища, да Витя с Серегой из «ремесла».
Славка на теплоходе с самого начала рейса, ему поставили экзамен по ДВС «автоматом», а мне, как ты знаешь, пришлось его сдавать и догонять «Тюленин» на перекладных: до пристани Чана на «Ракете», а дальше на катере. 
Я долго думал: писать ли тебе все? И решил: буду писать все. Как Лев Толстой в своем дневнике. 
Я ходил хмурый и неприкаянный по дебаркадеру пристани Чана, вспоминая вокзал,  вашу счастливую троицу – тебя и твоих молодых и красивых родителей, богатую публику, уже переодевшуюся  в южные пижамы… Подошел катер и кончился дождь, но было пасмурно и тоскливо кругом. И тут я  подошел к Ней. Я заметил ее еще на дебаркадере. Следующие пять часов до ее пристани мы не расставались. Небо очистилось, выглянуло солнце. В снастях выл встречный ветер. Мы смотрели на берег, на золотую дорожку под солнцем и были как-то непостижимо близки  друг другу и чуть грустили, потому что вскоре придется расставаться. Ее зовут Жека, она только вчера получила аттестат зрелости и ехала к тетке в деревню отдыхать перед вступительными экзаменами, и я всерьез уговаривал ее есть больше сметаны, пить  молоко и далеко не заплывать, а она тонким детским голоском  отвечала, что будет это делать, и кивала головой на тонкой детской шейке.  Катер ткнулся в берег, я свел ее по трапу, держа за руку, и толстая баба встретила нас застывшей золотозубой улыбкой, что-то понимая по-своему. Матросы тоже посчитали, что я схожу здесь, и приготовились убирать трап. Я вбежал на палубу, и катер дал задний ход.  Жека исподлобья смотрела на меня, а тетка по-прежнему скалилась желтым золотом зубов. Катер развернулся и пошел вдоль берега. Жека поднималась в гору, не оборачиваясь. Но на самом верху  обернулась, помахала  рукой и быстро, бегом, скрылась за деревьями.
Садилось солнце. Катер шел на высокий, синий, круто поворачивающий берег. Хотелось есть, но в буфете были только конфеты и пиво. Я предпочел пиво. И после первой кружки на смену грусти пришла радость: у меня впереди целая жизнь,  у меня впереди встреча с тобой.
Уже начинало светать, когда Славка встретил меня на борту «Сергея Тюленина» и  провел  в рубку к капитану. Этот  день был самым  длинным в году, а для меня он казался бесконечным. Меня устраивали в каюте, поили чаем, вводили в курс моих обязанностей. Славка следил за этим отчужденно и чуть снисходительно. Наверное, все было правильно: он тут уже свой, к тому же «ремесло» закончил, а я новичок, салага, но было немного обидно, что Славка ничем не помог, не ободрил. Зато капитан сказал, чтобы я выходил на вахту вместе с ним – с двенадцати  до четырех, днем и ночью. Я развесил твои фотографии и проспал до самого обеда. На вахте капитан сразу поставил меня к штурвалу (на самом деле это две рукоятки), показав на развернутой карте створы. У нашего капитана молодое лицо, «обветренное, как скалы», и совершенно седые волосы. Обычно с капитаном стоит  вахту третий штурман, но он отпросился на берег по личным делам.  И вот я смотрю вперед и за корму, сверяюсь по створам, двигаю рукоятками, включая электропривод рулей. Поднялся шторм. Пучки бревен, стянутые оплотником, зашевелились,   «заиграли», как сказал капитан. Он сам встал  у штурвала. В четыре нас сменили старпом со Славкой. Старпом, в отличие от капитана, одетого в вылинявшую форменную рубашку с расстегнутым воротом, явился в  кителе с нашивками и  рубашке с галстуком.   
К закату шторм утих. Небо, с утра скрывавшееся за тучами, стало очищаться,  и на его голубом склоне  вспыхнула радуга. Мы шли мимо темных  берегов, сливающихся за плотом с низким небом  в один сплошной мрак, но впереди оно уже розовело.  Солнце поднялось в самом конце вахты – рыжее, близкое и будто припухшее после сна.

Лара, помнишь ли ты меня на своем Юге? А здесь, на Севере, ты со мной всегда. С фотокарточки ты смотришь, как я сижу за столом и пишу тебе  письмо. Совсем близко под иллюминатором плещутся волны. Наш плот расположился  практически поперек реки, потому что навальный ветер. Впереди и сзади нас пелена, вроде тумана. Каждый день дождь, при солнце и сильном ветре, но к закату все стихало, небо очищалось и была такая красотища: небо и вода одного светло-чистого  цвета и разделяются  тонкой темной полоской берега. Потом солнце касается берега, и небо над ним  чуть розовеет. 
Вчера был День молодежи. На кораблях  признают только один праздник – День Военно-Морского Флота. Но я все же сказал капитану, что раз  теплоход назван именем молодогвардейца, надо как-то отметить праздник. Капитан задумался, а потом говорит, что все правильно, да только самого-то главного  комсомольца, третьего штурмана, нет. «Вот и организуй сам». Я – к Славке, а он: «Твоя инициатива, ты и  действуй». В общем, собрал я ребятишек – моториста Илью, двух практикантов из «ремесла», Серегу и Витю, и мы поехали  на островок. Но не просто купаться. Мы разыграли целое представление. Разделились двое на двое, на аборигенов и конкистадоров, одни нападали,  другие защищались. Но в отличие от реальной истории, у нас обошлось без жертв и закончилось примирением сторон,  избранием общего Вождя (догадайся, кого избрали?) и дикими танцами. Ты скажешь: «Какие вы дети!»  Конечно, дети. Я среди них чуть ли не самый старый.
Лара, я вначале часто думал о той, что на катере. Я мог бы и не писать тебе об этом, но теперь  она отошла, забыта, ее нет, а ты моя, ты – со мной.
Вечереет. Начался дождь – мелкий, частый. Впереди и позади нас на несколько километров белая пелена. Под самым берегом, высоким, лесистым и равнодушным ко всему, на воде светлая  полоса ровной воды.
Нас обошел пассажирский теплоход. Под крышей на корме танцуют, а одна пара кружится на мокрой палубе, там,  где нет навеса, под дождем. И я подумал, что мы с тобой еще не танцевали ни разу, но все будущие мои танцы – только с тобой!
Лара, за два дня столько событий! Во-первых, мы попали в шторм, да такой, что еле спасли плот, утащив его с самого «боя» к тихому берегу. Хорошо еще, что самоходка, обгонявшая нас, подошла к головке плота и помогла нам. На ней прибыл третий-третий. Мы с ним сразу как-то расположились друг к другу, ведь то и дело встречались в училище. По  случаю спасения плота в салоне был общий ужин, и я читал стихи, не объявляя авторов. Получилась композиция, которую я начал Буниным («Мы встретились случайно на углу…»), продолжил Ахматовой («Звенела музыка в саду…»), Тихоновым («Полюбила меня не любовью…»), Вл. Соколовым («Годы пройдут…»), Евтушенко («Играла девка на гармошке…»), а закончил своими стихами, посвященным тебе. Мне почему-то показалось,  что больше всех мое выступление понравилось капитану. Под конец мы с мальчишками спели «Бригантину»:

Капитан, обветренный как скалы,
Вышел в море, не дождавшись дня.
На прощанье поднимай бокалы
Золотого терпкого вина!

Ночь была светлой, тихой. Мы были в рубке вдвоем с Алексеем, третьим штурманом, и он поведал мне свою love story. Приехал для решительного объяснения, а она ему: «Познакомься, это мой муж».  Посидели, выпили, он себя чувствовал дурак дураком. Собрался уходить. Она: «Я тебя провожу». Долго гуляли по ночному городу, потом целовались у ее дома,  и она все шептала:  «Жми, жми…» И он совсем  растерялся. А я объяснил, что она признавалась ему в любви – по-французски: «J’aime». «Правда? И точно – у них был французский класс. –  Он помолчал, потом махнул рукой.  – А, какая разница…»   За разговорами прошла вахта, в рубку поднялся старпом, как всегда, одетый по форме, следом Славка в майке и шлепанцах, с масляно поблескивающими глазками. Третий тут же ушел, а меня Славка задержал: «Постой, старик!» Старпому: «Олегыч, если что – я у Андреича!» Мы спустились в каюту второго-второго, где они со Славкой  всю ночь сидели за столом. Андреич, которому было чуть за двадцать, обрадовался мне, как родному. Мы чокнулись, выпили, и Славка сказал, что я молодец, все правильно делаю, только авторитет надо зарабатывать не только на «необитаемом острове» да на «банкетах». А Андреич стал высказывать обиду, что после совмещения профессий «верхняя команда» так и осталась верхней, а «нижней команде» приходится и в машине вкалывать,  и в рубке вахту стоять. Досталось и капитану («Капитан он знатный, ничего не скажешь, но механик-то никакой, а получает как капитан-механик!»), и старпому («Ходит, будто лом проглотил, за навигацию ни разу в машину не спустился! Первый-первый называется!»). «А ты, Юра, смотри! “Нижняя команда” может и наверху оказаться!» Я понял, что среди комсостава назревает конфликт, и Андреич со Славкой перетягивают меня на свою сторону.
Утром старпом  и боцман объехали на моторке вокруг плота, потрепанного штормом. Старпом, поднявшись на палубу, скомандовал: «Слава!  Илья! Поедете с боцманом на плот, надо пучки обвязать, а то весь лес растеряем». Славка повернулся к Андреичу. «Я Илью не отпускаю, он мне в машине нужен, – сказал Андреич. – Да и Славе больше пользы поработать гаечным ключом, чем пеканкой . А то, как некоторые: закончат училище, а двигатель запускать не могут!» Старпом побагровел, и тут я спросил, а почему такая дискриминация, ведь люди Флинта давно рвутся в бой. Витя с Серегой тут же бросились к шлюпке. «Да вам еще восемнадцати нет, кто-нибудь сорвется с бревна, отвечай потом!» Но мы  заверили старпома, что плавать умеем и будем вести себя «ак-куратно». «Аккуратно» – любимое слово старпома, и он его произносит в два слога. «Только наденьте спасательные жилеты!» И мы, оставив Андреичу Илью и Славку, впятером – в нашу компанию включился еще Алексей – целый день работали на плоту: весело, интересно, дружно. В работе все казались красивыми, и особенно мне нравится боцман:  он невысокий, крепкий, фланелка на нем сидит как влитая, а кирзовые сапоги с подвернутыми голяшками смотрятся не хуже, чем  модные мокасины на каком-нибудь стигяге. Я бы, наверно, тоже понравился тебе в грубых ботинках и рабочих брюках, прошитых и с карманчиками, – чем не джинсы!
И – снова в путь. И я от тебя – все дальше. Но я к тебе – все ближе.

И вот мы пришли и сдали плот. Все переоделись,  и тут мне стало обидно и грустно: как неказисты, как некрасивы «береговые» костюмы. Ладный, привлекательный боцман  превратился в мешковато одетого «колхозника». Только старпом, как был в форме, так в ней и в город отправился. Правда, города как такового еще нет, зато у него есть звонкое имя и большое будущее, сюда едет молодежь со всей страны, и наши двадцать тысяч кубометров леса станут для них первым домом, дорогами и тротуарами (они здесь деревянные), помогут добывать нефть и строить самую большую в мире ГРЭС на природном газе. Про электростанцию нам рассказал инженер, выпускник Томского политеха, Олег Середа. Мы со Славкой спросили у него дорогу на почту, познакомились и разговорились. Он простой, веселый и такой видный парень, что я бы сто раз подумал, знакомить ли тебя с ним.   
Славка заранее дал свой адрес «Нефтедар, главпочтамт, до востребования» подружке из медицинского училища. Он получил письмо и посмотрел на меня  с видом победителя. Но он не знает, что у нас с тобой другая связь, не почтовая. Ведь я сейчас вижу тебя за много тысяч километров, говорю тебе и слышу тебя.
В обратный рейс нам дали два порожних лихтера. Вырвались из белых ночей, и пошли какие-то одинаковые пасмурные дни. Со Славкой мы – словно чужие. То ли он завидует мне, что я стою вахту с капитаном, общаюсь с ним, даже спорю иногда, то ли обижается за то, что я не поддержал «нижнюю команду». Зато много времени провожу с Алексеем, третьим-третьим, и не только на вахтах. Как-то после ужина он пригласил к себе на кофе: «Все равно спать не будем». У него оказалась бутылка рижского бальзама и чудесная импортная кофеварка. И вообще в каюте у него чего только нет: маленькие вентиляторы, с помощью которых он спасается от мух и комаров, аккуратные термосы, из  которых он пьет кофе на вахте, оригинальные светильнички. Все это он покупает на богатом севере, куда что только не завозят… У Алексея  натура ребенка! И его девушка поняла это или ей помогли понять, ведь в маленьком городке все про всех знают, все на виду. Ее мама сказала примерно следующее: «Конечно, Алексей – хороший мальчик,  но он как был ребенком, у которого на уме электрические игрушки, так и остался им. А Вася (Коля, Петя, Миша…) – самостоятельный, из армии вернулся, на хорошую работу устроился, дом строит, отец на свадьбу машину обещает!..» Я спросил Алексея про новый дом и машину. Он горько усмехнулся и кивнул головой. И я стал многое понимать про нас с тобой: снисходительный взгляд твоего папы-профессора, открывшего дверь прыщавому курсанту, резко нетерпеливый голос твоей мамы-доцента,  призывающей тебя подняться в вагон… Но все зависит от нас, только от  тебя и меня.         
Несколько вечеров подряд мы сидели в его каюте, пили кофе, разговаривали и молчали. Я не рассказал Алексею о тебе, потому что он не поймет наше с тобой «судьбы скрещенье».  А про Жеку сказал, что вот, мол, по пути на корабль познакомился с одной девочкой, она сошла в Усть-Кыме.  Алексей  спросил: «Встретиться хочешь?»  Я пожал плечами: «Почему бы нет?» И вот на подходе к Усть-Кыму мы стали  готовить моторку. Кокша заказала картошки и молока, Славка – хорошего вина. Выехали вчетвером: боцман на корме за рулем подвесного мотора, мы с Алексеем на среднем сиденье, Илья на носу моторки в ярко-оранжевом спасательном жилете. Он остался на берегу караулить  лодку, а мы разошлись – боцман за картошкой, Алексей  за молоком, а я отправился к магазину: где еще можно узнать все про всех? Я шел со смешанными чувствами любопытства, ожидания, воспоминания, самоиронии. Поселок застроен добротными домами, целая улица типовых деревянных домов на двух хозяев – удобных, с огородами, аккуратными постройками. Вот бы нам с мамой на Зеленой Пристани такой дом! Ты спросишь: «А я?» А ты бы приехала к нам, и мама очень полюбила бы тебя.
Магазин оказался закрытым, но мне сказали, где найти продавщицу. Я прошел по улице в указанном направлении и во дворе увидел пожилую женщину с колуном в руке. Я вошел, поздоровался. Женщина разогнулась, поправила платок, сердито взглянула на меня. «Можно, я помогу?» – спросил я. Она, поколебавшись мгновение, протянула мне топор. Я начал колоть березовые чурки, а она присела на одну из них. «В магазин, что ли, надо?» «Ага». «Ну,   погоди чуток, отдышусь вот. Два мужика в доме, а дров наколоть некому. Сам-то приболел…» Она со значением помолчала. «А-а, – догадался я. – День рыбака отмечал?»  «Да сын у нас приехал, он в городе учится. Ну, встретили, отметили, так и он загулял вместе с папашей. Говорит, с горя…» «Любовь, наверное?» «Ой, не говори, пропади пропадом эта любовь. Раньше мы одно знали: жалеет – значит любит, а счас только и слышно, любовь да любовь. Вот и наш тоже… Приехал такой радый: “Мама, ты Жеку не видела? Мама, Жека не заходила?” Ну,  я все ему и выложила, что слышала: как она с этим кудрявым прощалась-обнималась на пристани, да все рукой махала-махала, а потом все на почту бегала, про письма спрашивала…» Я выпрямился. Женщины этой на пристани не было, да она и не узнала бы меня в матросской робе,  в берете на кудрях. На крыльцо вышел долговязый парень в майке, постриженный модно, по-городскому. «Мать, ты чё меня перед речным флотом позоришь? Я же сказал, что наколю! Пойдем лучше в сельпо». Он подошел, протянул руку: «Федор». Я переложил колун в левую руку: «Юрий. Ты в каком?» «В технологическом. Хотел в речное после семилетки, да мать не отпустила. И зря». «Чё зря, чё зря? – заговорила мать, вставая и поправляя платок. – Через два года приедешь сюда инженером, поставят на хорошую должность в леспромхозе, там глядишь, техноруком, а то и главным инженером станешь...»  «На свадьбу машину подарят…», – не удержался я. «Да на машину он сам за два года заработает на всем готовом-то! Если пить не будет!»  Федор  взял из моих рук колун и с силой всадил его в чурку: «Пошли». В наступающих сумерках подошли втроем к магазину. Там уже были боцман и Алексей. Женщина долго  возилась с замком. Я попросил ключ; с какими только замками я не имел дело на дебаркадере и секрет молотовского знал: ключ надо вставлять не до упора. «Ну, ты прямо как из сказки: и дров наколол, и дверь открыл, и уважительный такой. Была бы у меня дочь, а не этот охломон – лучше зятя не найти!– говорила продавщица, пропуская меня первого в магазин. – Только ради тебя открыла магазин, выбирай, что хошь!» Набор вин впечатлял: болгарские, венгерские, румынские. Мы с Алексеем остановились на «Токае», а для Славки взяли «Рымникского». Федор с бутылкой в руках проводил нас до моторки. По пути протолкнул пробку пальцем внутрь, протянул нам: «Давайте за речников!» Я взглянул на Алексея, тот на боцмана, боцман на Илью. Илья сообразил мигом: нагнулся к бардачку и выпрямился со стаканом в руке. Боцман ополоснул стакан в реке, и мы выпили «золотого терпкого вина». Мне стало хорошо и грустно. Прощай, Жека. У тебя хороший парень, хотя и дурной: поверил слухам. «Ну ладно,  – сказал боцман, – поехали». Караван наш давно прошел Усть-Кым  и  делал перевалку с  правого берега на левый. Стали грузиться. Я  сказал Илье, чтобы он лез в лодку, а сам разулся,  передал ему ботинки и засучил штанины. Федор ступил в воду прямо в сандалиях, и мы с ним  столкнули лодку. «Знаешь, Федя, – сказал я, – ты проспись, почисти  зубы и иди просить прощения…» «У… у кого?» «Ты – знаешь!» – крикнул я уже с носа лодки, подхваченной быстрым течением. Федор стоял в воде с разведенными руками, потом наклонился и стал резкими движениями брызгать воду в лицо и на грудь.
Вот так вот, Лара. Я уверен, что у Жеки с Федором все будет хорошо – если он всегда будет достоин ее. А это не так просто. Но по-другому у них не получится, я знаю.
Я люблю тебя.

На судне много разговоров и споров. Соберется комсостав в рубке и давай обсуждать политику, женщин, вспоминать разные смешные истории. Чаще всего ругают за международную помощь: самим жрать нечего, а «неграм» помогаем. Часто, как равный, в разговорах участвует Славка. От него «неграм» достается больше всего: «Вот попомните меня: они когда-нибудь отколятся от нас и по нам же нашей помощью ударят! Вон как братья-китайцы!»  У капитана своя тема: народ и вожди. Из его довольно здравых рассуждений можно сделать следующий вывод: народ – это стадо баранов и ему нужна железная власть. Я обычно держусь в стороне от споров, но впитываю, думаю, пытаюсь занять какую-то позицию. В отношении «баранов» капитан прав и не прав. Править должен разум, а не сила. Славка, когда мы были с ним вдвоем, хмыкнул: «Тоже мне, капитан! С двумя мотористами не мог справиться! Еще до тебя высадил их на берег. А нам теперь карячиться приходится за них по полной». Капитан по уставу на судне царь, бог и воинский начальник. Но мне тоже показался этот факт проявлением  слабости.
Говорили о бесхозяйственности. Особенно все переживали за берега реки, сплошь устланные древесиной из плохо закрепленных пучков, запаней, плотов: «Это же миллионы рублей – псу под хвост!» Капитана беспокоили простои: «Зачем столько флота выгонять весной? Ведь сплошные стоянки, работы нет, а зарплата идет!» Славка поддакивал: «Настоящий хозяин так  бы не поступил!»   
В конце рейса Славка вдруг вошел к нам (то есть в каюту Алексея): «А я думаю: куда это Юра пропадает?» Оглядел стол с изящной кофеваркой и маленькими чашечками: «Цимус!» «Присаживайся, – сказал Алексей, подвигаясь на диване к окну. – А что такое цимус?» «Цимус? – спросил Славка, усаживаясь рядом с Алексеем. – А вон Юра знает. Он у нас полиглот». Я объяснил, что у евреев есть такое сладкое кушанье – цимес, а теперь его чуть переделанным названием обозначают высшую степень удовольствия. «А что ты еще знаешь на еврейском языке?» – спросил Алексей. Я рассказал, что у евреев два языка, иврит – официальный, идиш – разговорный,  что идиш очень похож на немецкий язык. «А сколько евреев живет в Советском Союзе?» – спросил Славка. Я ответит, что больше миллиона. «Ага, это выходит пол-процента. А почему их девяносто процентов среди врачей, музыкантов, режиссеров? Сплошные гинзбурги, айсберги, бронштейны…А если учесть тех, кто взял русские фамилии… »  «А что, – простодушно спросил Алексей, – есть  и такие?»  Славка обернулся к нему: «Возьми  птичьи и рыбьи фамилии: Соловьев, Соколов, Карасев – все евреи!  И всюду пролезли, кроме самых тяжелых работ. Вот там пусть вкалывают русские, а мы будем чистенькими ручками жар загребать». И он посмотрел на меня с откровенной ненавистью. Я усмехнулся: «Ну, чистенькими  руками  жар загребать не получится». «А что ты их защищаешь? А?» «Я не защищаю. Еврейский вопрос – очень сложный вопрос. Я – пас!» «Ну что ж, – сказал Славка, вставая,  – один-ноль в твою пользу. Но следующий ход – мой!» После его ухода Алексей посмотрел на меня с недоумением, а я пожал плечами. Я понимал все, почти все, но мне хотелось ошибиться.
Нет, Лара, ты никогда не прочитаешь этих писем. Я решил это, когда  понял, что разлюбил тебя. Или никогда не любил. Это «открытие» меня поначалу убило и, будь я на берегу, подобно Федору, стал бы заливать «горе» вином, однако в рейсе не до глупостей, но, когда проходили Усть-Кым, я чуть было не прыгнул за борт. Что я наделал! Зачем «отдал» Жеку Федору?
Между тем моя практика подходит к концу. И мы с тобой скоро встретимся. Что я скажу тебе? Только правду. Мы еще молоды, у нас все впереди. Ты еще полюбишь – по-настоящему, не по «Доктору Живаго». Что ждет меня – я не знаю. Только я понял, что любить – это совсем не просто. Возможно, я не умею любить, а умею только увлекаться, загораться,  как спичка,  и – гаснуть. Ну что ж, все хорошо, между нами не будет обмана, а уж как обрадуются твои родители!

Мы встретились, и я сразу все тебе сказал; ты опустила голову и спросила: «Но сегодня ты можешь побыть со мной?» Я сказал, что могу. Мы пришли на богатый осенний рынок, купили фруктов и поехали к тебе на дачу. За окнами электрички желтели деревья, зеленело поле озими, голубело небо. На платформе скакали воробьи. Мы шли мимо деревянных домов с мансардами и  балкончиками, и ты поясняла, что вот это дом народного артиста Орлова, это – известного писателя Михаила Саянского… «На самом деле его фамилия Смирнов. Ты сколько писателей знаешь по фамилии Смирнов?» Я посчитал: «Четырех». «А Саянский – один!»  «Это уж точно», – усмехнулся я, вспомнив толстый роман-кирпич под названием «Железный перелом» о становлении Советской власти в отдельно взятом районе.  «А вот и наш дом!» –  показала ты на единственное кирпичное  здание на всей улице. Конечно же, ты не смогла сразу открыть замок, а надо было одновременно с поворотом ключа нажать на дверь всем телом. «Входи, Кулибин!» – сказала ты, когда я открыл дверь. Мы прошли на веранду. В открытую дверь виднелась большая комната с круглым столом, венскими стульями, комодом, шифоньером – все одного благородного темного цвета.  Мы накрыли стол и сели напротив друг друга. «Давай забудем твои слова, – предложила ты, – как будто их не было. Пусть сегодня будет так, как я представляла нашу встречу. Завтра мы расстанемся, а сегодня будет так, как я хочу. Тебе не надо говорить, что ты меня любишь, просто не говори, что ты меня разлюбил. И не думай об этом».  Мы чокнулись тонкими бокалами и выпили. Вино было знакомого мне вкуса, терпким и плотным, и получилось так, как ты хотела: я перестал думать и мучиться – то любовью, то ее отсутствием. Мне было хорошо с тобой, и ты это видела и знала, что можешь делать со мной все, что захочешь. И я делал то, что ты хотела: читал стихи,  целовал твои глаза и руки, гладил твою маленькую грудь… Мы опоздали на электричку, знали, что опаздываем, но не бежали, а шли обычным шагом. Мы посмотрели вслед зеленым вагонам с красной полоской и повернули назад. На крыльце дома я взял тебя на руки. «Мой милый, – сказала ты, – мой гадкий, мой сладкий…»  Мы  едва уместились на твоей кровати, тебе было неудобно лежать, но ты не отпускала меня; ты знала, что я не смогу сделать с тобой это, и это знание сделало тебя бесстрашной и …бесстыдной. У нас было почти все, мы не сомкнули глаз до утра; утро мы встретили с чувством, что прожили с тобой в горе и радости целую жизнь, испытав все, и больше нам на этом свете быть рядом нет нужды. Мы ходили по дому полуголыми, искали сахар и заварку, пили чай, потом одевались, и я застегивал на тебе лифчик и «молнию»  на платье,  а ты сидела перед зеркалом и зевала во весь рот.
Мы приехали в город и расстались.
Прощай, Лара. И – прости меня. 

               
Глава четвертая

Зимой я много читал, обходя близлежащие книжные магазины и киоски. Помню декабрьский вечер. У дороги жгут костры под ямы для трамвайных столбов, черный дым косо, полого поднимается вверх.  Бульдозер засыпает землей траншеи; бурая, жирная земля дымится. Я вышел из магазина, в руках у меня книжка с бело-зеленой обложкой, на ней написано: «Василий Шукшин. Сельские жители». Морозным воскресным утром – я лежу в постели в маминой комнате под одеялом и под бушлатом – я принимаюсь за книгу. Светает. Небо  обложено у горизонта плотно свалявшейся ватой. Солнце приподнимается над верхним, золотисто освещенным краем ватного кольца. От окон дома напротив валит туман; воробей устроился на балконе у мешочка с провизией и, проклевав дырку, лакомится салом. И я тоже читаю про сало, про старика, хворающего с похмелья, про его постояльца, в котором вдруг узнаю себя.
В киоске на рынке купил журнал со стихами модного московского поэта, а весной он сам выступал у нас в городе. Вышел он на сцену ДК в серой шерстяной рубашке, молодой, длинный, худущий, курносый. Читал громко,  с интонациями плохого актера, держался напряженно. Потом на площади перед ДК мы стояли и ждали его отъезда. Он вышел в сером пальто и кепке. Рядом с ним семенил маленький Зорин с непокрытой головой, а чуть позади шла группка местных писателей. Среди  них выделялся Иван Лукьянов – высокий, видный, важный. Из подъехавшей «Волги» вышла полная дама и поставила на землю ребенка двух-трех лет с длинными светлыми локонами, выбивающимися из-под шапочки. Ребенок обвел окружающих большими, в густых темных ресничках, словно подведенными глазами и вдруг остановился взглядом на мне – ведь я был при полной амуниции, пришел на поэтический вечер прямо с репетиции майского парада. Ребенок засмеялся и показал ручкой на меня: «Мама! Садатик!» Жена Зорина – я сразу узнал ее – обернулась и радостно  воскликнула: «Ой, это же мой кавалер!» Мне поневоле пришлось выйти из толпы  немногочисленных поклонников москвича.  Зорин протянул руку: «Как ваши дела, Юра? Пишете? – обернулся к поэту. – Наша смена!» Тот усмехнулся: «Ну, о смене нам еще рано думать». Я вынул из кармана шинели свернутый трубочкой журнал, раскрыл на стихах поэта. «О, этот цикл достался мне кровью, – сказал поэт, доставая дорогую ручку. – Своей, к сожалению». «Я читал ваши стихи речникам за Полярным кругом». «Теперь всем буду говорить, что мои стихи знают даже за Полярным кругом!» Зорин усадил в «Волгу» жену с дочкой, которая махала мне рукой и кричала «Садатик!», и предложил поэту место рядом с шофером. «Нет-нет, я – с дамами!» – запротестовал тот и ловко нырнул в салон.  Зорин втиснулся на переднее сидение,  и машина тронулась. Несколько человек нестройно крикнули: «До-сви-да-нья!» Ко мне шел с распростертыми объятиями  Иван Лукьянов: «Юра! Здравствуй, дорогой!» «Здравствуй, Иван. Тебя можно поздравить?» «Да, у меня вышла вторая книга, меня приняли в Союз. Я теперь работаю старшим редактором на телевидении». «Как Лу, Ира то есть?» «Ира получила диплом и уехала по направлению в Нефтедар». Бедная Лу, бедная моя Дылда, от кого ты захотела сбежать? От себя? «Это город на севере, – бодро, словно перед телекамерой, рапортовал Иван. – Там  нашли нефть, одно из крупнейших в мире месторождений…»  Почему-то, подумал я, уж если наши геологи  найдут что-нибудь, так  обязательно крупнейшее в мире. «…Затевается огромное строительство, спорт развивается, можно сказать, на подъеме…» «Замуж не вышла?» «Нет, замуж не вышла. Но ты же знаешь, что это ее никогда не волновало». «Я-то знаю…»   «А ты как? Тебе сейчас сколько? Когда свой  кадетский корпус заканчиваешь?» Я покосился на свои погончики: «Через год. А лет мне – уже восемнадцать».   
Восемнадцатилетие свое я встретил на Зеленой Пристани, где провел почти все каникулы. Мы жили с мамой в комнатке-«гостинке», которую Фейгин выхлопотал в пятиэтажке работников санатория. Утром мама  уходила на работу, а я долго валялся в своей постели, которой служило раздвижное кресло, читал старые журналы «Юность», потом готовил завтрак на общей кухне, где у мамы был свой стол. Днем я гулял по Зеленой Пристани, спускался на заснеженный лед в том месте, где летом стоял наш дебаркадер, заходил в конторку  к маме и Фейгину.
Фейгин всякий раз радовался моему появлению, но я видел, что он  хочет что-то сказать мне наедине. Однажды полушутя-полусерьезно он выставил маму из конторы: «Дай мужикам поговорить о своем!» Мама ушла, бросив тревожный взгляд на меня. Фейгин начал сразу о деле – видимо, долго ждал этого часа: «Мне, Юра, предлагают новую работу. На Зеленой Пристани разворачивается строительство крупнейшего санатория со своей системой жизнеобеспечения: котельные, водопровод, сельское хозяйство, коневодство, чтобы кумысом лечить, ну и жилье, конечно. Дом, в котором живет твоя мама, – только первая ласточка…» «Зам по строительству?» «По строительству у них есть. Мне предложили, – Фейгин помолчал, выражая значительность момента, – заняться всем хозяйством, снабжением, транспортом. И я дал согласие. В пароходстве у меня нет перспективы. Мне прямо сказали: в пятьдесят пять меня отправят с почетом на пенсию, а пристань закроют. А тут в санаторий главврачом назначили моего  сына. Мы с ним не родные, так что семейственность не разведем. Но я сказал: дайте мне год. Они согласились, потому что хозяйства пока нет. А я за этот год сверну дела на пристани, не могу я сейчас все бросить. И еще два дела нужно решить: чтобы твоя мама перешла вместе со мной, а ты закрепился на пристани». «Я? На пристани?» «Да, – твердым голосом сказал Фейгин. – Пристань года через два  закроют. Ты за это время наберешься опыта, и тебя обязаны будут перевести в управление пароходства или в порт на хорошую должность. Только надо себя показать. Ну, а в этом я тебе помогу». Мама, которой  я вкратце сообщил о разговоре с Фейгиным, неожиданно побледнела и сказала: «Ни за что! Ты не будешь работать на Зеленой Пристани. Где угодно, только не здесь!» Я пожал плечами: «Ну и ладно, я не сильно-то и стремлюсь». «Вот и не стремись! Хватит с меня…» «Мам, ты о чем?» «Ни о чем. – Помолчала. – Не надо тебе… Пусть уж я…Может, тебе когда пригодится».       
После третьего курса полагалась работа в штатной должности. Славку взяли третьим штурманом на большую самоходку румынской постройки («цыганку», как звали такое судно речники). Он считал, что практика на пассажирском – только потеря времени: «Будешь десять лет мантулить, чтобы стать вторым штурманом, потом еще десять – чтобы первым. А я на самоходке – спорим? –   через пять лет стану капитаном». А Фейгин всячески настраивал меня на «пассажирскую» карьеру: «На самоходках – негры, а капитан  на пассажирском – это белый человек. Ты мне принеси диплом, а дальше – не твоя забота». Мне было все равно. Прошлое лето, когда каждый день был наполнен Ларой, ушло и никогда уже не вернется, так что самоходка или пассажирский – какая разница? Но Фейгин добился для меня персонального и сверхисключительного направления: диспетчером на пристань Чану, знакомую по прошлому году.
По весне, как и везде, тут было много работы, но дежурил я сутки через двое, жил в неуютном общежитии и страшно тосковал. Ходить в городке Чана было некуда, запомнился он  горсадом в мелких чахлых березках, улицами одноэтажных домов с рябиной в палисадниках,  старыми каменными двухэтажками в центре и новыми деревянными на берегу в районе пристани, да обилием милиционеров. Это был город Жеки, и я пытался смотреть на его ее глазами, но от этого становилось еще грустнее.
Мимо окна диспетчерской проходили  буксиры; каждый раз хотелось на судно, в его тесный и теплый уют. Иногда  я выезжал на рейд. За штурвалом – невысокий хмурый крепыш в тельняшке и форменной фуражке, а со шваброй да чалкой управлялась симпатичная матроска. Ее пятилетняя дочь Светка кричала заученно: «Ничего! Как-нибудь без папки проживем!» 
На смене часто приходил клиент с большим крестьянским лицом, садился, расставив толстые ноги, и рассказывал одно и то же, как давным-давно где-то в верховье обсохла  баржа,  и они взялись ее разгружать. Каждый раз к обеду стакан спирта. А он тогда еще спирта не пил, и одна бабенка его все подначивала. «Она мне говорит: “Чё не пьешь? Гребуешь?   Погребовал мной?”».   Моя сменщица Селезнева, с лицом тусклым, плачущим, притворно-скорбным, только ступив на порог,  начинала, словно ее  оборвали на полуслове: «Буржуйка, на меня говорят. Это у нас  такой был мастер, Губкин. А я ему: да как вы смеете кричать на рабочих? А он: мы еще посмотрим, кто рабочий, а кто нет.  Копал, копал и раскопал: дескать, раскулаченные мы и сосланные.  А какие же мы кулаки? Дедушка у меня  Красну Армию снабжал и фуражом, и продовольствием. А потом Ленин сказал: Обогащайтесь! Вот мы и обогащались. А потом: сдать все! Ну, мы и сдали…» Мечтает  уехать и снова выйти замуж: «Вот уеду на юг, если попадется дед хороший, прекрасный, так привезу его сюда». Предрекает: «Вот на пенсию уйду, тут вместо меня двое сядут!» «Убежденно, – говорил клиент, двигая толстыми ногами.  – Это – убежденно!»
Над городком проносились ветра и грозы. По вечерам я сидел у окна и смотрел, как деревья мотаются из стороны в сторону, ветром носит разный мусор. Небо сверкает и громыхает с нарастанием вселенской мощи, сизая, громадная низкая туча разражается дождем, от которого звенят стены и карнизы, а над землей плывет дождевая пыль. Быстро темнеет. Внизу, на крылечке, тренькает мандолина. Музицирует дворник Паша. С виду он слабый, безобидный, наивный такой бобыль, а глазки у него маленькие, светлые, острые и недобрые, словно бы другому человеку принадлежащие.

Стоит лишь вам захотеть,
И они превратятся в руины.

Голосок у Паши слабый, но слух есть. 
Однажды мне до того опостылела моя комната с окном, в котором  тополя машут и машут вершинами и сводят с ума, что я собрался и пошел на пристань. После грозы удивительный свет сверху: что-то зеленоватое, чудесное, может, быть, то, что зовется  божественным светом. Сверху облака неподвижны, внизу движутся, струящие этот удивительный свет. Яркая чистая зелень. Я шел в сумерках, срывал полынь и вдыхал ее горький запах. Катер стоял в ковше затончика. Я поднялся по узкому трапу на палубу, присел на диванчик возле рубки. Вода на рейде была гладкой-гладкой, зеленоватые огни причала  словно плыли в облачке тумана.
Стукнула  дверь, послышались гулкие шаги. «Кто тут? Чё надо?»  Передо мной возник крепыш в тельняшке, но без фуражки. Я отметил, что волос у него  на голове осталось мало, как говорят, на одну драку. «Да вот гуляю», – сказал я. «А, курсант. Ты смотри, гуляй, да не загуливайся». Присел рядом, достал пачку «Беломора», протянул мне. «Нет, спасибо». Он закурил, вкусно затянулся. «Здесь тебе, курсант, не обломится. Пошел бы в кино, с девочкой познакомился…» «Что  ж ты не пошел?» «Ха! У меня у самого дочери шестнадцать лет!» «И жена, поди, есть?» Крепыш помолчал и, сделав несколько глубоких затяжек, бросил окурок за борт. «Все у меня есть, только ты меня на понт не бери. Меня без трусов с бабы снимут, а я все равно скажу: ничего не было!» Мне стало грустно. И матроску жалко – до слез. Неужели ей нравится – с этим «красным партизаном»? Или он с ней совсем другой? «Ладно, я пошел». Я уже был на трапе, когда крепыш повторил: «Учти: ничего не было!»
Возвращаться в общежитие не хотелось, и  я поднялся в диспетчерскую. На смене был третий из нашей когорты, длинный, с маленькой головкой, торчащими ушами, тонким искривленным носом. Удобно развалившись в кресле, он что-то очень музыкально высвистывал. «О, привет, коллега!» Уже через несколько минут наш разговор свернул на его излюбленную тему – «о бабах»: «Послали меня от порта по оргнабору, а  со мной еще один лесник. База у нас была в Курске, а ездили и в Ростов, и в Москву.  Просыпаемся часов в 11, похмеляемся сухим вином и – в черных очках – идем в исполком: “Ну, как идет оргнабор?” Потом – пляж, обед в железнодорожном ресторане, сон в гостинице, вечером – прифраерились и в парк.  Найдем девиц  и дурим: “Он, мол, тракторист, а я у него прицепщик. Приехали на слет передовиков”. Девушки: ну давайте сходим в ресторан.  “Ой, да мы не знаем, там, наверно, дорого. Мы уж дома посидим. У нас и сало осталось”. Девки: идемте, мы угощаем!..  Как-то в Москве сели не в тот самолет и вместо Курска оказались в Белгороде. Поехали в свою “Октябрьскую”. Смотрим, не та дорога, здесь вот уже поворот должен быть, трамвайная линия. Приехали: “Октябрьская”, да не та… Лесник  нашел бабу, кандидат наук, муж моряк. Ну, посидели  они в ресторане и к ней. Потом он вышел на площадку покурить в трусах, да дверь захлопнул.  В это время снизу кто-то поднимается. Лесник сиганул наверх, а тот встал у окна и тоже курит. Тогда лесник спускается  по лестнице, зевает и грудь волосатую чешет… А у меня была заочница из торгового. С ней никаких ресторанов не надо. Все городские деликатесы у меня на столе в номере были. Извращенка страшная: сидит голая у меня на коленях и мужу звонит со слезами на глазах: люблю, скучаю, никому не даю!»
Дворник Паша сидел под освещенным окном в синей форменной куртке и с выражением  выводил:

Разве у вас не бывает
В жизни подобных минут?
В соседней комнате гремела музыка. Недавно моими соседями были калымщики: Юра-культурист и бородатый Саша. Юра после каждого похода по организациям делал губы трубочкой, по-блатному: «Пора брать жопу в горсть – и ходу». Щуплый Саша, в узком пальтишке, тесном даже ему, предлагал повременить. И все же они уехали, и несколько дней комната пустовала. Я постучал в соседнюю дверь: «Заканчивайте, спать пора!» Дверь открылась, и на пороге возникла  девица с распущенными волосами a  la Марина Влади из кино «Колдунья»: «Имею право!» «Я тоже имею право – на отдых перед сменой!» Девица окинула меня взглядом: «А, может, совместим мой и твой отдых?» «Почему бы нет? – сказал я. – Только без музыки!» «У тебя случайно вина нет?» «Случайно есть». У меня уже скомплектовался неплохой набор вин; я выбрал покрепче и задержался в дверях  с бутылкой   и чистым стаканом в руках. Может, ее сюда пригласить, уж больно там все голо и  неприглядно. А, впрочем, сбежать будет легче, чем выталкивать девицу за дверь. В том, что предстоит либо то,  либо другое, я не сомневался. «О! ”Мускат красного камня”! Завал!» Я разлил вино. «За знакомство! Юрий». «Юлька». Она выпила и закатила глаза – зеленые, как у ведьмы: «М-м! Потрясно! Еще бы фруктов и – мы на юге!
О, море в Гаграх,
О, пальмы в Гаграх!
Кто побывал, тот не забудет никогда!
Ты был в Гаграх?»
Я помотал головой. «А я была! О-о! Старая Гагра, Новая Гагра, Жоэквара, ресторан “Гагрипш”, озеро Рица, шашлык по-карски, лаваш, “Цинандали”, “Цоликоури”, “Карданахи”, “Салхино”…» Я захлопал в ладоши. «Ты чего?» – очнулась Юлька. «Да ты своим телеграфным стилем превзошла самого Хэма!» «А кто это?» «Один знакомый…» «А он кто?» «Писатель». Юлька смотрела на меня во все глаза. Да она просто красавица, подумал я. Ее бы только причесать да умыть, вон шея черная от грязи… «А ты сам кто?» «Заканчиваю речное училище, работаю диспетчером». Юлька погрустнела: «Какие вы, парни, счастливые! А нам некуда  деваться, только в пед да в мед». «Так ты где?» Юлька  ответила, не задумываясь, в рифму, но прозвучало это не грязно, а с горькой самоиронией. «Я – “декабристка”. Слыхал про таких?» «Ну, были когда-то…» «Да не то все! Я тоже не знала про декабрьский указ про тунеядство. И вот – сослали по суду». «Что ж ты: не работала и не училась?» «Я работала, собиралась учиться, жила на квартире. Но одеться надо, то-се, магнитофон купила, на Юг захотелось. В общем, недостача…» «Вот глупая-то!»  «Да я бы все вернула! И директор не стал шум поднимать, спрашивает: “Ну, что будем делать?” Ой, говорю, что хотите делайте, только не в тюрьму! “Ладно, говорит, надо подумать”. Дверь на ключ и ко мне под юбку лезет. Я ему как шарахнула! Убежала, а мне в трудовой записали: “уволена по 33-й статье”. Это значит – полгода нигде не возьмут. А на что жить? Хозяин начал приставать: “Денег нет – плати натурой!”…» «Домой бы уехала!» «Да нет у меня никого, кроме тетки-стервы. Узнала, что дядька меня изнасиловал, так меня же из дома выгнала!» «Бедная ты моя!» – вырвалось у меня. «Ой, как ты сказал!.. Ты, наверно, очень хороший, мне так сразу понравился. Я тоже ничего, только не везет мне с самого детсада, пока до дома дойду – то обоссусь, то собака покусает. На юге один так ухаживал, каждый день в ресторан водил, а в последний вечер вышел поссать  и не вернулся...  Так вот, когда я хозяину чуть яйца не оторвала, он заявил в милицию, и меня по указу – ба-бах! Не промахнулись!»  «Давай выпьем! За тебя!» «Нет, за тебя!» «За нас!» Выпили. Юлька приблизила ко мне свое бледное лицо с редкими веснушками,  уставилась на меня: «Юра, а ты бы смог полюбить меня?» «Наверное». «Так полюби!» «Прямо сейчас?» «Ага!» «Пойдем»,  – сказал я. «К тебе?» «Потом ко мне». Я взял в своей комнате большое полотенце и мы, крадучись, на цыпочках, спустились на первый этаж, в душ. Дверь оказалась заперта, но у меня на этот случай был с собой нож с острым и твердым лезвием. «Потрясно! Давай вместе мыться!» После душа с чуть теплой водой я вытер ее своим полотенцем и нежно поцеловал. Губы у нее были мокрые и холодные. Утром  ее с группой других «декабристов»  увезли в леспромхоз.   

Как-то раз после смены я сел на  крылатую «ракету» и уже через шесть часов был на Зеленой пристани, обрадовав маму и Степаныча и несколько  озадачив Фейгина: уж не натворил ли я чего? И с тех пор я всю пересменку проводил на Зеленой Пристани, в основном у Степаныча на катере. Как-то Фейгин позвал к себе в кабинет, поинтересовался моими делами. Я не мог скрыть недовольства практикой. «Это хорошо, – сказал Фейгин. – Все правильно». Видно было, что думает он при этом о чем-то о своем, иначе не нашел бы мою ситуацию столь превосходной. Могу только догадываться, что последовавший крутой поворот событий напрямую был связан с его словами. Меня сняли с диспетчеров в конце лета. Радиограмма убила начальника пристани  Чана и ошеломила меня:  «Медведев ЮП назначается ВРИОЛР Каргас прибытием  место работы 1 сентября =ЧР». Означало это следующее: начальник пароходства (ЧР)  назначил меня на два месяца, до конца навигации, исполнять обязанности начальника пристани (ЛР) Каргас. То есть я занимаю такое же место, как Фейгин! Пристань эту я знал, работа там самая разнообразная и живая: по весне завезти грузы геологам по мелким, быстро пересыхающим речкам, обеспечить район углем, кирпичом, мукой, водкой, снабжать весь проходящий флот топливом и продуктами, принимать с судов подсланевые воды… «Ну, парень, – сказал начальник пристани Чана, – такого у нас еще не бывало. Или ты голову сломишь или взлетишь выше клотика». Взгляд его выражал неодобрение решения начальства, ревность обойденного, жалость ко мне. Но приказ есть приказ, он в тот же день рассчитал меня, и я собрал свой походный рюкзак. Пассажирский теплоход приходил по  расписанию поздно вечером, но на кассе давно уже висел листочек из тетради в косую линейку «Билетов нет». Все понятно, кончаются отпуска и каникулы, да я и не собирался тратиться на билет. Прежде всего мне надо было одеться, ведь не мог же я появиться на пристани Каргас в форме курсанта, которую носил здесь, в Чане. Тут же на берегу был ОРСовский магазин с отделом форменной одежды. Пожилая смешливая продавщица подобрала мне китель, рубашку и черный галстук на резинке, пришила золотые шевроны, на которые я ей указал: три широких  полоски, сняла с полки фуражку с кокардой. Еще я купил чемодан со стальными заклепками по углам. Денег и времени еще осталось на скромный ужин. Я прошел на главную улицу, где располагался единственный в городе ресторан. Носил он, конечно же, имя нашей великой реки. Наступал вечер, ярким огнем пылали облака, в горсаду хрипел громкоговоритель,  а в ресторане подавали чудесное пиво, какое умели делать только вот в таких маленьких городках.  Музыканты играли все, что было популярным в то лето. За пианино сидел круглолицый парень  в заляпанных грязью ботинках, старик-скрипач закрыл глаза  и ни на кого и ни на что не обращал внимания. За соседним столиком широкоплечий мужчина  в кожаной куртке, уверенным басом перекрывая звуки зала, внушал пухленькой девице напротив:  «Видите ли, у поэтов все не так, как у обыкновенных людей. Они живут не разумом, а чувствами. У них всегда в жизни должны быть неустроенность, скандалы…  Если он начнет думать о семье, о детях, то это уже не поэт. И чем больше у него противоречий с жизнью, тем он более великий поэт. Лермонтов, например…» «А вам нравится Есенин? – спросила девица, поправляя несвежую лямку лифчика в вырезе платья. – Я его страшно люблю!»  Третьим в их компании был блондин с бакенбардами и пусто-голубыми глазами соблазнителя, через спинку стула перекинут плащ яркой заграничной этикеткой наружу. Он с обожанием смотрел на своего товарища, а его тонкие руки в грязных манжетах жадно и безостановочно двигались от стола ко рту.
Теплоход пришел точно по расписанию, билетные и безбилетные бросились на штурм, не дожидаясь конца  швартовки. Вахтенные матросы с красными повязками на рукавах попытались было навести порядок при посадке, но потом отошли в сторону, опасаясь быть смятыми и затоптанными. Я вошел на корабль последним.  Вскоре народ рассосался по помещениям и палубам, только я один сидел со своим новым чемоданом на  красном пожарном ящике с песком. Отплывали под марш «Прощание славянки», оркестр гремел над просторами реки, за черным левым берегом  вспыхивали редкие зарницы.  Прощай, Чана, прощай, Жека. Я только сейчас смог признаться себе, что все это время ждал встречи с тобой…  Ко мне подошел один из вахтенных: «Ваш билет?» Я протянул ему радиограмму начальника пароходства. Он прочитал и тут же убежал, его подошвы гулко застучали по трапу. Через десять минут меня проводили в каюту «люкс». Правда, занимал я ее не один. Коренастый, крепкий, примерно того же возраста, что и Фейгин, темноволосый мужчина с черными точками на скулах, радушно предложил располагаться в дальней комнате, а он в ближней, проходной, там стол и все такое, нужное ему для работы. Я расстелил узкую постель, посетил душевую, дверь которой выходила в мою комнату, переоделся в спортивное трико, и мы еще посидели за  большим столом в комнате моего соседа. «Вам по виду лет двадцать, но, судя по нашивкам, вы закончили институт, побывали у мамочки  и едете к месту работы… Так?» Я уже знал, что не всегда надо говорить всей правды, к тому же, как сказал Чехов,  «никто не знает настоящей правды».  «А я в ваши годы был лейтенантом, пехотное училище закончил. С детства к учению был прилежный – у-у! Спать ложился – книгу под подушку. Единственная радость: проснуться и рукой нащупать книжку… Учитель литературы был черный такой, кудрявый, как барашек, интересный человек, петь любил: “Над волнами встало утро туманное”. – Сосед рассказывал, щуря влажные глазки, играя большим ртом и седыми густыми бровями; я тут же увидел кудрявого учителя, поющего старинный романс. – Так вот он меня отмечал, как я пишу и как говорю. А я старался говорить понятно и просто. Я вам так скажу: в тексте бывает этакая неточность, а в простоте речи  неясности нет… Закончил училище как раз перед войной. Получил назначение  на Северный Кавказ, очень хорошее назначение. Цимус! – Короткими толстыми пальцами изобразил высшую степень качества. – Правда, некоторые пугали: мол, змеи там, скорпионы, малярия. Только домой приехал в отпуск – война… Немцы поначалу форсили: бросали снаряды куда надо и не надо, за каждым русским гонялись: “Рус, спой катюшу”. Так вот, мы им спели: в сорок четвертом, – торжественно подытожил сосед. – А русские воевали лучше всех,  особенно сибиряки». Я узнал, что мой сосед в командировке от треста: проверяет работу судовых ресторанов. «Завтра мы с вами поужинаем, девочки постараются. – Неожиданно подмигнул. – В гости пригласим. Вы не против?» «Там видно будет», – уклонился я от прямого ответа. «У меня сегодня, – зашептал он, оглядываясь на дверь, – встреча назначена. Я не стал отменять. Вы человек хоть и молодой, но взрослый, все понимаете». Я пожал плечами и пожелал спокойной ночи. Однако ночь таковой не оказалась. Сквозь плотно прикрытую дверь доносились невнятный разговор, смех, стук стаканов; я понял, для какой работы понадобились соседу большой стол, буфет с посудой и широкий диван. То, что я не мог разобрать слов их негромкого разговора, бесило меня почему-то больше, чем если бы они кричали и топали ногами… Дело у них дошло до поцелуев, и вдруг я услышал тот единственный на свете голос, не считая маминого, который я знал лучше всех и любил больше всех: «Да подожди ты, я хоть сполоснусь, весь день в мыле». И как он ее ни удерживал, она проскользнула через мою дверь в душевую, как делала, видимо, не раз. Она плескалась долго и с удовольствием; я тем временем снова зачем-то оделся и сел на кровати.  Она выключила воду и стала вытираться. Я лег и закрылся с головой одеялом. Она проскользнула через мою дверь,  я осторожно открыл окно и вылез  в черную ночь. Только что прошел дождь. Палуба была мокрой. Сквозь плотную мглу просвечивало всего несколько звездочек. Потом они задрожали и стали мохнатыми, большими и близкими. 
Я валялся в постели до самого обеда, на который прошел вслед за знакомым уже вахтенным в столовую экипажа. Обед был тот же, что и в нашей столовой на пристани: суп с тушенкой, котлеты с рисом, компот. Потом я надолго закрылся у себя в комнате. Передо мной на столике стояла фотография Веры. За окном начал накрапывать дождь. Затем где-то в стороне неярко и ненадолго  вспыхнуло солнце в дымном, смутном разводье тугих облаков, скупо озарило берега и мелкую рябь воды. Постепенно облака размазались, потончали, порозовели. Мимо моего окна проходили загоревшие на юге северяне, с визгом проносились ребятишки, две девчонки постарше взглянули с интересом, оглянулись и зашушукались. Сосед не беспокоил меня, быть может, чувствовал неловкость за  ночные игры. Когда я проходил через его комнату к выходу, соседа в ней не было. Ресторан открылся в пять часов. Я был один во всем зале, ни официантов, ни буфетчиц. Я влез поглубже в китель и отвернулся к окну. Из дымно-розовой клочкастой  тучи выпали и повисли космы дождя. Вера процокала по всему залу и остановилась передо мной. «Что будем заказывать?» – с профессиональным оживлением спросила она. Ее родная шепелявинка  была особенно заметной. «Бутылку сухого красного», – сказал я, закрываясь рукой. «Есть “Медвежья кровь”». Я кивнул головой. «И пачку сигарет с фильтром». Когда она шла с заказом, я держал свое лицо в ладонях  вовсе не потому, что прятался от Веры. Что я мог сделать? Что я могу сделать, пока не все потеряно? Кто мы с ней, в конце концов? Какое  право я имею на нее? Я выпил вина, и мне стало легче, душу немного  отпустило; я понял, что, как и ночью, плачу. «Что с вами? Вам плохо?» Я всхлипнул и полез в карман за платком. «Юрик?! Ты? Это ты?» Она села напротив: «Это ты едешь с Маркевичем? И ты все видел? Ты все слышал?» Я сначала кивнул, потом отрицательно покачал головой.  «Бедный мой Юрка!» «Я …  я вылез в окно». «А почему ты меня не остановил?» «Зачем? – прошептал я. – Что это изменило бы?» «Да ничего, – вздохнула она. – Мне этот человек нужен,  квартиру обещает. Противный он, старый, а куда денешься, если хочешь жить? Да если б я одна такая была… Что уж из себя честную строить, если нет любви настоящей-то…» «А я?» «Юрик, ты снова, как тогда, помнишь: “Тетя Вера, я вырасту и женюсь!” Тогда тебе десять лет было, а сейчас-то зачем мне душу мотаешь?» – звонко выкрикнула Вера. «Сколько с меня? Я скоро выхожу». Вера поднялась на ноги: «Нисколько. Я угощаю». Через два часа я вышел на пристани Каргас. Казалось, весь экипаж и все пассажиры собрались на правом борту теплохода, лишь не было Веры, сколько б я не водил взглядом. Только, когда теплоход уже шел на оборот, раздвинулась на мгновение белая штора в кормовом окне  и мелькнуло Верино лицо.
Толстая шкиперша открыла мне каюту, где были белые занавески, полка, стол и такая  знакомая по Зеленой Пристани кровать. Сама контора была на берегу. Утром в кабинете начальника я принимал дела у зама, худощавого мужчины с впалыми щеками и глубокими залысинами. Тот объяснил, что начальник пристани, которому под семьдесят, госпитализирован на позапрошлой неделе с инсультом  и при самом благоприятном исходе назад уже не вернется. «А вы на каком курсе?» – тут же  спросил он. «Вы хотели спросить о другом: надолго ли я к вам?» Зам усмехнулся уголком рта: «Если честно, то да». «И я отвечу честно: это будет зависеть только от вас». «Вот как?» «Вот так. Если я увижу, что пристань – не сегодня, тут все ясно, – а в будущем нуждается в вас больше, чем во мне, – меня здесь не будет». Зам кивнул: «Хорошо, что вы так начали: прямо, откровенно. Только кадровые вопросы, сами знаете, где и как решаются…» «Знаю, – засмеялся я. – Потому-то я здесь». В это время раздался телефонный звонок, первый звонок мне, как ЛР. «Это Фейгин, – услышал я глухой далекий голос. – Здравствуй, сынок!» «Здравствуйте…» Я слегка замялся: Фейгин кого угодно, того же вчерашнего зэка, может назвать сынком. «Здравствуйте, дорогой Лев Наумович». Фейгин крякнул,  откашлялся. «Ну, с назначением тебя, Юра!» «Спасибо, но это же так, на время». «Тебе даден шанс. Не упусти его, Юра. Главное: будь решительным, не бойся ошибиться. Тебе все простят, все спишут на молодость, кроме нерешительности и вялости. Второе: думай! Учись предугадывать события. Что-то случилось, а ты к этому уже готов. Третье: слушай всех, но на поводу не иди. А у Дмитрия Федоровича – учись! Он  рядом?» «Да, Дмитрий Федорович здесь»,  – сказал я, покивав заму. «Передай ему привет. И помни мои слова. До свиданья, сынок». «До свидания… До свидания, Лев Наумович».               
Верин теплоход обратным рейсом проходил ранним утром. Я прибежал в свой кабинет, удивив видавшего виды диспетчера Ручьева, сидел, смотрел на дебаркадер, на швартовку и отход теплохода, и все ждал, что Вера появится на трапе, спущенном с дебаркадера на берег. Теплоход ушел, а жизнь продолжалась, интересная и полная днем, тягостная и томливая по вечерам и выходным. Здешний народ жил своей жизнью и не торопился вовлекать меня в свой круг. В конце рабочего дня  на берегу поднималась трескотня моторов, всех наповал влекло куда-то. Я приходил на дебаркадер и подолгу стоял у борта. Напротив села на песках ловили рыбу. Катерок завозил сеть, и трое-четверо рыбаков  тащили, тяжело упираясь, сильно наклонясь, другой конец сети по берегу вдоль  края воды. А у дебаркадера в чистой воде неподвижно стояли стаи пескарей, чьи черные спины можно было принять за продолговатые узкие камни. Нашелся сачок на длинной палке, я ловил пескарей и отдавал шкиперше.  Как-то я вышел за село. Оно  огибалось таежной речкой с кустарником на одном берегу и низким лугом с пасущимися коровами на другом. Сразу за мостиком оказалась  кедровая роща. Большие сизые шишки висели  низко, совсем рядом. Я собрался было лезть за ними, как вдруг услышал гулкий звук дерева о дерево и пошел в ту сторону. Два мужика  били большой колотушкой по кедру, после каждого удара несколько шишек падало в мокрую траву и зеленый мох. «Здравствуйте, товарищ начальник,  – приветствовали они меня,  – поработайте тут с битой, если сможете. А мы дальше пойдем. Нет шишки, и это не шишка». Они даже не стали собирать упавшие плоды, забрали пустые мешки и скрылись в кедраче. Я собрал шишки в кучу, потом отвел биту от дерева и снова прислонил ее к кедру. Зашелестело по веткам, по траве. У меня с собой была авоська, вещь полезная и незаменимая.  После нескольких ударов битой она оказалась полной. Шкиперша научила меня обжигать шишки и калить орехи. Для этого я разводил на берегу костерок и сидел у огня до темноты. Когда я набил орехами рюкзачок, мой промысел кончился сам собой. И я стал гулять по селу. Я пошел в его южную часть, заметно отличающуюся от центра с его магазинами, конторами и школами, мимо крепких одноэтажных домов со сплошными высокими заборами и навесами. У многих домов и заборов стояли и лежали лодки, но еще больше было их внизу, на берегу и в воде. Я спустился по тропке к воде, присел на перевернутую лодку, вынул горсть орехов. Язык у меня уже болел от них, но я все никак не мог остановиться. «Папа! Папа!» Ко мне с радостным криком, от которого перевернулось все внутри, бежал и тянул ручонки опрятно одетый мальчик лет двух-трех. Мне пришлось взять его на руки; он доверчиво прижался ко мне худеньким тельцем, прислонился к плечу хрупкой кудрявой головкой; от нее пахло рыбьим жиром и еще чем-то детским, не очень приятным. Следом с извиняющейся улыбкой подошел, судя по всему, его дедушка, невысокий, сухонький, и тоже очень опрятный: «Первый раз такое вижу! Никогда ни к кому не подойдет, а к вам!.. Мы ему сказали, что его папа на море плавает, вот он вашу фуражку увидел и – бежать к вам». Мужчина бережно отнял у меня мальчика, поставил его на ноги: «Иди поиграй к водичке, а мы с дядей поговорим». «А ты больсе не уедес?» – спросил мальчик у меня. «Уеду, но не скоро». «Когда мама приедет?» «Когда мама приедет». «А ты маму возьмес с собой?» «Возьму». «А меня?» «И тебя возьму». «А дедуску и бабуску?» «И дедушку и бабушку». «А я так долго тебя здал, сто вот какой узэ вылос!» «Да, ты совсем большой. А как тебя зовут?» Мальчик  обернулся от воды с хитрым видом: «Столи ты не знаес, сто меня зовут Юла?» Ну вот, подумал я, здравствуй, сын. «Село у нас хорошее, жить можно. Я-то сам местный, а жена из сосланных немцев Поволжья. Аккуратистка! Все у ней должно быть чисто, накрахмалено, начищено. Я за ней прямо отдыхаю. А с дочерью – ну никак! В тринадцать лет из дома убежала, через три пристани поймали. Школу кое-как закончила, сразу замуж собралась. А какое замуж,  когда ему в армию, а ей восемнадцати нет. Выхлопотали ей направление от райпотребсоюза в техникум, закончила бы, вернулась на хорошее место, а тут бы и он из армии пришел с какой-нибудь специальностью – шофер там или радист, к примеру…» «А получилось так, как получилось». «С одной стороны, грех жаловаться – вон какой мужик растет…» «Мужик» неумело размахнулся, бросил камень  в воду, восторженно прокомментировал: «Бух!» «…Учеба не пошла, приехала, а тут и Сергей, за которого она замуж собиралась, вернулся по хрущевскому сокращению. Вроде сладилось все у них, она рожать собралась, и тут они разругались, он завербовался и уехал. Она от волнения и родила раньше времени, еле выходили. Ну, а сейчас она сама завербовалась и уехала: я, говорит, его все равно найду и верну». «Дай-то Бог»,– вздохнул я.  Через несколько дней они пришли ко мне на дебаркадер. Мы с Юрой наловили полведра пескарей, и он ушел, придерживая ведро с уловом и оборачиваясь на  меня.               

Стояли солнечные дни, начинавшиеся свежими и чистыми утрами. По вечерам в Каргас приходила сверху «Ракета», чтобы переночевать у дебаркадера и отправиться вверх. Я познакомился с молодыми штурманами, недавними курсантами, и жалел, что Славка отказался от работы на пассажирском флоте: встречались бы, все веселее. На этот раз, как обычно, мне передали стопку номеров бассейновой газеты и конверт с документами. И тут кто-то задел меня жарким плечом, но не отстранился, а продолжал настойчиво напирать. Я обернулся. Это была Вера, незнакомо, волнующе красивая, в ярком летнем платье, с  дорогим светлым плащом, переброшенном через руку. «Здравствуй, Юра! Принимай гостей!» Я не сразу пришел в себя, но Вера совершенно непринужденно взяла меня под руку и повела. «Я хочу посмотреть, где ты работаешь. Покажешь?» От ее родного голоса с шепелявинкой меня затрясло, захотелось заплакать. Она легонько толкнула меня в бок: «Ну, перестань. Давай на один вечер забудем все». Мы прошли, провожаемые десятками глаз, в контору. В кабинете Вера заняла мое место и надела мою фуражку. В ней она была необыкновенно хороша. «Садитесь, товарищ. Вы по какому вопросу?» Я присел к столу. В окне за Вериным плечом виднелся дебаркадер. Приехавшие и встречающие  расходились  по домам, к скромным, но таким притягательным для одинокого человека застольям! «Ты… надолго?» – спросил я, предугадывав ее лихой и лживый ответ: «Навсегда!» «Тогда давай это отпразднуем». «Только никаких ресторанов! Они мне во где!» «Галина Сидоровна!» – крикнул я. Галина Сидоровна, жена Ручьева, приятная обходительная женщина с точеной фигуркой и не портившими ее лица усиками, исполняла на пристани все административно-хозяйственные и кадровые функции, а по отношению ко мне еще и чисто материнские, поила меня чаем со своими пирожками и все удивлялась, почему я не пью пиво, коего сама была большой любительницей. «Да, Юрий Петрович?» – спросила она, мигом появившись на пороге и даже слегка запыхавшись.  «Галина Сидоровна, познакомьтесь, это моя тетя, Вера Ивановна». Женщины переглянулись и, – клянусь, что это мне не показалось, – подмигнули друг другу. «Галина Сидоровна, мне неудобно просить, но не могли бы вы организовать к ужину чего-нибудь вкусненького… Пусть запишут мне на подотчет». «Сюда?» – кивнула Галина Сидоровна на мой стол. «Н-нет, на дебаркадер. Вот ключи». Минут через сорок мы поднялись ко мне в каюту. Колбаса и соленая рыба были ровно порезаны, открыто по банке икры, шпрот, копченой ряпушки местного рыбозавода. Больше на столик не поместилось ничего, бутылки водки и вина стояли на подоконнике. Я пытался было двинуть ногой к порогу картонную коробку, но она оказалась тяжелой и заполненной.  «Она у тебя как этот, как Аладдин», – сказала Вера. «Тогда ты – Шахерезада». Вера прижалась ко мне высокой грудью: «Насчет хэ не возражаю, а вот насчет зада надо подумать!» Она играла со мной, но, так же, наверное, она вела себя и с другими. Мне захотелось сделать ей больно. Я толкнул ее на узкую кровать, навалился сверху, сжал ее плечи, надавил подбородком на шею. «Юрка, перестань! Ты меня задушишь!» Я нашел губами ее ухо, сдавил зубами мочку с крохотной сережкой. «Юра, не казни, пожалей меня!» Я сел на кровати и взглянул на Веру: «Зачем ты приехала?» «Ты не рад?» «Рад». «Тогда радуйся  и не спрашивай ни о чем». Она стремительно села и спихнула меня с кровати: «Ухаживай за мной, угощай, я с утра ничего не ела. И налей мне водки!» Мы посидели за столом, потом вышли на пустую палубу-террасу, постояли над буро-коричневой водой. К вечеру небо обесцветилось, зато еще ярче желтели березы и краснели  осины на том берегу. Мимо дебаркадера поднималась лодка. Офицер – я насчитал четыре капитанские звездочки – выгребал, а молодая женщина сидела на корме, смотрела вдаль и  чему-то улыбалась. «Она не любит его», – вдруг сказала Вера и передернула плечами. «Тебе холодно?» «Да! Грей меня, соблазняй меня! Будь, в конце концов, мужчиной!» Я обнял ее: «А ты будешь рассказывать мне свои сказки, всю тыщу ночей!» Она высвободилась из моих рук: «Пошли, прямо сейчас и начну!» Темнело, но небо еще оставалось светлым. Вера устроилась на моей кровати с ногами. «Так вот, слушай. Ты знаешь, что Каргас – моя родина?» Я был само недоумение. «Сюда сослали твоего дедушку… Его сослали одного, в России остались жена и сын Петя. Жена все болела, потом ее в больницу увезли, и Петю взяла моя мама, девчонка совсем, по соседству жила. Ну вот, Петина мама умерла,  а моя мама – будущая – взяла Петю и приехала в Каргас…» «Выходит, бабушка наша – не сосланная?»  «Я же тебе говорю: сама приехала! Стали они жить в Каргасе как муж и жена, а потом Петин отец пропал… Если б мама похоронила его, то поплакала бы да и уехала, а тут – ни жена, ни вдова. Ходила в милицию,  заявляла, просила: найдите хоть косточки. Они руками разводят, а один милиционер вошел в ее положение, да так, что она оказалась в положении…» «Это была ты?» «Это была я. Только пожениться-то они не могли. И не только потому, что твой дедушка пропал. У милиционера  были  жена, дети, корова, гуси, свиньи… Да и сам он был порядочный свинья, хоть и член партии».  «За что ты так? Это же отец твой!» «Какой он отец! Единственное, что он сделал – и то, чтобы партийного позора избежать: отвез беременную маму на Зеленую Пристань, к своей сестре». «К тете Луше?» – догадался я, вспомнив теплые добрые руки и приветный говорок. «Сначала и жили у тети  Луши и дяди Коли. Потом начали строить дом, все мужики помогали, так это и называлось: “помощь”, да и Петя уже был большой. Как раз успели, потому что почти всех мужиков в первый месяц  войны в армию взяли, один Петя остался на все село, и водовозом, и шофером, и трактористом. Другой бы на его месте всех баб осчастливил, вон как Фейгин… А Петя был телок телком, рассказывают, что просто убегал от всех, прятался. И вдруг  удивил: поехал на машине в город, а вернулся с невестой. Все ахнули, вот так Петя, вот так кралю отхватил! Только свадьбу отгуляли, – сам знаешь, какая свадьба, одни слезы, – повестка. И тут как судить: повезло, не повезло? Два года на фронте, а ни одной царапины. Да только лучше было, если б попал в самые страшные бои. А то приехал полуживой… Так что мы  с тобой, Юра, такая родня, что чище воды. И будь ты постарше, а я помоложе – никого бы до себя  не допустила! Все бы тебе оставила – хоть ложкой черпай!» Вера заплакала, а я не мог сдвинуться из своего темного угла; было обидно и жалко, что  прошло мимо нас обоих  что-то радостное, яркое и праздничное, и уже ничего не вернуть – нас не вернуть. Поздно вечером пришел ее теплоход, тот самый, что привез меня две недели назад. Я проводил Веру и долго еще сидел у окна и смотрел на быстро чернеющее небо, на котором рассыпанные щедрой рукой золотые зерна звезд выделялись все более ярко и жутко. Утром Галина Сидоровна подмигнула мне уже весьма откровенно и, когда она упомянула о пиве, я не отказался.
«Юрий Петрович, у тебя какой размер ноги?» – деловито осведомился зам на склоне субботнего дня. «Сорок первый, а что?» Дмитрий Федорович удовлетворенно кивнул: «Как раз мои сапоги подойдут». «Какие сапоги?» «А вы не знаете? Вам разве Галина Сидоровна не рассказала?»– в свою очередь удивился зам, как-то особо выделив имя секретарши-кадровички.   «Да про что, в конце концов?». Зам присел к столу: «Да тут на пристани традиция такая: как только детей соберут в школу и с картошкой управятся, устраивают праздник. А тут еще День лесников, все-таки они наши клиенты. Так что вечером выезжаем на катере. На уху наловим,  у костра посидим. Я уж все приготовил, так что не беспокойтесь ни о чем: все будет!» И вот мы идем вниз по реке, с ее многочисленными ответвлениями и островами. Утро было сыровато-серовато-туманным, но к полудню развиднелось, поднялся ветер, к вечеру он стих, но остались волны и сизая рябь на воде. Мелькнуло устье неширокой реки с бакеном посредине. «Беда наша и выручка, – кивнул в ту сторону Дмитрий Федорович. – Только к вашему приезду закончили перевозки – с паузками-перепаузками,  иные перекаты на брюхе переползали. А не будет этих перевозок – и пристань закроют. Я тут второй год всего, но так думаю, если вам интересно, конечно…» Я кивнул, больше из вежливости. «Надо нам в этом краю всю эксплуатационную работу сконцентрировать, сделать одну базовую пристань, даже порт, и несколько сезонных, временных, выездных. В базовом порту построить затон с ремонтными мастерскими, где и краны будут зимовать, и весь наш рейдовый флот. Строительство домов развернуть, чтобы всех сюда перевезти с семьями. Навигация началась – на каждую пристань десант: рейдовый теплоход, плавкран, дебаркадер с плавмагазином. Штат пристани: начальник, два диспетчера, коммерсант…» «Связь», – неожиданно для себя самого проговорил я. «Да-да, – подхватил зам, – связь очень важна. Радиостанциями надо оснастить рейдовые теплоходы. А главное, что при такой системе установится единство, а то сейчас каждый маленький начальник  дует в свою дуду и, чтобы свести все к одному знаменателю, приходится каждый раз выходить на ЧэЗээРа». «Мужчины! – пропела Галина Сидоровна. – К столу!» За столом, хоть и с трудом, уместились мы с Дмитрием Федоровичем, молодой рыжий капитан,  Галина Сидоровна с мужем, диспетчером Ручьевым, капитан рейда Певнин, сдобная Алла Николаевна, коммерсантка, со своей худющей дочерью, кассиршей выплатного пункта, выглядевшей чуть ли не старше мамы. Мне пришлось открыть застолье и говорить о традициях, без которых нет настоящего коллектива, а, значит, нет и настоящей работы. Хлопали, тянулись чокаться, а Галина Сидоровна подошла сама, и мы  выпили с ней стоя. Ручьев, толстяк с большим добрым лицом рогоносца, влюбленно глядел на свою супругу влажными глазами. Сидеть за столом было тесно и неудобно, я извинился и вышел на палубу. Зам появился следом, разминая папиросу. Шли вблизи низкого и по виду топкого берега, с высокой травой и купами деревьев. «Вы кем до Каргаса работали, Дмитрий Федорович?» «Знаете, есть такие должности – дежурный диспетчер, старший диспетчер, главный диспетчер. Так вот, я их все прошел и стал вечным диспетчером. У нас выходит так, что, чем лучше диспетчер, тем  это хуже для него. Сколько к нам в диспетчерскую приходило грамотных ребят, отработают навигацию-другую, видно, что не тянут, зато отчет составить, план посчитать, от инспекции отписаться – это они мастера. Глядишь, он уже техгруппой командует, показатели считает, потом замначальника службы, начальник службы, замначальника пароходства. А у кого пошла диспетчерская работа – все, ставь на карьере крест. Придешь к тому же ЧэЗээРу, который десять лет назад у тебя  дежурным начинал: “Сергей Петрович, сколько лет  на одном месте толкусь, вон в грузовой службе зам требуется”. А он: “Да я десять замов найду, а такого главного диспетчера, как ты, – ни одного!” Ходил-ходил я, а в прошлом году поставил ребром: или-или. Вот меня сюда в Каргас и назначили. Теперь боюсь, – он усмехнулся, – оказаться в вечных замах». «Вполне может быть, – сказал я. – Во Франции, например,  министров меняют, а замы сидят вечно. Потому что министр – это политик, а зам – специалист, на нем все держится». «Выходит, вы – политик, а я не политик?» «Вы член партии?» «Я – член партии». «А в партбюро, в партком,  райком, делегатом конференции избирались?» «Да избави Бог!» «Что же вы хотите, Дмитрий Федорович? Да на вас же написано,  что вы всю общественную работу считаете забавой и тратой времени! Кто же вам доверит коллектив? Ведь руководитель – это идеолог, руководитель – это воспитатель!» «А вам не кажется, Юрий Петрович, что это – демагогия?» «Нет, не кажется. Жизнь – это театр, сказал Шекспир. А работа – это театр вдвойне! Вы думаете, я не знаю, что у каждого на пристани  по отношению ко мне в душе не только добрые чувства? Но культурный человек не станет  это показывать на лице, в поведении, в словах, он будет улыбаться, излучать доброжелательность и вызывать симпатию». «То есть вы хотите, чтобы все были, как Галина Сидоровна»,  – усмехнулся зам. «Да, хочу! Она мне нравится, с ней очень приятно работать. А разве вам она не нравится?» «Ну, знаете, это мое личное дело – кто мне нравится, кто не нравится…» «Мы говорим вовсе не о ваших личных делах, Дмитрий Федорович. А в отношениях с Галиной Сидоровной вы допустили ошибку. Позвольте мне не говорить, какую…» «Нет уж, Юрий Петрович, раз вы начали…» «Давайте сначала выпьем. Мне хочется заручиться вашим словом, скрепленным звоном бокалов, что вы не обидитесь на меня». «О-о! – сладко запела Галина Сидоровна, увидев нас. – Начальство на месте, праздник продолжается! Есть предложение выпить за нашего молодого, красивого, умного…» Я замотал головой и поднял руку: «Мы говорили о традициях, а традиции – это люди, люди с большим опытом, мудростью, глубоким знанием жизни. К таким относится тот человек, чье место я временно занимаю. Выпьем за здоровье и возвращение в строй Архипа Герасимовича». Мне подали полную рюмку, я обошел всех и выпил до дна. «Ах, какой вы, Юрий Петрович, молодец! Можно я вас за это поцелую?» Поцелуй Галины Сидоровны был откровенным и неизбежным, как расплата за удовольствие. Я сел на свое место, и Дмитрий Федорович наклонился  к моему уху и прошептал: «Я все понял. Она рождена, чтобы служить только Начальнику!» «Даже если это врио», – усмехнулся я. К берегу пристали после захода солнца. Рыжий капитан, Ручьев и Дмитрий Федорович спустились с неводом на берег. Я обувал в тесной каютке болотные сапоги, когда туда вошла Галина Сидоровна. «Может, останетесь, Юрий Петрович? Здесь есть проигрыватель, потанцуем». Я встал и потопал ногами: «Нас могут не так понять, Галина Сидоровна». «Нас, Юрий Петрович, не поймут только в одном случае…» Она стояла у двери, с опущенными руками, с ладонями, плотно прижатыми к филенке. И когда я подошел и обнял ее плечи, она не подняла рук, а только тихо и коротко простонала. Все произошло быстро и было похоже на взрыв, только не мгновенный, а растянутый, как в замедленной съемке, но если бы еще хоть мгновение это продлилось, нас бы разнесло в клочья… Я спрыгнул на берег и меня чуть не засосало вместе с болотными сапогами. Уже совсем стемнело. Серединой реки прошел пассажирский пароход.  На корме  под музыку кружились пары. Пароход ушел и музыка исчезла, и вдруг она возникла вновь. Это Галя (так я назвал ее, уходя) включила трансляцию – для меня, а потом луч прожектора ударил по берегу, по кустам и деревьям. Он погас, и темнота  стала глубокой, полной, повсеместной. И вдруг за спиной над берегом возникло свечение, и вышел молодой месяц. Я прошел с мужиками, помогая, чем можно, несколько тоней. Потом мы вернулись к катеру, мужики поднялись с мокрым неводом на палубу, а я остался на берегу и занялся костром. Ко мне  присоединился  Певнин. Мы набрали сушняка и присели на корягу. Мне с первой встречи понравился этот старик с грубыми чертами лица, шишковатым носом и выговором с очень чистым «о». Он вятский, из большой семьи, а теперь вот остался один: «Два сына было. Обоих не стало. На одного еще в детстве навалилось все: корь, скарлатина. В больнице положили у самого окна. Мамка моя да жена говорят сестре-то: “Нельзя, дескать, мыть при кори”. А та: “Вы, мол, деревня, ничего не понимаете”. Ну, и сгубили парнишку. А второй войну прошел,  офицер, в орденах, и вдруг приезжает  сюда: “Тятя, я умирать приехал”. Полгода не прошло, умер от рака… Все на пристань ходил, пароходы встречал. А парень он был красивый, видный из себя, да в форме. Как-то пароход отходит, трап убирают, тогда дебаркадера не было, а одна бабенка в последний момент прыг c парохода на берег и прямо к сыну: “Что хошь делай, с тобой останусь!” Он домой, она за ним. Ну, объяснил он ей  про свою болезнь. Она так испугалась, думает, что сама заразилась… Так вдвоем со старухой и остались. И вот уж третий год, как один». На его неподвижном лице при этих словах ничто не дрогнуло. Появились мужики – с котелком и ведром рыбы. Рыжий капитан принялся готовить уху, видимо, так было заведено на пристани, Ручьев раздал кружки, разлил по «чуть-чуть»: «Ну что, рыбаки, голодные?» Рыбаки  согласно, хором, ответили: «Нет, мы уху ели!»  Я вдруг увидел, что Ручьев на самом деле складный мужик, вовсе не тюха-простота, как мне казалось. Да еще с такой бабой живет!.. Я снова пережил тот взрыв  в тесной каюте, где мешало все – сапоги, стол у окна, ее шаровары, и где не я ею, а она овладела мной – ловко, энергично, засасывающе. А Ручьев может делать с нею это каждую ночь и, вероятно, сам не понимает своего счастья, если сейчас думает и рассказывает вовсе не о ней: «…Как начал немец лупить! Я забрался в хату – стены толстые, ну, думаю, отсижусь. Как вдарило – и ничего не помню. Очнулся – от дома только  стены на пол-метра осталось, он был мазаный. Я весь заваленный лежу. Поднялся, гляжу – этот мертв, этот мертв. Вижу, бабенка вроде живая.  Давай ее за ноги вытаскивать. А ляжки у ей! И все в крови. Тут меня и ударил осколок в ногу. Но все-таки выбрались мы на дорогу, тут молодой майор на машине: “Лезьте в кузов!” Лежим мы в кузове с  этой бабенкой, песни поем, ну, а как тряхнуло машину, да я оказался на бабенке, то уж ворочаться назад не стал… Стали на ночлег к одной старушонке. Тут майор ко мне: “Приказываю караулить машину!” Понял я его замысел, но приказ есть приказ. Ладно, говорю, только перед караулом выпить бы не мешало. Был у него спирт, да хозяйка угостила. В общем, напоил я майора с хозяйкой, да и сложил их в одну постель, а сам с бабенкой в кузове под двумя шинелями. Все утро майор за мной с пистолетом гонялся, чуть не пристрелил». Готовой ухи дождалась только Галя, мама с дочкой спали мертвым сном. Галя и у костра оставалась хозяйкой. Она протянула мне миску с ухой, подала ложку. Я вычерпал все до дна; ничего вкуснее  я не ел. «Вам  понравилось?»  – спросила она подчеркнуто официальным тоном. Я поднял голову и поймал ее взгляд: «Тебе понравилось со мной?» «Да, – признался я.– Очень». «Но может быть еще лучше. Все зависит от обстановки». Я безошибочно перевел ее слова:  «Я хочу, чтобы мы были одни,  чтобы у нас была  вся ночь. Так что придумай что-нибудь». «Я придумаю… то есть подумаю».       

Я вызвал Галю, едва придя на работу в понедельник. Прежде всего, надо было навести справки о моих и Вериных родственниках. А Галина Сидоровна всех и все здесь знает. Она выслушала, кивнула, потом наклонилась ко мне и близко взглянула в глаза: «Зацепила я тебя, а?» «Зацепила», – признался я. «А сейчас хочешь?» «Я всегда хочу», – ответил я  расхожей фразой. То, что произошло следом,  казалось немыслимым, но только не с ней. Потом это происходило у нас по несколько раз в день, при незапертых дверях и незашторенных окнах; возможно, опасность  подстегивала и вдохновляла Галю на самые фантастические выходки. Она ни разу не повторилась. За этим стоял многолетний и разнообразный опыт. «Сколько у тебя их было?» – спросил я однажды. Она от души рассмеялась: «Я не считала». Мне стало  неприятно, и от нее не укрылось это. «Я женщина, и мне нравится быть женщиной». «Значит, ты со мной – не по обязанности?» «О, какой ты!.. Нет, не по обязанности!» «А с Архипом Герасимовичем?» «О, с Архипушкой я двадцать лет, больше, чем с мужем. – Голос ее стал мечтательным, по-матерински нежным и по-женски  сладострастным. – Еще накануне его Кондратия…» Я перебил ее: «А с Федоровым?» Она поморщилась: «Фу, от него так воняет!.. Ну, было пару разочков». «Когда он тут сидел?» Она засмеялась: «Именно тут. Хочешь,  покажу?» И она села передо мной на стол. «Галка, ты с ума сошла!» «Сошла! И тебя сведу!»
Ночью она ко мне вырваться не могла, даже в дежурство Ручьева. И я ничего не мог придумать, пока не грянули заморозки. После первой холодной  ночи я пришел в накуренную диспетчерскую, навел  крепкого горячего чая с сахаром, погрел руки горячей кружкой и выпил залпом. Ручьев понимающе подмигнул: «А я в таких случаях грибным супом лечусь! Хорошо оттягивает!» «Не про то вы подумали, Михаил Иванович. Просто я на дебаркадере этом околел, как цуцик». Ручьев как-то по-бабьи всплеснул руками: «Вона что! А я  ж подумал… Вы уж извините, Юрий Петрович». «Да ну, что вы…» «Юрий Петрович,  – Ручьев глубоко вздохнул, как перед прыжком в воду.  – А что, если вы у нас месячишко поживете? У нас как раз комната свободная, дочь уехала в институт. Только вы Галину пораньше отпустите, она вам все приготовит». Отказаться я не мог, это выглядело бы странным, да и не хотел. У меня действительно оказалась отдельная комната с диваном, столом, книжной полкой и вешалкой для одежды за ситцевой занавеской. Галина пришла ко мне в первое же дежурство Ручьева. Потом она встала и позвонила Ручьеву на работу: «Ну, как ты? Не скучаешь? И мне скучно одной. Юрий Петрович уже спит, умотался за день. Да и я сейчас лягу. Целую в носик». Она положила трубку и юркнула ко мне под одеяло со счастливым смешком, а я вспомнил рассказ диспетчера с маленькой головкой про девицу из торгового….               
Галя рассказала мне, что про наших родственников она сказала, кому надо, там обещали все разузнать. «Он из тех, кого ты не считала?» – догадался я. «Ты что, миленький, – спросила Галя, – ревнуешь?»  «Нет, не ревную». Мне хотелось сказать, что я люблю ее, но почему-то подумалось, что это вовсе не обрадует Галю и лишит наши отношения «не по обязанности» чего-то очень дорогого.      
Мальчик, которого я считал своим сыном, жил с дедушкой и бабушкой неподалеку от Ручьевых, и вскоре я встретил его дедушку. «А мы на-днях с  внуком собрались к вам, он все просит да просит: “Пойдем к папе рыбачить!” А на дебаркадере сказали, что вы съехали из-за холодов». «Да, пришлось съехать». «А мы от Луизы письмо получили. Она скоро приедет. И с Сергеем вроде бы у них все хорошо». «Дай-то Бог!» – вырвалось у меня. Он посмотрел на меня увлажнившимися глазами: «Как вы все близко принимаете! Не зря вас Юрочка сразу полюбил». «Где он, кстати?» «Да приболел,  вот в аптеку иду за лекарством. Наверно, на дебаркадере продуло». Я вспомнил свою болезнь в детстве: «Вы ему горячий шоколад давайте». «Это как?» «Я тут попрошу, мне сделают». Он аж замахал обеими руками: «Ой, да что вы, да не надо!» Галя  быстро сообразила, что к чему,  отправила меня за порошком какао, потом растопила масло с сахаром и развела шоколад, и я понес его по улице и постучался в дом, где лежал больной мой сын. Но сын не лежал, он бежал, шмыгая носом, ко мне и кричал: «Папа, папа плисол!»      

Меня вызвали в райком партии или, как его стали называть после хрущевского разделения властей на промышленные и сельские, – партком. Обычно по «властям» ходила парторг Алла  Николаевна. Я даже в райкоме комсомола не был, поскольку не снимался с учета в своем училище. Вызова в райком я ожидал, но в разгар моего романа c Галиной Сидоровной было чего бояться: а вдруг кто-нибудь «стукнул»? Кто? Певнин? Алла  Николаевна? Ручьев? Рыжий  капитан? Дмитрий Федорович?.. Я даже остановился у крыльца деревянного ДК: а ведь из всех пристанских у Федорова самый большой зуб на меня. «Приходите на концерт! – услышал я звонкий голосок и поднял глаза.– Сегодня праздник, именины Веры, Надежды, Любви! Придете?» Девушка с длинной косой стояла у самодельной афиши и смотрела на меня во все глаза. Я знал этот день, день именин Веры и бабы Сони. «А вы будете выступать?» «Не только! Я художественный руководитель!» «Рад познакомиться с вами, Ольга Василенко,  – сказал я, бросив взгляд на афишку. – А меня зовут Юрий Медведев. Я тоже на руководящей работе: вриоэлэс». «А что это?»  Я подошел к девушке и взял ее тонкую холодную ладошку в свои руки: «Дорогая Ольга, Оля, Олечка! Если я доживу до вечера, я приду на ваш концерт с цветами, а после концерта я вас приглашаю на банкет, где все объясню». «На банкет? По какому случаю?» «По случаю нашей встречи!»
Меня вызывал сам первый секретарь. По первому его широкому движению, по радостному приветствию я понял, что встречусь вечером с Олей,   и у нас все будет хорошо. «Юрий Петрович! Вот ты, оказывается, какой! Молодой да ранний! Я в двадцать лет тоже пристанью командовал, только на притоке. Послали нас с товарищем на практику от института,  и мы там все лето командовали: уголь принимали,  лес отправляли, и ничего, справились! Сейчас мой товарищ – начальник порта в Нефтедаре, а меня вот на партийную работу выдвинули. А так не хотелось от Архипа Герасимовича  уходить,    так мы с ним хорошо сработались! Я думаю, что мы и с вами сработаемся, как вы считаете, Юрий Петрович?» Причина вызова стала ясна: пристани Каргас нужен молодой, энергичный начальник. Но энергия моя пока что уходит в основном на Галю, да и стоит ли Каргас обедни? «Григорий Анисимович, – сказал я, тщательно выговаривая прочитанное на табличке имя-отчество первого, – здесь столько обстоятельств, что мое горячее желание ничего не значит: дай Бог, вернется Архип Герасимович, меня распределят как судоводителя, у руководства может появиться другая кандидатура. Кроме того, было бы справедливым дать шанс Дмитрию Федоровичу». Первый вздохнул, радостное оживление сбежало с его лица. «Хорошо, что вы об этом сказали. Архипа  Герасимовича мы не забываем и не дадим забыть. Найдем ему работу – но по силам! А Дмитрий Федорович – на своем месте. Ведь он специалист, а начальник – это политик, это воспитатель!  У Федорова на лбу написано отвращение ко всякой общественной работе… Вы чему улыбаетесь?» «Извините, Григорий Анисимович, просто эти же слова ему были сказаны неделю назад…» «Вами?» «Да». «Вот видите! Так что вы нужны нам, мы за вас будем бороться». «Григорий Анисимович, будет нечестно, если я не расскажу об одной идее Федорова». Первого идея концентрации эксплуатационной работы захватила с первых моих слов: «Это то, что нужно району, селу, всем нам! Мы живем на реке и должны жить рекой, от реки! А у нас на одного речника, – он показал на мою фуражку, лежащую на столе,  – десять милиционеров! Мы поможем со строительством, войдем в долю, найдем сильную организацию, да пароходство и само не хилое! Так что мы – за! Если хотите, соберем бюро, примем решение!» «Григорий Анисимович, решение-то будет приниматься в пароходстве, а то и в самой Москве. Так что вашим решением можно только поддержать то решение». «Тогда вот что. Подготовьте и проведите открытое партсобрание. Антонова организует, я ей позвоню. Вы сами – лично, если хотите, давайте вместе посидим, сформулируйте предложение своего зама,  страницы три на машинке в пяти экземплярах: один экземпляр вместе с решением собрания в партком пароходства, другой – в наш адрес, один – в дело, ну, и по экземпляру вам с Федоровым. – Он не удержался от улыбки. – Машинистка, кстати, у вас первоклассная, привет от меня передайте Галине Сидоровне». С тем мы и расстались, весьма довольные друг другом.       
В свою контору я летел как на крыльях. И первым же делом попросил Галину Сидоровну достать букет цветов. Что-то дрогнуло в ее лице, но я продолжал: «Я могу задержаться, вы с Михал Иванычем не беспокойтесь, пожалуйста». Я улыбнулся как можно дружественнее – я действительно видел в этот момент в Гале свою боевую подругу, она и была ей  по своей должности и по характеру. А она подошла и залепила мне пощечину.  И тут же вышла, стуча каблуками. А через полчаса появилась с букетом последних осенних цветов –  грустная, красивая сорокалетняя женщина. «Цветы запоздалые», – вспомнил я чью-то повесть о поздней женской любви. «Спасибо, Галина Сидоровна, – сказал я. – Это вам». Она отрицательно покачала  головой. «Вам. Сегодня именины Веры, Надежды, Любови и матери их Софьи. А вы для пристани и вера, и надежда, и любовь, и мать, и хозяйка…» «Ловок ты, да все равно спасибо, – сказала она, зарываясь лицом в букет. – Пойдешь, значит, к ней без цветов?» Я молчал. «Ведь пойдешь?» «Пойду. Как ты ходила, ходишь и будешь ходить к тем, кто тебе нужен». «Ты вернешься?» «Не знаю». «Я буду ждать». «Но ведь сегодня  Михал Иваныч дома». «Я просто буду ждать». «Галя, я тебе никогда ничего не обещал…» «Уедешь – забуду, а пока здесь – не бросай меня». И вышла. С цветами. А перед самым моим выходом принесла другие цветы. И встала у двери. Как тогда, в первый раз, на катере. Я подошел к ней, и она повернула ключ в двери.
Я опоздал к началу концерта, но успел посмотреть  танцы и смешную сценку, послушать стихи и песни. Сама Оля спела под гитару  несколько песен  хорошего поэта Окуджавы:

Опустите, пожалуйста, синие шторы.
Медсестра, всяких снадобий мне не готовь.
Вот стоят у постели моей кредиторы
Молчаливые: Вера, Надежда, Любовь.

Оля стреляла  глазами в зрителей, и я понял, что она искала меня, но не находила, потому что видела меня в фуражке и шинели. Только начали хлопать в последний раз, как я  вышел  на сцену с цветами: «Позвольте от имени коллектива речной пристани поблагодарить милую Олю и всех артистов…» Я вручил ей цветы и пошел рядом с нею за кулисы. «Так ты кто, Юра, я так и не поняла». «Я – начальник пристани». Оля подскочила к пианино и стоя застучала по клавишам: «Начальник пристани, какой он молодой! На синем кителе погончик золотой! Неплохая песенка может получиться!»  Ушли мы не сразу, потому что «артисты» не отпускали Олю. Пришлось пообещать им поездку на теплоходе: «Вот тогда и отметим ваш успех!» Я говорил это, а сам уже снимал с вешалки легкое пальтишко, в котором видел ее днем. Оля посмотрела на меня и сморщила носик: «Может, останемся?» Вместо ответа я крепко взял ее за руку и повел к выходу. Вдруг перед нами  оказался паренек, улыбающийся одновременно наглой и жалкой улыбкой: «А ты чё тут командуешь?» Я толкнул его легко и без всякой злобы; парнишка, пятясь и падая,  сделал круг, как в танце, и, обретя равновесие, встал в стороне и склонился в полупоклоне. Я не мог удержаться от улыбки: «Молоток!» «Он хороший парень, – говорила Оля на темной улице, – подойдет к пианино, смотрит, слушает, потом начинает приплясывать. Ты видел ритмический танец?» Я вспомнил грузчиков, бывших зэков: «Еще бы!» «А я, хоть и закончила культпросветучилище, только здесь увидела ритмический танец». Я вдруг остановился и ударил себя в лоб, но попал по козырьку. Фуражка слетела, Оля подняла ее и надела на меня задом наперед: «Матрос с “Кометы”!» И тут же запела: «Тот, кто рожден  был у моря, тот полюбил навсегда…» Я подхватил ее, и  мы закружились в вальсе. «Я девочку одну вспомнил, Катьку-артистку, мне ее в шутку сосватали. Вот ей куда нужно идти учиться, в твой культпросвет». «А у меня тоже есть жених, – сказала  Оля, когда мы уже шли шагом и я привел в порядок свою форму. – Вечером иду, он уже кричит: “Привет, невеста!” Я: “Привет, жених!” С ним всегда толпа девчонок, а как меня увидит: “Всем исчезнуть!” В кафе без очереди, на концерты московских артистов водил. Поэты приехали, так мы с ними всю ночь гуляли, песни пели…

Когда мне невмочь пересилить  беду,
Когда подступает отчаянье…»

Оля вдруг остановилась: «А куда мы идем? И где обещанный банкет?» «Идем туда, где светит свет! Где верят ленинским заветам!» Свет – тусклая лампочка – светил нам только в черном проеме дебаркадере, и  так дико и темно было кругом, так все казалось чужим и холодным, что я прижал  Олю к себе и сказал: «Мы с тобой одни, мы с тобой совсем одни!» Потом я поцеловал ее, но она не ответила, и я повел ее, взяв за руку. Ключ у меня был с  собой, я открыл дверь своей каюты и включил свет. «О! – сказала Оля. – Вот это да! Юра, ты гений!» Я довольно улыбался. «Гений Юра» заскочил сюда на полчаса после райкома и соорудил стол из тех припасов, что оставались в коробке и предназначались, вероятно, для нас с Галей. Я усадил Олю с ногами на кровать, укутал одеялом, подоткнул подушку, устроился рядом: «Тепло ли тебе, девица, тепло ли тебе, красная?» Оля в ответ запела басом: «Налей полней стаканы! Кто врет, что мы, брат, пьяны!» Она пила сладкое болгарское вино и почти не закусывала, раскраснелась, заблестела живыми черными глазками: «Ой, а я когда уезжала, Сэм на даче такой шикарный бемс устроил!..» Я чуть не поперхнулся: «Ты что, невеста самого Сэма?» «Ой, ты знаешь Сэма?» «Кто ж его не знает?» – уклонился я от прямого ответа. «А меня с ним Анна познакомила, увидела мое выступление на фестивале, подошла: девочка, ты мне понравилась, у тебя талант, и стала меня водить на разные мероприятия, знакомить... Тебе нравится имя Анна?» «Имя как имя». «Ты не понимаешь! Послушай: Анна! Это – звучит! А какая она умная!» «А зачем женщине быть умной?» – удивился я. «Тебе нравятся дуры?» Я прочитал в ответ:

«Мы любим дур – красивых, грешных, нежных,
Где ты хоть закричись: Ау, душа!
Мы знаем, как обманчива их внешность,
Но все-таки чертовки хороша!..»

«Здорово! – похвалила Оля.  – Сам сочинил? Я тоже сочиняю, сразу вместе с музыкой. Хочешь, спою? Только гитары вот нет. А пойдем ко мне, у меня гитара есть, и там тепло. Только давай все возьмем с собой, а то у меня ничегошеньки нету». «А где ты живешь?» «А у нас комната на двоих с отдельным входом, – Оля почему-то весело рассмеялась, – но моя соседка вроде как вышла замуж, и я живу одна». Мы собрали вино, закуску и вышли в черноту. Оля повисла на мне и все щебетала, щебетала про своего Сэма: «А знаешь, кто его отец?» «Мой отец, Петр Андреевич Гринев…» «Его отец – Буторин, который в совнаркоме». «В совнархозе!» «Да, в совнархозе.  А у Анны отец – секретарь обкома по культуре». «И ты здесь? Да одно его слово!..» «Ой, да ты не знаешь, какие они все принципиальные! Старые большевики! “Мы от назначений  никогда не отказывались!” Да и Анна, та прямо уговаривала меня ехать в эту тмутаракань: “Тебе это очень надо! Как я тебе завидую!”». «А, может, она хотела остаться с Сэмом?» – предположил я.  «Ой, да Анну с Сэмом еще в детстве обручили или как там, вот как тебя с твоей артисткой, а потом Анна его застукала со своей лучшей подругой! Я бы, наверное, простила, но Анна не такая. Она ничего ему не сказала, они остались друзьями, но – не больше». «А подруга?» «И с подругой они остались в самых прекрасных отношениях. Я же говорю: Анна – гениальная женщина! Знаешь, как она читает Цветаеву? Тебе нравится Цветаева?» «Мне нравится Ахматова.

Звенела музыка в саду
Таким невыразимым горем…»

Оля продолжила сходу:

«…Свежо и остро пахли морем
На блюде устрицы во льду.

Мне тоже Ахматова нравится  больше. Но ты бы видел Анну! Она читает, и вдруг ты видишь саму Марину Ивановну!»
Тем временем мы подошли к приземистому двухэтажному дому с каменным низом и деревянным верхом. Оля подвела меня к низкому темному окну, толкнула створку. «Вот мой отдельный вход. Я всегда им пользуюсь, когда возвращаюсь поздно, чтобы не тревожить соседей». Я переступил через низкий подоконник, поставил сумку на пол и принял Олю. Она оказалась легкой, как ребенок,  и я не сразу отпустил ее. «Сэм тоже схватит меня на руки и кружит, кружит!» Она включила свет. В комнате  стояли раскладушка, стол, тумбочка, стул, гитара в чехле у стены; вместо платяного шкафа несколько вешалок на двери. «Ну, как? Нормально? Главное, что тепло. Правда, удобства на улице. Но ты можешь выйти вон к дереву. А я единственное, что здесь купила, так это горшок. Знаешь, как удобно!» «Нет!!! Не знаю!!!» «Ой, а чё ты? Мы с Сэмом никогда не стесняемся. Он если захочет, отойдет  в темноту, а я смотрю, и мне даже нравится…» Чтобы не слушать ее щебет, я перешагнул через подоконник. Показалась полная луна, и облака зажглись красивым  голубым огнем. Оля плеснула мне из горшка чуть ли не под ноги и прыснула: «Ой, извини!» Мы полили друг другу на руки над тем же горшком, поставили перед раскладушкой стул и выставили на нем бутылки и банки. «Тебе удобно? Вот возьми подушку под спину. Там ты за мной ухаживал, а здесь я поухаживаю. Сэм всегда за мной ухаживает. Я стану что-нибудь делать, а он: “Нет, нет, ты сиди”. Он мастерски копченую селедку чистит. Раз – и шкуры нет. А мы всегда либо у Анны собирались на праздники, когда ее родители уходили к Буториным, либо у Сэма – когда его предки к Аниным предкам уходили. Кроме нас троих, еще разные парни были, девчонки. Комнат много, разбредутся парами, даже не закрывались никогда. Анна ни с кем не ходила. А про меня всем сказала: “Тронете – убью!” И Сэму: “Когда ты перебесишься и все тебе надоест, ты придешь к Оле. Только смотри, не опоздай!”». Я привлек ее к себе и выдохнул ей в ухо: «Выходит,  все зависит от сегодняшней ночи?» «Нет, Юра. Я должна остаться верна Сэму. – Она вздохнула. – Глупость я одну сделала. Точнее – не сделала. Когда мы были с Сэмом одни на даче, он встал передо мной на колени и спросил: “Ты мне веришь?” Я сказала: “Верю”. И мы пошли, но я не смогла, я же знала, что он любит только Анну… Если бы Сэм что-то предпринял, напоил меня, в конце концов, а он поцеловал меня ласково-ласково, как никогда не целовал: “Спи, мой малыш” и ушел, и его долго не было, я уж с ума сходить стала, а он приезжает утром на машине с шампанским, с Анной и с Беном…»  «О, знакомые все лица!» «Да, Бен – король Брода, он  старше Сэма, но они давно дружат. И вот Сэм при свидетелях делает мне предложение, и мы едем в загс…» «Сразу?» «…подавать заявление. Мы записались на Седьмое ноября». «О какой же глупости ты говоришь?» «Какой ты тупой!» Оля отстранилась от меня и потянулась за гитарой: «Ты, Юрка, глуп беспросветно и надолго, и я понимаю, почему тебе нравятся тупые, продажные шлюхи, стервы, ****и, а я честная, я непорочная, а пора стоит да полуночная!» Она взяла несколько аккордов, тряхнула головой, и  волосы закрыли ее незнакомо повзрослевшее лицо. «Поцелуй меня». На этот раз она ответила мне с пугающей страстью. «Я хочу тебя, – шептала она, – возьми меня, Юрочка! Сделай меня женщиной! Хочу, чтобы это был ты! Я не хочу с Сэмом, я хочу с тобой!» «Нет, Оля, нет, радость моя, нет, моя девочка, я не могу, я не стою тебя, я могу это делать только с продажными шлюхами». Я говорил это, а видел роскошные плечи Веры в открытом летнем платье и  Галино лицо с темными усиками на верхней губе. Оля оттолкнула меня и отвернулась. Я подал ей стакан с вином. Она выпила и вдруг посмотрела на меня с улыбкой: «У нас с тобой, как у Хемингуэя. Ты читал “Фиесту”? Только мы еще можем все изменить, правда? Я стану, как ты хочешь, – опытной, порочной, и мы встретимся. Хочешь?» «Нет, Оля, лучше я… В общем, когда я смогу… когда я пойму, что могу с тобой, я тебя найду. Если это не будет слишком поздно». «Я буду ждать». Мы заснули, обнявшись. На рассвете она разбудила меня легким поцелуем: «Вставай, милый». «Удивительно,  – сказал я. – Еще вчера утром я не знал, что ты существуешь на свете». «Нет, ты знал. Только ты задержался в дороге». «“Только ты задержался в дороге…” Я напишу стихотворение, где будет такая строчка». «А как я его прочитаю?» Я вспомнил Наташу. До «Юности», как до Луны, но есть и поближе. «Областную “Комсомолку” читаешь?» «Конечно!» «Там и прочитаешь». «Ты просто напиши: Оле. А я тебе ответ сочиню. Вот здорово будет!» «Тогда ты эту строчку оставь себе».
В конторе я вызвал к себе Дмитрия Федоровича и вкратце рассказал о беседе в райкоме. «Так что готовьте материалы, а назовем их так: предложения по концентрации эксплуатационной работы транспорта, сокращенно КонцЭРТ». Я взглянул в окно, за которым сияло солнце  осенним серебряным светом, и вспомнил Оленьку. Зам усмехнулся: «Наверху нам такой концерт устроят!» «А чего нам бояться, Дмитрий Федорович? Вас дальше Каргаса не пошлют, а я – курсант, с меня какой спрос? А проблему поставим, пусть решают». «Эх, Юрий Петрович, не жили вы при Сталине…» «Как не жил? Мне уже десять лет было, когда он умер», – сказал я, зачем-то прибавив себе три года жизни при Сталине. «Да я о другом… У меня как отца увели, так и все, канул. Я не стал об этом кричать на каждом углу, надо было в школе учиться, в институт поступать, а мне пришили, что я скрыл. Из партии исключили, только потом, когда  отца реабилитировали, меня в партии восстановили. Так что я пуганный-перепуганный, как все наше поколение. Вам что, вы – другие, только я не завидую. Все еще может перемениться». «Да вы что, Дмитрий Федорович?» «А что? При Сталине был порядок, на полках икра стояла, крабы, а сейчас? Совнархозы, совхозы, промышленные райкомы, сельские райкомы, а за хлебом очереди, как в войну. Вместо хлеба – одна  идеология, только не Ильича, а Ильичева, а это большая  разница. Антипартийную группу придумали с примкнувшим к ней Шепиловым, а в ней умнейшие люди: Молотов, Каганович, Маленков. Жукова, который Берлин взял, сослали. При Сталине русский с китайцем братья навек, а сейчас эти хунвейбины  страшнее американцев. Нет, что-то будет, не может так продолжаться». Я внимательно посмотрел на разволновавшегося зама, у него даже румянец выступил на впалых щеках. «А вы отдаете себе отчет сказанному? – негромко спросил я. – Знаете, как это называется? Очернительство, вражеская пропаганда. Вы “Голос Америки” случайно не слушаете?» Дмитрий Федорович поднялся с изменившимся лицом: «Я ничего не говорил. У вас нет свидетелей». «А я ничего и не слышал. Только я прошу вас не отдавать текст  на машинку, принесите мне, мы вместе посмотрим, а потом уже отдадим Галине Сидоровне. Не возражаете?» «Не возражаю». Для Гали с утра у меня поручений не было, а сама она, видимо, выдерживала характер после моей ночной отлучки. Она появилась сразу после обеда и села передо мной, закинув нога на ногу, чего прежде не позволяла. «Ну, доволен? Ходок! На всю деревню засветился! Все только и говорят, как начальник пристани к худруку в окно лез!» «Дело это сугубо личное, ночью нет начальников и худруков. Поговорят и забудут». «И то правда! Для нас даже лучше, болтать не будут. Сегодня-то придешь домой?» Я посмотрел на Галю долгим взглядом. Она посерьезнела, приняла официальную позу, поправив юбку на коленях. «Знаешь, после таких разговоров…– Я набрал номер дебаркадера и долго ждал, пока толстая шкиперша найдет своего мужика, исполнявшего обязанности и механика, и слесаря. – Матвеич, ты мне когда, твою мать, котелок запустишь? Мне вон Галина Сидоровна от квартиры отказала, говорит, что храплю громко и ем много. Чё гы-гы? Ты мне не гы-гы, а чтоб сегодня было тепло! Ну, хорошо, внизу так внизу. Скажи Васильевне, пусть вымоет да приберет». Я положил трубку и взглянул на Галю, на сводящую с ума губку с усиками: «Слышала?  Внизу есть теплая каюта, так что большое вам спасибо с Михал Иванычем, выручили, не дали замерзнуть». «И больше у нас ничего не будет? Или ты уже не хочешь?» «Хочу. А с Олей у меня ничего не было». «Чё так? На меня все силы истратил?» «Видно, так». Она встала, оглянулась: «Здесь?» Я кивнул. «Сейчас?» Я только вздохнул…
Дмитрий Федорович принес текст, написанный таким красивым  четким почерком, не в пример моему, что хоть сейчас посылай в пароходство. Да и по содержанию  все было последовательно, убедительно, здраво. Я только посоветовал поработать над преамбулой и в конце более четко сформулировать предложения.  Галина Сидоровна отпечатала текст, и мы отдали два  экземпляра парторгу Алле Николаевне – один для чтения своими, другой для райкома. На собрание пришел инструктор, который хмуро и молча отсиделся в углу. После доклада зама и короткого обсуждения, в котором принял участие и я, коммунисты единогласно проголосовали за резолюцию и  остались на закрытое заседание вместе с инструктором, а мы с Галиной Сидоровной, как двое беспартийных, вышли в сумерках на крыльцо. «Зачем тебе это нужно? – вдруг спросила она. – Ты тянешь вверх Федорова, а он при случае тебе такую гадость сделает! Тем более, что Алка тащит его на себя». «Какая Алка?» «Да наша коммерсантка и парторг. Ее муж еще когда бросил, а  зам твой тоже соломенный вдовец. А парочка будет – кого хошь съедят. Чует сердце: что-то затевают они против тебя!» «Главное, что ты со мной!» «А что с меня толку?» «Ну, Галина Сидоровна, вы себя обижаете!» «А, ладно! Один раз живем! Пошли к тебе на новоселье!» «Ты иди, а я в магазин…» «Не ждал меня? А я вот приготовилась. – Она показала на хозяйственную сумку  у ног. – Бери, пошли». На дебаркадере Галя уверенно процокала в своих сапожках к шкиперской, у дверей которой стояла Васильевна с умильной улыбкой: «Здравствуйте, Галина Сидоровна! Что-то вы у нас не бываете, совсем забыли!» «Здравствуй, Васильевна! Вот пришла посмотреть, в каких условиях начальника моего содержите. Если плохо, тут же заберу и не отдам больше!» «Ой, да я окошечко вымыла, занавесочки повесила, коврик у коечки постелила, чтобы ножкам-то не было холодно!» Мы двинулись к моей каюте: Галя впереди, шкиперша рядышком и в то же время чуть приотстав, и я вдруг подумал о бессмертном крестьянском чутье видеть хозяина не в том, кто по должности, а в том, кто по существу. Вон  в селе Зеленая Пристань и сельсовет есть, и другие власти, а хозяином все равно считают Фейгина. Галя придирчиво осмотрела каюту: «Ну что, жить можно». «Да уж старались, Галина Сидоровна!» «Ты смотри, Васильевна, – почему-то громко, как глухой (а мне это показалось сценой из спектакля, сыгранного неумелыми артистами), говорила Галя, – я буду приходить, проверять буду, температуру мерить. – Она повернулась и подмигнула мне. – Налей-ка, Юрий Петрович, за новоселье». «Ой, я за стаканами сбегаю! А, может, грибочков принести и горячей картошечки?» «Васильевна! – закричал я. – Родная! Да как же без грибочков и картошечки?» Мы разделись, занялись столом. «А ты знаешь, сколько ей лет?» «Пятьдесят, наверно», – неуверенно проговорил я, вспомнив бесформенную фигуру в фуфайке. «Пятьдесят! Да она младше меня!» «Ух ты!» – сказал я и, пристальнее взглянув на прибежавшую со стаканами и тарелками Васильевну, словно прозрел: у нее были гладкая смуглая кожа и крепкие белые зубы. А у Гали морщинки под глазами и золотые коронки, которые, правда, ее не портили, она словно родилась с ними. Мы выпили и стали закусывать, потом  Васильевна изобразила, что называется «пора и честь знать»: «Ну дак чё, вы-то смену отстояли, а моей-то конца-края нет, пойду, однако». Галя подала ей недопитую бутылку: «Самого угости»  и вышла проводить. Они говорили за дверью негромко, я только услышал: «Ты уж, Галя, похлопочи!» «Ну, давай, – засмеялся я, когда Галя вернулась, – начинай хлопотать!» «Услышал?  – улыбнулась Галя.– А того не слышал, что я наказала ей за дорогой следить, вдруг Ручьев или кто еще из наших появится тебя проведать?» Я обнял ее, но она отстранилась. «Не торопись. Чует мое сердце, придется нам с тобой скоро прощаться. Так что я хочу окончательно всякий стыд потерять с тобой, а для этого надо напиться». И она напилась и устроила мне праздник, который в книгах стыдливо и с осуждением именуется «дикими оргиями». Потом она позвонила от шкиперши Ручьеву, и он пришел за ней, какой-то непохожий на себя, и увел ее. Назавтра я передал на «стартующую» в последний раз в эту навигацию «ракету» конверты, в том числе запечатанный пакет с решением собрания и предложениями. Гали с утра не было, Алла Николаевна сама, еще до моего прихода, отпечатала протокол на ее машинке.  Галя появилась к одиннадцати, с припухшим лицом, в темных очках. «Смотри, чё паразит-то мой сделал, – она подняла очки на лоб, и я увидел заурядный синяк, – никогда такого не было. Прямо озверел: курва, говорит, напилась, как свинья». Мне показалось, что «зверство» Ручьева ее нисколько не огорчило, а наоборот позабавило и порадовало. Я развел руками: «Напилась – отвечай!» Она вышла и вдруг ворвалась  через несколько минут без очков и с искаженным лицом: «Читай!» Я смотрел на копирку в ее руках, ничего не понимая. «Посмотри на свет!» На свежей копирке легко прочитывался текст: «Мы, коммунисты пристани Каргас, не можем мириться с аморальным поведением врио начальника пристани  Медведева Ю.П…»  «Где нашла?»  «Да  в мусоре! Я никогда свежие копирки в ведро не бросаю». «Тебе бы  в КГБ работать!» «Мне и здесь хорошо, а ты думай, что делать. Письмо в том конверте, где документы по собранию». «И я своими  руками отправил его в пароходство». «Есть кто-нибудь, кто может встретить “Ракету”?» «Ну и что?» «Что-что! Учи вас, дураков! Надо вынуть письмо, а остальные документы передать по адресу. Алка позвонит: “Получили документы?” “Получили” “Все?” “Все, что было в конверте?” Ну, а там или корова сдохнет или пастух». «Какая ты кровожадная, – вздохнул я. – Есть у меня такой человек. Только ты выйди, пожалуйста». «Лев Наумович – начал я, как только нас соединили,–  добрый день. Как дела на Зеленой Пристани?» «Юрий Петрович? Здравствуй, сынок! Дела идут хорошо, навигацию потихоньку закрываем. Мама твоя здорова, работает, все финансы на ней. Как у тебя?» «Вот и звоню. Тут проблемы возникли, надо обсудить совместно. К вам “Ракета” подходит, спросите у Якова конверт в адрес пароходства. Скажите, я просил, пусть Яков отдаст, если что, под расписку».  «Будет сделано, Юрий Петрович, что еще?» Интонация у Фейгина изменилась, голос стал суше и напряженнее. «Маме скажите… – Я выдержал паузу. – Что приеду совсем скоро. Обо всем расскажу». «Все?» «Все. До связи». «До связи».
Радиограмма пришла на третий день: «Медведева ЮП освободить от обязанностей ВРИОЛС  связи окончанием практики = ИОЛС  назначить Федорова АФ=ЧР». Дмитрий  Федорович, пришедший принимать дела, не скрывал радости: я был ВРИО, а он ИО! Я тоже почувствовал радость, но не сразу, а когда вышел на чистую улицу, залитую совсем не осенним солнцем, и зашагал по ней совершенно свободным и беззаботным курсантом. На моем пути оказалась больница, и я неожиданно вошел и спросил Архипа Герасимовича. «А они в садике гуляют!» Как уважительно, подумал я, – «они». Но это действительно оказались они, седенький старичок, которого я узнал по фотографии, и аккуратная старушка, сидевшие на скамейке тесно, бок о бок. Я поздоровался и медленно прошел мимо, а они кивнули приветливо, но рассеянно, и продолжали сидеть молча, потому что им не надо было ни о чем говорить; я вспомнил песню Окуджавы в исполнении Оли:

И тени их качались на пороге.
Безмолвный разговор они вели,
красивые и мудрые, как боги,
и грустные, как жители земли.

Мне действительно старики показались красивыми, мудрыми и грустными. Олю я нашел в холодном и темном ДК, она куталась в пальтишко и сердито смотрела на меня. «Я завтра уезжаю /Последним пароходом», – сказал я неожиданно стихами. Она молчала, но глаза говорили лучше всяких слов: «Напакостил и уезжаешь, а мне тут одной расхлебывать…» «Ты тоже уезжай». «С тобой?» «Нет, – сказал я. – Я еще не готов». «Тогда иди!..» И отвернулась. Я вышел, раздумывая, куда последовать после такого доброго напутствия, и двинулся по направлению к райкому. У порога меня остановили: «Нет-нет, сегодня  никаких дел, никакого приема!» «А в чем дело?» «Вы что? С Луны свалились?» Я вдруг вспомнил пророчество зама: «Сняли?» «Сняли». «А кого избрали?» И партслужащий отчеканил, как формулу новой власти и нового времени: «Первым секретарем ЦК КПСС избран Леонид Ильич Брежнев!»   
В конце дня я пришел в выплатной пункт, и худущая, словно с обглоданным лицом партийная дочка посмотрела на меня с любопытством, сочувствием и даже, как мне показалось, с какой-то неловкостью. Ее бы откормить, подумал я, а вслух сказал: «Жаль, мы с вами толком и не поговорили». Она с улыбкой открыла крупнозубастый рот: «А вы приезжайте к нам! Вы нам понравились!» Ну да, особенно твоей маме и будущему папе. Надо было еще попрощаться со всеми. В диспетчерской сидели Певнин и Кравцов, сменщик Ручьева, чемпион района по шахматам. Заядлый шахматист Певнин ждал, когда диспетчер освободится, чтобы сгонять партию-другую. При моем появлении он поднялся и ждал с опущенной головой, когда я подойду. Я протянул руку: «До свидания, Макар Александрович. Хорошо мы с вами порыбачили, на всю жизнь запомню». Он дернулся, ему послышался какой-то подвох в моих словах, но я говорил искренне, и Певнин,  крепко, со значением пожимая мне руку,  пророкотал   негромко: «Я это… воздержался я». Гали за столом не было, я толкнул дверь кабинета, но она оказалась закрытой, и за ней явно слышались возня и сопение. Эх, Галя-Галя, значит, ты все-таки была со мной по обязанности? И про родню мою так ничего и не узнала, несмотря на свои высокие связи. Зато коммерсантка была на месте и, по-моему, только что плакала. «Что, Алла Николаевна, Никиту Сергеевича жалко?» «К-какого Никиту Сергеевича?» «Хрущева, которого сняли». «Сняли? А кого… поставили?» «Брежнева! Леонида Ильича! И постановление принято: всех хрущевских партработников выслать на Крайний Север!» Она ойкнула и вдруг разразилась не то смехом, не то рыданием, замахав перед собой руками, словно увидев привидение. Мне надо было еще зайти к сыну. Юра в теплом пальтишке и шапке играл у ворот: «А ко мне папа плиехал! А ты не папа! Ты плохой, уходи!» И он даже нагнулся, чтобы кинуть в меня камнем. Я бродил по улицам села до позднего вечера. Когда спускался вниз к дебаркадеру, меня сильно ударили  сзади по голове. Я покачнулся, но не упал. Ударивший удалялся от меня по берегу легким, каким-то приплясывающим бегом.  У Васильевны оказался йод, она прижгла мне рану, приговаривая, что ничего страшного, мало ли что бывает. В теплой каюте  пахло табаком и алкоголем, слышался храп с присвистом. «Клавдия Васильевна, – сказал я негромко и чуточку заискивающе, – я рано утром уезжаю, вы там все посмотрите, посчитайте, примите». «Да чё вы с собой повезете, чё ли?» «Пожалуйста!» «Ну ладно, – сказала она и полезла в ватник, – раз вы так хочете». В своей каюте я осторожно стал стаскивать с нее ватник: «Клавдия Васильевна, посидите со мной! Вы такая хорошая! Прямо родная!» Она разделась, уселась, надежно устроив мощный зад на хлипкой кровати: «А чё нам не посидеть? И посидим! Мы не гордые! То нас не замечают и обходят, а то прямо – как родные. Мы же понимаем: когда человек наверху, он выше себя смотрит, а когда падает, смотрит вниз». «Клавдия Васильевна! А можно Клава?» «А почему нельзя? Ты Гальку-то по отчеству что ли величал тут, когда она ухлесталась вдрызг? И чего ты в ней нашел, она же вон  как щепка». «Клава, да тебе цены нет! Давай выпьем за тебя!» «А чё не выпить? Выпьем!» И когда я попросил: «Клава, давай уже ляжем», она ответила с той же интонацией: «А чё? Чем мы хуже некоторых?» Ее большое неподвижное тело напомнило мне мою первую женщину, и  я спросил потом: «Клава, а ты знаешь Луизку?» «А, эту? А чё не знать, знамо, знаю. Приехала на той неделе, за мужиком своим гонялась. А чё гоняться, раньше надо было думать. А ты–то с какой стороны знаешь Луизку?» Я засмеялся: «С лучшей». «А у ей передок – самая лучшая сторона. Уж не ты ли ее забрюхатил до срока?» «А ты у нее спроси». «Да мне-то что за спрос?» «А мне потом скажешь». «Да где ж тебя найдешь?» «Я тебя сам  найду. Ты только спроси. Только не с бухты–барахты, а подход найди». «Это ты не учи. Чё-то ты разлежался, а когда мне еще с молодым-то доведется, уж постарайся!» Утром чалки с пассажирского принимал ее муж, дыша тяжелым перегаром. Я прошел на теплоход, это был другой, не Верин. Да и вряд ли я обрадовался бы сейчас Вере или кому бы то ни было. И когда пришла Оля в своем легком пальтишке и распущенными волосами и встала у борта, я не прыгнул к ней и не прижал ее к себе. Мы молча стояли и смотрели друг на друга. «А я в Тайшет уезжаю», – вдруг выговорила она. «Почему вдруг в Тайшет?» «Так я ж там родилась, школу закончила. У меня там мамочка». «А папочка где?» «А у папочки моего другая семья, на Западной Украине.  Ссылка закончилась,  он и уехал». Так вон они, Оленька,  где твои корешки! С Западной Украины ссылали исключительно бандеровцев, и ненавидели их здесь люто. «Тебя уволили?» – спросила она. «Уволили». «А из училища не выгонят?» «За что?» Она опустила голову: «Я заявление написала… Меня заставили. Этот, от которого пахнет… Сказал, что в райком пойдет, в отдел культуры, если я не напишу». Теплоход дал гудок. Палуба загудела от матросских ног. «Я тебя прощаю, – сказал я. – Живи». Она взглянула на меня сквозь распущенные волосы: «А ты  меня уже не сможешь… полюбить?» Меня попросили освободить палубу. Дебаркадер с Олей стал удаляться. «Я люблю тебя!»  – крикнула она, и я, неожиданно для самого себя, прошептал ей в ответ:  «Прости меня, Оля!»               


Глава пятая

Мама выехала навстречу пассажирскому теплоходу на «Громе». Она хотела, чтобы я провел на Зеленой Пристани день-другой, но я отказался. Это было ударом для нее и непорядочно по отношению к Фейгину, но я не мог поступить по-другому. Я увидел мамины глаза и подумал, что  опять оказался по ту сторону, одинокий и несчастный, опасный и дерзкий. «Он страшный человек, ваш Юрий Медведев…» К своему училищу я подходил с тоскливой болью в душе, и так несуразно, нелепо и уродливо торчало на углу проспекта его четырехэтажное здание, такую тюремно-больничную скуку вызвали его неказистый вход, стеклянная вахта и такие же стеклянные глаза дежурного; такой неизбывной пошлостью несло от вида классручки, «по-матерински» распекавшей первокурсника,– что я на неделю окопался в маминой комнате, сначала валяясь с журналами в кровати, а потом взявшись за мытье окон и побелку стен. Как-то я выскочил в город – надо было купить шпатлевку – и увидел на остановке Веру. Она уже была одета по-зимнему, в пальто с песцовым воротником, и вывалила на меня кучу новостей, начав со страшной: «Костя, Лизин муж, – повесился!» «Как повесился? Почему повесился?» «Кто его знает, почему? А повесился в туалете. Лиза его похоронила и уехала к матери в Перово». Эх, Командир, Командир! Как же ты так? Меня бы подождал, встретились бы, выпили, поговорили. Ведь все еще можно повернуть – пока живой, только смерть непоправима. «…а мы пока в ее комнате живем». Вера, хоть по трупам, но добилась своей цели. Я взглянул на ее богатое пальто, кокетливо сдвинутую набок шапочку. «Что, нравится? Я теперь в ресторане работаю, в Соцгороде открыли, самый сейчас модный, называется “Восток”». «Очень оригинально», – вырвалось у меня. «К нам все время очередь, – похвасталась Вера – так просто не пройдешь. Но ты приходи, спросишь меня, я тебя посажу на хорошее место, угощу. Придешь?» Я пришел в ресторан уже в ноябре, очереди перед входом не наблюдалось, но все  столы в квадратном и простом по убранству зале были заняты. Веры на работе не оказалось, была выходной, официантка  посоветовала подождать, пока освободится место, и тут меня окликнули знакомым голосом: «Геноссе Медведев! Ком цу мир!» Это был Славка Царев, что совсем не удивило меня: приехал с кучей денег, отмечает конец навигации, но рядом с ним сидела Инна Михайловна, невестка  Назарова, учительница физики и комсорг училища, в чьи глаза я однажды заглянул и унесся в космическую даль… Я подошел, уже зная, что сегодня что-то произойдет. «Садись, старик. А мы тут с Ин-Михалной обсуждаем проблемы воспитания молодежи в свете последних решений партии и правительства». Он подмигнул нам по очереди, сначала  Инне Михайловне, потом мне, и потянулся за графинчиком. Я стоял и смотрел на Инну Михайловну, и она, наконец, подняла на меня глаза. В них стояли слезы. «Спасибо, старик, – сказал я, не отводя взгляда от физички. – Я тут по делу, надо идти. Только Инну Михайловну отпусти на минутку, пусть проводит». «Да-да, – быстро проговорила Инна Михайловна, незаметно стряхивая слезы и проводя пальчиками у глаз, – я провожу». Славка посмотрел на нас недоверчиво и скривил губы в пьяной гримасе: «Мог бы и посидеть с товарищем! Мы ведь тоже не лыком шиты». Но я уже быстро вел под руку, почти тащил Инну Михайловну к двери. «У тебя номерок с собой?» – быстро спросил я. «Да-да, с собой, я как знала, не отдала ему», – ответила она, приняв и мой напор, и мой тон. Я получил у гардеробщика пальто, накинул ей на плечи и  быстро вывел Инну Михайловну на крыльцо. В такси она прильнула ко мне, а я целовал ее мокрые глаза и щеки. Потом она  судорожно вздохнула и сказала: «Ну, вот и все. Спасибо, что увел. А то у него такие потные руки, такие липкие губы, фу». Она отстранилась от меня и тряхнула головой, приводя в порядок волосы, мысли, чувства. Мы приехали на незнакомую мне улицу и вышли из такси у кирпичной пятиэтажки. Ее квартира оказалась на первом этаже. «Проходи, располагайся. Будем пить кофе с лимоном. И вино. У меня много вина. Назаров закупал его с каждой получки». Я не сразу понял, что фамилией начальника училища она называет своего мужа-врача. Инна Михайловна побывала в ванной, переоделась в коротенький теплый халатик, занялась кофе. Я прошел в тесную кухню: «Помочь?» «Морально». «То есть?» «Просто будь рядом». «Хорошо, я буду рядом». Но все же я порезал лимон, с первого раза нашел чайные ложки; в какое-то мгновение показалось, что  мы с Инной Михайловной женаты сто лет и вместе обживали эту квартирку: так знакомы были эти цветочки на обоях, портреты Маяковского и Хемингуэя, стол с клеенкой, белый плоский шкаф. «Назаров не пьет ничего, кроме сухого вина, никакой водки. Как-то поехали на дачу к знакомым, пока добрались, замерзли, как цуцики. Сели за стол,  женщины достают закуску: капусту, соленые огурцы, вареную картошку, ребята – водку,  а Назаров – вино! Смеху было!» Инна Михайловна  устроилась на диване перед низким столиком, я в большом кресле напротив. «Он все из себя аристократа изображал: в левой руке вилка, в правой – нож, хлеб не откусывал, а отламывал, каждый день чистые носки и рубашки, купил семь галстуков – по дням недели…» Я вдруг все понял: так говорят только о бывших мужьях. «Вы разошлись?» – спросил я. Инна Михайловна взглянула на меня, на этот раз в глазах ее были ярость и гнев оскорбленной женщины: «Он бросил меня! Бросил подло, мерзко, гадко, как последнюю проститутку! Ради карьеры, ради денег, ради того, чтобы есть каждый день с накрахмаленной скатерти! Он променял меня на дочку большого начальника! А с меня что взять? Папа на фронте погиб, отчим – инвалид войны, мама пьет… Гады вы все, мужики! Знаешь, с чем смешал тебя твой лучший друг Царев? И вот уж порассказал бы, как  с членом бюро райкома  водку пил! Я потому и ушла, чтобы он остался с носом, об этом он не станет звонить! А разве ты лучше? Ручку подал, наговорил, а думаешь-то только об одном? Ведь думаешь, курсант Медведев?» Она кричала – истерично, зло, беспомощно, жалко. Я поднялся. «Мы обиделись! Мы всегда обижаемся! Нет денег, нет накрахмаленных скатертей, нет родителей – начальников облздрава! Мы уйдем к богатой, молодой, глупой, которая раскроет рот и будет слушать, слушать, слушать… Сядьте, курсант Медведев!» Я сел. И вышел из этого дома только на третий день. Мы извели все запасы кофе и сахара, выпили все вино. Мы не спали две ночи, мы просто не ложились. Мы что-то делали, ходили вместе из столовой на кухню и обратно, сидели рядом на диване, иногда я заставал себя сидящим у ее ног, а она теребила мне волосы. Она почернела, осунулась, хлюпала простуженным носом и стала совсем другой, непохожей на ту Инну Михайловну моего первого курса. И наше сближение происходило закономерно и автоматически последовательно: на исходе второй ночи мы оказались в одной постели, потом бегали по очереди в ванную; поздним утром она еще счастливо похрапывала у меня на груди и, проснувшись, сказала: «Вот и я тоже: летела и падала, летела и падала». Она отправила меня в булочную, что соседствовала с ее квартирой, потом мы сидели за кухонным столом,  неодетые и неумытые,  и вели «разбор полетов».  «В училище мне оставаться нельзя, – говорила она, сморкаясь в кусок ваты, –  ты это понимаешь?» «Понимаю». «И куда мне? В школу?» «Зачем в школу? – сказал я. – У тебя есть прекрасная перспектива». «Издеваешься?» «Нет. Ты сказала, что ты  член бюро райкома комсомола». «Да, меня избрали весной». «Теперь тебе надо стать работником райкома: инструктором, завотделом, секретарем – что предложат. Тебе только двадцать пять…» «Уже двадцать пять!» «…Поставь цель – в сорок лет стать первым секретарем райкома партии. За пятнадцать лет пять шагов: инструктор или завотделом, секретарь райкома комсомола, инструктор райкома партии, завотделом, секретарь райкома. На каждую позицию  в среднем три года и –   готовить прыжок. Сейчас тебе нужно попасть в райком. Для этого ответь: чего сейчас не хватает нашему комсомолу?» «У нашего комсомола все есть! – засмеялась Инна Михайловна. – Ты вот не бывал на банкетах, не знаешь. А там такое! У меня как-то зуб разболелся, жевать не могла, а рядом – жрут, чавкают,  хватают, в сумки прячут...» «У нашего комсомола нет теплоты, нет близости к каждому. Наш комсомол – это обязательно строй, равнение на середину! И тут выходишь ты и говоришь: “Давайте поговорим, давайте поможем друг другу, ведь комсомол – это союз, это единство, это товарищество”». «Нет уз святее товарищества!– выкрикнула Инна Михайловна  простуженным пионерским голосом. – Можно и такой девиз, да только  испугаются слова “святее”, не пропустят». Я задумался на одно мгновение: «Товарищ, верь!.. » «…взойдет оно!»,  – воскликнула Инна Михайловна, и мы тут же оказались на полу, рядом с белой табуреткой. Самое интересное, что потом  я меньше всего помнил это,  вспоминались наши хождения  из комнаты в кухню и обратно, разговоры, рассветы за окном, запах кофе; правда, видится, как Инна Михайловна бежит голая в ванную комнату с рассыпавшимися по плечам волосами, прижимая к покрасневшему от насморка носу кусок ваты…       
Ее избрали секретарем райкома в том же ноябре, а в декабре у нас прошло комсомольское собрание «Товарищ, верь: комсомол твой друг и помощник!» Вел собрание Славка, а за первым столом, лицом к нам, сидели Инна Михайловна и Валентина Иннокентьевна. Меня удивило,  что они благостно улыбались друг другу и задушевно шептались, склонив головки. Мне виделись в этом игра и пошлость; и вообще я не узнавал Инну Михайловну. На ней был строгий костюм цвета хаки, она завила кудри и из прекрасных широких бровей сделала узенькие змейки. На меня она не глядела, но – по-другому, не так, как раньше, когда я знал, что нас соединяет с ней что-то свое, особенное. Я пытался разобраться в новых впечатлениях и не сразу понял, что Славка говорит обо мне: «… что тебя не предадут, не подведут и помогут. Положа руку на печень, я не могу сказать так обо всех. Взять вот Юрия Медведева. Юра мне друг, но истина мне, Ин-Михална, дороже. Медведев с первого  курса отдалился от нас, потому что ему с нами неинтересно, он считает нас серыми, смотрит на всех свысока, пользуется незаслуженными привилегиями  в режиме, уходит, когда хочет, приходит, когда хочет. Он скрыл от товарищей, что за хранение запрещенной литературы привлекался к ответственности перед КГБ. Он скрыл, что не справился с обязанностями начальника пристани,  и его выперли через месяц после назначения…»  Ну, что ж, мое чутье меня не обмануло: в КГБ стукнул Славка. Но меня изумила Инна Михайловна: она смотрела на Славку с одобрением и согласно кивала. «Год назад мы с Юрием вместе были на практике.  Так вы знаете, какие мысли высказывал член комсомола  Медведев? Что у нас не умеют работать, что там  давно бы выгнали с работы и начальника пароходства, и  начальника Леспрома, и директора Комбината. И последнее. Медведев скрывал от нас, что пишет стихи, не написал ни одной заметки в стенгазету. И правильно! Вы бы знали, что это за стихи!» И я с ужасом увидел свой сверток, который он якобы потерял, в его руках! 

«А чем глушить
Тоску души?
Спроси у Бога.
Как ты странна,
Моя страна,
И как убога!

Вот в этом – весь Медведев! Он возомнил себя богом, а мы – убогие! И давайте решать, можем ли мы дальше терпеть в своих рядах  такого  в кавычках товарища!» Славка победно посмотрел на Инну Михайловну,   и она одобрительно кивнула ему. Стали выступать курсанты, и мое недоумение перешло в ужас: выливались обиды, вытаскивались на свет глупости и несуразности, обычные для юной и не очень отесанной компании; я узнавал свои слова и свои поступки, но в изображении курсантов они были мерзкими и антиобщественными. За меня пробовала было – с оговорками и вилянием хвостом перед Инной Михайловной – вступиться Валентина Иннокентьевна, но это только подлило масла в огонь: курсанты ее не любили и не уважали. Я выступать отказался.  «Давайте заканчивать, – сказал Славка, – поступило два предложения: за неуважение к товарищам исключить из комсомола  курсанта Медведева и – объявить строгий выговор  с предупреждением». Исключение не набрало всего два голоса. После собрания Славка и Инна Михайловна отошли к окну и оживленно защебетали. Я пошел к выходу и услышал ожидаемое: «Медведев, подойдите ко мне!». Я подошел. «Значит, Слава, я жду тебя завтра в райкоме в четыре часа». «Как штык, Ин-Михална!» Он посмотрел на меня, усмехнулся и быстро вышел из класса. «Ну что, Юра?» «Ну что, Инна?» «О, даже так?» «А ты разве не говорила, чтобы я называл тебя Инной и на ты?» «У тебя нет свидетелей. Ничего, Юра, не было. Ни-че-го! Как умный человек, ты понимаешь, что, когда речь идет о своем и чужом, каждый выбирает свое. Ты мне помог. Спасибо. Но ты мне больше не нужен. Я все сделаю, чтобы тебя не было на моей территории». «Тебя можно проводить?» – спросил я, цепляясь за соломинку. «Будь мужчиной, Юра. Не унижайся. И прими мудрое решение».
И я принял его. В училище я не вернулся. Я жил в маминой комнате, ездил в центр города читать доску объявлений, ходил  по организациям, но везде нужны были специальность, прописка, документы. А мне хуже смерти было идти в училище и оформлять отчисление. На последние деньги перед самым  Новым годом я поехал в Перово, на родину Лизы. В стылом, провонявшем соляркой автобусе  трясся целый день, зато какая дикая красота была вокруг,  как сияли снега и небо! Мне удалось устроиться в гостиничке, занимавшей второй этаж; на первом был ресторан, отделанный деревянными панелями и стеклом. На другой день я пошел искать редакцию районной газеты и узнал, что такой не существует: выходит «межрайонка», одна на три района. Редактор «межрайонки», сорокалетний мужчина с гладко зачесанными  волосами, сидел на чемоданах: после снятия Хрущева и объединения партийных органов шла реорганизация печати, о приеме на работу не могло быть и речи. «Что будет – никто не знает. Но я вам вот что посоветую: учитесь! Филфак или факультет журналистики. И не обольщайтесь, что умеете писать. К сожалению, в газетной жизни это не главное. Меня возьмите… Золотой медалист, отец в Перово советскую власть устанавливал, передо мной все дороги были открыты. А у товарища моего – и в биографии проколы, и медали не было, но вот он взял и поехал в Москву на факультет журналистики. А я – в сельхоз: мол, получу специальность, а написать всегда смогу. Теперь Валерка собкор в Болгарии, и для него это только начало, а я – все, получил свою вышку». Я пообедал в ресторане, полежал в номере на узкой кровати, постоял у окна. За окном было снежно, морозно, солнечно. Дома были одинаково черные, большие, добротные. И в одном из них жила Лиза. Но я не стал ее искать. А на другой день был канун Нового года. Я встал поздно, пообедал, потом купил в сельмаге бутылку водки, булку хлеба, рыбных консервов и сгущенки, спичек, большую эмалированную кружку и пачку какао. Я вспомнил, как с Гришей и Кирей уходили на Чулым, кипятили в кружке кипяток, заваривали  какао, а перед походом выпрашивали у Наташи компас, во всей деревне компас был только у них с мамой, и Наташа смотрела на нас насмешливо и снисходительно. Я вышел с рюкзаком за плечами поздним вечером. В гостинице было тихо и пусто. Дежурная посмотрела на меня с интересом и спросила игриво: «В гости? А я уж размечталась, что мы с вами Новый год встретим!» Она вдруг так напомнила Галю, что я остановился в раздумье. «Да идите, идите! Я закрою и уйду встречать Новый год. Так что вы раньше часиков двух не возвращайтесь. А лучше в гостях ночуйте». «Нет, – сказал я. – Я вернусь. В два часа». «Тогда я буду ждать!» Во всех домах ярко горели окна. Шли поздние гости с сумками в руках. Где-то уже пели под гармошку. Я вышел за село укатанной дорогой, по которой приехал сюда невесть зачем.  Было тихо и морозно, но мне было тепло в зимнем курсантском бушлате, форменной ушанке и разношенных валенках. Прошагав достаточно далеко от села, я  напустил штанины на валенки и побрел по глубокому снегу.  То, что искал – полянку с елочкой – я обнаружил не скоро, зато там еще была сухая поваленная береза, на ней можно было сидеть, а ветки и вершина годились для костра. Огонь занялся в половине двенадцатого.  Я вытоптал место для стола и отошел, чтобы посмотреть на звезды. Смотреть на них было страшно, словно в лицо самому Богу. Я смотрел и думал, что все правильно,  и нельзя никого винить, да и за что? Я молод, здоров, меня любили. Но любил ли я?  Видно, все дело в том, что я не умею любить, я всегда люблю для себя; Инна Михайловна поняла это острее всех. И к Лизе я не пошел, потому что понял, что люблю ее тоже для себя, а ей после Константина нужно другое. Я вернулся к костру и выпил за старый год. Все-таки это был необыкновенный год. В 12 часов в селе захлопали выстрелы. К началу второго я выпил всю водку, съел хлеб и консервы. Снег в кружке превратился сначала в воду, потом в кипяток. Я высыпал туда какао и налил сгущенки.  Потом я собрал рюкзак и побрел к дороге. Ноги мои вдруг заплелись, и я упал. Я очнулся через мгновение, посмотрел на часы и понял, что мгновение длилось не меньше получаса. Но после этого короткого сна на снегу я был уже практически трезв. «А вот и вы! – воскликнула дежурная. – Как погуляли? А я токо-токо пришла. Уж меня так оставляли, так оставляли, а я говорю: ”Нет-нет, у меня свидание назначено с жильцом!”». «Жилец – это я?» «Ну да! Или вы не жилец?» «Вскрытие покажет», – пошутил я. «А вот мы сейчас и вскроем!» Она прошла со мной до моей комнаты. «Только у меня ничего нет, – сказал я, – ни вина, ни цветов, ни фруктов». «Э! Наши бабы давно себя всем обеспечивают, только одно за вами, мужиками, и осталось. Да и то не дождешься».  «Дождешься», – сказал я. «Да ну тебя!» Она махнула рукой и убежала. Вернулась дежурная с бутылкой самогона и  тарелкой пирогов. «Ты очень хорошая», – сказал я ей потом в тесной кровати. «А я знаю!» «Ты мне так нужна!.. » «Я знаю. Ты как потерянный. Зачем ты сюда приехал? К кому?» «Я приехал к ней, но не ищу ее. Я боюсь… Я боюсь увидеть ее и все потерять». «И что? Так и уедешь?» «Не знаю. Наверное, да». «Кто она? Как звать?» «Лиза… Лиза Перова». «Так это ж моя одноклассница! Чё это тебя на старых теток потянуло?» «Лиза не старая тетка. И ты не старая». «А сегодня я прямо омолодилась! Ну-ка, давай скинем еще пару годков!» Одеваясь под утро, она сказала, словно вспомнив что-то: «А мучаешься ты зря, Лизы все равно в Перове нет». «Как нет?» «Так, – ответила она с платьем на голове, – она же в нашу газету мечтала попасть на работу, чего-то все писала, а неделю назад ей сказали, что газету закрывают. Она и уехала». «Значит, я иду по следу». «Не знаю, по какому следу ты идешь, только с Лизой у тебя все равно ничего не выйдет. Ей скоро тридцать, зачем ты ей?» Она ушла, а я лежал и думал, что действительно не нужен никому, а Лизе и подавно. Только мама, одна мама еще нуждается во мне, но материнская любовь невыносимо тяжела. Мамы не поспевают за нашим ростом, если не растут вместе с нами. А расти им не дано, потому что они мамы. И так будет всегда: они теряют нас, а мы уходим от них, и это закон жизни, и если все будет по-другому, то прервется связь времен, высохнет тот ручеек жизни, в который можно войти только раз, как я вошел в него той весной 1950-го года, когда тополя были в воде, а мама была молодой-молодой…
Я вернулся в город и сразу же поехал на Зеленую Пристань. Мама обрадовалась моему приезду, но вся ее радость тут же померкла… «Мам, – сказал я, – я не буду все объяснять, но поверь мне: я не мог больше оставаться в училище. Я буду учиться – только другому. Не бойся, я не пропаду. И на шею тебе не сяду». Мама по-девчоночьи вспыхнула: «Ой, да брось про это! Что я, не обеспечу? Да я ради тебя… Учись, сынок, пока мамка в силах!» Мы сидели за столом, и «мамка» заметно захмелела. Я поднялся: «Мам,  давай я тебя спать уложу». «Ой, правда, я что-то так устала! А ты кресло разложи и посуду снеси на кухню, я утром вымою». «Нет, мама, ты же знаешь флотский закон: посуду моет тот, кто встает последним из-за стола. Я тебя уложу, еще посижу и выпью, а потом все вымою». Я усадил маму на кровать и стал снимать с нее платье. Она сделала  большие глаза и громко прошептала: «Юрка! Ты что? Я сама!» «Мама, – сказал я как можно мягче, – ты ведь моя мама?» И она стыдливо покорилась. Я раздел ее, нашел под подушкой ночную сорочку и стал надевать на маму, старясь как можно чаще, мягче и нежнее касаться ее гладкой кожи. Мама сидела напряженно и смотрела на меня со страхом. «Да, вот я такой, – сказал я, – ты для меня единственная женщина. Так получилось. И я этого не стыжусь. И ты не стыдись». Я уложил маму и погасил верхний свет. Я сидел и думал про Фейгина, про необходимость объяснения с ним; подумалось вдруг, что все зависит от того, что он скажет и как себя поведет. Нет, я буду жить так, как захочу и смогу, но одно дело, когда у тебя на душе тяжесть и мрак, и совсем другое – когда тебя понимают.
Первым делом Фейгин дал почитать мне письмо моих подчиненных с пристани Каргас с приложенным к нему заявлением Оли. Господи, как все это было давно и далеко! «Что скажешь?» «Ничего не скажу!» «Как так?» «Не вижу предмета для разговора». «Та-ак! О чем же нам с тобой говорить?» «О том, как жить дальше». «После того, что ты натворил?» – вскипел Фейгин. «Лев Наумыч! Я никого не убил и сам жив-здоров. Я понимаю, что разрушил какие-то ваши планы. Но жизнь-то у меня одна, как и у вас, так что дайте мне возможность…» Фейгин перебил меня: «Да, ты крепко подрубил меня. И себя тоже. Я же в тебе свое хотел воплотить, чтобы ты стал тем, кем я уже не стану. Мы бы вдвоем – о-го-го! Да ты бы через десять лет  в замах, а там и начальником пароходства был! А я бы тем временем свой тыл обеспечил, маму твою еще выше поднял! А теперь я остался один! И ты мне не только не помощник, а еще хуже. Начнет он копать насчет письма, до меня доберутся. Позору будет на мою голову – не оберешься!» «Ничего он не станет копать, он свое получил. А в случае чего вы знаете, что ему сказать. Он жуткий трус». «Да-а, во всем ты разобрался, кроме себя. Что, не мог нормальную бабу найти? А из училища чего вдруг убежал?» «Лев Наумыч, давайте о будущем. Я могу ничего не потерять, если… В общем, я хочу поступать в университет…» «Какой университет? У тебя же нет среднего образования! А по весне тебя в армию заберут! Вот тебе и будет университет!» «Ну что ж, отслужу и поступлю. А школу закончу экстерном, есть такая форма обучения». «Университет! А что он тебе даст? Сто двадцать рублей зарплаты и драные штаны! Вот что такое университет! А здесь ты был бы человеком! Ты был бы хозяином реки! А у нас хозяин реки – это хозяин всего края! Рыба, пушнина, лес, руда, уголь, а сейчас еще нефть и газ нашли  – вот что такое наша река! И все это было бы твоим, если бы ты не поддался своим глупостям, если бы ты слушал меня, а я ведь тебе только добра хочу. Тебе и твоей маме. Только добра!» Я молчал. Все было правильно. Я своими руками и другими органами разрушил то будущее, какое построил в своих мечтах мой отец. Но нельзя у человека ради добра отнимать его жизнь. «Лев Наумыч! Я не скажу, что я  кристально чист, да и вы не святой отец. Я кое о каких ваших делах догадываюсь, но я вам не судья, да и маме тоже.  Вы вовлекли ее в свои дела, а меня не трогайте… Я  знаю, чего  хочу: я хочу учиться в университете. Я иду в новую жизнь, и это прекрасно! Пусть я напоминаю этим вечного студента Петю Трофимова, ну и что ж? Я не боюсь показаться смешным и жалким, главное – не быть пустым!» Фейгин смотрел на меня, и в его влажно-черных еврейских глазах ясно читалось сострадание здорового человека к больному.
На работу я устроился в театр. Здесь не требовалось никаких документов, кроме паспорта. Меня взяли на должность монтировщика декораций с окладом  в семьдесят рублей плюс премиальные. Мой предшественник заснул на поворотном круге и его, пьяного вдрызг, вывезли зрителям на потеху. Все это сообщил мне замдиректора, изящный, ладный недомерок, почти лилипут. Он сам выписал мне временный пропуск и  пообещал постоянный, если я закреплюсь, а, главное, не буду пить. «Ваш выход, маэстро!» – насмешливо сказал он, подавая бумажку. Я выходил шесть раз в неделю, выходной в театрах, как известно, по понедельникам.  Работа двусменная, – с 9 утра и с 5 вечера.  Если работа с утра и нет утренних спектаклей, то  делали все, что  скажет бородатый Саша, машинист сцены: таскаем, сворачиваем   и разворачиваем огромные  пыльные тряпки-задники, собираем и разбираем декорации, приносим на сцену  то, что необходимо для репетиций.  Работы не так уж много, подолгу отдыхаем  в своей комнате, где парни треплются и  играют в домино, а я читаю «Алису в стране чудес»  в оригинале. За пыльную работу дают  талоны на молоко, и нам их с удовольствием меняют  в буфете на сухое молдавское вино «Фетяска». Но лучше всего работать во вторую смену: во-первых, меньше работы, потому что  дневная смена уже все приготовила к спектаклю, а, во-вторых, можно забиться  где-нибудь  за кулисами и смотреть на сцену; по окончании спектакля остается лишь  снять декорации и отнести их на склад. Я пересмотрел все спектакли, а в некоторых даже выходил на сцену как артист миманса: то по ходу действия требовалось ворота открыть, то декорации переставить без закрытия занавеса. За каждый выход  полагалось дополнительно два рубля к зарплате. Был у нас в бригаде парнишка, высокий, ладный, только что из армии, так он в каждом спектакле  выходил на сцену. Доволен: за удовольствие еще и платят. К моему удивлению, в этой среде текла такая же  бурная, полная страстей жизнь, что и за  толстыми каменными стенами. Здесь так же обижались, завидовали, ревновали к успеху другого.  На сцене работали две  бригады – левая сторона и правая сторона.  На нашей стороне были  люди помоложе, здесь и ругались чаще, и шутили больше. Лидером был Григорий. Ходил в солдатской гимнастерке, и я все удивлялся, почему  он, молодой, энергичный, контактный, с документами, не пошел на завод. Там он бы и специальности выучился, и квартиру получил, и деньги бы большие зашибал. Самолюбив был Григорий отчаянно. Приходили к нам иногда студентки пединститута  штопать задники. Мы им развесим тряпки, а они их штопают. Ходили они в зеленых стройотрядовских куртках и нас  не замечали в упор. Григория это просто бесило: «Слушай,– говорил он мне, – ты ведь тоже студент, но с нами запросто, а эти?!» В другой бригаде были люди солидные,  ветераны. Старшим был у них Матвей, огромный мужик-заика. Командовать бригадой ему приходилось при помощи одних существительных. Скажет: «Фурка!», и все знают, что надо на телеге-фуре привести декорации. Однажды я что-то делал за кулисами, он шел мимо, остановился и стал смотреть на мою работу. Я обернулся и увидел его взгляд; в нем было столько чувства  собственного превосходства, столько презрения, жалости ко мне, неумелому и чужому в этой среде. Что-то подобное иногда мелькало в глазах машиниста сцены бородатого Саши. А вот артисты общались с нами вполне по-человечески. И в буфете  не сторонились нас и нашей пыльной одежды, никогда не кричали на нас, если во время репетиции что-нибудь грохнется с высоты…
Как-то меня отправили  повесить шторы в  кабинете завлита. Я вошел со стремянкой в руках и сразу уставился на книжную полку, справа у входа, с серым большим Маяковским, голубеньким двухтомником Семена Кирсанова, «моим» Брюсовым и другими  томами из «Библиотеки поэзии»: Багрицкий, Каролина Павлова… «Интересуетесь поэзией?» Я перевел глаза на хозяйку кабинета и обомлел: завлитом оказалась жена поэта Зорина! «Юра! Вы как тут оказались?» Мы мило пообщались, и я  стал частенько заглядывать к ней под предлогом: «Не надо ли чего-нибудь прибить-повесить?», а кончалось  все разговорами о поэзии, о театре, о жизни. К ней то и дело приходили молодые актеры по разным общественным делам: «Майя Борисовна, Майя Борисовна!», а она всех называла  Сашеньками, Коленьками, Мишеньками и каждому очаровательно улыбалась. Но при всем при этом таилась в ее глазах глубокая грусть, и однажды она сама раскрыла ее причину: Зорин еще по весне принял приглашение возглавить  отдел поэзии столичного журнала, а дело с московской квартирой пока не движется; он живет у матери и не зовет их, да она бы и сама не поехала с дочкой и мамой в «их московский Израиль». «А главное, Юрочка, мне кажется, что я ему там не нужна. Здесь я его вытащила, помогла ему, поставила на ноги, а там  я кто?» «Миленький ты мой», – запел я, «возьми меня с собой», – подхватила Майя, и мы пропели с ней всю песню до конца, и потом не раз получалось, что кто-то начинал песенную или стихотворную строчку, другой подхватывал, а заканчивали слаженным дуэтом. Мне казалось, что не было ничего, чего не знала бы Майя: поэзии, драматургии, музыки, истории. «Откуда вы такая?» – спросил я. «Из Ленинграда. Мама  работала в филармонии, папа в университете. Нас эвакуировали, когда мне было  восемь лет. В этом городе теперь все ленинградское: заводы, филармония, театр. Да что мы все обо мне. Расскажи о себе». Я рассказал, что не смог учиться в училище, понял, что это не мое. «Тебе, Юра, в университет надо поступать. Поезжай в Ленинград. Может быть, когда-нибудь я вернусь на родину, и мы с тобой встретимся. Ты станешь известным журналистом; напишешь пьесу, и ее поставят в ленинградском театре. Я приду на премьеру с огромным-преогромным букетом цветов!» Я покраснел: это она ждет цветов от меня!   А уже начался март, и город замер перед атакой мужчин на цветочные магазины, в обычное время заставленные горшками  и вазами. Но я знал одно место, где цветы были всегда: оранжерея в Кировском районе. Ехать туда надо было с двумя пересадками,  потом брести под холодным ветром мимо заборов и стеклянных крыш. И все же я вернулся  задолго до начала своей второй смены с букетиком тюльпанов и сразу прошел в кабинет завлита: «Майя Борисовна, я боюсь затеряться в толпе ваших поклонников и решил поздравить пораньше». Она зарделась,  встала из-за стола и пошла навстречу: «Юра, ты – чудо! Где ты достал такую роскошь?» Она взяла букетик, другой рукой вдруг взъерошила мне волосы и поцеловала в губы.  Я обнял ее, и она не отстранилась. «Сейчас кто-нибудь зайдет и скажет: связался черт с младенцем». «Вы не черт, а я не младенец». «Почему ты мне все время выкаешь?» «… На ты пустые спотыкаться – пускай минует нас судьба. “Я вас люблю,” – какое слов богатство! Как сухо: “Я люблю тебя”». «Это – тоже мне?» «Вам… Тебе». Она снова поцеловала меня и вернулась на свое место. «Сядь поближе и почитай еще». Я растерялся, а она засмеялась: «Это Маяковский приходит в гости к Демьяну Бедному, голодный до обморока, а тот посмотрел на свои запасы и говорит: “Даже угостить тебя нечем, ведь колбасу ты не будешь, сыр тоже, булку и подавно”. Вот и ты меня хочешь оставить  голодной. А мне Зорин стихов не посвящал и свои стихи очень редко читал: боялся меня. А ты не боишься, я знаю. Ведь не боишься?» Откуда она все угадала, и что я не боюсь ее суда, и что меня прорвало, и я написал целый цикл? «Я не боюсь, но сейчас не могу». «Не та обстановка? Ну, хорошо, мы ее сменим. Мы с мамой и Поленькой ждем тебя в гости в твой выходной день, к семи часам.  Мы живем  на улице Чкалова, 6-39». Я стоял, и она подошла ко мне: «Придешь?» «Приду». Она подала мне руки, и я поцеловал их обе. «Какой ты! Что ты со мной делаешь? Зачем?» «Ты – знаешь…» «Да, я знаю и почему-то позволяю тебе…» И тут скрипнула дверь. «Ну, уходи же!» Я вышел из кабинета и увидел  виолончельную спину  удаляющегося замдиректора. Мне даже стало чуточку жаль его: «Горит свеча, вино налито: Куценко полюбил завлита!»    
К этому времени быт у меня вполне наладился, мне никогда не было так покойно и хорошо. На обед в театре мне хватало бутылки кефира и батона; после смены я обходил книжные магазины и киоски, а в гастрономе покупал на ужин хлеб, сардельки, зеленый горошек, сухого вина. На зиму я был экипирован хорошо: мамина «москвичка», демисезонное пальто, шапка-пирожок, меховые импортные  ботинки чехословацкого производства. На день рождения мама дала мне двести рублей, чтобы я сам купил себе подарок, а я не собирался тратиться на себя, я хотел эти деньги сэкономить и купить что-нибудь маме. Но в гости надлежало явиться одетым по форме. Когда я снял в просторной прихожей пальто и остался в черном пиджаке с двумя шлицами и расклешенных брюках, а под пиджаком у меня была рубашка в мелкую клеточку со слегка накрахмаленным воротником, Майя всплеснула руками: «Юра! У меня просто нет слов!» «Ну что вы, Майя Борисовна, – я обращался к ней снова на вы и говорил нарочито громко, – это у меня нет слов: вы так добры, что пригласили меня в ваш теплый дом!..» «За что же, не боясь греха, кукушка хвалит петуха?»  – произнесла, появляясь в прихожей, женщина с седыми кудрями. «За то, что хвалит он кукушку!»– закончили мы с Майей дуэтом и рассмеялись свободно, от души. Появилась Поленька и тоже засмеялась, глядя на взрослых. Тут уже и бабушка не удержалась от смеха. «Мама, это Юра, юное поэтическое дарование. Юра, это моя мама, Маргарита Петровна». Стол был накрыт в большой кухне. Я вынул из портфеля бутылку полусухого шампанского. «Ой, Юра, спасибо. А у нас наливочка есть, мы с мамой наливочку наводим: на калине, на рябине, на клюкве…» Маргарита Петровна неожиданно озорно подмигнула мне: «Так и спиваемся потихоньку!» И снова неудержимый смех, а Поленькин голосочек звенит, как колокольчик. Мы засиделись допоздна, разговаривали, пели, танцевали с Майей под рояль, за которым сидела в гостиной Маргарита Петровна. Когда я засобирался домой, женщины стали уговаривать меня остаться: «Куда вы пойдете? Ничего уже не ходит! Ляжете на диване в кабинете!» «Оставайся!» – теребила меня Поленька за полу пиджака. Маргарита Петровна увела ее спать, я снял пиджак,  и мы с Майей стали  убирать со стола. «Не представляю, как я буду без мамы,  – говорила Майя негромко. – Вот я смотрю на нее, радуюсь, что она рядом, со мной, и все время думаю: господи, сколько это еще продлится?» Мы вымыли посуду и сели за стол напротив друг друга. «Хочешь выпить?»  – спросила она. «Хочу – с тобой». Мы чокнулись. «Ты очень понравился маме». «А тебе?» «Ты – провокатор». «И все-таки?» «Если я сижу с тобой в первом часу ночи…» «Не игрушка ты, не игрушка, просто слабая женщина ты. Что-то рушится, что-то рушится, что-то вдребезги с высоты…» «Я не слабая, я – сильная. Это нас с Зориным и погубило. Он мне простить не может, что я видела его слабым, беспомощным. А сейчас он почувствовал себя победителем, ему не нужны свидетели его поражений. И вот я отдала ему жизнь и осталась ни с чем…» «Напиши роман». Она покачала головой: «Не сейчас. Сейчас мне нужно уйти во что-то. Чтобы во мне нуждались. В театре я не особенно нужна, возвращаться в школу – глупо, в институте нужна степень…» «Я знаю, что тебе нужно». «Неужели ты еще чем-то способен меня удивить?» «Есть много людей с неудовлетворенной потребностью  общения – общения с людьми своего круга, своей среды, с  теми, кто понимает. И чтобы такой круг, среду создать, нужно электрическое поле…» «Юра, я не сильна в физике». Я усмехнулся: «О! А я в физике собаку съел! До сих пор тошнит! Так вот, театр, тема театра в широком смысле слова – и есть то электрическое поле…» «Театральный кружок, что ли? Любите ли вы театр так, как  люблю его я?» «Придите в театр, умрите в театре… Нет, не кружок, а клуб, студия, лицей, университет…» «Университет… Университет театра… » «Лучше – университет культуры. Но это потом. А сейчас – пусть их будет десять человек, но они найдут себя, найдут друг друга, они найдут тебя…» «А ты? Ты будешь среди этих десяти?» «А ты хочешь этого?» «Не знаю. Но идея интересна. Стоит подумать». «Да что думать? Надо начинать!» «Как, с чего?» «Я знаю, с чего». «Ты все знаешь или кое-что тебе все же неведомо?» «Я знаю все. Первым делом надо встретиться с секретарем райкома комсомола по идеологии». «Юра! Я уже сто лет не комсомолка!» «Но аудитория–то молодежная, это их поле деятельности. Секретарем сейчас Назарова Инна Михайловна, она у нас в училище комсоргом была». «А пойти со мной в райком сможешь?» Я задумался. «Пожалуй, смогу».
Инна приняла нас в своем скромном кабинетике, в том же деловом костюме, но во всем ее облике было больше уверенности, простоты, расположения. «Слушаю вас»,  – приветливо сказала она, и Майя взглянула на меня. Я рассказал, и Инна неожиданно загорелась: «Ой, да я сама буду ходить! Обязательно поддержим! Что от нас требуется?» «Надо, – сказал я, –  чтобы вы  с этой идеей – об организации клуба – вышли на дирекцию театра. И что никого иного не видите в роли руководителя, кроме Майи Борисовны». «Все сделаем!» – сказала Инна. Мы стали прощаться. «Медведев, останьтесь». «Подождите меня, пожалуйста, внизу», – сказал я Майе, и она кивнула с удивившей меня покорностью. «Да, Медведев, – сказала Инна,  когда мы остались одни.– Ты – как Ванька-Встанька!» «А ты хотела, чтобы я рассыпался в прах?» «Не считай, пожалуйста, меня такой кровожадной. – Она выдвинула ящик стола, достала сигареты и неожиданно для меня закурила. – Ты же ничего не понял – почему я не встала за тебя горой. А случилось вот что. Я страшно много думала о тебе, так много, что ты заслонил собой моего неверного Назарова. И я чего-то ждала, чего – и понятно, и непонятно. А когда я увидела тебя – курсантика, каких сотни, я страшно обиделась, словно ты меня чем-то унизил и оскорбил. И я со зла – да, со зла, позволила этому говнюку с липкими лапами  растоптать тебя. Я сидела и радовалась: так ему, так  ему, раз он не мой, и никогда не будет моим!» «Спасибо тебе». «Издеваешься?» «Нет. Я  бы хотел пожелать тебе счастья, только… Тогда ты забудешь меня и станешь совсем чужой. А мне нужна хотя бы ниточка… что ты меня помнишь и знаешь, что я есть…»  Инна отвернулась к окну. Я вытер пальцами глаза и поднялся на ноги. «Ты, Юра, никогда сам не будешь счастлив, и с тобой никто не будет счастливым. Не потому,  что ты плохой. Счастливым можно быть с подлецом, предателем, грубияном, пьяницей – хотя б на миг. С тобой – никогда. А почему – ты подумай. И, пожалуйста, – не появляйся больше у меня». Майя ждала меня внизу. Ее взгляд выражал уже не молчаливую покорность, а тревожный вопрос. Мы вышли на солнечную улицу, которая звалась Ленинградской и из всех городских улиц нравилась мне больше всех. Она уже была сухой и чистой, и я вспомнил свои поездки на велосипеде и себя – юного, глупого, нахального. «Май, – сказал я, – мы сделали такое большое дело, давай не пойдем на работу!» Она взяла меня под руку: «Я подумала о том же. И еще, знаешь, о чем я думаю? Что я стала непохожа на себя: я рта не раскрыла, я не защищала и не отбивалась, не нападала и не доказывала, я все доверила тебе. И мне нравится это!» Я остановил такси, и мы приехали ко мне. «Ты живешь здесь совсем один? Я никогда не жила одна. Говорят: у того, кто не был в  Париже, нельзя отнять Париж. У меня нельзя отнять одиночество, потому что его у меня не было. Интересно, что с тобой я вдруг чувствую себя одинокой. Вот ты остался в кабинете, а я стою и думаю: а вдруг он не придет, и я останусь одна? У меня так ни с кем не было. С тобой, даже если ты рядом, одиноко. Потому что ты не можешь целиком принадлежать ни одной женщине. Ты принадлежишь одной, растворенной во всех». Майя разделась и прошла к окну. «А со мной можно быть счастливым?» – спросил я. Майя задумалась. «Ты вызываешь либо любовь, либо ненависть – это однозначно. А вот может ли быть любовь к тебе счастливой…  Если ты задал этот вопрос, то сам сомневаешься. Или кто-то сомневается. У тебя было что-нибудь с Инной Михайловной?»  «Я должен отвечать?» «Значит, было. И ты привел меня в ее кабинет, чтобы что-то ей доказать, да? То есть я для тебя – предмет, средство, объект. Вот в этом, Юрочка,  твоя суть и проявилась. А я наступила на те же грабли. Что с Зориным, что с тобой...» Я стоял неподвижно: снова все рушилось, как карточный домик. «Что же ты, Юра, застыл? Принимай меня, развлекай, соблазняй. Я сегодня хочу всего самого дешевого: дешевой музыки, дешевого вина, дешевых слов… Целуй мне руки, вставай на колени, читай стихи. А потом ты потащишь меня вот на эту кровать…» Я подошел и крепко прижал ее к себе, склонившись к ней лицом и ища ее губы: «Тебе страшно, потому что ты все знаешь, – прошептал я в ее волосы.  – Так можно убить все. Не убивай! Нас не убивай! Себя не убивай!» «В кровать – сейчас?» – тоже шепотом спросила она. «Нет,  – ответил я. – Всегда!» «Ты – страшный! Знаешь, что сказала моя мама?» «Знаю. Она сказала, что на твоем месте отдалась бы мне сразу!» «Какой ты гадкий!..» Мы тем временем двигались в танце и слышали, в чем я был уверен, одну и ту же музыку. «Мы с тобой останемся одни, – запел я под эту мелодию, – будем делать все, что ты захочешь…» Она встала на цыпочки и прокричала мне шепотом в ухо: «У меня критические дни!» «А у меня – критические ночи!» Мы с хохотом повалились на кровать, и ее теплое,  крепкое тело оказались на мне. «Ну, вот что ты со мной делаешь?  Я – жена известного поэта, многодетная мать, номенклатурный работник! А ты? Мальчишка…» « …сопляк, недоучка, допризывник!» Майя скатилась  к стене и уставилась в потолок: «Да, и это на целых три года...Ты хочешь в армию?» «Иногда армия кажется мне спасением». «От чего?» «Там не надо думать». «Это не про тебя. Армия тебе ничего не даст. Ты там будешь таким же чужим, как  в училище, как в бригаде монтировщиков декораций». «И что же мне делать?» «Как что? – удивилась Майя. – Ты – царь, живи один…» «…дорогою свободной иди туда один. А ты?» «А что я? А кто я? Один уже показал мне мое место. И не случайно ты в шестнадцать лет увидел меня, отметил меня. Я для тебя как вот эта подушка – всегда между чем-то, между твоим одиночеством и тоской по любви, ласке, пониманию, преклонению, славе. И это не так уж плохо». «А что для тебя плохо?» «А вот то, что со мной сейчас. Когда я не нужна…» Я прервал ее слова  поцелуем. Она вырвалась: «Не нужна, не нужна!..» «Конечно, раз у тебя – критические дни…» «…а у тебя  – критические  ночи!»  Я накрыл очень скромный стол, была всего одна бутылка легкого вина, но нам было хорошо, и я не уверен, что было бы лучше, не будь между нами физиологического барьера. Майя дала мне все, что могла. И трагедия наших отношений была в том, что мы подошли к пределу. Мы сразу поднялись на тот уровень, к которому надо идти долго и трудно, всю жизнь. И спад в наших отношениях был неизбежен, как похолодание после оттепели.
Правда, моя нужда в Майе была как никогда велика: ведь у нее в кабинете стояла пишущая машинка, а мне нужно было  раз и навсегда определить свою судьбу. За несколько выходных дней – Майя давала мне свой ключ, я крадучись пробирался в ее кабинет и закрывался на замок – я отпечатал рассказ и отправил его «веером»: на конкурс, объявленный городским домом творчества; в областную молодежную газету; в литературный институт. Рассказ мой был чистой фантазией: я написал про то, как если бы остался в селе и вместе с Наташей, Гришей, Кирей и сестрами Сорокиными работал в колхозе.  Рассказ был довольно грустным, в нем прорывалась тоска по большим городам, интересной  жизни,  красивой любви.  Консультант дома творчества посетовал, что в рассказе нет конфликта, и пожелал творческих успехов. Газета напечатала рассказ, сократив его безжалостно, но умело, упомянув в предисловии недавний призыв партии к молодежи ехать в деревню. Полученный гонорар я оставил в книжном магазине; совершенно точно могу сказать, что «Воспоминаниям о Маяковском» обрадовался больше, чем литературному дебюту.  А уж когда прочитал мемуары Лили Брик, где она приводит строчки стихов Асеева, Ахматовой, Блока, Бальмонта, Бурлюка, Вийона, Гумилева, Веры Инбер, Каменского, Мандельштама, Некрасова, Пастернака, Пушкина, Игоря Северянина, Светлова, Сельвинского,  Уткина, Хлебникова, Саши Черного!.. В рассказе Куприна есть эпизод: «У вас булки есть?» «Есть». «С изюмом?» «С изюмом». «Наковыряйте мне на десять копеек». Так вот, мне  «изюма» Лили Брик хватило надолго;  зачем искать слова, когда есть такое: 

Сколько просьб у любимой всегда,
У разлюбленной просьб не бывает…

Перо задело о верх экипажа.

Расскажи, как тебя целуют,
Расскажи, как целуешь ты.

О, погоди! Это ведь может со всяким случиться!

Я с тобой не стану пить вино,
Оттого, что ты мальчишка озорной.

Вся в черном, вся – стерлядь, вся – стрелка….

На сто в месяц в Петербурге
Можно очень мило жить.

Первое занятие клуба наметили на конец апреля. Собрались в крошечном  зале, который артисты с любовью и чуть насмешливо называли ДРИ – дом работников искусств. Я закончил дневную смену, переоделся, выпил кофе с бутербродами в буфете, послонялся по фойе под портретами, на которых не видно было угрей, прыщей,  грязных волос, плохих зубов, все артисты выглядели милыми, красивыми, значительными. Открыла занятия клуба Инна – все теми же словами, что вот она сама очень заинтересовалась идеей театрального клуба и непременно будет ходить на все занятия. Среди пришедших – их было, как я и ожидал, не больше двух десятков, большинство составляли молодые девчонки, но были  женщины постарше  и несколько ребят, и даже один дяденька в погонах железнодорожника. Майя рассказала, как она видит работу клуба, и вдруг предложила высказаться каждому. Первым встал  служивый: «Десять лет назад я приехал из деревни и поступил в институт. Первое и самое яркое впечатление тех лет – это театр! Нам купили билеты на все спектакли  во все театры, и мы так заразились, что организовали свой студенческий театр и все поехали в Москву, на Всемирный фестиваль молодежи и студентов. Горком комсомола сшил нам специальную форму, и мы щеголяли по Москве в небесно голубых штанах, счастливые, молодые!..» Я вспомнил кегебешника Малинина: про этих вот ребят он и рассказывал.  «Для меня ваш клуб – возвращение в молодость!» Потом к столу вышла девушка  с гладко зачесанными волосами, открывающими прекрасный лоб. У меня внутри что-то оборвалось. «Представьтесь, пожалуйста», – негромко попросила Майя. Девушка усмехнулась: «Меня зовут Анна». Она говорила,  словно сама с собой, как иной раз заговариваются, а потом ловят себя на том, что идут в толпе и думают вслух: «Зачем я пришла сюда? Не знаю. Мне неинтересен театр. Мне неинтересны люди, которые верят в театр. Я – пережила театр. И все же я здесь». Я спрятал лицо в ладонях, я не мог  смотреть в это невообразимо прекрасное лицо. «Меня словно бы кто-то позвал: “Приди, я здесь!” И вот я пришла. А того, кто меня позвал, здесь нет… И нигде нет. Зачем тогда театр, зачем все это, если того, кто позвал, я не вижу?» Она замолчала и наступила тишина. Я отнял руки от лица и сказал – тоже словно бы про себя: «Я – здесь!» Она повела по залу большими и, видимо, близорукими глазами: «Кто вы? Я не вижу! Встаньте». Я поднялся: «Я знал, что увижу вас, и тоже пришел». Не знаю, что было бы дальше, меня кружило и уносило ввысь, Анна побледнела и едва держалась на ногах, как вдруг служивый в погонах вскочил в весь свой немалый рост и оглушительно захлопал в ладоши, а вслед за ним, выйдя из оцепенения, радостно зааплодировали остальные. А мы с Анной шли навстречу друг другу и, сойдясь, взялись за руки и вышли из зала. В темном и пустом коридоре мы завернули за угол и в обшарпанном углу над урной, переполненной окурками, целовались долго и молча. «Ты – Анна? – наконец спросил  я. – Та самая Анна?» «Не знаю,  – ответила она. – Никто не знает». Мы оделись и вышли из театра. Чтобы пригласить Анну к себе – об этом не могло быть и речи. Мы пошли в ресторан. На втором этаже знаменитого городского корпуса я заказал шампанского и «чего-нибудь из фруктов», но Анна махнула на меня рукой и сказала официантке: «Никаких фруктов! Принесите нам – селедку!» «Значит, так, – та поднесла карандашик к блокнотику, – бутылку шампанского  и две селедочки с луком». Мы пили шампанское и закусывали селедкой с луком, когда в зале появилась парочка:  высокий блондин со  спутницей, в которой я узнал предательницу Олю. Я поднялся на ноги, Оля подбежала и повисла на мне: «Ой, Юрочка, а я песню написала, ее по радио передавали!» Блондин стоял и грустно улыбался. Анна подошла к нему: «Привет, Буторин! Страшно тебе рада, даже сама не ожидала!» Он наклонился, и они поцеловались тепло, по-родственному. Он заговорил чуть в нос: «Вот и хорошо, что ты здесь. Посидим, вспомним молодость». Он с улыбкой моргнул белесыми ресницами, но она отрицательно повела головой: «Увы! У меня не было молодости. Я родилась бабушкой, у меня даже зубов не было». Сэм подошел ко мне с протянутой рукой: «Буторин!» «Медведев!» Он вдруг обнял меня и похлопал по спине: «Нормально! Если Анна с тобой – значит, лучше тебя никого нет». «Кроме тебя, Буторин», – сказала Анна без всякой насмешки. Оля дергала меня за рукав: «Помнишь, я тебе говорила про Анну? Где ты с ней познакомился?» «Да, кстати, – обернулась ко мне Анна, – а как тебя зовут, голос, который меня позвал?» Я вырвался из Олиных рук и бросился вниз по  бархатной лестнице, потом опомнился, вернулся, пошел между столами в поисках нашей официантки, бормоча: «Селедка с луком… Сама ты селедка с луком!» От стола, где сидели теперь они втроем, медленно поднялся Буторин и пошел мне наперерез: «Старик, Анна просит остаться». Я помотал головой. «Ну, смотри… Давай как-нибудь встретимся. Ты мне понравился». «Ты мне тоже». «Подваливай на праздники. Телефон запомни: Е-21-15».
В праздники я работал каждый день с утра. Наконец, наступил выходной, и я тут же отправился в вечернюю школу, располагавшуюся в старом деревянном здании в глубине двора напротив почтамта. Полная женщина приятной наружности выслушала меня, помолчала и ответила с видимым сожалением: «Прием документов закончен. Теперь только на следующий год». Я не мог скрыть досады: столько раз проходил мимо школы! «А вы где работаете?» –  вдруг спросила директриса. Я ответил. «Вот как? – Неожиданно улыбнулась. – Пожалуй, я возьму вас, чего не сделаешь ради Ивана Матвеевича! Берите у него характеристику и приходите». Никакого Ивана Матвеевича я не знал, отпечатал на машинке Майи Борисовны характеристику  и пришел к замдиректора. Тот взглянул на бумажку весьма брезгливо: «Вот еще! А потом ты справку на отпуск принесешь, а там в институт пойдешь, опять отпуск давай. Нет уж. Договоримся так. Ты пишешь заявление на увольнение и – до свидания». Моя мечта снова рассыпалась в прах; и было неудобно перед милой директрисой, словно я ее в чем-то обманул. Я пошел было к двери, но вдруг вернулся. «Можно позвонить?» – спросил я, чуть бледнея. «По делу?» Я кивнул. «Звони. Но только по делу!» – сказал зам  и углубился в бумаги, изображая дикую занятость. Я набрал номер Сэма и услышал игривое женское «Алло?» «Квартира Буториных? Это Юра Медведев. Позовите, пожалуйста, Сэма». «Сёмечка! Тебя!» Зам встревоженно оторвался от бумаг. «Привет, старик! – Я повернул трубку так,  чтобы зам мог слышать Сэма. –  А мы тебя ждали на праздники! Анна позвонила в театр, а этот  пидорас  говорит: мы такого не знаем!» Зам икнул; определенно, это он отвечал по телефону.   «Слушай, меня и сейчас не хотят знать. Может, совнархоз и  обком партии найдут  управу на заместителя директора театра по административной части Куценко Ю.М.?»  Сэм помолчал мгновение и спросил незнакомо сухим и строгим голосом: «Это очень серьезно?» «Да». «И очень срочно?» «Да». «Папа в Москве, у него новое назначение, а  дяде Сереже я  маму попрошу позвонить. Мама!..»  «Ох, уж эти сынки! – пробурчал зам. – Так  и норовят!..» Он быстро подписал характеристику, швырнул ее в мою сторону, потом одумался,  взял ее двумя руками и положил передо мной  нарочито медленно. «Все в порядке, Сэм! Поцелуй за меня Анну. И скажи… Нет, ничего не говори». «Она тебя ждет», – сказал Сэм размеренным голосом  и положил трубку.
Компания «экстерников» собралась внушительная. В основном это были  ребята и девчата из заводских общежитий, еще год-другой назад переходившие вброд свой Чулым. Выделялась одна парочка. Он был высокий стильный парнишка с коком и во всем подчинялся ей – маленькой, цыганистой, с сильными ногами гимнастки. На первой же консультации он появился  с поднятым воротником красной накрахмаленной рубашки, но дело было не в крутой моде тех лет: он скрывал то, что его избранница выставила напоказ – темные смачные засосы на шее. Я посмотрел, усмехнулся  и встретился с взглядом аккуратно подстриженного юноши в рубашке из модной  дорогой  ткани. В перерыве он подошел: «Привет, старик! Я тебя с аксеновского вечера помню, как ты им всю программу перевернул».
Да, был у меня зимой такой случай: приехал в городскую библиотеку и своим выступлением прервал чинное течение чинного собрания. Оказывается, там все речи были расписаны заранее, даже планировалось выступление врача-медика о том, мог ли выжить Саша Зеленин из повести «Коллеги»... Юноша представился так, как у нас на реке именуются корабли: «Николай Смирнов». «Юрий, – сказал я, подавая руку. – Пароходу и человеку!» «Да, ты же был в  форме курсанта…» «Пришлось сменить курс». «И правильно! Ты куда собираешься поступать?» «Да пока не решил…» «А я – на исторический. После школы даже поступать не стал: базы нет, стажа нет, аттестат средний. Устроился на кафедру археологии. Сначала курьером, потом лаборантом, два сезона в раскопках участвовал». «Так у тебя есть аттестат? Зачем же?..» «С пятерками легче поступать. Придешь с тройкой по предмету – хоть в лепешку расшибись,  больше четверки не поставят».
Коля Смирнов просветил меня о многом. Что  главное в жизни решается личными отношениями (он назвал это связями), умением говорить, улыбаться, одеваться. Мой внешний вид он одобрил: «Рубашка хорошая. Где  покупал?» «Заказал в ателье». «О! Дашь адресок. Брюки тоже заказывал?» Серые немецкие брюки из лавсана я купил готовые, но пришлось развернуть отвороты, чтобы удлинить штанины. «Учиться куда поедешь? – спросил я. – В Москву, в Ленинград?» «Знаешь, русскому легче пробиться в провинции. В нашем универе  открывают гуманитарный факультет. Мест мало, конкурс огромный, но у меня неплохие отношения с деканом факультета. – Он улыбнулся.  – По секрету: она моя будущая теща». Вдруг вспомнилась Лара. Она мечтала о факультете журналистики, но у нас его не было, и  она поступила на филфак педа. 
Я писал сочинение по «Большой руде» Георгия Владимова и поимел:  восторги учительницы, пятерку за содержание, четверку – за грамотность. Коля без особых усилий получил две  «пятерки» за сочинение по Шолохову. «Риск – благородное дело, – сказал он, словно извиняясь за свои пятерки,  – но…»  Я промолчал; до сих пор считаю это сочинение одним из своих достижений: я сделал то, что хотел, я преодолел многое в себе и вовне, мне покорилось самое непокорное из всего, что я знал: стихия слова. Мы стояли под тополями, которые уже начинали «снежить». Коля нетерпеливо поглядывал на часы. Мне спешить было некуда. «Ну, наконец-то!» – воскликнул Коля. Во двор школы входила Лара, его невеста. Потом мы сидели в кафе и пили белое вино. Мы с Ларой не подали вида, что знакомы. Коля оказался сыном того самого известного писателя, соседа Лары по даче; он увлеченно рассказывал про дачную жизнь, как играли в настольный теннис и волейбол, ходили в кино и целовались, в то время как родители играли в преферанс по «маленькой». Это была другая жизнь, я слушал в пол-уха, а сам в уме составлял рассказ о себе, о своей жизни. Теперь я знал о ней практически все. 
«Моя мама не успела полюбить своего мужа, потому что его тут же забрали на фронт. Вернулся он чужим и больным. А она была уже два месяца беременна мной. Как это произошло? Несложные подсчеты показывают, что я был зачат 9 мая 1945 года, в праздник Победы. Это не было добровольным шагом с ее стороны, но и прямого и грубого насилия, видимо, тоже не было.  Были отчаяние, обида   и – желание счастья,  пусть  запретного, минутного, горького. Я родился ровно в срок, но пришлось пустить слух о моей недоношенности. Мамин муж умер за три дня до моего рождения. У моего настоящего отца были свои проблемы: во время родов умерла жена, он женился на женщине с ребенком, но своих сыновей у них с новой женой не было. И он постепенно стал приближать к себе меня и мою мать. Он заставил ее учиться, сделал помощником во всех финансовых и коммерческих  делах, в том числе и не совсем законных. Почему мама пошла на это? Она была уже сломлена  им один раз, к тому же то, что они делали, нельзя назвать злом. Они делали благо, нарушая закон. Фейгин не пошел бы на откровенное воровство. Все, что он делал, он делал на высшем уровне качества, у него каждый клубень картошки, каждый вилок капусты доходил до клиента, в то время,  как обычно при перевозке пропадает больше половины урожая! Мама пошла на сделку с Фейгиным еще и потому, что думала обо мне, о моем будущем, чтобы я когда-нибудь сполна воспользовался результатами их сговора…»         
«Николай, – сказала Лара, – не распинайся.  Юра тебя не слушает!» «Извините,  – сказал я,  – устал с этими экзаменами». «Ну что, старик, – спросил Юра, – поступаем вместе на исторический?» «Юра собирается в Москву, в литературный институт. Правильно, Юра?» Лара посмотрела на меня, и я понял, что она сделает все, чтобы я не поступил к ее маме на факультет. «Правильно. В литературный институт. Имени Бориса Леонидовича Пастернака». Коля поднял брови: «Разве он  не имени Горького?» «Переименовали, – сказал я.  – Вчера. И евреев берут без конкурса». «Ну, старичок,  ты даешь! В самую “девятку”! Но, кроме смеха: нам, русским, надо держаться вместе – особенно здесь,  в провинции!» Он серьезно взглянул на меня: «Ты знаешь, что твое сочинение читает весь город?» «С чего ты взял?» «Информация самая достоверная, из самых первых рук…» «Уст», – машинально поправил я. «Из рук я сам получил и прочитал твой опус, а из уст услышал, что таких сочинений  не было за тридцать лет педагогической работы, – разъяснил Коля. – Старик, я верю в тебя. Тебе удастся то, что не удалось моему отцу». «Ну, куда мне!» «Да брось! Неужели ты будешь уверять, что ”Перелом” – настоящая литература?» «Там есть описание одного рассвета…» «Это, когда их гроза загнала  в пещеру на  берегу?» – вскричал Коля. Я кивнул головой. «Дай пять! Это единственное, что в романе от настоящего, подлинного  писателя Саянского! У отца есть рукопись, называется “Проба пера” – я прочитал и ахнул! Спрашиваю: как это удалось? А он ответил, что однажды взял и написал без оглядки, для себя…» «И что? Не напечатали?» «Да он никому и не предлагал.  Лежит в столе…»
У входа в кафе стояло несколько «тачек». Коля наклонился к окошечку одной из них, а Лара вдруг повернулась ко мне и сказала: «Ты по-прежнему не любишь меня?» Я вспомнил  третьего-третьего с «Земнухова»: «Ты знаешь французский?» «Нет, я учила в школе немецкий, а в институте английский». «Жаль…» Подошел Николай: «Давайте трогательно прощаться». Лара поцеловала меня, и я опять вспомнил Алексея.

И вот я держу в руках аттестат зрелости, как он раньше назывался, а теперь – о среднем образовании. А Славка получит свой вожделенный диплом только через полгода. Сейчас курсанты  на Дальнем Востоке в военных лагерях и на кораблях ВМФ зарабатывают лейтенантские звездочки, гарантирующие  им освобождение от службы в Армии. А мне принесут повестку и, прощай, мечта!
На выпускной я  не пошел. Возможно, потому, что не пошел Коля. Он пожал мне руку, Лара мило улыбнулась и зло прошипела: «И чтоб никогда!..» Я купил бутылку красного вина,  бутербродов с сыром   и ушел пешком на остров. Устроился  у самой воды недалеко от опоры нового коммунального моста. Река жила кипучей жизнью. Вверх проходили толкачи с баржами, груженными лесом, вниз они шли с порожняком на коротком буксире. У причала стоял пассажирский теплоход. К нему подошел заправщик с громким именем «Герой Котовский». На краю причала, под самым мостом, стоял паровой плавкран «Бурлак», тот самый, из моего далекого прошлого. Моя река, моя родная река… А что я в жизни знаю, кроме нее? Бабушкину деревню на мелководном Чулыме? Закончу институт, зашлют в какое-нибудь Перово… Надо уезжать, а куда? Коля прав: без базы, без стажа – только время терять  да деньги. Остается идти в армию. Отправят куда-нибудь – в Среднюю Азию, на Дальний Восток, в Прибалтику, а, может, в Германию или Чехословакию. Буду вести дневник, записывать впечатления. Вдруг получится забойная повесть. Как у Аксенова. Надо только найти интонацию. Интонация – это главное. И писать без оглядки, пусть это будет, как говорит Коля Смирнов, «проба пера»… Вино показалось необыкновенно вкусным, и я вспомнил всех, с кем пил вино,  – Лу, Веру, Галю, Юльку, Лару, Олю, Майю, Анну. А про маму подумал, что все реже вспоминаю ее, и это значит, что я стал совсем взрослым.
В субботу я позвонил Сэму, чтобы поблагодарить за поддержку. «Ал-ло! – откликнулся тот.  – У аппарата!» В трубке слышались голоса, смех, музыка – все словно из другой, недоступной мне жизни. Мне захотелось стать маленьким и заплакать, уткнувшись в мамины колени. «Ал-ло! – повторил Сэм. – Вас внимательно слушают!» «Здравствуй, Сэм, – сказал  я слабым голосом. – Спасибо тебе…» «Юрочка! – закричал тот. – У меня день рождения! Приезжай! Площадь Ленинградская, 4-4! Ждем! Анна здесь! И никаких подарков! Ты сам – лучший   подарок!» Я поднимался с бутылкой шампанского в руках по широким ступеням знаменитого дома на площади, называемого в народе «генеральским», а Сэм ждал меня на площадке второго этажа. В белой рубашке с галстуком-бабочкой он напоминал официанта из центрального ресторана. Он провел меня к богатому столу, представил гостям, в основном это были взрослые, из молодежи были только Оля да Анна: «Это Юра, еще один представитель  сферы искусства!» Я склонил голову, а когда поднял глаза, то встретился с удивленным взглядом миловидной директрисы, благословившей меня на получение среднего образования. Я поклонился еще раз, уже только ей, и она ответила мне легким кивком, чуть снисходительным, но добрым, почти материнским. Сэм усадил меня рядом с Анной. «О! Голос! Рада видеть! – Поняв некоторую несуразность сказанного, добавила со смешком: – И слышать тоже!» Я приблизился к ее плечу и чуть не задохнулся от исходившего от нее запаха тонких духов,  дорогих сигарет, терпкого вина, горячего тела. «Расскажите,  кто здесь кто», – заговорщецки прошептал я. Анна скосила на меня глаза и прикрыла рот салфеткой.  «В центре – Сёмочкины  папа с мамой, Александр Семенович и Лилия Юрьевна».  Буторины-старшие напомнили мне какую-то давно знакомую пару: он – крупный пышноволосый мужчина в белой рубашке с галстуком и она – хрупкая, легкая,  воздушная, в таком же легком и воздушном на плечах. «Слева – мои предки, Сергей Афанасьевич и Татьяна Ивановна Соболевы». Секретарь обкома Соболев выглядел неожиданно молодо рядом с директрисой вечерней школы, Аниной мамой.  «Справа главный инженер авиазавода с женой…» Эти сидели неподвижно, словно перед фотоаппаратом, и были похожи, как постаревшие близнецы. «Лукьяновы?» – вырвалось у меня. «Да. А ты кого знаешь из их безумных детей,  Жана или Ирен?» «Мне нравятся… обои!» – процитировал я классика. «Да, парочка еще та!  Напротив нас – Чернов Иван Матвеевич…»  «А он кто?» Анна посмотрела на меня с явным недоумением. «Потом будете шептаться, – прервал нас Сэм, появляясь за моей спиной с бутылкой, – сначала выпьем за меня, за мои девятнадцать. Юра, твой тост». «В стихах!» – захлопала в ладоши Оля. Я посмотрел на Анну, но она с обидным безразличием опустила глаза. Я поднялся, еще не зная, что скажу в этой компании чужих и далеких от меня людей, и вдруг встретился  глазами с ободряющим взглядом седого толстяка, которого Анна назвала Черновым. Мне показалось, он даже проговорил: дескать, не робей, сынок. Я вспомнил Фейгина… «Сэму, Семену то есть,  девятнадцать, это значит, что  он – дитя Победы, и это обязывает…», – начал я, и Буторин-старший тут же повернулся к жене: «Да, мы же с тобой девятого мая как раз познакомились!» «Да что ты говоришь! Десятого!» И она взглянула на меня, и  что-то во мне откликнулось на этот взгляд; ее зовут Лилия Юрьевна, сказал я себе, как музу Владимира Маяковского, может быть, так и выглядела Лиля Брик… «Дайте сказать!» – призвал родителей к порядку Сэм. Но это «лирическое отступление» помогло мне  закончить тост:  «Но это, так сказать, фигурально. А я предлагаю выпить за  реальных родителей, Лилию Юрьевну и Александра Семеновича, кому Победа подарила встречу, семейное счастье и прекрасного сына! И еще – за связь поколений!» Буторин встал тотчас же после моего тоста: «Дорогой и любимый сын! Мы сейчас со взрослыми уезжаем на дачу, у нас есть еще один повод…» «Его назначили директором авиазавода», – проговорила Анна. «…к тебе придут друзья, и вот что я хочу сказать напоследок: береги друзей...» «И подруг!» – добавила Оля. «Береги друзей! – возвысил голос Буторин-старший. – И умей выбирать друзей. Не каждый, кто набивается  в друзья,  – твой друг. А подруга – настоящая подруга – у тебя должна быть одна!» «Вот что значит большой начальник, – говорила Анна, вставая из-за стола. – Последнее слово должно остаться за ним!» Взрослые по очереди целовали Сэма и выходили на площадку. Ко мне вдруг подошел Чернов: «Как у вас,  все в порядке?» «Да, – несколько растерянно ответил я. – Вечернюю школу закончил, экстерном». Чернов кивнул: «Поздравляю. Как-нибудь зайдите ко мне, поговорим». Он грузно двинулся к двери, а я поглядел на Анну  круглыми глазами: «Кто это?» «Да это же директор твоего театра!» К нам подошла Анина мама: «Поздравляю  вас, Юра, с прекрасным окончанием школы. Зря вы не пришли на выпускной, мои учителя только о вас и говорят!» Она оказалась совсем невысокой, и я склонился в полупоклоне над ее ровным пробором:  «Спасибо, Татьяна Ивановна!» Она взглянула на Анну: «А ведь ты мне ничего про Юру не говорила!» И удалилась величественной походкой. Анне оставалось только развести руками: «Что творится! Ты покорил мою мамашу!» Александр Семенович крепко обнял и поцеловал Анну, потрепал  по плечу Олю и повернулся ко мне: «Семен сказал, что вы работник искусства. Какого?» «Сценического». Он посмотрел на Анну. «Александр Семенович, Юра ищет себя в разных формах». «А как с институтом?» «Буду поступать, если в армию не заберут». «В армию вам всем сходить надо. Армия из вас людей сделает. А то мой уже в двух институтах поучился, только всем голову морочит. Я посмотрю-посмотрю, да  сам его и отведу в военкомат». «Эту дорогу я и сам знаю»,  – сказал Сэм.  Лилия Юрьевна, наоборот, с Олей прощалась теплее, чем с Анной. Меня она неожиданно чмокнула в щеку  и тут же стала стирать помаду бледным длинным пальцем. Она оказалась выше, чем я ожидал, и не такой уж субтильной; мне показалось, что она с легкой усмешкой поймала мой взгляд, задержавшийся на ее бедрах.  «Ура!» – вскричал Сэм после ухода взрослых. «Ура!» – закричала Оля и повисла у него на шее. Анна снисходительно посмотрела на них и вышла на балкон. Я последовал за нею.
С балкона открывался вид на набережную и новый мост, но шум города сюда доносился слабо. «Они еще не поженились?» – спросил я, кивнув на Сэма с Олей. «Тут сложная ситуация. Год назад Сэм взялся за ум, но сессию сдать не смог, перешел в другой институт, сейчас та же история. Александр Семенович заставляет его поступать в военное училище. Он считает…» «Что он считает, я понял». «А потом Александр Семенович до сих пор никого, кроме меня, не видит в роли снохи». «Зато Лилия Юрьевна  благоволит к Оле». «Она боится меня и ревнует – причем не только к сыну. Ей проще с Олей, она, в общем-то, такая же Оля. – Она неожиданно зло усмехнулась. – Они обе по натуре воровки. А Лилечка тебя приняла, потому что надеется отвлечь  меня от Сэма…»  «А ты им по-прежнему увлечена?» «Знаешь, Медведев, лучше Сэма никого нет, и никто никогда не сможет меня любить так, как  любит он, но мы никогда не будем вместе…»  «Значит, у меня есть  надежда?» Анна посмотрела на меня с удивлением: «Господи! При чем тут ты?»  Вот тебе, подумал я, селедка с луком! «Анна, – сказал я, – если тебе…»  «”…нужна моя жизнь, то приди и возьми ее”. Нет, Юра, я через это уже прошла. Я хочу все и сразу. Я не хочу быть садовником: поливать, ухаживать, полоть. Я приду и сорву самый красивый цветок». «Смотри, – сказал я, – не останься с сухими бодыльями!..»     «Не боись! А сюда я еще приду!  Мне нравится эта квартира!»  «Старик! Что случилось? Почему ты уходишь?» Сэм и Оля держали меня за руки, а Анна стояла, прислонившись к косяку, с глазами, устремленными в высокий потолок. Мне показалось,  что она высчитывает  сантиметры высоты и метры объема. «Мне к маме… на Зеленую Пристань… Я обещал», – бормотал я. Меня отпустили, и я выбежал из подъезда, словно за мной гнались.

Из литинститута пришло письмо на бланке: «Ваш рассказ не получил одобрения». Я почему-то представил  рецензента, как он укоризненно качает головой и строго смотрит на меня.  Я разорвал злополученную бумагу в клочки и пошел в военкомат. Скоро нас собрали на призывном пункте и полдня держали на вытоптанном и пыльном плацу, а мама томилась за забором. Потом объявили, что отправление переносится на завтра, но отпустили нас в город только на исходе дня. Мама не могла скрыть расстройства: «Уж увезли бы. А то будут тебя мучить, меня мучить!.. А мне завтра рано на работе надо быть». «Мама, – сказал я, – поедем, на автовокзале и простимся». Я купил маме билет на автобус, который уходил через час с небольшим, и нашел место на уличной скамейке рядом с приятной смуглолицей женщиной.  В магазинах близ автовокзала оказался в продаже только кагор. «Вот, мама, – сказал я, – будешь провожать меня церковным вином!» «Ой, – засуетилась соседка, – вам, поди, стаканчик надо? Вот, возьмите. Он чистый, не бойтеся. А я уж побегу, у меня автобус скоро». Она поднялась, стала поправлять платок на голове, приговаривая с улыбкой: «А я, наоборот, своего папой зову. Дети – папой, и я – папой». Она ласково взглянула на нас и ушла. «Ну вот,– засмеялась мама, – то ли я помолодела, то ли ты постарел». Я знал, что короткая стрижка сделала меня старше;  я увидел в зеркале, каким буду в старости. Если доживу. Я вздохнул: «Ну, давай, мам, выпей за меня, а я потом – за тебя. Ты у меня молодая, красивая…» Она выпила и махнула свободной рукой: «Какое там! Сорок лет уже…» «Не уже,  а еще! Да я бы на месте…» «Дурачок ты, – вздохнула мама,  – как был дурачок, так и остался. Только я люблю тебя больше всего на свете». Она прижала мою руку к щеке и заплакала. «Один ты у меня, и вот уезжаешь. Думаешь, мне не больно? Я неделю спать не могу. Грех сказать, но подумала даже, чтобы у тебя плоскостопие нашли, плоскостопых в армию не берут». Я засмеялся и поцеловал маму в мокрую щеку. «Мама, я здоровый, сильный, умный, талантливый! Все будет хорошо! Я буду писать тебе письма – каждый день. Это будет роман – наш с тобой роман!» Я посадил маму на автобус и спустился к набережной. У причала стоял пассажирский теплоход. Когда-то, в другой жизни, я на нем встретил Веру. И вдруг  увидел ее в большом окне носового ресторана. И она увидела меня, потому что выскочила на палубу и назвала по имени. Потом мы сидели в ее тесной каютке без огня, пили вино, и я уже знал, что у нас будет то, о чем  мечтали втайне и говорили вслух, как о несбыточном, преступном, невозможном.  И  оно свершилось в небывалой и  счастливой полноте, только  видел я в сумерках Анну, обнимал Анну, растворялся в Анне…  Я не смог находиться в тесной каюте и  выскочил на палубу, потом на причал. Была уже темная ночь, я сидел на тумбе, оглушенный своим роковым предательством и сумасшедшим счастьем, а плавкран, черпающий гравий  со дна реки,  то и дело освещал меня лучом прожектора,  но  ребята с крана вряд ли узнали в чудаке на тумбе того пацана с заброшенного причала, откуда давно уже не ходят пароходы на мою Зеленую Пристань.




 
Часть вторая. АДАМ И ЕВА

Глава первая

Всего два дня оставалось у него до экзаменов – только на то, чтобы отпраздновать возвращение из армии да сдать документы. У матери  на Зеленой Пристани  уже была отдельная двухкомнатная квартира, а  сама она работала в бухгалтерии санатория-профилактория.  Он  долго отмокал в аккуратной ванне, потом  с удовольствием переоделся в  ковбойку и джинсы отечественного производства – подарок мамы. В этом наряде он и появился в приемной комиссии, пройдя сквозь строй невзрачненьких девчушек, толпившихся в коридоре, приковав к себе их взгляды и возбудив в них еще большее желание учиться в университете. Сочинение писали в спортзале. Он занял место под баскетбольным щитом. Ему было все равно, где сидеть, ни знакомых у него не было, ни тайных записей. Напротив, через проход, примостилась девчушка с живым симпатичным личиком и короной волос на голове. 
– Ну, как? – спросил он. –  Пишем на одну тему?
Она доверчиво подалась к нему:
– Ой, я так боюсь, так боюсь!
Вошли экзаменаторы. Девушка в отчаянии взглянула  на него.
– Как тебя звать, чудо? – быстро спросил он.
– Катя.
– А меня Юрий. Не дрейфь, Катя.
Он шепотом, глядя в свои листы и прикрывшись рукой, продиктовал ей план, объяснил, как он понимает тему и идею. Она быстро строчила на проштемпелеванных листах, и никто бы не догадался, что она при этом  еще слушает кого-то. Они вышли одновременно, но ее тут  же окружили девушки, защебетали, оттерли от него; он оказался один и, ругнувшись про себя: «У, чертов монастырь!», поспешил из темного здания на солнечную улицу. И тут же нос к носу столкнулся с Колей Смирновым, загорелым, в затасканном джинсовом костюме и кедах:
– Привет, старик! Поступаешь к нам на историю? Молоток! А я, извини, спешу, надо успеть дотемна вернуться в лагерь, мы ведем раскопки на месте древнего городища.
Маминой городской комнаты давно не существовало, как не существовало самого дома на улице Затонской. Юрию дали  место в общежитии, но  готовиться к очередному экзамену он поехал на Зеленую Пристань. На исходе второго дня, когда у него все смешалось в голове от прочитанного, он запер квартиру и пошел на берег. Вопреки пессимистическому прогнозу бывшего начальника пристани Фейгина, ставшего у приемного сына, главврача санатория, замом  по хозяйству, ее не закрыли, а ввели в состав городского порта,  и каждый день привозили  на автобусе чуть ли не весь  штат. И тот же дебаркадер стоял у берега, а под кормой его все так же болтался «Гром». Степаныч встретил его на палубе катерка. Они обнялись; от  крепко сдавшего за три года капитана несло устойчивым  перегаром.
–А я только-только последнюю рюмку выпил! Кабы знал!..      
– Да я схожу, отметим встречу.               
Закусывали свежими огурцами и тушенкой. 
– Значит, в  университет настроился? А я так думаю, шел бы по радиоделу, раз в армии радистом был…
Степаныч заснул прямо за столом.  Сверху послышался голос по «Каме»:
– «Гром», ответьте диспетчеру!   
Юрий поднялся в рубку:
– Слушает «Гром».
– Степаныч?
Юрий покашлял в трубку:
– Степаныч, Степаныч.
– Не узнал, богатым будешь. Надо в Камешек  сбегать, на плавкран. Там у них ЧП, крановщик в тяжелом состоянии.    
Подводить Степаныча не хотелось, надо вот только маме сообщить. Он позвонил от капитана рейда, чей кабинетик никогда не запирался на ключ.  Мамин телефон не отвечал. Юрий набрал номер Фейгинского «коттеджа»:
– Лев Наумович, здравствуйте, это Юра.
– Какой Юра?.. А, Юра!  Ну, здравствуй! С возвращением тебя! Почему не заходишь?   
– Обязательно зайду, а сейчас прошу передать маме, что я не приду ночевать.
И тут же  положил трубку; Юрий уже знал вполне определенно, что Фейгин – его отец, но у него своя жизнь, свой путь, на который он вступил три года назад, сам придя в военкомат.
Двигатель завелся с пол-оборота, Юрий развернул судно и повел его вниз по течению. Июльская ночь оказалась неожиданно темной. Несколько раз его вызывал диспетчер, и Юрий, подкашливая,  отвечал однозначным: «Иду!» Когда вдали показались опознавательные огни плавкрана, Юрий сбросил обороты  и спустился в кубрик.
– Степаныч! Подъем!
Тот быстро сел на кровати:
– А? Что? Куда надо?      
– Принимай вахту и  подходи  к плавкрану. ЧП у них, крановщик в тяжелом состоянии.
Степаныч показал рукой на постель:
– Выходит, я тут храпел, а ты!..
Юрий улыбнулся:
– А  я порулил немножко.
Плавкран оказался новым немецким «Блейхертом». Покалеченного крановщика устроили в каютке за рубкой, которую по привычке называли фейгинской, на узком диванчике. Рядом  на стуле  уселась девица в белом халате поверх зеленого свитерка – видать, местная фельдшерица. Юрий задержался у раненного:
– Вы на «Бурлаке» не работали?      
Тот кивнул и едва слышно проговорил:
– Я тебя помню. Хорошо тогда погуляли. А теперь вот:  все, отгулял.
– Что за разговоры?  – сказала девушка.
– Вы тоже отдохните, сколько уж со мной возитесь… 
– Действительно, – сказал Юрий, – идемте, я вас устрою.
– Я останусь здесь!
Он спустился в кубрик, навел там относительный порядок и поднялся наверх. Она стояла у борта с сигаретой в руках. Он подошел и непроизвольно  закрыл ее от ветра, и она легко и просто прижалась к нему спиной. Из-за редких облаков вышла большая и страшная луна.
– Положение серьезное?
– Хуже не бывает: тяжелый ушиб, внутреннее  кровотечение
– Можем не довезти? 
– Запросто.
Она бросила окурок за борт и повернулась к нему. Он обнял ее и прижал к себе. Она глубоко вздохнула:
– Прямо как в кино.
– Как тебя звать?
– Марина.
– Ты замужем?
– Это  имеет какое-то  значение?
– Нет. 
– Я не замужем, Вася. 
– Меня еще Васей никто не звал.
– Привыкай!
– А ты забавная!
– Я не забавная! Я интересная, красивая,  умная!   
– Что ж ты в Камешке прозябаешь?
– Здесь интересная практика.
– Так ты практикантка?
– Ага, после пятого курса.
– А у меня там…  одна знакомая учится.
– Кто? 
– Анна. Соболева.
Она повернулась к нему.   
– Она не для тебя. Знаешь, где она проходит практику?
– Нет. Меня долго не было в городе.
– Ты слишком долго плавал! Она на практике в поликлинике авиазавода! Буторин  поедет в Париж и ее возьмет с собой! Аня – молодец!  От жизни надо брать все!
– И ты такая же? – спросил он Марину.
– Да я бы тоже не растерялась! Живем-то один раз! 
– А любовь?
Она передернула плечами, и он снова прижал ее к себе.
– Любовь, Вася, люди придумали. От страха, от слабости. Сильному – не нужна любовь. Любовь – это бегство от жизни в удобную экологическую нишу.
Юрий понял, что девочка кого-то цитирует. Возможно, Анну.
– Ты есть не хочешь?
Она оживилась:
–  Только подожди, я  проверю. 
Больной спал. В тусклом свете единственной лампочки его белое неподвижное лицо выглядело значительным, исполненным нездешней мудрости, а усы казались чужими, бутафорскими. Марина  поправила ему руку, провела ладонью по щеке и на цыпочках двинулась к двери.
– Скорее жив, – прошептала она.
Он вскрыл тушенку, порезал повдоль огурец, посыпал солью и потер половинки. В детстве, с горбушкой черного хлеба,  это было любимым лакомством.
– А я еще перцем посыпаю!
Перца не нашлось, зато в бутылке оставалось на два хороших глотка.
– Будешь?
– Давай! Кстати, про Аньку… Как-то она в общагу флакон спирта принесла, так ее потом на подвиги потянуло. Хотите, говорит, я голая по коридору пройду? Мы говорим: да ты что, узнают, шум будет, тебя выгонят, отцу выговор. А отец у нее, знаешь, кто?
– Знаю. Секретарь обкома.
– Нет, он сейчас директор института.  …Так вот, она говорит: по рукам?  Одна девочка говорит: по рукам, и я не успела их расцепить. И что ты думаешь? Она распускает по плечам волосы, разрисовывает лицо тушью и помадой,  надевает черные очки, снимает все с себя и – на высоких шпильках выходит в коридор: «Здравствуйте! Как ваше здоровье? Здравствуйте! Что-то вас давно не видно?» На другой день столько разговоров было!
– Не узнали? – спросил Юрий как можно равнодушнее.
– Догадывались… Я потом спросила, зачем она это сделала. А, говорит, по пьяни... 
Ему вдруг пришла дикая мысль, что Анна разделась для него, показывала  себя ему! И – он увидел ее округлые плечи, изгиб спины,  прикоснулся к нежной коже и  мягким волосам.   
– Я психологией интересуюсь, книжки читаю, на семинар хожу. Думаю, что у Аньки – комплекс. Это ее подсознанка  протестует против  условностей, приличий, ханжеской морали…
– А у нас нет комплексов?
Он взглянул ей прямо в глаза, и она не отвела взгляд:
– У нас нет комплексов.
Потом она ему сказала:
– Я знаю, ты был не со мной, ты был с Анькой…
Уже рассвело, когда они  поднялась в фейгинскую каюту. Марина дотронулась до больного и тут же обернулась к Юрию, зажав ладонями рот.
– Умер?
Он подошел к дивану. Крановщик  лежал в той же позе, но это была поза покойника.
– Я только могла снять боль. Но все равно – я должна была быть рядом, а не в постели с тобой! Мне теперь на всю жизнь, на всю жизнь!..
Степаныч крепко выругался, не стесняясь Марины, и вырубил двигатель:
– Вот ведь …! Приплыли, называется! – Повернулся к Юрию. – На х..  было гнать катер? Надо было сказать: не довезем, мол, отправляйте «ракету», вертолет, автобус!
– Ага! Автобус на крыльях! 
Юрий отвернулся к окну, смотрел на мрачно темнеющий под розовым небом берег. 
– И показывать тебя никак нельзя, – сказал Степаныч.
– Как скажешь… Ты – капитан.
– Говори, что  у доярок  ночь провел. – Посмотрел на Марину. – И вы, товарищ врач, никому про него не трезвоньте. А то начнут: почему посторонние на судне?
Катер ткнулся в берег. Юрий зашел в фейгинскую каюту, постоял у дивана и  вышел на палубу. Марина  ждала его у рубки.
– Я его давно  знал. Еще в той жизни. Он был молодой и здоровый, а плавкран старый, паровой, теплый такой, родной… И он меня вспомнил…
– Прощай, Юра. 
– Прощай, Марина,– сказал он.   
На экзамен он опоздал и пошел в деканат. Он дождался, когда декан, моложавая женщина с высокой прической, освободится, и объяснил, что не смог придти на экзамен.
– А справка есть у вас?
– Я здоров, – ответил он. – Но я действительно не мог.
– Без справки ничем не могу помочь.
Это была мать Лары. Но даже узнай она его, что бы это изменило?
В пустой комнате общежития  на столе стоял  раскрытый посылочный ящик с яблоками.  Он выбрал покрупнее, присел на подоконник второго этажа. Прямо над ним в окне показалось несколько мордашек
– Девчонки, хотите яблок?
 – Хотим!
– Только по одной штуке в одни руки!
– А мне?
Ага, вот и Катя. Только подает она  свой ангельский голосок снизу, от крыльца.
– Тебе самое сладкое, но только лично в руки.
– Пожалел? 
– Не-а. – Он бросил несильно и точно. – Погуляем?
– Погуляем, – ответила она сразу и просто.
– Ты как сегодня сдал? – спросила она, когда они встретились внизу, и тут же  похвасталась: – А я на пятерку. И сочинение на пятерку.
– Ну, считай, что поступила!
– Я тогда побежала звонить маме. Прихожу обратно, а тебя уже нет, и я пошла к девчонкам в общежитие. Я  иногда ночую у них. Ты как сдал?
– Я не сдавал, – нехотя признался он. – Хотел помочь  вывезти больного. Не успели…
– Так надо пойти и все объяснить!
– Да я объяснял…
Они были уже на подходе к Броду, и Юрий с удивлением  обнаружил, что Брода как такового уже нет, не толкутся, не перекликаются, назначая встречи, знакомясь, выясняя отношения… И вдруг понял, что  ему не нужен Брод в его теперешней жизни, и вовсе не ночная история и не деканша виноваты в том, что ему не учиться в университете. Ведь он мог успеть – если бы захотел… 
– Может, это и к лучшему, – сказал он. – Поступлю работать, а учиться буду  заочно.
– А мне так хотелось с тобой!.. – Она встала прямо перед ним. – Ты меня  не помнишь?   
Он посмотрел  на нее с высоты своего роста.
– Катька? Невеста?
–Я  этот факультет выбрала из-за тебя!
– А как же ты узнала?
– А тетя Лиза мне  твое письмо  показала! И мы стали вместе готовиться: писали сочинения и диктанты, книжки по истории покупали, я на подготовительное всю зиму ездила!
Из армии он написал Лизе, что после долгих раздумий решил идти на исторический факультет, только заниматься не прошлым, как один его знакомый, а современностью с ее проблемами, противоречиями, кризисами. Она не ответила... 
– Поехали! – сказал он, останавливая такси.
Катины родители расцеловались с ним  в общем коридоре, как с родным сыном. У Лизы были гости – Вера с Толиком. Вера бросилась к Юрию, откровенно прижалась всем горячим телом. Он увидел, как нехорошо скривился муж, и услышал, как громко хлопнула дверь Катиной комнаты. На помощь поспешила Лиза:
– Ну-ка, Вера, дай и мне поздороваться с Юрой!
Они взглянули друг другу в глаза и медленно поцеловались.
–Что ж ты невесту бросил? – спросила она, мягко отстраняясь.
И она привела Катю за руку и усадила ее за стол рядом с Юрием. Он взял  Катину руку и поднес к губам, и она не отнимала руки, только взгляд ее  исподлобья был грустным.
– Ручки целуешь? – кричала пьяная Вера. – А помнишь  пароход? Наш пароход?..
Юрий взглянул на Толика. Тот встал и дернул Веру за руку:
– Вставай! Пошли!
– Я схожу за тачкой, – сказал Юрий.
– Я с  тобой! – поднялась следом Катя.
Они вышли на притихший  проспект.
– Я действительно не узнал тебя. Прямо Царевна-Лебедь с картины Васнецова!
Катя молчала. Он знал, что она ждала не таких слов.
– Кать! – позвал он.
Она вздернула голову:
– А я все знаю! Что тетя Лиза тебя любит, что с тетей Верой у вас… В общем, все знаю. Только ты обещал жениться на мне, когда  я вырасту? Мне уже восемнадцать, мне можно!
– Катя, ну подумай сама! Ты очень хорошая, ты милая, чудная, но зачем я тебе?
– Но ты обещал?
– Катя,  у меня  ничего нет! Я – никто!
– Я устроюсь уборщицей, снимем квартиру. Ничего страшного, проживем!
«Как-нибудь без папки проживем» – вспомнил Юрий слова  пятилетней девчушки.      
– Катя, дорогая! Дай мне время!
– Я подожду, – сказала Катя. – Но помни: ты обещал!
Она убежала. Он остановил такси,  и тут же под аркой показались три фигуры.
– Ю-ро-чка! – закричала Вера. – А помнишь, ты говорил: «Тетя Вера, я вырасту и женюсь на тебе»? Помнишь?..
Толик со зверским выражением на лице усаживал ее в такси, а она кричала:
– Ты кто такой, чтобы мне руки ломать? Сильный что ли? Мужик, что ли? Да я бы с такими мужиками, как ты, на один гектар рядом не села!..
– Молчи! – шипел Толик. – Алкоголичка! Проститутка!
В конце концов «тачка» увезла ненавистных друг другу супругов, а Юрий и Лиза   впервые в жизни остались наедине. Они пришли к Лизе, она зашла за ширму, а он прилег на диван и мгновенно провалился в глубокий сон. Рано утром, выпроваживая его за дверь, Лиза проговорила с грустной улыбкой:
– Твой организм все решил по-своему…   


Он  позвонил Буториным  и сразу узнал этот протяжный голос:
– Алло! Слушаю!
– Здравствуйте, Лилия Юрьевна! Это Юрий Медведев, вы меня не помните, конечно…
– Нет, Юра, я вас помню, и Сёмочка вас  вспоминал. Вы вернулись из армии?
– Да, отдал священный долг!
– Какой молодец! Отслужить должен каждый мужчина! Зато теперь вы свободны, а Сёмочка с армией – навсегда, Буторин привык за всех решать, вот и за него решил.
Она всхлипнула, и Юрий прокричал, как будто говорил не по телефону:
– У него когда каникулы? 
– Он приедет в конце августа, и вы обязательно встретитесь, вояки вы сраные… Ну, а у вас, Юра, какие планы? Собираетесь учиться?
– Обязательно. Только заочно. Вы бы не могли мне что-нибудь посоветовать, Лилия Юрьевна, насчет работы? На флот я не хочу, а больше ничего не знаю.
– Надо подумать, Юрочка. К Буторину трудно попасть, там по три месяца документы проверяют, да и технический профиль,  как я поняла, не ваш. В администрации театра все места заняты, да вам и не надо при  нынешнем руководстве…
– А Чернова сняли?
– Иван Матвеевич умер, – сообщила Лиля Юрьевна с легким вздохом. 
– Теперь Куценко директором?
– Ну что вы! Козла в огород!..
Она  даже рассмеялась в трубку, и тут же приняла серьезный тон: 
– Сергей Афанасьевич ушел, и в культуре нашей пошло-поехало. Что еще сохранилось, так в заводских ДК. Оля у Буторина такую самодеятельность подняла – билетов не достать. 
– А как у них с Семеном?
В трубке послышался горький смешок:
– Буторин все надеялся поженить Сёмочку и Анечку. Сёмочка на-днях позвонил: «Мама, возможно, я приеду не один». А Оля еще раньше замуж вышла.
– За кого?
– За одного художника, их Анна познакомила. А насчет работы я вот что посоветую. Сергей Афанасьевич институт организовал, ИПК. Поговорите  с ним. Начинать придется с небольшой зарплаты, но кончите вуз, поступите в аспирантуру, защититесь… Я вас, Юрочка, почему-то  у доски представляю: костюм, белая рубашка, галстук.
– Лилия Юрьевна, спасибо вам за добрые слова. Можно мне  вам позвонить, как только что-нибудь у меня прояснится?
– Обязательно, Юра! Да и можете зайти, посидим, чайку попьем, посплетничаем. Вы любите сплетничать?       
–Нет! Что в этом хорошего?
– Ну что вы, Юра! Это редкое удовольствие! Я уверена – вам понравится!
– Спасибо, Лилия Юрьевна! До свидания, Лилия Юрьевна!   
ИПК – Институт повышения квалификации – располагался в двух старых зданиях – одноэтажном каменном и двухэтажном деревянном – напротив самой первой в городе ТЭЦ.  Анин отец поднялся и вышел навстречу ему  из-за директорского стола:
– А я вас сразу вспомнил! Хороший вы тогда тост сказали – о связи поколений!
Сергей Афанасьевич коротко постригся и отпустил бородку: так, думалось ему, он больше соответствует образу директора института самого современного профиля. Об этом профиле он и поведал Юрию, усадив того за посетительский стол:
– Главное направление нашего института – связь образования, науки и производства. Мы должны использовать марксистко-ленинскую  методологию, материалистическую  диалектику для объяснения и решения наших проблем. Мы владеем таким мощным оружием, которое посильнее ядерной и нейтронной бомб! – Он остановился перед Юрием, и тот стал подниматься на ноги, но директор знаком усадил его. – Сейчас мы переживаем критический момент, рубеж. Идет косыгинская реформа. Если мы ее не осуществим – а мы обязаны ее провести, иначе… – Он прошел вокруг стола и сел на свое место.– У нас работают два семинара – по методологии и по менеджменту, привлекаем самых лучших специалистов. Анна  бывает… Вы еще с ней не встречались?
Юрий заерзал, пряча глаза:
– Да вот уж Семен приедет…
– Да вы позвоните, не стесняйтесь. А то она всех ребят распугала, сидит одна. Нельзя же так, – сказал он ворчливо, опустив глаза и поглаживая рукой по столу. – Теперь о работе. В лаборатории есть ставка старшего лаборанта. Командировки вас не пугают?
– Нет, лишь бы это не препятствовало  учебе.
–Хороший ответ! А вы уже определились с институтом?
– Да понимаете, я настроился  было на исторический, а там ни  заочного, ни вечернего.
Директор задумался лишь на мгновение.
– Я вам рекомендую институт народного хозяйства. Специальности там хорошие, а учиться на заочном всего пять лет. Потом – в аспирантуру. Я взял на полставки доцента нархоза. Она докторскую готовит, вы на нее и ориентируйтесь. Как с жильем?
– Плохо,  – признался Юрий.
– Поселим вас  в общежитии для слушателей, а когда начнем расселять частный сектор, и для вас что-нибудь придумаем… Ну, и последнее. Как у вас с общественной работой? 
Иными словами, подумал Юрий, не замечен ли в чтении диссидентской литературы, не слушаешь ли «Голос Америки», одобряешь политику партии и правительства в области борьбы с вражеской идеологией? Вспомнились заячий страх,  охвативший его после беседы с Малининым, и постыдное прощание с Дылдой-Лу в желтых сумерках…   
– Я – кандидат в члены КПСС, – кратко ответил он.
Соболев удовлетворенно кивнул:   
– Это очень хорошо. Нам очень нужен пятый член нашей парторганизации. Ну, что ж…
Юрий заметил  его движение, и они  встали одновременно.
– Сейчас я вас провожу к Федору Андреевичу Казарину, он у нас и начальник лаборатории, и кафедрой заведует, вы обо всем и договоритесь.
И он положил Юрию ладонь на плечо и так, с рукой на плече, вывел его в коридор. 
Юрий оказался единственным штатным работником лаборатории, все остальные были совместителями. Да и среди  преподавателей на  полную ставку работали только завкафедрой Казарин, коренастый крепыш с сиплым голосом, и два отставника-подполковника, читавшие гражданскую оборону. Юрий согласился за полставки вести еще и секретарскую работу на кафедре, так что день его был  весьма насыщен: он печатал на машинке, отвечал на звонки, читал и конспектировал книги по управлению, готовился к зачетам и экзаменам в нархозе, куда  поступил без труда, мыл чашки, оставшиеся грязными с вечера. Днем он обычно был на кафедре один; преподаватели-совместители  прибегали, отчитывали свои лекции и тут же мчались в свои конторы и институты.  Где-то в своем кабинете восседал стриженый ежиком Соболев, иногда вызывая к себе с планами и расписаниями методистку Эмму Васильевну, фигуристую даму с змеиной головкой. «Семинарили» по вечерам.  Приходила доцент нархоза Овчарова, женщина крупная, заметная, привлекательная.  Появлялись заводские социологини и психологини – бывшие педагоги, агрономы, химики, только-только включенные в штат самых крупных городских заводов. Приходили студенты, заболевшие психологией, среди них его летняя знакомая Марина. Они радостно двинулись навстречу друг другу и расцеловались, как было  принято в местной молодежной среде. 
Каждый вечер обсуждали разное, а по сути – одно и то же: с чего начать.  У Юрия были обязанности: обеспечивать чаем, вытряхивать пепельницы, вести протоколы выступлений  Казарина. Говорил тот обычно стоя,  наклонясь над захламленным бумагами  столом. Голос у него был неровный, резкий, часто срывался на хрип. Тогда Федор Андреевич начинал водить перед собой руками, словно крутил ручку машины,  подающей воздух водолазу. Это ли помогало или другое что, только через некоторое время голос крепчал,  восстанавливался сносный тембр. Он никогда не откашливался. Даже когда из горла вырывалось одно сипение. Обычно кто-нибудь наиболее внушаемый начинал кашлять за  Федора Андреевича. Но тот на провокации не поддавался. Слушали его с открытым ртом, а возражать   решались только двое: Алик Николаев, выпускник университета с дипломом по самой модной специальности – кибернетика, да Света Мышкина, социолог радиозавода. Алик считался признанным знатоком  зарубежного менеджмента и в своих возражениях Федору Андреевичу то и дело цитировал Тейлора, Макса Вебера, Этциони, Форда, Гилберта – некоторых в оригинале, по-английски, на память, что у Юрия вызывало особенное уважение. Федора Андреевича Алик называл Мастером (master – хозяин) и обращался к нему на ты: «Ты, Мастер, э-э-э не прав…» При этом он закатывал глаза и заламывал руки. Света вскакивала, сухо, беззвучно щелкала пальцами, доказывая, отстаивая свое, а то могла и язык показать.  И что бы потом ни говорилось, она все принимала как доказательство своей правоты: радостно кивала головой, вскрикивала: «Да-да!» и «Вот-вот!»
Юрий не участвовал в обсуждении, молча конспектируя, впитывая, анализируя,  сопоставляя; он  не всегда понимал сложный язык Мастера, но ему нравилась его живая, свободно льющаяся речь. В своих записях Юрий для краткости обозначал его  инициалами ФАК. «Англичанин»  Алик увидел, засмеялся и зашелся в кашле: он курил исключительно кубинский «Партагас». Дебют Юрия  состоялся в тот самый вечер, когда  он увидел  Анну, – впервые после свадьбы Сэма. Сэм  приехал с невестой Тоней, черноглазой выпускницей педучилища, где в основном и находили свои половинки военные курсанты. Юрию показалось, что тот  сам был обескуражен не меньше других своим  выбором, но, видимо, это входило в процесс подготовки будущего идейно выдержанного, политически грамотного, скромного в быту командира. Буторины смирились быстро, свадьба была пышной и безвкусной; Юрий один раз станцевал с Анной и собирался ее проводить, но Буторин собрал всех «своих» и увез на дачу. Юрия никто не пригласил, и это его так обидело, что он даже испугался: господи, вот она, ловушка – в нем самом, в его зависимости от «небожителей»!.. Анна появилась вместе с Мариной, с которой он обменялся традиционным поцелуем. Анна подняла соболью бровь: «Однако!», уселась в уголке и достала сигареты. Он чиркнул зажигалкой: «Все для вас!» Она показала зажженной сигаретой на место рядом. Он присел.
– Сэм на тебя в страшной обиде.
Он развел руками:
– Меа кулпа, меа максима кулпа .
– И не только Сэм. Папа говорит, что ты его избегаешь, а он раньше так хвалил тебя!
– А что говорит мама? – спросил он, не скрывая иронии. 
–У них никогда не бывает разногласий. Единственный, кто без конца нахваливает тебя,  – она повела  сигаретой в сторону Марины, которой  Алик цитировал Курта Левина, – так это она: ах, с какой грацией он подает чай, ах, как значительно подносит спичку!  И я  понимаю ее: она нашла в тебе родственную душу. – Она затянулась и выпустила дым чуть ли не в лицо ему. – У  нее родители тоже где-то в Тьмутаракани. Папа – сельский врач, мама – медсестра. Корова, куры, утки, гуси…    
На них обратили внимание. Даже Казарин  попытался заглянуть в их уголок  поверх голов обступивших его, но это не удалось ему по причине малого роста. Юрий поднялся:
– Извините, ваше королевское величество, у меня дела.
– Иди-иди, без тебя  чай подать некому!
Юрий приготовил магнитофон, достал новую кассету.  Казарина всегда записывали. Эта обязанность тоже лежала на Юрии. Когда с щелчком раскрывалась крышка портативного магнитофона, Федор Андреевич мгновенно умолкал и терпеливо ждал, пока Юрий перевернет кассету. Продолжал он точно с того места, на котором остановился, как если бы читал по бумажке. Но  он   всегда выступал с чистыми руками, без конспектов и тезисов.      
– …Мы забыли про человека, – хрипел Мастер. – Нельзя, чтобы работа давила, унижала человеческое в человеке. Надо дать шанс человеку и на работе остаться человеком!.. Грудью на защиту человека: от не-человеческих условий, от не-человеческой работы, от не-человеческих отношений. Почему мы позволяем какому-нибудь мастеру…
Алика эти  слова  развеселили; Федор Андреевич терпеливо переждал его смех, перешедший в кашель, и продолжал:
– …начальнику цеха, директору завода ставить во главу угла план, а не личность? К работе нельзя относиться со звериной серьезностью. Работа должна доставлять человеку удовольствие игры!..
Крышка магнитофона щелкнула. Казарин замолчал. Юрий, переставляя кассеты, процитировал с улыбкой:
– Work  consists of whatever a body is obliged to do, and the play consists of whatever a body is not obliged to do!   
Мастер словно только и ждал этой фразы:
– Марк Твен, которого процитировал Юрий Петрович на чистейшем американском языке, – поклон в сторону Юры, –  продемонстрировал глубокое знание социальной психологии. Из скучнейшей работы по окраске забора сделать  увлекательную игру, приносящую удовольствие, – это открытие на уровне современной науки, за это полагается  honoris causa   и post mortem   награда не меньше, чем Nobile prise . Мы  должны такие открытия перевести на уровень стандартных приемов, рассортировать их, повесить на каждом таблички  bene tritum, bis in die  и вручить нашим заказчикам, то есть руководителям!
– Мастер, ты не прав! – Алик вскочил с растопыренной ладонью у впалой груди. – В наших условиях менеджмент э-э-з нельзя сводить к набору рецептов…
В спорах о том, что такое менеджмент, у Юрия уже начинало  формироваться свое представление – смутное, неуловимое; он вспоминал Фейгина, речных капитанов, армейских командиров, пытался представить себя на месте Буторина, и все чаще думал о том, что им всем не хватает свежей и конкретной информации.  Надо встречаться с руководителями, обсуждать проблемы, а для начала подготовить вопросы и запустить через Алика: тот как раз готовит  цикл лекций и практических заданий по менеджменту  для  руководителей среднего звена.   
Стали расходиться. К Юрию подошла Марина:
– Ты  в субботу будешь на лекции? Алик меня пригласил!
– Он боится, что ему станет плохо? 
–Не остроумно! Я собираюсь специализироваться по психологии!
–А разве лекция  по психологии?
– Психологу нужно  знать менеджмент! Так ты будешь? – Она близко наклонилась к нему:– Я чего-нибудь вкусненького к чаю принесу!   
Юрий сменил гнев – совершенно не по адресу, и сам понимал это  – на милость: 
–А мне мама мясной рулет прислала. Вкуснятина!
– Ты сегодня  чем занят?
– Сегодня Юра проводит меня! – услышали они над собой голос  Анны.      
Пунцовая Марина бросилась к двери, сметая стулья.
Анна жила в центре, в одном из недавно построенных  домов  «дворянского гнезда», неспешным шагом около получаса. 
– А ты не лишен, – говорила  она. –  Как это к месту! Ты хоть знаешь, что ты сделал?
Они шли по мосту над  путями. По узкой пешеходной тропке идти приходилось гуськом; Анне, наконец,  надоело оборачиваться к нему,  она взяла его под руку и повела рядом.
– Ты ведь, как тот мальчик из сказки, сказал, что король – голый! Что вся  эта болтовня ничего не стоит, здесь никто не знает управления, ни один из них ни одного часа не руководил большим заводом, не нес ответственности за судьбы тысяч людей!..
Юрий слушал ее слова, а перед ним вставало жесткое лицо Буторина – настоящего Руководителя, который возглавлял  самое большое предприятие города. Интересно, когда и в каких условиях  он все это высказал Анне?
–Ну что ж, была Анка-пулеметчица, теперь  есть Анка-лазутчица.
Она остановилась и больно ударила его кулаком в грудь:
– Лазутчица? Я – лазутчица?
Он с шутливым испугом прикрылся  рукой.
– Да, лазутчица! А ты хотел, чтобы я, как Марина, с которой ты бессовестно целуешься, повторяла вслед за Мастером, что любовь – это бегство в экологическую нишу?..
– Так вот с чьего голоса она пела! – вырвалось у него.
– Это когда она тебе пела?
–А разве это имеет для тебя значение? – несколько лицемерно удивился он.
Но ее  удивление показалось ему  вполне искренним:
–Ну, а как же!
–О! Никак мы ревнуем? 
Ему почему-то трудно было обращаться к ней по имени.            
–Нет, мы  не ревнуем! Но нам непонятно: как можно любить одну, а спать с другой!
Ага, Анна неколебимо верит в его любовь к ней; у него даже сжалось сердце: а вдруг это последнее, во что она верит… Они миновали мост, и он помог ей спуститься с высокого пандуса  на обледеневшую дорогу. Она была в поношенной шубке и шапочке, скрывающей ее высокий лоб, выглядела простой, даже простоватой, как ее мама, но именно к такой он вдруг почувствовал томящее  желание.    
– Значит, надо спать с той, кого любишь.
–Это что, предложение?
Вот она, ловушка! Разыграно, как по нотам. Что же, он сам выбрал свою судьбу, он сам согласился сказку сделать былью. И вот сказка исчезает, наступает быль, быт, грязь. Но ведь сказку можно сохранить, пусть в ней останется та Анна, далекая, недоступная, небесная, а здесь,  на земле, с ним будет его Анечка, которая верит только в его любовь.
–Да, Анечка, – сказал он, радуясь тому, что наконец-то  знает, как ее называть, и обнял Анну, – ты согласна?
– Я согласна, Юра. Только отпусти меня в Париж.      
– С  Буториным?
– Юра, я еще тебе не жена и ничего не должна объяснять. Если ты не передумаешь, я выйду за тебя замуж и буду тебе верной женой. А сейчас – отпусти.
Она высвободилась из его рук и пошла по узкой тропке, проложенной в снегу. На проспекте он взял ее под руку и чуть умерил свои шаги, чтобы попасть в такт ее шагам.
–Хорошо, – сказал он, – только дай и мне возможность… Нет-нет, ты не думай, что у меня кто-то есть. Но мне нужно…
Он думал о Лизе и  Кате; захотелось увидеть Дылду Лу, Наташу, даже Луизу. Нет, ему нужно было от них не это;  та ночь на теплоходе  отняла у него Веру и погубила ее.  Он должен был проститься с ними. 
–Медведев, – сказала она, как будет называть его потом всю жизнь, – все, что угодно, только, пожалуйста…
Они остановились лицом  к лицу  на слабоосвещенной и пустой улице.
–Люби меня!   
Он поцеловал ее в губы. Она не ответила.
–Зайди обязательно к папе. Он будет очень рад!

Алик  встретил  прибывшую на лекцию Марину озадачившим Юрия приветствием:
– Гуд морнинг, мисс  Тейлор!
Он убежал, а Юрий, чмокнув Марину в розовую холодную щечку, помог ей снять пальто и вышел, дав возможность переодеться и причесаться. Вернувшись, он усадил Марину в низкое удобное кресло, подал чай в красной  чашке в белый горошек, чиркнул зажигалкой.
– Ты что – вправду  Тейлор? – спросил он.
Она засмеялась:
– Анекдот! Ты даже не знаешь моей фамилии?
Он вгляделся в ее лицо: эти сливы-глаза, эти губы, этот нос! Не на такое ли родство душ намекала Анна?   
– Теперь знаю,  – сказал он, присаживаясь рядом.  – Твоя фамилия –   Портная, по-английски – Тейлор!
Она продолжала потешаться:
– Теперь, как честный человек, ты обязан на мне жениться!
О том, что это была не такая уж  шутка, говорил весь ее сегодняшний облик: яркая косметика,  завитки на концах  обычно прямых волос,  острый запах духов. Оказывается, он –  завидный жених, а  у него ни приличной зарплаты, ни квартиры, ни образования. 
– Слухи о моей честности явно преувеличены,  – сказал Юрий, приникая к ее плечу.   
– Значит, ты меня обманешь?
– Да,  – ответил он и неожиданно для себя добавил:  – Зато спасу.
И  услышал ее жаркий шепот у самого уха:
– Обмани! Только, ради бога,  спаси!   
На пороге появился Алик:
– Вэлкам!
Марина всю лекцию изображала глубокое внимание, но рука ее лежала у Юрия на колене под самой крайней и самой последней партой-столом в небольшой аудитории. На кафедре Алик  бросился к вешалке:
 –Поговорим, старый, в понедельник.  Харэ?
–Харэ! – ответила Марина.
Алик оделся и ушел. Она подошла и близко посмотрела на него:
–Ты ведь обещал меня обмануть и спасти?      
Он поднял защелку на замке, вернулся в свое кресло и  посадил ее к себе на колени. «О, как любезны ласки твои, сестра моя!..»
–Ты как? Рисковая?
–А ты еще не понял?
Он  вдруг понял, кого она ему напоминает. И, когда он  провел рукой по горячему и влажному, она простонала знакомо, по-Галиному.

В парторгах был один из отставников; плотный,  круглолицый, седовласый,  он напоминал Юрию диспетчера Ручьева, Галиного мужа. К Юрию он  относился по-отечески, при встречах  справлялся  об успехах, правда, Юрий воспринимал это как дежурную фразу и отвечал кратко, по-военному, чем еще больше располагал подполковника запаса Пильщикова к себе. Благодаря этому расположению Юрий в кратчайшие сроки стал полноправным членом КПСС. Пильщиков прошел с ним все инстанции, и Юрий отметил, как уважительно относились к парторгу ИПК самые высокие партийные чины.
–Ну, это надо отметить, – сказал Пильщиков, когда они вышли в коридор из самого высокого кабинета, и вытер платочком вспотевший лоб.
Юрий вытянулся в струнку:
–Будет исполнено, Петр Кузьмич!
–А, – махнул платком Пильщиков, – ложка дорога к обеду. Пошли!
Они спустились в райкомовскую столовую, встали к раздаче. Народу были немного, все здоровались друг с другом, отобедав, подходили к подавальщицам и сердечно благодарили; несколько мужчин прошли под небольшую арочку, видимо,  в банкетный зал. Пильщиков задержался у кассы, и им вскоре принесли на  подносе графинчик.
–Я у вас, Петр Кузьмич, в неоплатном долгу!
Пильщиков улыбнулся:
–Почему в неоплатном? Будет случай – ты мне сделаешь приятное! Ну, за нового члена ленинской партии!.. Ты нам очень нужен: молодой, растущий кадр, из рабочей семьи, прошел армию. Даже в количественном плане: когда четверо, то может создаться патовая ситуация. Это в шахматах так бывает,  – пояснил он Юрию, – ни вперед нельзя, ни назад. Правда, у нас чаще всего счет три-один в нашу пользу. Казарин пытается что-то свое протащить, а куда ему, если он один. Соболев и хотел бы иной раз его поддержать, но  тот и Соболева в грош не ставит. Так что Сергей Афанасьевич – с нами, ну и ты держись за нас.
И тут Юрию показалось, что все это уже было с ним, но где, когда?  Господи, да на «Тюленине», во время практики! «Держись за нас, за нижнюю команду!..» Вот ведь как все повторяется – почти буквально: кабинет гражданской обороны – «бункер», как называл Алик, – оборудовали в подвале. Они заканчивали обед, когда он увидел Инну Михайловну. Он мог бы поклясться, что на ней тот же костюмчик цвета хаки. Но улыбка, с которой она пошла к их столу, была чужой, «райкомовской»:   
–Здравствуйте, дорогой Петр Кузьмич!
–Инна Михайловна! Здравствуйте,  красавица вы наша!
–Уж прямо красавица! Скажете тоже! – не очень уверенно возразила она и посмотрела на Юрия.   
Тот поднялся на ноги.
–Это, Инна Михайловна, Юрий Петрович Медведев, новый, извините за выражение, член нашей ячейки.
–А как это вы, Петр Кузьмич, обошли меня с вашим новым членом?       
– Инна Михайловна, все сделано, как надо! Вы тогда приболели, и я  сразу к  Ивану Антоновичу…
–Да я знаю, Петр Кузьмич, что у вас комар носа не подточит. Только могу я побеседовать с …как вы сказали? 
–Медведев. Юрий.
–…с  Медведевым Юрием?
–Так вы назначьте! Надо будет, мы вместе придем! 
–Вот я и назначаю. – Она взглянула на наручные часики. – Ровно в тринадцать-тридцать будьте у моего кабинета. А вы, Петр Кузьмич, отдыхайте. 
–Вот стерва! – жаловался Пильщиков, провожая Юрия к кабинету Инны Михайловны. – Я к первому хожу без записи,  а рядовой инструктор  со мной – как со школьником!
Они остановились у двери с табличкой «Царева Инна Михайловна».
–Ну ладно, – сказал Пильщиков, вытирая платочком лоб, – все инстанции ты прошел, и хоть говорят: страшнее кошки зверя нет, ты не тушуйся. На фронте страшнее было.   
Юрий  без приглашения устроился на стуле под политической картой мира.      
–Ты стала Царевой, тебя можно поздравить? 
–Да, я вышла замуж, – подчеркнуто сухо ответила Инна Михайловна, выводя его фамилию в тетради. – Медведев Юрий…
–Петрович.
–Кем работаете, Юрий Петрович?
–Славка… извини, Слава, наверно, уже капитаном ходит?
–Да, Слава уже капитан.  А кем работаете вы?
–Да что я?  Вот устроился в ИПК лаборантом…
Она подняла глаза от тетради:
–Лаборантом?
– Ну да, подай-поднеси. Зато общежитие дали.
Инна Михайловна взглянула на часы – не закончился ли  законный перерыв,  на дверь – не рвется ли кто,  и закурила; сигарета, как определил Юрий, ароматная, американская.   
– Ты же в университет собирался, а вместо этого в армии три года потерял…
–Я не считаю три года в армии потерянными. Я жизнь там стал по-другому понимать. И лаборантом надо кому-то быть. Горжусь, что у нашего учебно-вспомогательного персонала есть свой голос в ячейке...
–Медведев! Ты думаешь, я идиотка?
Она встала напротив него с сигаретой в руке. 
– Нет, Медведев, я не идиотка и все понимаю! Как бы ты ни прикидывался, как бы ты ни унижался, ты все равно  считаешь себя гением, а всех остальных дебилами!  Но все-таки жизнь тебе немножко обломала рога, и добивать тебя я не буду. Живи, Медведев!
Он поднялся.
– Спасибо. Ты очень добрая…

– А беспартийным можно сидеть рядом с членами партии? – спросил Алик.
–Устав  не запрещает, – улыбнулся Юрий. 
– Я даже знаю коммунистов, которые э-э-э ложатся  в постель с  беспартийными!
Пильщиков открыл собрание. Председателем избрали, как обычно, подполковника  запаса Гурского – высокого, грузного, с  лысым черепом. Чехословацкие события прямо в повестке дня не стояли, да и острота тех дней уже миновала, но Пильщиков говорил о Чехословакии  долго и эмоционально, как о своем личном. Многое объяснилось для Юрия, когда Пильщиков стал рассказывать, как им пришлось брать Прагу в 1945-м, после  Дня  Победы.  Но окончательно все стало ясным после фразы:
–Отношение к чехословацким событиям должно стать лакмусовой бумажкой…
–ФАКмусовой, –  прошептал  веселый сосед Юрия.
Значит, все это не случайно, кому-то надо, чтобы каждый коммунист – Соболев, Казарин, Пильщиков, Гурский и он, Юрий Медведев – свое отношение к событиям высказал здесь,  в этой аудитории. Отношение четверых практически однозначно, следовательно, все это устроено «под Казарина». Пильщиков закончил свое выступление неприкрытой угрозой, глядя прямо на того:
–Накал идеологической борьбы нарастает. И мы не можем и не будем  стоять в стороне!
Казарин вскочил сразу же, не обращая внимания на   Гурского:
–Лучше все-таки стоять в стороне, чем под дымоколовым мечом…
Алик тут же зашелся в кашле. Он вел список крылатых выражений, называемый «анналами»; из десяти перлов преподавателей девять приходились на «черных подполковников», как он их называл. 
– У вас, Петр Кузьмич,  – обратился Казарин к парторгу, не понявшему насмешки, но на всякий случай побагровевшему, – исходно неверная посылка: все должно быть одинаково серым! А ведь идеология должна признавать наличие разных цветов, оттенков, нюансов,  иначе зачем она, с чем ей бороться, кому доказывать свою правоту?   
За парторга вступился Гурский: 
– Это что же, как в Китае: пусть расцветают сто цветов?
–Ну, сравнение как-то некорректно  в свете последних событий в Китае. Другое дело, если китайский вариант – наша светлая цель.             
Соболев  тотчас поднялся на ноги:
–Разрешите?
Он встал позади Гурского, и тому пришлось грузно передвинуться вместе со стулом, чтобы не сидеть спиной к директору. Юрий понимал, что Соболеву, хочет он того или нет, придется защищать «черных подполковников». Казарин – умный мужик, философ, а этого не понимает.
–Партийная организация института не может оставить без внимания  недопустимое поведение коммуниста Казарина. Кто вам дал право извращать и передергивать слова уважаемых людей, членов партии с многолетним стажем, фронтовиков, ветеранов труда?
Он говорил это негромко и без  выражения, словно диктуя в протокол; Гурский спохватился и стал записывать на листах бумаги крупными буквами.
–Предлагаю поведение коммуниста Казарина обсудить  на  очередном  партийном собрании.
–Кто за это предложение, – вскинулся Гурский, – поднимите руки!
–Хенде хох! – прошептал Алик. Юрий усмехнулся и поднял руку.
Из аудитории выходили вместе с Аликом.
–Молодец Мастер, – сказал Алик,  – закрыл амбразуру.
Во всяком случае, подумал Юра, уж его он точно избавил от тягостного выступления.
–Жалко, что счет в вашей ячейке не в нашу пользу: два-три.
–Жалко, – сказал  Юрий, пряча глаза.

В группах слушателей было много строителей и эксплуатационников Нефтедарской ГРЭС, крупнейшей в стране. Казарин и Алик Николаев, наслушавшись разговоров о проблемах станции, воодушевились: вот прекрасный объект для реализации своих идей! Созвонились с руководством  ГРЭС и решили: надо лететь в  Нефтедар! Казарин собрался ехать сам, но Алик  бесцеремонно возразил:
– Мастер, ты можешь  напартачить и все запороть!
– А ты нарисуешь им схемки, и они все поймут! 
–Мы заранее распишем весь алгоритм действий, со всеми вариантами… 
– В виде дерева?
–Да, обычный связный неориентированный граф. И когда мы его оденем…
–Хорошо,  но один ты не очень надежен – даже если с тобой будет одетый граф.
–Я поеду не один…
Казарин повел взглядом в сторону Мышкиной:
– Вы сможете?
Та мучительно-радостно покраснела – все знали, что она неровно дышит к Алику, – и  беспомощно развела руками: 
–Я бы с радостью, но!..
–Я поеду, – вызвался  Юрий.
Алик одобрительно кивнул головой, раскачиваясь на стуле. «Когда-нибудь он опрокинется», – успел подумать Юрий: в  следующее мгновение Алик оказался на полу. Справившись с потрясением, Алик водрузился на стул в любимой позе:
– Считаю, что это оптимальный вариант: в отличие от нас с тобой, Юрий Петрович – человек солидный и выдержанный. К тому же у него есть интересная задумка, как отрефлексировать механизмы управленческого мышления. Ну, и может возникнуть необходимость обращения в партийные органы…
На том и порешили. Вернуться они должны были как раз к партсобранию. Об этом напомнил  Соболев, подписывая командировку:
– И ни днем больше! Сам понимаешь, у нас каждый голос на вес золота.
«Или дерьма», – чуть не вырвалось у Юрия.   
– Про телевидение тоже не надо забывать!
Юрий послушался Аню и пришел к Соболеву с предложением  о телевизионном «Клубе директора». Тот одобрил, загорелся, созвонился, правда, мало кто из директоров стремился обсуждать перед телекамерой проблемы управления, а  руководитель  программы  Иван Лукьянов повел себя крупным боссом: не хватало  только сигары и темных очков.  Но было и хорошее, что связывалось в основном с помощницей Ивана: с ней  все решалось просто, быстро, результативно, а главное, у нее была соблазнительная фигура, которую не мог скрыть даже бесформенный балахон из джинсовой ткани…
Юрий знал, что нефтедарский  самолет делает посадку в Каргасе.
–  Старик, – сказал он Алику, – давай сделаем так: я прилечу в Каргас  прямым рейсом, навещу своих, а потом встречу тебя в аэропорту.
– Ноу проблем, старый, только ты с билетами все реши. И  собери  э-э-э дорожный наборчик, ну, колбаска там копчененькая, фляжечка коньячку… 
В Каргасе он задохнулся чистым морозным воздухом, обалдел от белоснежной красоты, ослеп от яркого солнца. За прибывшими приехал старенький ПАЗик, но от него так нестерпимо остро пахнуло соляркой, что Юрий решил пойти пешком.  Через  полчаса  он подходил к дому  своего сына.
– А, – сказал дед мальчика, выходя на стук из ворот,  – прибыл, значит? 
Он был в старом полушубке и ободранной шапке, в подшитых валенках, и так отличался от того аккуратного «дедка» в чистом и выглаженном заботливыми руками, да и заметно постарел за эти пять лет. И привел он Юрия не в дом, а на берег реки, белое полотно которой было прошито голубыми нитками тропок.   
– В дом, как  схоронил хозяйку, никого не зову, – хмуро пояснил он, достал кисет и клочок газеты, ловко скрутил цигарку, облизнув край бумажки розовым языком. – А  Луиза с Юрочкой и Сергеем в Томск уехали. Зять в домоуправлении слесарем устроился, Луизка дворником. Дали им квартиру однокомнатную со всеми удобствами… 
– Так это здорово!  – искренне порадовался Юрий.
–Да и здесь можно было жить, вон какой дом пустует. Только после этих разговоров… – Он посмотрел на Юрия слезящимися глазами: – Чего вы этой Клавдее-то наплели? Ну, было у вас с Луизкой, так зачем об этом по всей деревне звонить?
Юрий молчал; что он мог сказать в свое оправдание?
– Вас как зовут-то, я уж не помню.
– Юрий Петрович. А вы Андрей…
– Игнатьевич. Так вот, Юрий Петрович, не лезьте вы больше в нашу жизнь. Мы к вам не лезем и никаких претензий не имеем, и вы не лезьте.
– Да, вы правы. И простите меня.
–Бог простит! 
Что ж, надо идти, только вряд ли он еще когда здесь побывает…
–Андрей Игнатьевич, вы же здесь всех знаете…
–Ну?
– Был тут один ссыльный по фамилии Медведев…
– То-то мне твоя фамилия знакома… Сам-то он сгинул, а сына его Петра я хорошо помню. Отец твой, что ли? Только ты на него совсем не похож.
–Где их дом,  не скажете?               
– А дом разобрали, как стали ДК строить. А какой там малинник был!..
Юрий вздохнул: если б только  дом разобрали да малинник вытоптали, и взглянул на часы:
– Пойду я, Андрей Игнатьевич!
– Прощевай! – И вдруг подошел к Юрию, неуклюже  обнял его и затрясся в рыданиях. – Один я,  Юра,  остался на белом свете, совсем один. Зачем живу?            
–У вас есть дочь, внук, – говорил Юрий, чувствуя,  как  стягивает  морозом его увлажненное лицо, – его привезут, и он будет с вами все лето! На рыбалку пойдете!..
–Да-да, на рыбалку, – сказал старик, вытирая лицо рукавом полушубка, –  ради этого и живу. 
Дорожка перед домом Ручьевых была аккуратно подметена.  В конторе был один Федоров,  показавшийся ему посвежевшим, набравшим вес, как после хорошего курорта.
–Обратили внимание на вывеску? – спросил он после неловкого   рукопожатия. – Растем! Получили статус порта! Строится причал, нынче первую очередь пустим.
–Рад за вас, – сказал Юрий, присаживаясь к посетительскому столу.
– Вы по какому делу у нас? Надолго?
– Лечу в Нефтедар.
– Вы поди уже главный где-нибудь?
– Пока – старший.
 – Большое дело мы тогда с вами начали. Конечно, так и так к этому бы пришли, но мы с вами вроде как подтолкнули, да и меня вот оценили и в пароходстве, и в Москве. 
– Поздравляю.
– …Наш первый  тоже с этим проектом выступил  – по партийной линии. Показался он, кому надо: молодой, грамотный, энергичный. Забрали его от нас, а недавно читаю: избран секретарем обкома.
– Как его фамилия?
– Все-то вы позабыли! А еще меня учил: не надо чураться партийной работы!
Юрий кивнул на широкую нашивку на кителе Федорова:
–Урок пошел впрок?
– Обязательно! Я теперь за партийной работой слежу не меньше, чем за перевозками!  А фамилия нашего бывшего первого – Касатонов.
Выходит, после ухода Соболева место одного из секретарей занял тот самый Григорий Анисимович, с которым они так славно поговорили  накануне падения Хрущева.            
– Как старые кадры? – спросил Юрий. – Держатся?
Федоров сделал скорбное лицо:
– Кто держится, а кто… Архипа Герасимовича похоронили. Да вы, однако, не знали его.         
– Я его помню. 
–Певнина недавно проводили…
– На пенсию?
– На вечную.
И перед Юрием возникло шишковатое, грубое, бесхитростное  лицо старика, пережившего самое страшное, потому что всегда считал: так надо. Таскали на допросы – так надо, потерял сыновей – так надо, умерла жена – так надо, подписал письмо  – так надо…
Помолчали. «Вынуждает, гад…»
–Что ж вы про Галину Сидоровну  не спросите?
– А что с ней? – изобразил озабоченность Юрий.
– Да ничего, бабушкой стала, уехала нянчить внучку. А Ручьев остался дом караулить.      
Вот и хорошо. Гали здесь нет,  и он не увидит  ее больше. Никогда.
– Пора мне, Дмитрий  Федорович.
– А я думал, в гости зайдете, как  раз  обед. Сейчас позвоню, чтобы на стол накрывала…
Ну что ж, Галя не ошиблась, образовалась семья высшей партийной пробы.
– Спасибо, но я спешу. – Он поднялся на ноги. –  Алле Николаевне привет передавайте.
–Мы от тещи отдельно живем, но я передам ей привет от вас, Юрий Петрович.
А, так он своей санаторной округлостью обязан не партийному вождю пристани, а ее доченьке с голодными глазами.
–Ну, и супруге, само собой.
– Обязательно. – Федоров не смог удержаться от улыбки. – Она у меня сейчас… Короче, пополнения ждем. 
– Ну, вы прямо со всех сторон – счастливчик!
– Да как-то вот так все получается…  – Федоров встал из-за стола.– Сейчас машина придет, вас в аэропорт увезут.
Федоров оделся,  и они вышли на крыльцо, у которого стоял   новый «газик».
– Видите, транспортом обзавелись…
Юрий кивнул головой, думая о своем. Не может он уехать, не узнав главного.
– Дмитрий  Федорович,  вы как?.. Вас совесть  не мучит?
Федоров словно ждал этого вопроса; он ответил быстрой и злой скороговоркой:
– А их совесть мучила, когда они отца уводили, матери все ходы перекрыли,  когда  меня травили, страх во мне поселили…
–Все понятно. Я, пожалуй, пройдусь пешком.
Федоров постоял, потом  решительно шагнул к автомашине и с силой хлопнул дверцей.         
В Нефтедаре их  встретили по высшему разряду: черная «Волга», места в гостинице под высокими соснами:  Алику – отдельный номер, Юрию – двухместный. Однако надежды на подписание договора рухнули после первой же встречи с руководством. Правда, им дали возможность побеседовать с работниками; организовал беседы в красном уголке под магнитофон высокий красавец из техотдела, Олег Середа – тот  самый, что показал когда-то Юрию и Славке дорогу к «главпочтамту». Для начала это можно было считать неплохим результатом. В принципе миссия была выполнена, но уезжать раньше не принято.
– Ну что, старый, – сказал Алик, разливая коньяк  по латунным рюмочкам в своем богатом номере, – надо воспользоваться возможностью для изучения социальных проблем монофункционального поселения. Я попробую взять данные на ГРЭС, а тебе сам бог велел идти в горком и в э-э-э гори-с-полком.   
Адресный стол оказался в одной из комнатушек горисполкома. Лукьяновых Ирин Дмитриевных в городе было две, но обе  в преклонном возрасте. Конечно же, у нее другая фамилия, раз вышла замуж. 
– А у вас стадион есть? – вдруг спросил он у сотрудницы бюро,  сухонькой  женщины в очках.
Та разулыбалась в ответ:
–У нас великолепный спорткомлекс! Мы туда всей семьей ходим!
– Отсюда далеко?
– Пройдете через сосновую рощу, там сразу и увидите!
Он быстро нашел комплекс, состоящий из  сверкающего чистым льдом стадиона, хоккейной коробки и сооружения со  светлыми  гофрированными стенами, похожего на большой склад. Однако внутри было светло и даже празднично от ярких ламп и красных транспарантов, голубой глади бассейна, разноцветных купальников и плавок. Под высоким окном стоял  лысеющий блондин в олимпийском костюме, со свистком на груди. Он выразительно посмотрел на зимнюю одежду Юрия, но на приветствие ответил довольно дружелюбно:
– Кого-то ищете?
– Да, мастера спорта Лукьянову Иру. Сейчас у нее другая фамилия…
–  Так вам в исполком надо.
–  Да был я в адресном столе…
–  Так Ира-то в приемной сидит, она секретарь исполкома.
Встречаться с Лу в приемной ему не хотелось. Приближалось время обеда. Он прохаживался от крыльца до остановки не меньше получаса. Наконец, она появилась в новой дубленке с цветным узором по подолу, в кокетливо сдвинутой набок шапочке из дорогого меха.  Юрий усмехнулся; в своем драповом пальто с узким воротником из каракуля и  кроличьей шапке он был ей явно не пара. 
– Здравствуй, Лу!
Она резко повернулась и чуть не упала, поскользнувшись на раскатанной дороге. Он успел поддержать  ее.
– Ой, здравствуй, Юра! Ты не поверишь, но я вот только-только подумала о тебе!
– А я уже третий день тебя ищу!
– Так надо было  у Ивана спросить или маме позвонить. Ты в командировку? Надолго?  В какую организацию?
– До субботы, на ГРЭС.
– Ой, да спросил бы у  Олежки, он бы тебя сразу на верный путь направил!
– И как я не догадался спросить у самого красивого мужчины города о самой красивой женщине?
Ира пожала ему руку сквозь рукав: 
– Спасибо, Юра, за комплимент! Только к этой мужской красоте еще бы мужскую порядочность!..
– Мне с ним разобраться? Или как?
– Или как, Юра. 
– А я бы от твоей помощи не отказался! 
– Запросто! К кому провести?
– Да надо обсудить…
– Идем к нам! Обсуждать лучше всего за столом.
– Нет, Ира. Давай где-нибудь посидим…
– Сделаем так, Юра. Вон там неплохое кафе, займи столик, а я минут через десять приду, – сказала она и  быстро пошла к крыльцу исполкома.
Он даже не успел изучить меню, как в дверях появилась Ира. Он поспешил помочь ей раздеться, но она уже сбросила дубленку на  руки гардеробщице и в шапочке пошла ему навстречу. Черноволосая смуглая официантка и некоторые посетители поздоровались с ней.
– Ты здесь популярна! –  сказал он, когда они уселись друг против друга.
– Ну, а как же! Через меня все прошли!
– Завидую! 
– Дурак ты, Юрка! Через мою приемную!
Она повернулась к официантке,  та подошла и изобразила полное внимание.
 – Юра, на выбор: солянку или жаркое, там и грибы, и бульон…
– Пожалуй, жаркое!
– Значит,  Симочка, жаркое – два, ну, и закусочки, сама знаешь, обязательно муксунчика… –  Юре: – Водку? Коньяк?   
– Да я вообще-то на прием собирался…
– На севере от мужчины должно пахнуть рыбой, спиртом, табаком, иначе с тобой разговаривать не будут! Правда, Симочка?
– Правда, Ирина Дмитриевна. Так что будем пить?
– Коньяк. 
– Симочка, принеси что-нибудь приличное. Граммов…
–  …двести пятьдесят,  – подсказал Юрий, подумав, что, в случае чего, у Алика займет.
Симочка чиркнула в блокнотике и отошла. Ее черные волосы были собраны на спине в толстую косу.   
– А как тебя занесло в секретари?
–Да через спорт и отдых. У нас такая компания образовалась железная, вместе на охоту, на рыбалку, турниры разные. Через это я, Юрочка, вот эту работу обрела  и личное счастье нашла. – Она рассмеялась, как показалось Юрию, не очень весело. – Нет, наоборот: работу нашла, а счастье обрела.
Он почему-то вспомнил блондина со свистком на груди.
– Он – муж – тоже спортсмен?
– Нет, он  начальник БПТОИК.
–Что это?
Она засмеялась:
– База… производственно-технического обеспечения… и комплектации. Вот как. 
– Судя по всему, это солидная организация.
– Муж говорит, что через него все проходит, от гвоздя до бурильной установки.
– И что, он сидел на своих гвоздях и ждал тебя?
– Какой ты, Юрка, злой! Нет, он не сидел и не ждал, но мы повстречались, и он развелся с женой, мы сначала в гостинице жили, а потом получили квартиру,  недалеко отсюда. Запомни адрес: Бульвар писателей, 20, квартира 12.
– В Нефтедаре  так много писателей, что у них есть собственный бульвар?
– Писателей здесь нет, приезжай, будешь первым.
Черноглазая Симочка принесла графинчик и тарелку с нежно просвечивающей рыбой.
– За нашу встречу, Юра.
– За встречу, Ира.
– …Так какое у тебя дело в Нефтедаре?
– Институт, в котором я работаю, собирает материалы о влиянии состояния социальной сферы на трудовую деятельность…
– А что тут изучать? Я тебе сразу скажу: в Нефтедаре у каждого предприятия своя социальная сфера, у нас даже города как такового еще нет, есть поселки Строителей, Геологов, Нефтяников, Речников, Авиаторов... С одной стороны, это хорошо, но я-то из горисполкома вижу, что это не всегда хорошо.  Я вот свою Ксюху через весь город в детясли  возила, пока к преду не сходила…
– Сколько Ксюхе?
– Скоро три. Забавная!
– За детей!
– За детей! – Она выпила и выразительно посмотрела на него. – Был?.. Видел?..
Он кивнул головой:
– Был, но не видел. И, видимо, лучше не искать встреч.
– Возможно.
Принесли горшочки, покрытые запеченной лепешкой.  Юрий взялся за вилку, но Ира замотала головой:
– Нет-нет, только  ложкой!
Он взломал ложкой хорошо пропеченное  тесто, хлебнул бульон с кусочком мяса. Ира внимательно смотрела на него:
– Ну как? Вкусно?
– М-м-м!
– Это сохатина!
– Лось, что ли?
– Сам-ты лось! Наливай!
Он разлил коньяк и поднял рюмку на уровень глаз. Совсем мало было в сидящей напротив красивой уверенной в себе женщине от его Лу; та  тоже осталась там, в той жизни.
– За любовь!
– За любовь!            
Она выпила и, склонившись над горшочком, стала рассуждать вслух:
– Надо тебе встретиться  с зампредом Павловым, он у нас социалкой занимается. Он тебя направит к Людке Волковой, а тут  уж я подсуечусь, она все тебе выдаст. Только ты, – она подняла глаза, – смотри  мне!  Без бэ!
– Хорошо, что предупредила. Обязательно  займусь!
– А, – махнула она рукой, –  мне-то что? Любитесь!
Она взглянула на часы:
– О! Мне пора!
Он стал озираться в поисках официантки.
– А ты не торопись. Сегодня ты к Павлову все равно не попадешь, у нас большое совещание. Приходи завтра к девяти. И меня не провожай, я сама оденусь. Ну, до завтра!
Она подставила  щечку и убежала. Кафе опустело. Он допил коньяк и доел рыбу, которая таяла во рту. Официантка принесла кофе, которого он не заказывал, но отказываться не стал, хотя в его расчетах дебет с кредитом  сходился с трудом. 
– Присядьте, вы наверно, набегались за день.
Она села, положив  ногу на ногу. Он взглянул на ее открытые коленки, и она не стала поправлять юбку. Лицо у нее было  скуластым, но с впалыми щеками, и при таком сочетании казалось то  безобразным, то очень красивым.
– Да сейчас-то что, вот после шести!..
– Не обижают?
– Всяко бывает. В основном свои ходят, знают меня, я – их, все приличные люди, часто с семьями приходят, дни рождения отмечают…  Но как с буровых приедут «погудеть», вот уж здесь жди беды!.. А вы первый раз в Нефтедаре?
– Можно считать так.
– Ирину Дмитриевну  давно знаете?
Он усмехнулся:
– С пеленок.
– Она… жестокая очень.   
Он посмотрел на нее в изумлении, она не отвела глаз, и он понял, почему лицо меняется, все дело в глазах. Сейчас это было прекрасное лицо зрелой, много пережившей женщины.
– Она сначала Олега Середу увела, а когда он вернулся к жене, у нашей учительницы мужа отбила. А там … сын  там больной. Ему уход нужен, деньги на лекарство, на санатории.
– А что у него?
– Полиомиелит.
Он кивнул головой. Громкий год  Московского фестиваля для многих семей оказался самым печальным: привезли гости не только заморские песни, но и страшные болезни.
– Ее кто-то обидел, и она ожесточилась….
Так и есть. Бедная Лу стала жестокой Ирой… Симочка   сделала движение встать.
– Ты каждый день работаешь? – спросил он.
– Я завтра свободная.
– Давай повстречаемся.
Она  покачала головой.
– Старый муж, грозный муж?
– Я одна.
– Неужели у тебя никого не было?      
– У нас все по-другому.
– У кого – у вас?
– Меня зовут Айсым.
Он вспомнил, что этот богатый  город входит в нищий национальный округ.   
– Понятно. Другая культура. Я даже слышал, что у вас там все по-другому…
Она прикрыла глаза; тень от ресниц легла на  впалые щеки.               
– Ты не обиделась?
Она открыла глаза.
– Мы закрываемся на перерыв.
– Айсым, счет, пожалуйста.
– Ирина Дмитриевна  рассчиталась.
– Вот… стерва!
– Зачем вы так? Ей ничего не стоит, а вы в командировке, лишних-то денег у вас нет.
– Лишних нет, но на вечер с тобой хватит. Я живу в «Сибири», спроси Юрия Медведева.
Он встал, а она принялась собирать тарелки на его столе.
Надежд на то, что Айсым придет, было мало, но он  все же договорился  с Аликом, что тот поиграет с Юриным соседом в шахматы. Симочка пришла, когда он уже перестал ее ждать.
– Здравствуйте! – Алик галантно поклонился и приложился к  ручке Айсым.  – Прошу! А я извините, спешу на шахматный турнир!
– …Я уж не думал, что ты придешь, – шептал он, зарываясь в ее распущенные волосы.
– Ты забыл про наши обычаи. Гостю нельзя спать одному… 
Перед уходом, заплетая волосы в  косу, спросила с усмешкой:
– Ну, ты понял, что у меня там,  как у  всех?
– Нет, – искренне возразил он,  – не как у всех!          
Прощание  с Ирой состоялось в приемной и поначалу было чисто деловым:
– Спасибо вам, Ирина Дмитриевна! 
– Не за что, Юрий Петрович. Приезжайте еще!
И тут Юрий не удержался:
– Приглашаю на свадьбу!
Он с удивлением понял, что она не рада его сообщению.   
– На ком ты  женишься?
– Я сделал предложение Ане Буториной.
– И она?..
– Она приняла его.
Она смотрела на него почти со страхом:
– Бедная Анна!
В солнечном весеннем городе Марина встретила его северным холодом. Вскоре она уехала  по распределению в свою «Тьмутаракань» под названием село Подгорное. На свадьбе, которая состоялась бронзовой осенью,   Марина  безобразно напилась и кричала, что ничего хорошего не выйдет из брака, который начинается со лжи и измен. Ее еле успокоили. Аня, божественно красивая в подвенечном наряде, попросила Юрия потанцевать с тещей. Он пригласил Татьяну Ивановну, и та, по-девчоночьи зардевшись, шагнула навстречу к нему так, как бросаются в объятья. Лилия Юрьевна  поцеловала его на правах почти родственницы; ее поцелуй длился,  может быть, чуть дольше положенного приличиями. Сэм поздравлял их шумно, с прямыми намеками на продолжение рода – он прибыл на свадьбу один, жена отсутствовала по вполне уважительной причине, но в глазах его Юрий увидел  волчью тоску. Оля была со своим художником, который оказался  простым хорошим парнем в цветной распашонке, купленной на Кубе, откуда только  что вернулся. Юрий ему так понравился, что он загорелся  идеей написать  его портрет. Мама, с которой  Юрий встречался редко и давно уже близко не общался, просто  не могла  до конца поверить, что ее сын как равный входит в мир «небожителей». На Анечку она смотрела с подобострастием, смешанным со страхом. Лиза его браку искренне обрадовалась, от  Кати  пришла  телеграмма: «Будь счастлив если сможешь».
На кафедре постепенно все утряслось, хотя события развивались самым непредсказуемым образом. На собрание по Казарину от райкома направили Инну Михайловну, и всем казалась  ее позиция ясной и однозначной. Она милостиво выслушала  Пильщикова, Гурского и  Соболева; Казарин выступать отказался, что дало возможность и Юрию отделаться несколькими словами:
– Сложно выступать за или против чего-либо  не вполне определенного.
Тут Инна Михайловна и взяла слово – не попросила! На этот раз она была в платье и жакетике и показалась Юрию стройнее и выше. 
– Партия учит: не существует больших и маленьких людей, больших и маленьких постов! На каждом, самом маленьком, посту надо всего себя отдавать делу! И нельзя на такого человека смотреть свысока!   
На лице Пильщикова появилась  растерянность, а Алик, поднаторевший в общении с психологинями, прохрипел  в Юрино ухо:   
– У тетеньки сплошные комплексы!
– …Ведь люди растут, кадры растут, им помогать надо. А если подошло время – давать дорогу. Не все это понимают. И когда приходит время уступить свое место более достойному, они воспринимают это как личное оскорбление. И на новом месте им надо очень внимательно и трезво оценить ситуацию. Нельзя продолжать глядеть на людей только сверху.    
На Соболева было страшно смотреть: он постарел на глазах.
– И особенно это касается тех, кто занимается самым важным сейчас делом – повышением квалификации руководителей производства. Если мы не можем организовать учебный процесс и  управлять коллективом в десять человек, – какое мы имеем право учить управлять многотысячными коллективами и организовывать современное производство? – Теперь она уже обращалось прямо к Соболеву: – Сергей Афанасьевич, вы опытный партийный руководитель, работали секретарем обкома партии. Как же вы могли допустить у себя в коллективе такой конфликт, который расколол вашу партийную ячейку? – На Юру она посмотрела с явной насмешкой. – Видно, как трудно самому молодому  члену вашей партячейки. Он и директора с парторгом не хочет подвести, и против завкафедрой боится выступить прямо и открыто. А почему? Да потому, что это не тот конфликт, который надо выносить на обсуждение партийного собрания. Такие конфликты, Сергей Афанасьевич, решаются путем повседневной кропотливой работы с коллективом. И, как  вам не противно ею заниматься, другого  пути у вас сегодня нет.
И она  села –  вполоборота и к вечно председательствующему Гурскому, и к остальным.  Алик показал Юрию под столом большой палец. Юрию ситуация таковой не казалась.         
– Больше желающих нет? Будем заканчивать. Поступило предложение объявить  коммунисту Казарину  строгий выговор с занесением. Других предложений нет…
Юрий поднял руку.
– У вас  предложение, коммунист Медведев?
Юрий встал.
– Я предлагаю объявить коммунисту Казарину общественное порицание – за отказ от выступления. Все.
Это предложение было принято четырьмя голосами: Юрия, Соболева и – после некоторого колебания и переглядывания – «черных подполковников», при одном «против».  Алик потом выговаривал: «Ты не прав, Мастер! Надо было поддержать Юру! Ты отказался участвовать в играх, на которые сам соглашался, вступая в партию!» Аня с грустным смешком передавала слова ее матери об Инне Михайловне: «Эту стерву надо было убить  в зародыше!»  А от себя добавила: «Одно время папа очень отмечал ее».       


Глава вторая

Около месяца после свадьбы молодожены жили у Соболевых в комнате Анны  и, хотя Татьяна Ивановна и думать не желала расставаться с дочерью, Юрий, при поддержке тестя, настоял на уходе на частную квартиру. Им отвели две комнатки с отдельным входом, которые  Юрий с согласия хозяев – давних, еще с времен гражданской войны, знакомых отца Сергея Афанасьевича, старых большевиков (подпольщиков, как называла их Анна), освободил от всего лишнего и побелил на два раза. Первая, темная, без окон, с печкой-плитой, стала служить прихожей, кухней и ванной, вторую, с низким окном, Юрий оборудовал  под гостиную, спальню и кабинет. Татьяна Ивановна, выплакавшись, в дальнейшем действовала решительно и здраво, обеспечивая обустройство гнездышка и заодно освобождаясь от приевшегося, примелькавшегося глазу, требующего замены. В темной комнатке встал вместительный и удобный кухонный шкаф,  а в светлой появились широкая низкая тахта из Аниной комнаты – их первое супружеское ложе – и болгарский книжный шкаф с откидывающейся дверцей-столешницей, на полу – толстый персидский ковер. В комиссионке Юрий купил журнальный  столик и две низких табуреточки с мягким сидением, которые Анечка стала называть  «пуфики».
Юрий считал, что ему дико повезло: они вдвоем, одни в своем теплом, тихом, уютном гнездышке. Он старался, чтобы  Анечка не чувствовала никаких тягот и неудобств; по утрам он провожал ее на остановку, после своей больницы она чаще всего приезжала к нему в ИПК, и они  возвращались к себе домой пешком по мосту над темным оврагом, потом шли по своей тихой заснеженной улице. Он раздевал ее в нахолодавшей прихожей,  обувал в меховые тапочки, оставленные с утра на плите, и устраивал   на тахте, укрыв пледом: «Я – мигом!» Он растапливал печь и готовил ужин;  в комнатах становилось теплее, да ему было тепло и без печки. Он накрывал стол; ужинали они всегда с белой скатертью, с салфетками, с вином. Анна  позволяла  ухаживать за собой  с снисходительной и несколько обижающей его усмешкой в серых глазах.  К ним никто не приходил, и это нисколько не огорчало Юрия, но он чувствовал, что Аня скучает без общения, и потому поощрял ее субботние «вылазки». По воскресеньям ходили к Соболевым.  В совместном времяпровождении распределялись исключительно по половому признаку: Аня с Татьяной Ивановной занимались обедом, а мужчины уединялись в кабинете Сергея Афанасьевича в удобных креслах, чтобы обсудить вопросы большой политики. А события происходили в мире тревожные: Чехословакия, Китай, идеологическая борьба с которым перешла в рукопашную на Даманском. Не все гладко в Польше. Американцы выжигают напалмом земли Вьетнама, Камбоджи, Лаоса. Правда, были и светлые моменты. В Чили победило Народное единство во главе с Сальвадором Альенде, состоялось  совещание руководителей братских компартий. Ну, а последний Пленум ЦК КПСС прямо касался их ИПК, поскольку был посвящен совершенствованию управления экономикой.
– В управлении, Юрий Петрович,  надо проверять себя по Владимиру Ильичу, – говорил Сергей Афанасьевич в последнюю встречу, постукивая по брошюрке с портретом Ленина толстым  крестьянским  пальцем. – Здесь все предсказано: если не остановить  Сталина, он расправится и с предателями революции Зиновьевым-Каменевым,  и с Троцким, и с Бухариным, и с Пятаковым… Но для нас сегодня важно другое: что сказал Ленин про управление. Здесь есть и про планирование, и про демократию, и про кадры управленцев, их учебу, подготовку учебников  по организации труда. А как он нас предупреждает против заскоков и перескоков! Вот, послушай: «Надо проникнуться спасительным недоверием к скоропалительному движению вперед…» А как он гениально ставит вопрос о культуре: «… достигнутым надо считать только то, что вошло в культуру, в быт, в привычки»! И вот еще: «Речь должна идти о той  полуазиатской бескультурности, из которой мы не выбрались до сих пор и не можем выбраться без серьезных усилий…»
– Мужчины,  – пропела Татьяна Ивановна не свойственным ей тонким голоском, – к столу!
После обеда – обильного, истинно русского, Татьяна Ивановна и Сергей Афанасьевич уходили отдыхать – она в спальню, он в кабинет, Аня с Юрием убирали со стола и мыли  посуду,  потом  Аня запиралась с телефоном на длинном шнуре в своей комнате, а Юрий  рылся в книгах. По воскресным вечерам у Татьяны Ивановны собирались преферансисты. Соболев в карты не играл, он одевался и шел провожать молодых. Они проходили два заснеженных сквера  и прощались   на Проспекте.               
– Удивляюсь я мамаше, – говорила Анечка, вышагивая под руку с Юрием по аллее,  – кто только из моих друзей ни приходил в наш дом – она всех в штыки! Конечно, поулыбается: ой, проходите, ой, как я рада, а мне потом: да я бы в голодный год за куль муки!..
Юрий шутливо ужаснулся:
– Неужели директор школы так выражалась?
– Ты знаешь, моя мамаша не изображает из себя светскую даму, как Лилечка, она простая русская баба.  …Тебя она приняла сразу, еще когда ты экзамены в ее школе сдавал: ах, какой мальчик, ах,  какой умница! Мне: «Вот за каких надо выходить замуж!» Я: «Вот и выходи!» А мы уже знакомы были…
– Если это можно назвать знакомством…
Она приникла к его плечу:
– А ты хотел, чтобы я сразу расстелилась перед тобой?
Он скосил глаза на ее счастливое лицо:
– Хотел!
– Но я же  расстелилась!..  А для мамы ты сейчас прямо на самом первом месте: «Как там Юрочка? Что-то он у тебя похудел!» Прямо любовь, да и только!
Юрий знал таких людей, для которых существовали только крайности любви и ненависти; сам-то он не был таким, он как раз больше склонялся к середине, к вежливому равнодушию. Но к Сергею Афанасьевичу он чувствовал какое-то особенное расположение, близкое к жалости и сочувствию, хотя  нуждался ли в сочувствии бывший секретарь обкома?  Но ведь он бывший, может быть, в этом все дело? Он не решался  спросить об этом Анечку, но она сама сказала как-то в сердцах:
– Да у нас человека съедят и глазом не моргнут! Вон как папу!
– Так он же сам ушел!
– Оттуда, – она  показала рукой наверх, – сам никто не уходит! Папа слишком мягкий; он никогда не был первым. И вообще: это не Буторин!
Юрию стало обидно за тестя:
– Представь, что в мире одни Буторины. Не страшно?   
Анечка засмеялась:
– Да, уж! Не дай Бог! 
Юрия обрадовал ее смех. Он ревновал Анну к старшему Буторину, а тот относился к нему все более снисходительно и даже свысока. Может быть, поэтому заявленный ими телевизионный «Клуб директора» закончился  после безапелляционных рассуждений Буторина о том, что учить управлению может только тот, кто руководил крупным предприятием. Юрию показалось, что больше всех был доволен провалом проекта один из его создателей – старший редактор Иван Лукьянов.       
Это была хорошая зима, однако жило в Юрии и саднило занозой предчувствие, что вся эта идиллия в доме «старых подпольщиков»  разом кончится, и они с Анечкой либо вместе вернутся к Соболевым, либо разбегутся в стороны. Но вышло третье, не предполагаемое – по крайней мере, вслух – никем. Неожиданно, буквально на бегу, по дороге в аптеку, умер отец Сергея Афанасьевича, старый  партработник, персональный пенсионер, бывший для своей обезножившей супруги буквально нянькой.  Соболевым пришлось взять больную мать к себе,  и освободилась двухкомнатная квартира в солидной пятиэтажке у вокзала. Юрий переезжать отказался наотрез. Но к весне прелести жизни в частном доме растаяли вместе со снегом, зато обнажилось все грязное, неприглядное; Юрий понял, что  держать Анечку в этих условиях – по меньшей мере,  не эстетично,  их любовная лодка стремительно несется на столкновение с бытом. Хмуро и молча он  собрал вещи в два чемодана. Всю мебель они в согласии с Соболевыми решили оставить старикам-хозяевам, и это  потом угнетало его; он долго не мог забыть низкую широкую тахту – свое первое супружеское ложе, и с трудом засыпал в новой квартире у вокзала. Он относился к ней неприязненно, словно к живому существу, лишившему его благоденствия с Анечкой в двух тесных комнатенках  у «старых подпольщиков». Его спасла Анна, которая теперь не уходила  в гости, а собирала всех у себя. Юрий постепенно стал привыкать и к квартире, и к посиделкам; во всяком случае, уехав как-то в командировку, он заскучал не по Анне, а по ежедневным «сборищам».
Первыми стали появляться Оля со своим художником Павлом. Тот не оставлял  надежду нарисовать портрет Юрия; работу предполагалось начать осенью. В компании он оказался незаменимым: знал уйму анекдотов, показывал фокусы с чайной посудой, которая исчезала бесследно в рукавах его пиджака. Приходил артист филармонии, прекрасный чтец, красавец ростом метр  шестьдесят, что, однако, не мешало приводить ему каждый раз новую пассию, неизменно высокую и грудастую. Выше этажом жил актер драмтеатра Александр Попов. Его  знали в городе по самым модным спектаклям и радиопередачам, и  Юрий представлял  его мудрым, уставшим от славы, нездешним, а он, оказавшись в их кругу, повел себя просто, открыто, а иной раз, по мнению Юры, вовсе глупо. В его жене   Юрий с радостью узнал ту самую телевизионщицу с гибкой фигурой. Она тут же бросилась  к нему:
– Привет!  А Ваньку Лукьянова на границе с эротическим журналом застукали!      
Как-то в гости явился писатель Саянский с молодой  врачихой из Аниной больницы.
– Путь к сердцу мужчины лежит через больной желудок! – сказала Анечка после их ухода.  – Люська  его выходила – как оказалось, для себя!
Роман Саянского Юрий так и не  удосужился прочитать и чуть не попал  впросак при следующей встрече с автором. Тот, не жаловавший общением  никого, уже перед уходом вдруг спросил Юрия:
– Вы не рыбак, случаем? 
Юрий подумал, вспомнил Степаныча  и ответил, словно оправдываясь:
– Наверное, нет. Хоть и с детства на реке.
– А вы откуда?
Юрий ответил.
– С Зеленой Пристани? Да ведь у меня там все действие разворачивается, поняли, наверное? И утес ваш описан, там как раз Ферапонт с Евпраксиньей  встречаются!
Юрий  внутренне усмехнулся: в каждой области должны быть свои Григорий и Аксинья, свои места встреч и прощаний, списанные с Шолохова.    
– Да-да, ну как же!..

Не хватало денег. Единственное, что  было в доме всегда, так это кофе, без которого Аня просто не могла жить. Вечером сбрасывались на самое дешевое вино, о закуске не было и речи, и когда появился Сёмочка и достал из бумажника красный червонец – это было сравнимо с пришествием Спасителя. Лейтенант Семен Буторин уже целый год служил под Выборгом, военная форма сидела на нем как влитая, он был примерным отцом и мужем,  но во всем этом виделись Юрию игра и неправда, потому что он знал: Сэм до сих пор любит Анну, он до сих пор мамин сын, ребенок, инфант. Сёмочка уехал, и они снова оказались на мели, но все равно им было хорошо вдвоем.  В субботу  были  оба свободны, и Юрий подал завтрак – кофе с бутербродами – в постель.
– Кайф! – воскликнула Анна, усаживаясь поудобнее. – Только почему ночью ты назвал меня Луизой?
– Один мой знакомый говорит, что у каждого в огороде зарыта собака,  –  сказал он.
– Да, у каждого свой скелет в шкафу. Возможно, когда-нибудь я расскажу  тебе о своем.
Она взглянула на него, и он подумал, что у мамы он иногда ловил такой же взгляд, в котором боролись две невозможности: молчать и высказаться.
– Забудь обо всем, – сказал он, целуя ее, – есть только ты и я, и нам  хорошо…
И  в это время зазвонил телефон.
– Ну вот, – констатировала  она, – началось!..   
Звонил Сергей Афанасьевич. Разговор с отцом она завершила быстро и довольно грубо:
– Папа, у меня на сегодня свои планы! А насчет дачи я предупреждала! Все!
Она снова забралась в постель, не дав ему вдоволь налюбоваться ее телом.
– Какая ты у меня красивая!– сказал он, обняв ее. – Чем тебя прогневили? 
– Да ну их! Вот манда! Я же ей прямо сказала: мне эти шесть соток на фиг не нужны!   Было время, предлагали строить настоящую дачу, на море – просрали! Была возможность купить ЗИМ – просрали! Гараж во дворе – просрали! А все потому, что мамочке ничего  не было нужно: «Зачем нам дача? Мы все лето проводим на Юге! Зачем нам машина? У Сережи есть служебная!» И вот, когда папу выперли из обкома, а маму  отправили на пенсию по выслуге лет, – вот тут и за дедову сраную дачу ухватились.  – Посмотрела на Юрия. – Твоя теща бросила папину больную мать,  сидит на даче и варит варенье. Утром звонит от сторожа: «Сахар кончился, везите сахар!» Папа не может бросить бабушку, значит,  надо везти мне!
– Ну, почему тебе? Поедем вместе!
Лицо Анны исказила гримаса отвращения:
– Ни за что! Я сразу сказала,  что ноги моей там не будет!
– То есть ты все решила одна?
– Тебе нужна дача? – с той же гримасой спросила Анна.
– А вот будет у нас ребенок,  – сказал он,  – как ему расти без свежего воздуха?
– Ты хочешь ребенка?
Юрий неожиданно заулыбался:
– Знаешь, хочу! Это же будет наш с тобой  плод, результат, произведение!..
– Но для этого произведения надо девять месяцев вот с таким пузом!
Он вдруг вспомнил Майю Борисовну, прекрасную в своей беременности:
– А я тебя буду так любить, так любить!
Она недоверчиво покосилась на него:
– И ни с кем?
– Ни с одной!
– Ну ладно. Я подумаю. – И действительно задумалась. – А как мы ее назовем?
– Почему ее? Его!
Ее даже передернуло:
– Фу! Только девочку! Я вообще считаю, что мужчин на свете не должно быть!
– А как же – любовь, продолжение рода?.. 
– Уговорил,  – вздохнула она. – Живите!
– Ну, спасибо! – успокоился он. – Хорошо, я согласен на девочку.   
Собираясь на дачу, поинтересовался:
– У тебя что за планы на сегодня?
– У меня сегодня будут барды!
– Высоцкий,  что ли?
– Ну, Высоцкий! Юра Квачкин, Толя Глюкин…
Юрий чуть не расхохотался:
– Глюкин и Квачкин? Они что, из цирка?
– Сам ты из цирка! – рассердилась Анна. – Ты бы знал, что мне стоило их заполучить! Они приехали в наш город всего на два дня! Мог бы и задержаться!
– Мой долг – спасти тещу!
– Ну, и перо тебе!.. – Она вдруг улыбнулась: – Ты там смотри, не соблазни бедную женщину!
– Почему – бедную?
– Потому  что ей все это на фиг не нужно! Как она только меня  родила?
Он прошел под арку с названием общества и сразу же увидел водокачку, дом сторожа и  – березовую аллею, по сторонам которой виднелись скромные строения. Их домик оказался еще более скромным, можно сказать, неказистым, но так высоки были белые березы, так  свежо зеленела трава у забора, так  пряно запахло укропом и цветами, когда он вступил за перекосившуюся калитку, что Юрий не удержался от  улыбки и позвал  радостно, от души:
– Татьяна Ивановна! Ау-у!
– Кто там? Юра, что ли?
Она вышла на крылечко, с трудом передвигая ноги, но лицо ее показалось неожиданно свежим, помолодевшим.
– Что с вами? – встревожился он.
– Да  что-то вступило, еле от сторожа добралась. – Она тяжело опустилась на скамейку. – Ты один, без Анны? Ну, проходи, ставь сумку, тяжелая ведь. Голодный поди, Анька  совсем заморила. У меня-то вон какой справный был. Подожди немного, чаем угощу, обедом займусь.
– Позвольте вам этого не позволить, – решительно возразил он. – Вам надо лежать!   
Она пробовала было сопротивляться, но, когда он заботливо уложил ее на заправленную кровать, поправил подушку, укрыл пледом, ей захотелось только одного: чтобы он был рядом. И он понял это. Он пододвинул стул и стал успокаивать Татьяну Ивановну:
– Это часто бывает, вы застудились, вот и вступило. Надо прогреть, и все пройдет. У мамы так же вот было, тогда бабушка истопила баню, нарвала крапивы и отхлестала маму так, что она встала здоровей здоровой!
Татьяна Ивановна покивала:
– Крапива очень полезная. Мой папа каждую весну варил суп из молодой крапивы…
– Мы тоже варили!
– А в войну лебеду ели. Тем и спасались. Нас три сестры было, я самая старшая, мне в сорок первом уже шестнадцать исполнилось…
– Так вы сосем молодая! – вырвалось у Юрия. – Как моя мама!          
– Мамы, Юрочка,  молодыми не бывают, потому что вы растете, а мы старимся. И еще говорят: бабий век – сорок лет...
Он засмеялся:
– А в сорок пять – баба ягодка опять!
Она покосилась на прикрытое  пледом тело:
– Вот уж ягодка так ягодка! С молодой-то уж никак не спутаешь...
– Еще как спутаешь!  Вы так посвежели, похорошели…
– Слушай, зять,  – шутливо огневалась Татьяна Ивановна, – ты зачем приехал?
Юрий вскочил на ноги.
– Вас понял, Татьяна Ивановна! Вы где готовите?
– Ну вот, а я только-только уши развесила!
Она улыбалась, а глаза  ее были грустными. Он неожиданно поцеловал ее руку с маленькой, не по комплекции, кистью и  твердой ладошкой.
– Я готовлю на летней кухне,  – сказала она чуть изменившимся голосом, убирая руку под одеяло. – Дрова найдешь, картошки подкопаешь, огурчики и грибочки в подполе.
– А вы не скучайте тут! Вы молоды, здоровы и чертовски соблазнительны!
Она засмеялась и вытерла слезы, вызванные, кажется, вовсе не смехом:
– Ой, Юрка, иди уже! 
В поисках дров он заглянул в сарайчик и вдруг обнаружил, что это не сарай, а баня, где все в одном помещении, – и печь с котлом, и скамейки  с тазиками, и низкий полок. Он огляделся,  и ему вдруг до смерти захотелось жаркого банного угара. Он затопил в бане печь, но сообщать об этом Татьяне Ивановне не стал, а курсировал между баней и летней кухней, где тоже затопил печь, поставил на плиту чайник и чугунок с молодой картошкой. Ему понравилась в кухоньке, где было светло, тепло и уютно, в отличие от сыроватого и темноватого дома. Он только подумал, что неплохо бы сюда переместить и Татьяну Ивановну, вон на топчанчик, как та сама появилась на пороге:
– Не могу я в доме, я больше к кухне привыкла, даже ночую  здесь.
Он устроил ее на топчане, сбегал в баньку и подложил дров, принес  воды. Сварилась картошка, он достал из погреба, оказавшегося прямо под кухней, по  банке грибов, огурцов, помидоров, очистил луковицу, порезал привезенные с собой хлеб и колбасу.
– Господи, – сказала Татьяна Ивановна,  – ты мертвого поднимешь!..      
И спустила ноги с топчана.
– Лежите-лежите, Татьяна Ивановна! – Он сбегал в дом за подушкой, помог ей устроиться повыше и передвинул столик. – Эх, не знал я, что вы приболели, я бы прихватил с собой народное лекарство!
– Юрочка, да ты сам – лучшее лекарство! За мной сто лет так не ухаживали! – Показала рукой на шкафчик. – Достань-ка настоечку! Свекор и райкомами руководил, и райисполкомами, а лучше всего у него получались садоводство да виноделие.
Настойка действительно оказалась изумительной, без тошнотворного хлебного запаха.      
– Свекру самогонку самые важные люди заказывали, – сказала Татьяна Ивановна. – Каких только он секретов не знал… Так все с ним и ушло. Живет человек, а что остается? 
– Дети остаются. Память остается.
– Дети, память… Анька  меня и не вспомнит, пожалуй. Не потому, что она плохая или злая, а нет у нее чего-то. Не любит она никого. И как ты с ней жить будешь… Только не бросай ее, без тебя она погибнет. Но и себя не дай подмять, тогда вы оба погибнете.   
От выпитого она раскраснелась; волосы, не убранные в «учительскую» косу, рассыпались по плечам, и она вдруг стала похожа на Анну.
– Жить с ней трудно.  У меня всегда такое  чувство, что с нею вот-вот  что-то  нехорошее произойдет…
– У меня тоже,  – признался он, наливая в ее стопку.
Она вздохнула:
– Спаиваешь! Только, знаешь, Юра, мне уже легче!..
– А когда я вас в баньке попарю, вы будете летать!
– В  какой баньке?
Он улыбался во весь рот, и она догадалась:
– Я думала, он в туалет бегает, а он баню топит!
– Еще часик, и баня будет готова. Вы пока отдохните, а  я уберу со стола.
– Дома тоже посуду моешь?
– Бывает, – ответил он, наливая горячую воду из чайника в большую  миску. 
– И полы?
– Мыть пол – мужская работа.
Она покачала головой:
– Не знаю, не знаю. Мужская работа немножко в другом заключается.
Он вдруг представил ее в объятиях Соболева.
– Сергей Афанасьевич… Вы его любите?
– Надо же кого-то любить, – сказала она ему в спину.
– Значит, не любите. А когда-нибудь любили?
– Я и сейчас люблю.
– А почему вы не с ним?
Она шумно вздохнула:
– Это, Юра, долгая история. Но я выбрала Сережу.
– И ни разу не пожалели?
Она помолчала.
– Пожалела. Два года назад Сережа приехал из санатория необычно оживленный. И ночью был… незнакомый, новый какой-то. Я все поняла. А потом случайно нашла записку ужасно пошлого содержания, мол, не соскучился ли котик по своей кошечке?
Юрий выронил ложку из рук: эту фразу сказала Инна на третий день заточения.   
– Меня больше всего вот эта пошлость потрясла. Я отказалась от своей любви, я посвятила ему свою жизнь, а он… с кошечкой. Да еще связался-то из своих, из партийных! Не знаю, на что рассчитывала эта … кошечка, может, увести из семьи хотела, только я устроила ему Варфоломеевскую ночь, и он все прекратил. А  она  давай ему мстить…
– Анонимки?
– Нет, она пошла другим путем. Приметил Сережа одного кадра, тащил его, продвигал, а тот  такой дрянью оказался, на Сережино место нацелился... Она с ним и снюхалась, переспала, видать, нашептала, что надо, ну, и пошло-поехало: приписали Сереже отсутствие партийной линии, зажим критики, неумение работать с кадрами… Я говорю: «Уходи, пока не поздно».  Он ушел, а тут мою школу закрыли, а новой не предложили. Мне было очень тяжело, Юра.
Он вытер руки полотенцем и присел к ней на топчан, и она  взяла его руку в свои.
– И тут появился ты. Я знала, что Анна тебя не любит, но она не любит никого.
– А Сёмочку?
– Ты Лукьяновых знаешь? У них до скандала дошло: сестра влюбилась в брата. Так вот и у меня такое чувство, что Анна и Сёмочка – родня, и любовь у них другая, не для семьи. И когда ты пришел из армии, я решила – ты должен быть наш. И что ты гол, как  сокол, – это даже хорошо. Мы тебе поможем, а ты должен спасти Анну, ты должен спасти нас.
– Спасти?
– Юрочка, мы гибнем! – Она крепко сжала его руки. – Я скоро умру…
– Татьяна Ивановна!..
– …Сережа женится на другой, я даже знаю, на ком – на какой-нибудь секретарше. Анька не простит ему…
Она  отвернулась к стене и  заплакала. Он гладил ее руки  и молчал.
– Заставь ее родить. Внучку хочу. На могилку ее приведи.
– Татьяна Ивановна! Ну что за разговоры?
– А Анька твоя – дура. – Она повернула голову и посмотрела на него ясными глазами, какие бывают только после слез. – Это не Анька,   это я тебя выбрала… А сейчас иди за крапивой.  А то наобещал и – в кусты!
Он решительно поднялся:
– Я  позвоню, что останусь. 
Телефон-автомат висел в сенях дома сторожа; разговаривать мешали лай собаки на цепи и запах свиного котуха. Неожиданно ему ответила  Марина Тейлор:
– Але, кого надо?
– Привет! Ты как там  оказалась?
– А тебе разве Анна не говорила? Я в отпуске, поживу у  вас. Ты не возражаешь?
– Живи. Анне скажи, что теща приболела, я останусь ночевать. Утром позвоню.
Он прошел в верхонках на руках по задам участка, набрал крапивы и запарил ее в тазике. Татьяна Ивановна ждала его на пороге кухни.
– Баня готова. Вас проводить?
– Не надо, лучше найди в шкафу чистое. Не мальчик, разберешься, что к чему. 
Его поразило ее белье; у его жены оно было далеко не новым и застиранным, словно у подростка. Стало жалко Анну до  кома  в горле. Вот разбогатею, подумал он, накуплю ей всего.
Татьяна Ивановна сидела одетой  в предбаннике.   
– Ну что ж ты, в штанах будешь меня парить?
Он разделся до плавок.
– Окно занавесь. А то увидишь меня и умрешь со страху. 
Он вошел в баню, прикрыл окно большим полотенцем, зачерпнул горячей воды, тщательно промыл скамейку и полок. 
– Ну, помоги теперь.
Ее голос прозвучал по-детски беспомощно. Он подал  руку и помог перешагнуть порог.
– Вы совсем не страшная, – вырвалось у него. 
– Нет, Юра, я – старая, толстая, больная. А как хочется быть молодой и здоровой, если б ты знал!  – Посмотрела на полок:  – И как я туда?
Он придвинул скамейку, Татьяна Ивановна поставила на нее здоровую ногу и с помощью Юрия улеглась на полке.
– После таких упражнений последнего здоровья лишишься! – пожаловалась она глухим голосом. – А ты еще крапиву придумал!
– Крапива – не сразу. Сначала надо пропотеть. А крапива пусть пока заварится.
Он без особой нужды поправлял и переставлял скамейки, тазики, шевелил угли в печке – занимал себя, чтобы не глядеть на Татьяну Ивановну.
– Что ж ты меня бросил? – пожаловалась она. – Я вся затекла,  помоги.
Татьяна Ивановна приподнялась на руках и повернулась на бок, он обхватил ее, большую, горячую, потную.  …Откуда-то появился свет, и он увидел ее бело-розовое тело: оно было прекрасным, легким, молодым, желанным; и был редкой сладости поцелуй и ее жалобный крик, словно бы откуда-то издалека: «Юра!.. Юра!..» Он проснулся и долго не мог придти в себя. Обнаружив себя ранним утром на топчане в летней кухне, он одновременно обрадовался и расстроился: это всего лишь сон – прекрасный, сказочный, небесный! Он остался верен своей жене, но чего это стоило ему! Он еле оторвался от пылающего тела, а потом, с крапивным веником в руках,  истекал потом и слезами, слушая повизгивания, перешедшие  в жалобный плач. Доставлять Татьяну Ивановну в дом пришлось практически на руках и укладывать в постель, как капризную, избалованную девочку; он вспоминал маму, и, может быть, только это спасло их. «Останься, – умоляла она, – мне страшно, я умру без тебя!», а он, стоя на коленях у кровати,  целовал ее маленькие руки.  Когда он был уже на пороге, она окликнула его в последний  раз…
Он вскочил на ноги и бросился в дом. Татьяна Ивановна лежала на полу, головой у порога. Она шла к нему за помощью!
– Татьяна Ивановна! – позвал он, присев на корточки.
Она не шелохнулась. Он взял ее руку. Она была теплой. Он принес толстое одеяло и перекатил на него ее тяжелое тело, подложил под голову подушку, поправил халат, который она успела надеть, и снова позвал ее:
– Татьяна Ивановна!
Ее неподвижное лицо было прекрасным.
– Простите меня!
И ему показалось, что веки ее дрогнули. Он схватил ее руку и ощутил слабое пожатие. 
– Татьяна Ивановна, миленькая! Не умирайте!
Еще не рассвело, но от берез утро казалось светлым. Он позвонил в «скорую» и Сергею Афанасьевичу. Войдя в дом и увидев ее лицо  богини, он все понял. Он сидел неподвижно рядом с ней до приезда тестя с известным в городе кардиологом; Юрий знал, что душа Татьяны Ивановны здесь и беседует с его душой на своем языке.
Его привезли прямо к своему подъезду. 
– Ты чего в такую рань? – спросила Анна, зевнув и потянувшись.
Он прошел в столовую.
– Мама умерла. – И уточнил: – Твоя.
Анна вскрикнула и осела на пол. Из дверей спальни на них смотрела Марина Тейлор. Ее припухшее ото сна лицо было  законченно семитским.

С кладбища Юрий, Анна и Марина возвращались на машине Буторина. Как это обычно бывает, в этот момент наступает известное облегчение; Анна закурила и откинулась на сидение.
– Ну, вот и все.
– Хорошо еще, – сказал водитель, – что Юра приехал. Сколько знаю случаев, когда уедет человек на дачу, хватятся дня через три-четыре, а он уже…
Аня бесцеремонно перебила его:
– Те, кто маму обмывали, сказали, что она вся была такая чистенькая, как ангелочек…
«Чистая, легкая, воздушная», –  вспомнил Юрий свой сон – свой первый сон, потому что Татьяна Ивановна обе ночи приходила к нему; они без конца восполняли несбывшееся и говорили, говорили, и он теперь ждал третьей ночи. Аня, придя в себя в то воскресное утро,  стала, размазывая слезы по неумытому лицу,  укорять себя в смерти матери, однако это показалось ему игрой; зато с каким неподдельным гневом она накинулась на него, когда узнала, что он лечил ее с помощью бани! «Ты убил ее! Ведь ты знал, что у нее тяжелейшая гипертония! Баня, да еще парная, ей противопоказана!» Он молчал. Побушевав, она умылась, и они пошли к Соболевым. Двухдневные хлопоты разъединили их физически – она была в родительской квартире,  а он разъезжал по делам на машине, которую прислал Буторин, зато и объединили, потому что думали и говорили они только о Татьяне Ивановне. «Она любила тебя», – сказала  Аня, когда они возвращались домой поздним воскресным вечером. Он кивнул: «Да, она увидела во мне опору, поверила, что я все, что могу, сделаю для ее дочери». Аня остановилась и повернулась к нему: «Да она любила тебя, как женщина! Она ревновала меня к тебе, она подглядывала ночью в нашу комнату! Я видела, как она нюхала твою рубашку!» Он  вдруг вспомнил, какие грустные были у нее глаза, когда они с Аней переезжали на частную квартиру. «Но ты сильно не обольщайся, дело не в тебе. Просто ты похож на молодого Орлова… Это была ее первая и единственная любовь. Она думала, что он погиб, и вышла замуж за папу. Потом Орлов приехал: весь в орденах, а мама – вот с таким пузом!» «А это не тот Орлов, что Сёмочкиным училищем командует?» «Тот самый! Мы отдыхали  на юге, и в ресторане наши родители встретились с Орловым. Буторин с Орловым, оказывается, воевали вместе. Вот Сёмочка и оказался в этом училище. И,  знаешь, Медведев, – сказала Аня, наклонив голову. –  А вдруг бы ее это спасло?» «А как бы я?  – негромко спросил он. – Как бы мы?» «А, брось! Не строй из себя святого! Маринка мне все рассказала, как вы на кафедре, на другой день после сделанного мне предложения!..»
Марина открыла им; она была в Анином халате, и это почему-то возмутило Юрия до глубины души. Он принял душ, поменял простыню на супружеской постели и улегся. «Юра, ты будешь ужинать? – спросила Марина тоненьким голоском. – Я пожарила картошку. И вина купила». Он промолчал. Голос Ани был на октаву ниже: «Медведев, мы тебя ждем!» Хотелось есть, но больше всего ему хотелось возвратить вчерашний – господи, это было лишь вчера! – вечер в летнем домике. Марина принесла ему стакан вина и тарелку картошки: «Если гора не идет…» «… к Моисею, то Моисей идет к горе!» – сердито закончил он. «Ты – антисемит! – сказала она с улыбкой, присев на кровать.  – А я так скучала по тебе!» «Твой котик не соскучился по моей кошечке?» – вспомнил он и спросил: «Ты предлагаешь ля-мур труа?» «А что? Мне кажется, Анна –  не против». «Уйди». Она поднялась и показала на вино с картошкой: «Унести?» «Оставь», – сказал он после некоторого колебания.  В понедельник привезли из морга Татьяну Ивановну, и Анечка  осталась на ночь у гроба. С головой, повязанной черной кружевной косынкой, в черном приталенном платье, она снова показалась ему Анной. «Мне остаться?» – спросил Юрий. Она отрицательно покачала головой. «Идите, Юра, спать, – сказал Сергей Афанасьевич,  – завтра…» И махнул рукой. Юрий поплелся домой в надежде, что Марина где-нибудь гостит. Но она встретила его на пороге, заслышав звук вставляемого ключа. Правда, на этот раз она была в его рубашке и с голыми ногами. «Давай ужинать! Я ждала тебя – такая голодная!» Про Анну она ничего не спросила. «А что у нас на ужин?» – поинтересовался он со слабой улыбкой. Она даже захлопала в ладоши: «Заговорил! Наконец-то!» И  бросилась к нему на шею, едва не свалив его.   
После ужина, во время которого она болтала без умолку о своей жизни в Подгорном, где нормальные мужики давно разведены по стойлам, он пожелал ей спокойной ночи и прошел в спальню, но ложиться не стал, а долго стоял на балконе над темной затихшей улицей. Как же так все получилось, думал он, что их с Аней жизнь, которую он хочет прожить чисто и честно, обрастает какой-то болотной тиной; выходит, лучше грешить и преступать, чем мучиться от собственной трусости и нерешительности… Обнаружив в своей постели  Марину, он только вздохнул и вытянулся рядом. «Ты знаешь, – сказала она, – на самом деле ты у меня первый. А тогда я просто испугалась и ничего не помню». «Это было в школе?» «В десятом классе. Он у нас был тренером, а я бегом занималась, мне  первый разряд был нужен, чтобы  легче поступить. И когда он сказал, чтобы я осталась…» «Глупая ты,  – сказал он, повернувшись к ней. – Про тебя даже анекдот есть. Лев собрал зайцев, смотрит в список и говорит: “Тебя, Серый,  я сегодня на обед съем, Косого – завтра, а Ушастый придет послезавтра!” “А если я не приду?” – пискнул  Ушастый. “Вычеркиваю!”» Марина засмеялась: «Но я же тогда не знала этого анекдота!» «Ты просто хотела того, что случилась. А свой страх – придумала». «Наверное, ты прав. Значит, я испорченная?» «Почему? Тебе просто нужен хороший мужик». Она прижалась к нему и вздохнула: «У меня есть очень хороший мужик, но он не мой!» Он усмехнулся: «Он не только немой, он еще – никакой!» Она встревоженно подняла голову: «Что, совсем?» «Увы!»  «Так это хорошо! Тебя Анька бросит, а мы с отцом  вылечим! Он вылечил первого секретаря, а у того был полный завал: секретарша по всему селу раззвонила, что он, как ты говоришь, никакой…» «Секретарша – это жена  секретаря?» «Нет, это та, что в приемной сидит». «Значит, надо менять секретаршу!» «Ой, а он и правда ее заменил! Так, может, не в папиных пилюлях дело, а в новой секретарше?» «Вполне возможно». «Значит, ты меня просто не хочешь?» «Я сейчас ничего не хочу». «Ты меня прости, у вас горе… Только я хотела, как лучше. Я же вижу, что ты больше Аньки переживаешь, у тебя даже седина появилась…» Он машинально провел рукой по волосам: это когда их души беседовали… «Не гони меня, ладно? – попросила она. – Вдруг ты утром захочешь?» 
Он поднялся ранним утром и, не позавтракав, убежал к Соболевым. И  теперь сам Бог – или ее душа? – велит ему напиться на поминках и забыться или, наоборот, вдруг очнуться и начать жить.   

Художник, Олин муж, привез с Байкала не только этюды и копченого омуля, но и московского кинорежиссера, не очень известного, но с репутацией хорошего профессионала. На встречу с ним к Анне с Юрием пришли Саянский с Люсей, которая от встречи к встрече догоняла его в возрасте, артист Попов с третьего этажа со своей женой-телевизионщицей, чья точеная фигурка снова напомнила  Юрию незабвенную Галину Сидоровну.
– Привет, – сказала она, – а Ваньке Лукьянову строгача влепили за эротику!
Кинорежиссер, щуплый, с породистым носом и намечающейся плешиной, в дешевых джинсах и пуловере,  говорил про кино мало и неохотно, а больше пялился на Марину Тейлор; в конце концов, они оказались на диване рядом, пили на брудершафт и целовались. Юрий почему-то вдруг разозлился:
– Хотите, я докажу, что каждый человек и в жизни играет какую-то роль?   
– В жизни я не играю! – возразил кинорежиссер резким голосом.
– Да вы знаете, что мальчик, сказавший  про голого короля, просто не знал правил игры? 
– Юра! – сказала Анна. – Ты не оригинален! 
Саянский внимательно посмотрел на него и поднялся с пачкой сигарет в руке.
– Миша, только одну! – предупредила  Люся.
Юрий вышел вслед за ним на балкон.
– Не тратьте, Юрий, порох на москвичей. Скажу вам по секрету, сейчас последуют очень важные шаги, чтобы Москва жила не только для себя. Первый шаг – поднять один журнал, сделать его рупором русских людей, а не кучки «космополитов». Мне предлагают  место заместителя главного редактора с перспективой на главного. Нужны свежие силы, новые имена. Дерзайте, Юрий. Обещаю любую поддержку.
– Спасибо, Михаил Федорович, только у меня другие планы: институт, аспирантура…
– Это хорошее дело, и отдавать ему себя надо полностью. Вон мой Николаша из экспедиций не вылезает, зато уже  и статьи в академическом журнале, и рекомендация в аспирантуру. Так что думайте. И себя не насилуйте. Хотя… Я, когда начинал, по сорок страниц в день выдавал, руку набивал. Про детство писал, про стариков, про закаты и восходы...
– Проба пера?
– Точно! Я это так и называл, у меня этими «пробами» весь чердак завален… А вот как вы понимаете лозунг: «Если можешь – не пиши»?
– Если нет острой потребности что-то сказать…
– Да неправильно это! Понимать надо вот  как: если можешь, не лезь в эту чертову жизнь, где, чтобы пробиться, надо ломать себя и других, прогибаться, проползать, а где и перешагнуть! Дай Бог, чтобы Николаша стал профессором и академиком и ему не пришлось для этого ни жопу лизать, ни скальпы снимать! И в науке, как и везде, есть говнюки, но это вроде говна в проруби с чистой водой, а у нас-то это просто сортир! У нас говнюк – профессия! – Он бросил окурок на асфальт, покосился на дверь и закурил еще одну сигарету. – Сон я увидел: все мы, писатели, живем в общежитии,  по пять-шесть человек в общей комнате, и только у старост этажей и членов студсовета – Маркова, Сартакова, Софронова, Салынского, Воронкова, Ильина – по отдельной... Я проснулся  и думаю: господи-боже мой, а ведь все так и есть!..  Меня вот Бог миловал, а батя мой сгинул на Колыме. Так что мы свое сегодняшнее общежитие можем с вами ругать последними словами,  но разрушить его – значит разрушить все!
Помолчав, добавил негромко:
– А иной раз думаю: выучился бы мой Николаша, женился на иностранке и – хоть в Америку, хоть в Австралию, хоть  в Израиль, только  подальше отсюда!
Уходя, Саянский  подошел к кинорежиссеру и подал ему визитную карточку:
– Позвоните утречком! 
За Саянскими стали расходиться остальные. Только кинорежиссер сидел с Мариной  в обнимку в темном углу и не собирался уходить.
– Он заночует у нас, – объяснила Анна, когда они остались одни в крохотной прихожей.
– Где? – раздраженно спросил Юрий.
– Они лягут с Мариной на диване.
– У нас не дом свиданий!
– Я их не выгоню. 
– В таком случае – я уйду!
– Иди, – сказала она.
Он выскочил на темную улицу. Художник и Оля, просидевшая весь вечер молчком в отличие от громогласного мужа,  ловили такси на перекрестке. Юрий остановил машину, попросил водителя притормозить возле парочки и открыл заднюю дверь: «Прошу!»
– Ой, Юрочка, а ты куда?
– Исключительно вас проводить!
– Ты поругался с Аней? – догадалась Оля. – Так поехали к нам!
Она села рядом с ним, а художник втиснулся на переднее сиденье и потер руки:
– Погудим! У меня кубинский ром остался!
Оля плотно придвинулась к Юрию, и его рука неожиданно скользнула на ее колени. Она прикрыла ее своими ладошками и сидела молча, неотрывно глядя вперед. Юрий закрыл глаза. Ему было покойно и хорошо. Быть может, надо было тогда, в Каргасе, все решить по-другому?.. В мастерской к ним присоединился сосед-художник, коренастый, лысый, беззубый, рыжебородый. У него оказалась литровая банка спирта, и они пили втроем до рассвета, а Оля спала, свернувшись калачиком, на драном диване. Наконец, художники свалились головами на стол. Юрий, покачиваясь, дошел до дивана, опустился на колени и прижался губами к Олиной ладошке. Она села и спустила ноги с дивана:
– Ложись, милый,  спать!
– А ты? – спросил он.
– Я тоже лягу. Валетом.
– О, я с мамой спал валетом, и с тетей Верой спал валетом…
– А теперь с тетей Олей будешь спать валетом.
Ее маленькие ноги оказались у него на груди; он нежно прижал их и погладил. 
– Ну вот, – сказала она, – у нас с тобой еще одна незабываемая ночь.
Вечером он провожал  Марину. Анна расцеловала ее в прихожей, он взял в руку  чемодан и вышел на улицу. Марина окликнула его  у перекрестка, и он  подождал, пока она нагонит его.
– Ты ведешь себя так, будто я перед тобой в чем-то виновата!
Действительно, подумал он, что ему Гекуба?
– Мне жалко тебя. Он наобещал тебе три короба, а ты и поверила…
– Он мне ничего не обещал.
Он вдруг вспомнил, как они стояли в обнимку, спиной к груди, на катере.
– А у нас с тобой что было?
– А у нас было то, чего я никогда не забуду.
– Значит, мы больше не встретимся?
– Приезжай в Подгорное.
– Зачем? 
– Если спрашиваешь – то не приезжай.
– А ты будешь ждать?
– Нет. Но буду рада.      
Кинорежиссер, проведший день в компании Саянского, ждал Марину на перроне. Он поцеловал ей ручку, а у Юрия принял сумку. Марина обняла и поцеловала Юрия. Вблизи ее грустное лицо показалось воистину библейским.  Сестра моя, снова подумал Юрий, а она прошептала ему в ухо: «Все равно ты мой самый-самый!»

Статья Саянского «За квартирным туманом» вышла в конце августа, по сути в межсезонье, но город отреагировал на нее  на редкость активно; видимо, народ соскучился  по скандальным публикациям хрущевской эпохи, после которых с прилавков киосков сметались журналы с раскритикованными произведениями. Юрий с Анной прочитали статью и вначале просто развели руками: написал всю это глуподлость приличный человек,  известный писатель, который был принят в доме. Потом Юрий развеселился:
–Вникни, Ань: «Пустые песенки бардов звучат не только с низкопробных магнитных лент. Находятся “любители” певцов без голоса и слуха, которые предоставляют для их выступлений свои квартиры». Что же он  адрес квартиры не указал?
– Ты зря веселишься! Где надо, адрес есть!
– Ты думаешь?
– Уверена!
И она гримасами и жестами показала, что телефон их прослушивается, а в стенах установлены «жучки». Он махнул на нее рукой: «Да ну тебя!»  и тут  вспомнил… Он возвращался на такси с телестудии – ему  наконец-то выплатили гонорар за почивший в бозе «Клуб директора», задумался и вдруг понял, что такси стоит у его подъезда, хотя номера дома, а тем более подъезда, он водителю не сообщал. «Собирай бумаги, я увезу на дачу», – написал он на листе бумаги. «Все сожги!» – ответила она. Он кивнул, но жечь ничего не стал, а спрятал привезенное, в том числе и свою «Пробу пера», в погребе под летней кухней. Выбравшись наверх, он посидел за столом; на донышке  бутылочки еще осталась настойка, он выпил и сказал вслух: «Вот так вот, Татьяна  Ивановна. Плохо без вас». Но  потом стало куда хуже. Анна каждый день после работы заезжала проведать бабушку и  собиралась перебираться в квартиру отца. Юрий  слушал ее рассуждения  о том, что, конечно же, они не могут оставить Сергея Афанасьевича одного и  должны  помочь ему ухаживать за матерью, молча и хмуро. Ему казалось, что предсказания Татьяны Ивановны начинают сбываться. Во всяком случае, методист, она же секретарь,  Эмма Васильевна не ходила, а летала  по институту. Его дурные предчувствия оправдались. В начале зимы Анна вернулась от отца в слезах:
– Кобель! Еще мамины ноги не остыли, а он уже собрался жениться! 
Не сняв дубленки и сапог, она яростно металась  по квартире:
– Мразь! Коммунист  хренов! Пионер всем ребятам пример! Нашел себе зеленую манду!
Юрий усмехнулся точности определения.   
– Но погоди, папочка, я тебе устрою счастливую семейную жизнь! Ты плохо знаешь свою дочь! – Остановилась перед Юрием: – А ты чего сидишь?
– А что мне  делать?
– Собирайся! Будем жить там! Я в той квартире прописана,  у меня есть моя  комната, а ты – мой муж! Если что – я через суд правды добьюсь!
– Я не поеду в ту квартиру, – сказал Юрий.
Она даже потеряла дар речи:
– Как? Ты хочешь, чтобы я оставила свою квартиру этой про****и?
– Я считаю, что Сергей Афанасьевич имеет право на личную жизнь. И, кроме того, как это ни цинично звучит, его женитьба освобождает нас от хлопот о твоей бабушке.
Она плюхнулась на диван рядом с ним:
– Ты понимаешь, что ты говоришь? Ты хочешь вернуть меня к «подпольщикам»? Ведь эта квартира, – она повела глазами вокруг, – ни на кого из нас не оформлена!
– Я завтра же переговорю с Сергеем Афанасьевичем…
– А где ты был раньше? Пришел на все готовое! Какой же ты мужик? Что ты можешь? 
– Ты знала, на что шла…
– На что шла!.. – Анна поднесла руки к лицу, словно собираясь зарыдать. – Какой я была дурой! Если бы я не отказалась, у меня было бы все!
–От чего же ты отказалась?
– Не будь лицемером, Медведев! То-то ты не знаешь, зачем в Париж возят девушек? Стоило мне только сказать «да»… А вместо этого я, чистая и  непорочная, вернулась к тебе!
– И жалеешь об этом?               
Она мгновенно успокоилась. 
– Да что сейчас говорить об этом? 
– Действительно,  – сказал он.  – Я не могу тебе запретить поступать по-своему, но сам я туда не пойду.  Поживем пока отдельно, глядишь, найдется какой-нибудь выход.
– Только ты отсюда никуда не уходи! Пока бабушка жива, эта квартира – наша!   
Она собрала сумку, и он проводил ее до отцовского дома.  На улице было чисто, снежно, и от того грусть его была чистой; он вдруг подумал, как  хорошо им было целый год! Она была разной, его Анна, Аня, Анечка, и не всегда шелковой, но она была с ним, они были вместе, а что их ждет теперь?
– Аня,  – начал он.
– Не надо, Медведев, – сказал она, – а то я расплачусь.
– Давай вернемся! У нас все будет хорошо!
Она судорожно вздохнула и покачала головой:
– Не могу. Когда по мне вот так, трактором, сначала Саянский, потом родной папочка… 
Они поцеловались.
– Не плачь, маленькая, – прошептал он.   
Тесть, пряча глаза и водя руками по столу, сказал ему в своем институтском кабинете, что выгнать дочь из дома он не имеет права, но  и отступать от своего решения жениться на Эмме Васильевне не будет. И Юрий подумал с грустью, что все держалось на Татьяне Ивановне, нет ее –  и нет того Сергея Афанасьевича, которого он почти полюбил, как отца.   

Зима оказалась метельной, снежной, холодной; в марте снова выпал обильный снег и ударил мороз, зато было много солнца, и Юрий просто переживал, просиживая в такие дни на кафедре у низкого окна.  И когда его направили от обкома партии по селам Перовского района в составе бригады лекторов, он обрадовался. 
–Поздравляю вас, Юрий Петрович,  – разулыбался Пильщиков, – вам оказано большое доверие! 
Только что закончился  двадцать четвертый съезд партии, его делегатом был Буторин, и с ним в Москве в гостинице «Россия» жила Лилия Юрьевна. Анна, побывавшая у Буториных, с усмешкой рассказывала,  что сам Буторин без ума от Брежнева, а Лилия Юрьевна – от магазинов в подвале гостиницы, где для делегатов и их жен есть все. Юрий получил в обкоме  газеты с материалами съезда и маленький аккуратный конвертик, на котором была написана его фамилия и сумма  суточных – 25 р.  Доклад Брежнева он прочитал, отмечая важные места  шариковой ручкой. Совокупный общественный продукт вырос на 42 процента, а вот продукция сельского производства – всего  на 21 процент. А сколько гибнет, гниет, разворовывается! Фейгин, его папочка, целое состояние сколотил – только на том, что постарался хоть часть выращенного довезти на Север в съедобном состоянии!..   
Летели в ИЛ-14, на удивление уютном, чистом, теплом; на подлете к Перово Юрий увидел слабо заснеженные поля, столбы, темную дорогу, широкие приземистые строения, дома и геометрические линии плетней. Они сели на чистое от снега поле, и тут же от деревянного аэровокзальчика ринулась к самолету толпа «обратных» пассажиров. Лекторскую группу, в которой, кроме Юрия, были еще румяный доцент-политэконом из технологического института да сухопарый полковник из штаба гражданской обороны, сразу повезли в райком. Юрий не удивился, когда навстречу им поднялся из-за стола его давний знакомый, бывший редактор «межрайонки». Он тоже узнал Юрия:
– А вы молодец, не потерялись, раз вам такое важное партийное поручение доверено!
– Вы тоже выросли!
Усадив всех троих, секретарь райкома рассказал о сегодняшних планах:
– Сейчас поедете в  совхоз, там и  пообедаете, а потом  побеседуете с народом, вернетесь, устроитесь в гостинице, и я как раз подойду, посидим вместе, поговорим.
«Беседовать» Юрию сначала пришлось в совхозной мастерской, где стояли под лампами дневного света разутые, со снятыми капотами автомашины. Слушали его рабочие вполуха; во время лекции кто-то поднялся – и потащил за собой стул, повернулся, увидел, оборвал веревку  и нанес обидчику несильный удар железякой по шапке. Раздался хохот, и Юрию вдруг стали близки эти люди; хотелось сказать им, что он такой же, как они, и ему приходилось в мазуте возиться. И когда один из механизаторов сказал: «Вот вы все про подъем говорите, а моя дочка в городе, что привезем, то и ест, ничего не купишь», ответил ему искренне, что и сам часто думал об этом и пришел к выводу, что задачи надо решать комплексно, чтобы ничего не терялось, а то ведь, он это прекрасно знает, до прилавка доходит в лучшем случае треть выращенного с таким трудом! Потом его привели в  коровник с широким пролетом, где слева и справа стояли ряды животных и что-то двигалось, ползло перед их мордами; он увидел, что это была солома – потемневшая, коротко и ровно постриженная. В подсобном помещении толстый хромой мужик в белом халате, назвавший себя осеменителем, показал ему таблетки глубоко охлажденной спермы.
– До людей не дойдет? – кивнул на них Юрий.
– Дойдет! – обнадежил мужик. – Наши мужики совсем обленились, не е…, а выё..!  Доярки криком кричат: «Палыч, хоть бы ты нам помог с осеменением!»
– Ну и как? Помогаете?
– А как же! – осклабился «Палыч». – Как в песне: «Если радость на всех одна, на всех и беда одна!..»   
После сильного ветра повалил снег, Юрий был один в двухместном номере, и ему никто не мешал думать об Ане, об их  новой  жизни. Она приходила к нему два раза в неделю, они ужинали при свечах, с вином и всякой вкуснятиной. К ним теперь никто не приходил, и они могли наслаждаться обществом друг друга допоздна. Ночевать она никогда не оставалась, и это вносило   в их отношения особенную остроту. Но у него было ощущение, что они с Аней никак не могут остаться одни. И он даже не удивился,  когда Анна заговорила в постели о  совершенно невообразимом: «Она что, действительно к тебе приходит?» «Кто?» «Моя мамаша!» «О чем ты говоришь?!» – лицемерно воскликнул он. «Признайся, Медведев! Не думаешь ли ты, что я буду ревновать к тому, что тебе приснилось!.. Так приходит?» «Да»,  – сказал он. «И что вы делаете?» Он молчал. «Только правду, Медведев!»  «Ты все знаешь». «Да, она мне все рассказала. И она была такой красивой и счастливой! Знаешь, Медведев, при жизни мы всегда воевали. Мы воевали за отца,  мы воевали за ее поклонников.   Чернов был всю жизнь влюблен в маму, он  ее готов был на руках носить, и я уверена была, что он сможет! А я ему глазки, я ему коленки – и что ты думаешь? Клюнул!» Юрию стало  обидно за Чернова, за Татьяну Ивановну  и почему-то за себя: «И куда же он тебя клюнул?» «Да куда угодно – если б я ему позволила!.. А вот на тебе она отыгралась! Она пришла ко мне во сне сказать, что  победила, что ты  навечно принадлежишь ей!» Он приник к ее губам: «Я хочу принадлежать только тебе!» Она обняла его: «Хорошо, что ты не врешь. Нас с тобой спасет только правда». «Нет, – прошептал он, – только любовь!» «А ты меня все еще любишь?» «Я бы хотел говорить о любви  только с тобой!» «Ты, Медведев, старый софист, но мне, наверно, уже никуда не деться от тебя!» В другой раз, вперив глаза в потолок спальной, она вдруг проговорила: «А Маринка-то залетела от этого… Эйн-зейн-штейна». «И что?» «А что? Рожать  собирается, дура». У него потеплело в груди. «Ну и хорошо! – сказал он, целуя ее. – И нам давно пора…» «Ага! Прямо сейчас возьму и рожу!» «А когда? Нам уже по двадцать пять лет…»  «…и у нас ни дома, ни семьи, ни денег!»
После завтрака Юрия привезли в «такси» – грузовой машине с крытым верхом – в далекое село с разбросанными в снежной степи  одинаковыми  домами и высадили у конторы, где его встретил молодой белокурый парторг.  Он отвел Юрия сначала в школу, потом к чабанам в кошары. К школе шли под слабым солнцем и сильным ветром. В конце пустынного в этот час села стояла водонапорная башня, до сих пор еще дико и страшно обвешанная сосульками. В кошарах шел окот. Новорожденные ягнята на тонких длинных слабых ножках сушились под лампами в своих ящиках-гнездах и жалобно блеяли. Обедали в недавно построенной столовой, где еще пахло известкой. После обеда были еще одна ферма и два часа ожидания в кабинете парторга. В шестом часу он посадил Юрия на рейсовый автобус, и Юрий оказался его единственным пассажиром. Уже  в сумерках автобус остановился в большом селе. Юрий ступил на крыльцо конторы и лицом к лицу столкнулся с Колей Смирновым:
 – Привет, старик! Мне уже сказали, что ты здесь! Растешь!
– Здорово! А я слышал, что из университета кто-то должен приехать, но никак не думал, что ты!
– А это я! Какие у нас планы?
Юрий взглянул на часы:
– В Перово мы точно не успеем отовариться! Надо здесь!
Они скупили в местном сельмаге все, что там было: водку, банку рыбных фрикаделек, плавленые сырки и печенье. Водитель торопился к телевизору, поэтому гнал автобус в черноту, как бешеный. Оказалось, что днем Коля уже устроился в номере Юрия. Они быстро накрыли стол и тут же выпили по первой.
– Рад, старик, за тебя! Ты молодец, что в армию сходил. Конечно, потерял  время, зато и приобрел то, что тебе все компенсирует,  – говорил Коля, закусывая фрикадельками.  – У нас в институте очередь в партию на десятки лет. Членкоры умирают,  не дождавшись!            
– А зачем это им?  – удивился  Юрий.
– Человек вне партии – не полноценный человек! Мой шеф – солидный, известный, знаменитый, в часы заседания парткомов места себе не находит!
– А ты уже в партии?
– Пока нет, но у меня все шансы  претендовать на следующее место: молодой,  перспективный, активный, русский, сын известного  писателя…
– А это тоже важно?
– Я понимаю твой сарказм. Ты прекрасно знаешь, как я отношусь к творчеству отца. И статью его про бардов читал и плевался! – Он покончил с фрикадельками, не предложив Юрию, и потянулся за бутылкой «Экстры». – Но ты пойми, что он ее написал ради нашего будущего! Через десять лет про статью и не вспомнят, зато она сможет дать дорогу русским талантам! И я стремлюсь в партию, чтобы русской историей занимались русские люди! Чтоб у нас не произошло, как в литературоведении, когда про Пушкина пишут Гершензоны и Эйхенбаумы!..
– У Пушкина с пятым пунктом тоже не все в порядке было…
– Пушкин – русский поэт! И этим все сказано!
– А как быть с Пастернаком? Он что – не русский поэт?
– Пастернак? – Николай задумался. – Нет, здесь надо сначала выпить!..
Они выпили еще и еще, но к Пастернаку больше не возвращались.
Утром их снова увезли по селам, а вечером все собрались в ресторане на прощальный ужин, потом допоздна сидели у полковника в люксе. Николай занял у Юрия  десятку и купил в ресторане бутылку коньяка. Они возвращались в свой номер в обнимку под строгим, но добрым взглядом дежурной: «Ох, уж эти городские!..»
– Слушай,  старик,  – сказал Николай, плюхнувшись на свою койку. – А ты мне рекомендацию в партию дашь?
Юрий подумал только одно мгновение: 
– Знаешь, Николай, наверное, не получится. Надо знать друг друга по совместной производственной и общественной работе не меньше года. Могут придраться…
– Ну что ж,  – проговорил Николай, засыпая,  – ты прав…          
Утро было солнечным, и все потекло, поплыло. Полковник ушел в райком на заключительную беседу.  Николай спал, а Юрий собрался в магазин купить что-нибудь на завтрак. На двери сельмага он увидел объявление: «Расписание движения автобуса Перово-Подгорное-Перово». Автобус в Подгорное уходил в двенадцать дня. Эх, если б Коля Смирнов не занял у него десятку! Полковника он встретил у крыльца гостиницы:
– Ну, как, Василий Иванович, оценили наш скромный труд?
Тот остановился и начал обстоятельно докладывать:
– В целом неплохо. Георгия Сергеевича хвалили, говорят: сильный экономист, вы, в общем, тоже  понравились, а вот молодой Саянский…
Юрий улыбнулся:
– Его фамилия – Смирнов.
– Да его, как и папашу,  заносит! Ну что тот на бардов налетел? У меня сыны их крутят, и я с удовольствием слушаю! Особенно, как там: «Она выпила “Дюрсо”, а я “Перцовую”…
– … за советскую семью образцовую», – с улыбкой продолжил Юрий. – У меня тесть ее любит слушать!
Полковник взглянул на него с неожиданным интересом:
– А ваш тесть кто?
Юрию вдруг этот бесхитростный служака, не жалующий самого интересного, по определению Лилии Юрьевны, – сплетен и слухов, напомнил покойного  Певнина.
– Соболев. Сергей Афанасьевич.
– Так вы Анин муж? То-то мне лицо ваше показалось знакомым! На похоронах-то Татьяны Ивановны вы рядом  стояли! – Он заморгал и полез за платочком: – Беда-то какая! Ведь молодая совсем!
Он отвернулся, вытирая глаза. Юрий заколебался. И вдруг услышал голос Татьяны Ивановны: «Хочешь – съезди! А то будешь потом казниться!»
– Василий Иванович, а можно мне маршрут  поменять?
– То есть вы хотите не самолетом, а автобусом?
– Да мне в  Подгорное нужно заехать.
– Так заезжайте,  – сказал полковник, пряча платочек. – Я вам возвращу стоимость авиабилета и добирайтесь сами. Потом зайдете в обком, сдадите билеты.
И он отсчитал из своего кошелька одиннадцать рублей.
– И все? – спросил Юрий, принимая деньги. – Никаких бумаг? 
– Какие бумаги, ведь мы с вами коммунисты, – рассудительно ответил тот и с улыбкой подал руку.  – Ну! До свидания, Юрий Петрович. Рад был с вами познакомиться и поработать. Сергею Афанасьевичу привет, он меня помнит.
Они не успели с Николаем выпить по стакану чая, как в дверь постучали:
– Молодые люди, за вами пришел автобус!
Они вышли с сумками на крыльцо. Николай удивился, что Юрий не торопится в автобус:
– Решил остаться?
– Решил, – сказал Юрий и обнял Николая. – До встречи. Целуй жену. И не обижайся…
 Он приехал в Подгорное, и у него возникло чувство, что он вернулся в Перово: такие же дома, площадь перед райкомом с памятником Ленину, только гостиница оказалась одноэтажной и без ресторана. Юрий попросил телефонный справочник и открыл на букву Т.
– А вы кого ищете? – спросила миловидная дежурная мелодичным голоском. – Я тут всех знаю!
– Марина… Марина Портная,  – сказал он,  выругав про  себя  Алика.
– Марина Марковна? Наш главврач? Вы можете позвонить ей на работу, 2-18!
– Она что, еще работает? – спросил он, совершая в уме сложные вычисления.
Дежурная закивала головой:
– Ой, она такая обязательная, всегда допоздна задерживается!
– Да я про другое…
Дежурная потупилась:
– Да пока работает…
Видимо, ей не терпелось что-то спросить, но Юрий потянулся к трубке:
– Разрешите?
– Пожалуйста, пожалуйста!
Он набрал номер, и трубку сняли тотчас же:
– Портная!
Он помолчал.
– Але! Слушаю вас!
– Марина Марковна, здравствуйте, это Юрий Петрович Медведев. Я был в командировке от обкома партии  в Перовском районе,  возвращаюсь домой,  и хотел бы с вами встретиться  в гостинице,  – проговорил он, словно диктуя. 
– Юрка! Сумасшедший! Ты здесь! – завизжала трубка, и ему пришлось прижать ее к уху,  – А ты не испугаешься, увидев меня?
– Я жду вас, Марина Марковна.
– … Ну, и как я тебе? – спросила Марина, когда он снял с нее дубленку. – Страшнее атомной войны?
Он усадил ее на кровать и устроился рядом.  Он не ожидал, что беременность так украсит ее. В ней все округлилось и налилось женской статью, крупный нос уже не так выделялся на свежем и чистом лице.
– «О, ты прекрасна, возлюбленная моя! Два сосца твои,  как две молодые серны, округление бедр твоих как ожерелье, живот твой – круглая чаша…»
– Про живот – это точно! – сказала она с радостной усмешкой. 
 – Ты устала, – сказал он, – полежи.
– Мне можно,  – неуверенно сказала она, укладываясь, – если ты будешь осторожен…
Он  отрицательно покачал головой.
– Только ты все равно полежи со мной.
Он лег и стал гладить  ее живот.          
– Ты завтра  придешь к нам?
– А что ты скажешь?
– Скажу, что ты – отец моего ребенка, но ты женат и мы не сможем быть вместе.         
– Я бы на месте твоего отца убил меня.
– Он не убьет. Он все понимает.
– Только я ничего не понимаю. Зачем это тебе?
Она погладила его по щеке.
– Для меня это твой ребенок. И всегда будет твоим. 
Наутро он долго размышлял, зачем вообще приехал в Подгорное, к безумной Марине Тейлор, запутавшейся в отцах и детях; а он разве не запутался, он разве не безумец, если ждет ночи для того,  чтобы встретиться во сне с мертвой женщиной? Марина пришла свежая и румяная от прохладного еще воздуха, в большом черном платке с яркими оранжевыми цветами поверх шубы.
– Поднимайся, засоня! Марк Абрамыч и Ванда Вацлавовна  ждут!   
Они шли по селу, под руку и медленно, и встречные уважительно здоровались с Мариной и буравили глазами Юрия.
– Вот,  – говорила Марина,  – теперь все знают, что у моего ребенка есть отец!
Наконец, Марина подвела его к добротному дому с высокими воротами. Марк Абрамович, как и предполагал Юрий, оказался похож на Фейгина, только он не хромал, а стремительно двигался, словно заводная машинка.
– Здравствуйте,  молодой человек! Что скрывать, в прежнее время был бы другой прием, но мы люди современные, для нас главное – чтобы Мариночке было хорошо! И для ребеночка все условия создадим!
В блеклых глазах Ванды Вацлавовны таились настороженность и  неодобрение, и она  лишь молча кивнула на Юрин поклон. После обильного  завтрака Марина повела Юрия  в больницу. Они переоделись в белые халаты, и она провела его по палатам и кабинетам; больница была  маленькая, уютная, чистая.
– Рожать здесь будешь? – спросил он, когда они вернулись в ее кабинет.               
– А где еще?
– Когда это будет?
– В конце мая. – Она улыбнулась – У нас весной красиво. Наш ребенок родится и увидит зеленые деревья…
Он нахмурился, и она умоляюще посмотрела на него:
– Ну почему ты так? Я уже не могу думать по-другому, а тебе, ну, правда, ничего не грозит!
Обед был поздним, длинным, сытным; Юрий сразу же вспомнил их единственное с мамой застолье у Фейгиных. Марк Абрамович торжественно водрузил на стол бутыль собственноручно изготовленного напитка, названного им «кошерным», а на вкус оказавшегося самогоном превосходного качества. Мужчины осушили бутыль до дна, и Ванда Борисовна увела своего мужа  в спальню, а Марина Юрия – в свою комнату и усадила на свою девическую постель: 
– Хочешь спать?
Он отрицательно покачал головой.
– Хочешь, я покажу тебе  фотографии?
Он кивнул: «Хочу».
– Вот это мой дедушка, папин отец, он  был, как ты сам понимаешь, портным. А ты знаешь своих предков?
Он понял подоплеку ее вопроса.
– Мы с тобой, – сказал он, – одной крови.
– Правда? Ой, а я догадывалась! Только ты, наверное, по маме, раз у тебя такая фамилия.
– По папе.
Она вздохнула:
– Ну вот, и я тоже. Это значит, что мы с тобой не евреи.
– Как не евреи?
– По израильским законам евреем считают по матери.  Так что мы с тобой даже уехать не сможем…
– Ты что, собираешься в Израиль?
– А что? Взяли бы и уехали с тобой. Ты бы закончил их колледж, а я  бы сдала  на врача.
– Но я вообще-то женат! И родиной своей считал и считаю Советский Союз!
– Ну что ты так кричишь? – сказала она с потерянным видом. – Я просто мечтала…
– Я гляжу, ты много чего намечтала!
– А разве я виновата в том, что люблю тебя и хочу быть с тобой?
Она всхлипнула.
– Прости меня, – сказал он.
– И ты меня. А по маме я, знаешь, кто?
– Полька, полячка или как там?
Она подала ему руку:
– Пани Козловска!
Он поцеловал ей руку, и она взглянула на него лукаво,  нежно, кокетливо, как настоящая пани: 
– А ты знаешь, что в Польше целуют руки только замужним женщинам?
    
Он добрался домой  воскресным вечером и дико изумился, услышав шум за дверями своей квартиры. На пороге его встретила соседка сверху:
– Привет! А Валерку Куца застукали с мальчиком!
Никакого Валерку Куца он не знал, а ведь все педерасты в городе наперечет: конса, театр. А-а, так это Куценко, которого Сёмочка так прямо и назвал в том телефонном разговоре.
В дверях возникла Анна:
– Что-то ты долго добираешься, Василий Иванович давно прилетел!
Он обнял и поцеловал ее:
– Я тебе потом расскажу.
От нее пахло волнующе родным, а ее тело в его руках вдруг стало податливым, мягким.
– И я тебе – тоже!
Она выразительно посмотрела на телевизионщицу. Та ушла, вильнув  задом. 
– Потом, – шепнула Анна, – когда все уйдут.
«Все» оказались те же Оля с художником Павлом и артист Саша  Попов.
– О! – закричал Павел. – Завтра же начинаем работать над портретом молодого ученого!
С Олей они постояли несколько мгновений, молча обнявшись. Саша  крепко сжал  его в своих объятиях:
– Юрок! Поздравь! Меня в кино приглашают!
– А что идет?
Анна закашлялась:
– Его сниматься приглашают! И думаешь – кто?
– Эйзенштейн?
– Ну, Юра, у  вас и шуточки! – вспыхнула телевизионщица. – Конечно, он не Эйзенштейн, но ведь и Эльдар Рязанов – не Эйзенштейн! Саша  будет сниматься у хорошего режиссера, выйдет на всесоюзный экран!
Она взяла мужа  за руку, как ребенка, усадила его на диван и села рядом: 
– Уедем  в Москву, правильно, Саша?
– Не, старуха! Только  в Голливуд! 
Выпили за успехи: у Павла открылась большая выставка, Олины артисты завоевали все, что можно, на областном фестивале, жена Саши Попова закончила московские курсы и получила место старшего редактора; Юрино участие в лекторской группе обкома не дотягивало до приглашения из Москвы, но не портило общую картину. Казалось, только Анне было похвастаться нечем, и Юрий встал с бокалом в руках:
– А теперь выпьем за мою жену, которой не надо ничего и никому доказывать, потому что она самая красивая, самая талантливая, самая умная и самая любимая!
Когда все ушли, она обняла его и долго не отпускала.
– Спасибо тебе.
– Да брось!..
Она всхлипнула:
– Я тебя так ждала!..
– И я тебе страшно рад…Ты про это хотела сказать?
– Не только, но об этом потом, ладно? Давай сначала все уберем…
Он мыл посуду, а она рассказывала последние новости:
– Как видишь, Алка съездила в Москву не зря… 
– А что этот Эйзенштейн будет снимать?
Анна докурила сигарету до конца, прежде чем ответить:
– Не догадываешься?
В  виденном им спектакле с Сашей Поповым в главной роли дядя Ваня, вышагивающий по сцене кавалерийской походкой, вдруг напомнил Григория Мелехова в исполнении Петра Глебова.
– Он будет играть этого… Феоктиста из романа Саянского?
– Так что все в доме Оболенских встанет на свои места: иуда-Саянский получит то, о чем мечтал, Саша – то, о чем и подумать боялся, Алка, наконец,  станет уважать его и оберегать, пока он ее не бросит, а он ее обязательно бросит… Кстати, вчера Саянский звонил...
– Так ты и вчера была здесь?
– И вчера, и позавчера… Звонок, я поднимаю трубку – молчание. И так несколько раз. Ну, думаю, все, полный звездец: мы под колпаком. А потом он спрашивает, изменив голос: «Юрия Петровича!» А меня не проведешь, я ведь вся в мамашу, а она по радио голоса всех артистов узнавала! Ах ты, гад такой, думаю!.. «Юрий Петрович уехал в командировку от областного комитета Коммунистической партии Советского Союза проводить в жизнь решения двадцать четвертого съезда Коммунистической партии Советского Союза!» И положила трубку. Снова звонок. Снимаю, он уже своим голосом: «Вы меня узнали?» «Да,  я вас узнала». «Вы вправе обижаться на меня, но поверьте, в моей статье ничего личного, только общая тенденция, построенная на моих убеждениях». Я говорю: срать я хотела на такие убеждения!..
– Так и сказала?
– Ты сомневаешься? Он начал говорить, что с удовольствием вспоминает наш дом и  его очаровательную хозяйку, наговорил комплиментов тебе, но надо понимать ту опасность, которая грозит  русской культуре, что мы, как истинно русские люди, должны быть вместе с ним… – Она внимательно посмотрела на него: – Слушай, Медведев, а мы с тобой истинно русские люди?
– А такие есть?
Она вздохнула:
–  Значит, мы не истинно русские люди… 
– Как же он согласился, что режиссер его фильма – еврей?
– Ну, это как раз понятно. Ведь он снимает не по Шолом-Алейхему, а по Саянскому!      
Целуя ее в постели, спросил:
– Ну, а что ты мне хотела сказать самого важного?
– Медведев, – сказала она, – кажется, ты добился своего: у меня прошли все сроки!
Она еле вырвалась из его рук:
– Обрадовался! А я  еще подумаю! Где ты был два дня?
– Ты знаешь!
– Василий Иванович позвонил папе, чтобы похвалить тебя, и заодно заложил!
– Теперь все это не имеет никакого значения!
– А на что мы будем жить? Ты знаешь, что считать рубли перед получкой – это не мое! 
Он сел и постучал себя по голой груди:
– Я – наследник большого состояния!
– Ты?
– В субботу я поеду к маме! У нас с тобой будет все! А скоро и сам встану на ноги!   

Он сидел на скамейке возле автовокзала и ждал автобус на Зеленую Пристань. После трех дней почти летней жары выпал солнечный, но прохладный день, даже руки без перчаток стыли. Рядом присел парень в потертой летной куртке, с рыжей щетинкой усов. Они взглянули друг на друга и одновременно воскликнули:
– Киря!
– Медведь!
– Ты  куда? – спросил Юрий, тряся Кирину холодную вялую руку.
– На Зеленую Пристань, в санаторий. Аэропорт путевку выделил.
– И я на Зеленую Пристань! Это же моя родина!   
Киря взглянул на часы:
– А слабо посидеть  в кафе?
Они спустились вниз до пристани. На склоне уже видны были пучки  свежей травы. Они взглянули друг на друга и, наверное, вспомнили одно и то же – ту последнюю школьную весну. В кафе  Юрий  заказал портвейн и по котлете с макаронами.
– Ну, и где ты теперь? – усмехнувшись, спросил Киря. – Наверное, высоко-не достанешь?
– Да я бы не сказал. Речное  училище я не закончил, ушел в армию, но сейчас время работает на меня: через два года закончу институт, дальше – аспирантура…
– Мы слышали, ты удачно женился?
– Да, я женился удачно: я люблю мою жену,  и она любит меня,  – ответил Юрий. 
Киря усмехнулся еще более откровенно:
– Мы считали, что ты любишь только Наташу.
Юрий смотрел на Кирю, хмелеющего на глазах, и тоскливая боль подступала к сердцу.
– Где Наташа?  – спросил он.   
– Наташа?  Какая Наташа? А, Наташа…
Киря кривлялся, и Юрий знал, что Киря имеет на это право.
– Ты спрашиваешь про мою жену? А кто ты такой, чтобы спрашивать?
Господи, подумал Юрий, ведь он давно простился  с Наташей, но почему так больно?
– Есть люди, как этот… фей-ер-верк:  блеснули – и нету их! А есть другие люди, которые горят долго, а, главное, надежно!
Он выставил вверх указательный палец, и Юрию  захотелось  вывернуть, сломать его. 
– Ты думаешь, я ничего не видел? – говорил Киря со злой усмешкой. – А я все видел! Ты мог спасти Валю! 
Значит, согнувшийся в три погибели Киря не ушел тогда, а следил за ним!
– Я никому не сказал, и ты мне за это должен, ты мне много должен!
– Сколько?
– А, торговаться решил? А я не торгуюсь! Меня не купишь!
– Купить можно каждого!
– По себе, что ли, судишь?
Юрий посмотрел в  лицо чужого, незнакомого человека по кличке Киря: а ведь он прав, Юрия  действительно купили. Но спросил о другом:
– И ты давно за мной – вот так, по пятам?
– По пятам, говоришь? Вроде ты всегда первый, а я – второй?  А на самом деле я –  первый! Ты  у своей любимой сестры только кунку разглядывал, а я ее летом на покосе!.. Наташка любила тебя, а вышла за меня!..
«Я убью его!» –  тоскливо подумал Юрий, но не почувствовал ни злости, ни ненависти к Кире, только было до спазм в горле, до слез,  жаль оскверненных им Валю и Наташу; вдруг представилось, как торжествующий Киря подбирается к  его Анечке… Но это уже был не Киря, а прилизанный Федоров, своим гнилым дыханием убивающий его память о  Галине Сидоровне, носатый режиссер,  растоптавший  его сестру по крови, неизвестный ему «торгаш», требующий с Юльки оплаты натурой;  потом  это были  лица  Ивана Лукьянова и диспетчера с маленькой головкой, пытающихся   заполнить пустоту пустотой,  а голосом Кири вдруг заговорили  Инна Михайловна и Лилия Юрьевна… 
– Все правильно, Киря, – сказал он. – Вас много, вы вездесущи, вы – везде, от вас не спрятаться и не убежать; вы можете считать себя победителями, мир принадлежит вам. Но весь смысл вашего существования  держится на каком-нибудь одном единственном чудаке, которому вы завидуете, кого готовы  втоптать в грязь – то есть сравнять с собой; но, когда вам это, наконец, удается, та, которую вы уже считаете своей, уходит от вас…
– Куда? К тебе? – неожиданно трезвым голосом спросил Киря.   
– Нет, – сказал Юрий и вспомнил Татьяну Ивановну. – К себе!
И с чувством, близким к восторгу, подумал вдруг, что на этом пути к себе женщины, хоть  одно мгновение, но были  с ним, принадлежали ему, что любовь – это и есть путь к себе, который невозможно пройти в одиночку.   
– Это все философия! – кричал Киря. – А у меня все просто: закончил техникум, пришел в аэропорт,  стал специалистом, сейчас в управление зовут! Сам Лычковский зовет! Я с ним, вот как с тобой, сидел! Он меня уважает! Все меня уважают! А тебя уважают? Тебя – уважают?.. 
К ним подошла официантка:
– Молодые люди, можно потише? У нас в зале дети!..
Юрий расплатился и вывел Кирю на улицу.
– Ты меня куда ведешь? – спрашивал  тот. – Мне нужно в санаторий!
– Доставим! – сказал Юрий. – Сдадим под роспись! 
В автобусе Киря сразу уснул. Ну вот, думал Юрий,  кончен бал, погасли свечи. Ему двадцать пять, и все уже определилось, как сказала Анна, в доме Оболенских: Лиза забеременела – к сожалению или к счастью, не от него – и собирается рожать; его любимая тетя Вера  отлежала в «венеричке» и развелась с Толиком; Катя получает одни пятерки и уже участвовала в археологической экспедиции;  Лара работает в «молодежке», и он читал ее бойкие репортажи; Инна Михайловна скоро получит место завотделом, до секретаря – рукой подать; Сергей Афанасьевич привел в дом свою секретаршу; Алик и Света Мышкина поженились. Вот и про Валиного первого и единственного мужчину узнал, и про Наташу…
Автобус сильно тряхнуло, и Юрий понял, что Зеленая Пристань – рядом.             


Глава третья

Клавдии Федоровне Овчаровой, которую за глаза все звали тетей Клавой, для защиты докторской потребовался помощник, который бы носил и развешивал плакаты. Кроме того, Овчарова рассматривала Юрия как завтрашнего аспиранта, а аспирант должен работать на своего научного  руководителя. Соболев  пошел навстречу Овчаровой и, мало того, что оформил Юрию командировку в  Москву за счет института, еще и договорился о проживании в Москве. У головного института была своя гостиница для приезжих преподавателей – обычная квартира в обычном доме.   
В Москве уже зажглись огни. Аэропорт лежал в окружении мелких лесов. Было приятно после сибирской пыли и жары выйти под свежий  ветерок, под чистое и звездное московское небо. Рано утром Овчарова уехала по делам, а Юрий, еще с вечера предупрежденный о своей свободе до вечера, отправился гулять по Москве. Он возвращался к себе уже в огнях, и вечерняя Москва пьянила его больше вкусного  московского вина. Поздно вечером Овчарова постучала  в его комнату:
– Юра, вы не хотите  напоить меня чаем?
Она была в коротком халате и с удовлетворением поймала его взгляд на своих крутых коленках. Ему ничего не оставалось, как неловко пригласить ее в свою комнату.   
– Ну что вы, что вы! У меня все готово – на кухне!   
Коробку с «Плиской» Юрий таскал сам и в аэропортах, и в Москве; одна из бутылок коньяка стояла на столе, а еще там были тарелки с ветчиной и  с пирожными. Сели, выпили, но неловкость не проходила; Овчарова приняла деловой тон, что совсем не вязалось ни с ее домашним видом, ни с более чем скромной обстановкой кухни:
–Вы, Юрий Петрович, уже давайте определяйтесь с темой.  Время пролетит, не заметите. Подбирайте материалы, дипломную работу надо сделать так, чтобы можно было всю включить в диссертацию. И, главное, поменьше слушайте других…
Она замолчала, словно давая ему возможность  догадаться, кого  не надо слушать.    
– Я не спорю, там говорят много интересного. Но от настоящей науки они далеки. Ведь у них сегодня одно, завтра  другое, послезавтра третье, и каждый день – гениальные открытия.  А наука – это строгие понятия, последовательное  мышление, точные методы, проверенные результаты. Вам, Юрий Петрович, надо четко следовать своему направлению!
Она так выделила  последние слова голосом и взглядом, что   у него не осталось сомнений, в чьем направлении он должен  следовать. Она потянулась к нему чокнуться,  и ее большая белая грудь открылась  в волнующей близости; запах терпких духов и горячего тела ударил ему в голову.   
– За вас, Юрий Петрович! Вы умны, вы молоды и талантливы, у вас прекрасный потенциал. Но он  может  остаться нереализованным, если вы дадите ему расплыться, разменяться на мелочи, если не сможете ограничить себя. И не давайте себя эксплуатировать, начинайте  работать на себя, а не на дядю…  – Медленно выпила, глядя ему в глаза,  и кокетливо улыбнулась.  – Ну, и немножечко на тетю Клаву.
– Начинать прямо сейчас? – неожиданно даже для себя спросил он. 
Овчарова сделала большие глаза и погрозила ему остреньким мизинцем:
– Ох, какой вы проказник! Я ему про  высокие материи, а он!..
– Я имел в виду:  может быть, вам  что-то к завтрашнему дню надо приготовить…    
– К завтрашнему? Да  кое-что надо, пожалуй… 
Она стала поправлять халатик, не то пряча, не то демонстрируя  свое пышное достояние.   
– Я хочу, чтоб вы посмотрели один отзыв. Поможете мне сформулировать ответ.
Она  взглянула на него с робкой, почти виноватой улыбкой и тяжело  поднялась на ноги. Он прошел вслед за ней в ее комнату. Света в ней не было, только по стеклу и стенам скользили белые блики.  Она вытащила шпильки из волос, повернулась к нему и замерла в ожидании.  Без привычной шапки волос ее фигура стала карикатурно квадратной, а лицо в странной игре света и теней  вдруг показалось страшной маской.
– Я – сейчас,  – пробормотал он. – Мне – надо…
Он выскочил из ее комнаты, налил в кухне стакан коньяка и ушел к себе. Вскоре  она постучалась к нему, но он не откликнулся.

Овчарова встала первой, умылась, приготовила завтрак и ждала его к столу. Он вышел из ванной одетым и причесанным, прошел на кухню и склонился в полупоклоне:
– Доброе утро, Клавдия Федоровна.
– Доброе утро, Юра.
Она назвала его просто по имени и взглянула на него с мягкой чуть снисходительной усмешкой, которую, видимо, в большей степени относила к себе. И он  почувствовал легкую жалость  и почти нежность к этой сорокалетней женщине, которая двигалась к своей цели по-мужски напористо, но все же осталась простой русской бабой. Она, не вставая, подала ему руку, и он поднес ее к губам.
– То-то же! Так рвался помогать, а чуть что – в кусты!.. 
Он и сам не считал свой побег поступком, достойным мужчины.   
–Я  в вашем полном распоряжении! – провозгласил он, усаживаясь за стол.
– Не-ет, Юрочка, я теперь ученая. – Она взглянула на него так выразительно, что он понял: то, что не произошло, не развело их, а наоборот связало какой–то прочной невидимой нитью, и тетя Клава не забудет и не простит ему вчерашнее никогда.  – Ты не думай, у меня есть, кем распоряжаться. А ты сегодня с утра займешься аудиторией вместе с техническим секретарем совета. После обеда перепечатаешь ответы на отзывы, я существо написала, ну, а ты там вставишь, как положено, благодарности и обещания учесть замечания в будущей работе.
Она придвинулась к нему, наклонясь над столом, но на этот раз ее мощный бюст был в прочной  джерсовой броне:
– Хоть это ты можешь сделать для тети Клавы?         
Она благосклонно позволила ему убрать со стола и поухаживать за собой у вешалки в прихожей: в Москве было прохладно, и они надели светлые плащи; внизу, выйдя из подъезда, она сама взяла его под  руку, и он вдруг подумал, что бежал в свободу, а попал в ловушку. Они поднялись в лифте на седьмой этаж и прошли по невысоким коридорам, в которых толпились и сновали студенты, показавшиеся  Юрию совсем детьми. За преподавательской с десятком  столов располагался кабинет заведующего. Он вышел  из-за большого стола, с трех сторон окруженного тяжелыми книжными шкафами, и непринужденно и ловко, что казалось неожиданным для его  мешковатой фигуры, поцеловал Овчаровой руку.
– Клавдия Федоровна! Вы сегодня божественны!
Овчарова польщено зарделась:
– Ну что вы, Георгий Иванович! Скажете тоже!
Заведующий  выпрямился и доброжелательно взглянул на Юрия.
–  Это Юрий Медведев, сотрудник социологической лаборатории.
– Очень рад. Профессор Камышев. Проходите, располагайтесь.
Камышев помог раздеться Овчаровой, а Юрий разделся сам. Разговор начался самый общий –  о Сибири и сибиряках, потом Камышев поинтересовался, чем занимается их лаборатория, и Юрий рассказал  о несостоявшемся «нефтедарском» проекте и  особенностях повышения квалификации руководителей. Камышев слушал крайне заинтересованно, в отличие от Овчаровой, нетерпеливо поглядывавшей  на часы. 
– Георгий Иванович, – наконец, не выдержала  она,  – у Юрия Петровича много дел по организации защиты…
– Да-да, это очень важно.         
Юрий и Камышев поднялись почти одновременно.
– Все, что вы рассказали, Юрий, это очень интересно. И в познавательном плане, и в научном, надеюсь, тоже. Если вам удастся выдержать вот эту линию – это будет очень важно. Кончилась командная экономика, нам нужна экономика человеческая.
– Будем стараться, Георгий Иванович. Спасибо вам за прием. До свидания.
– Будет время – заходите!
На дальних подступах к аудитории диссертационного совета пахло хорошим кофе. Техническая секретарша оказалась из женщин, каких называют «бабенками»: деловой и необязательной,  обворожительной и  в меру циничной, ухоженной и в то же время не очень пекущейся о чистоте. Он представился. Она провела его в свою комнатенку, усадила возле тумбы с немытыми чашками, налила горячего кофе и угостила конфетами из начатой коробки, сама уселась напротив, закурила, положив ногу на ногу, дав ему возможность полюбоваться и  оценить ее точеную, еще не расплывшуюся фигуру  и аристократические лодыжки.   
– Какой у меня сегодня день! – воскликнула она, без особой, впрочем,  радости в низком, чуть хрипловатом голосе. – Ко мне пришел сам Юрий Медведев!
Она бесцеремонно уставилась на него зелеными глазищами над чуть широковатыми скулами, и он подумал, что когда-то она была неотразима и, должно быть,  не только подавала   кофе председателю совета и печатала стенограмму…            
– А меня зовут Ленина Ильинична. У тебя лицо умного мальчика, ты сразу сообразишь, в каком году давали такие имена. 
– Вы прекрасно сохранились, – сказал он и тщательно выговорил ее имя.          
– О! – Она потушила сигарету и тут же взяла другую; он едва успел перехватить зажигалку и высечь огонь. – Да ты мне просто нравишься! Жалко, что ты с этой клушей, не стоит она тебя. 
– Я вас не понимаю, Ленина Ильинична…
– Не понимаешь? А чего тогда покраснел? Думаешь, зачем она тебя в Москву взяла? Бумажки печатать? Бумажки печатаю я! Вон, смотри, сколько напечатала! 
Она открыла дверцу тумбы, и Юрий увидел коробки конфет и банки с кофе.
– Так что, если она еще не затащила тебя в постель, то затащит. – Она затянулась сигаретой и замахала рекой. – Но ты будешь в неплохой компании: профессор Камышев…
Она приготовилась перечислять, но он перебил ее:
– А зачем вы мне это говорите, Ленина Ильинична?
– Зачем? А чтоб ты не изображал из себя Иосифа. А то входит, понимаешь…
Он посмотрел на нее и неожиданно рассмеялся.
– Вы сегодня во сколько освободитесь?
– Нет, он мне определенно нравится! А куда ты меня приглашаешь?
– Выбирайте вы!
– Хорошо. Жди меня в шесть  часов на станции  метро. Там ты не один такой будешь.
– Все вас будут ждать?
– Все! – Она загасила сигарету и вскочила. – Ну, ты занимайся тут, а я побегу. Вот тебе ключи. Как закончишь, закроешь и  сдашь в приемную.
Юрий не спеша и аккуратно развесил плакаты, на каждом  прикрепил номерочек, сверяясь со списком. Тема у Овчаровой была самая что ни есть актуальная, про сибирский хозрасчет, но вызывало все это у Юрия почему-то дикую скуку. Куда интереснее и глубже пишут о хозрасчете в «Литературке».
Овчарова сама  нашла его в аудитории, прошлась вдоль плакатов.
– Ну, с докладом мы с тобой завтра поработаем. А сейчас пойдем обедать.
В столовой, уже допивая компот, вдруг спросила:
– Ты сегодня на вечер что себе  планируешь? Театр? Или в гости?               
Он поднял на нее глаза:
– Да возник один вариант. Но если нужно, я…
– Нет-нет, ты первый раз в Москве,  отдохни, погуляй. – Она   промокнула салфеточкой губы и взглянула на него невинным взглядом. – Я тогда тоже что-нибудь придумаю. 
Потом уже, отведя его на кафедру, усадив за пишущую машинку, выложив на столе отзывы и листочки со своими ответами, попросила:
– Только ты не задерживайся допоздна.  Я буду волноваться.
Сначала они зашли с Лениной, как он стал называть ее про себя, в большой гастроном возле станции метро и накупили вина и закусок. У Юрия отлегло от души: на домашнюю трапезу его скромных финансов хватало.  Они ехали на метро с пересадкой, потом шли пешком по темной и тихой улице, и он вдруг увидел знакомое по  «Голубым огонькам» сооружение:
– Это же башня Шухова!
– Место это называется – Шаболовка. Не бывал здесь?
– Да я же впервые в Москве!
– И что же, родители никогда тебя не брали в Москву?
Он вдруг с удивлением подумал, что мама его никогда не была в столице! Фейгин, тот бывал в ней каждый год, а то и по нескольку раз, то в командировке, то по пути на курорт и с курорта, а вот мама – та вообще дальше Зеленой Пристани и их города не выезжала.
– Нет. Не брали.   
– Я просто подумала, что ты из такой семьи! Мать – врач, отец – директор. Обычно в таких семьях детям  с малых лет показывают Москву, Ленинград, на Черное море возят.
Интересно, подумал Юрий, зачем это старушке понадобилась его родословная? Не готовят ли ему ловушку?   
– Отец у меня действительно директор, хотя называется немного по-другому. Мама – ну, скажем, экономист. Но они… Они не вместе...
– Развелись? – с непонятной живостью отреагировала  Ленина.
– Нет, наоборот…
– А! – Ленина понимающе покачала головой. – Фронтовая жена?
Юрий подумал и утвердительно кивнул:
– Можно сказать и так…
– Как и я, – голос Ленины чуть надломился. – Мы с ним два года на войне были как муж и жена, а потом он сказал: «Все, Лена, – он меня Леной звал, – я не смогу бросить свою жену и детей». И он бросил – меня и моего ребенка, о котором мы с ним и не подозревали тогда. И он никогда не узнал, что у него есть еще одна дочь.
– Почему?
– Не знаю. Сначала от обиды, потом… мне было стыдно, какая я стала – некрасивая, зачуханная, с пеленками, вечно голодная…      
– Но вы… вы выстояли, выдержали это…
– Мне помог один человек.
Она замолчала, но он уже знал все.
Вскоре она остановились перед низкой обшарпанной дверью:    
–   Вот мы и пришли! 
Они вошли в темный тамбур и спустились по крутой каменной лестнице в тесный скупо освещенный коридор, в котором пахло пылью и гарью. Под ногами  скрипела кирпичная крошка. Но вот они вошли в большое помещение с обрушенными, но еще не до конца разобранными кирпичными стенами, где уже было устроено что-то похожее на сцену и маленький зрительный зал. Зрителей было чуть больше десятка, на сцене – почти столько же артистов в черном трико. Отличить девушек от юношей можно было только по известным выпуклостям, да еще один из актеров носил щегольские усики. Ленина Ильинична помахала кому-то рукой,  к ней тут же  подбежала  девчушка в обычном платьице, с голыми по локоть тонкими ручками,  и чмокнула  в щеку.
– О, здравствуй, мам, хорошо, что пришла.
– Я не одна.  Это Юра. Он представляет всю Сибирь.  А это моя дочь. У нее вполне человеческое имя – Варя. Хотя она считает наоборот.
– Вы садитесь, мы сейчас начнем. А вы, Юра,  правда, из Сибири? Давно?
Он засмеялся:
– Только позавчера с белым медведем обнимался!    
– А я вот не понимаю этого, – серьезно сказала она, – вчера в Сибири,  сегодня по Москве гуляете!      
Со сцены позвали.
– Сейчас! – откликнулась Варя. – К нам приехали из самой Сибири! Ну, ладно, мам, я побежала, после спектакля встретимся. И вы, Юра, не уходите. Мне очень нужно знать ваше мнение о спектакле. 
– Сумку возьми! – сказала Ленина, удержав Юру, вскочившего, чтобы помочь девушке. – Донесет, она у меня сильная, не смотри, что с виду одни кости. 
– Варя тут и драматург, и режиссер, и художник,  – пояснила она после ухода дочери.  – Она Щукинку закончила, факультет режиссеров народных театров. Днем они кто где, а вечерами – здесь, в этом подвале. Сколько они  ДЭЗов обошли, пока им этот подвал выделили. Все сами сделали…
Спектакль Юрию показался интересным и непохожим на все то, что он видел прежде. После спектакля их пригласили в комнатенку за сценой, где уже был накрыт стол. Кое-как разместились, и Варя, устроившаяся с суетливой помощью «усиков» за узеньким столом напротив, тут же попросила Юрия высказать свое мнение. Он встал, не отводя взгляда от тонких рук Вари и сказал, что многое ему, провинциалу, непонятно в спектакле, но вызывает уважение искренность актеров, их энергия,  душевный настрой. Ему хлопали, пожалуй, громче, чем артистам после спектакля.
Ленина чмокнула Юрия в щеку и оставила их вдвоем у темного подъезда старого московского дома. Варины худенькие плечи  под плащиком  вызывали у него нежность. Он обнял ее, она поежилась, но не высвободилась. Потом подняла к нему  светлое лицо:
– Я уже пойду?
– А мы не продолжим с вами культурную программу?
Она пожала плечами:
– Я вечерами занята. Вот только если в воскресенье днем…  Давай поедем  в Коломенское? Я люблю там бывать… 
– Я тоже, –  улыбнулся он.
Они встретились с Овчаровой только за завтраком. Ночью он проскользнул в свою комнату,  радуясь тишине и возможности не объясняться с могущественной соседкой. А сейчас она и сама не жаждала общения, роняя односложное «Да, пожалуйста»,  «Спасибо, хватит»  и пряча  глаза. Но он все же застиг ее взгляд: она вся еще была там…  Он подивился этому, вспомнив мужиковатую фигуру Камышева  и представив их вместе. Наконец, она удостоила его своим вниманием, сооружая очередной бутерброд:
– Ну, и как ты  провел вчерашний вечер? Тебе было хорошо?
– Да, если бы не одно обстоятельство…
– Какое? – спросила она без всякого интереса.
– Я все время помнил о том, что оставил вас одну и вы беспокоитесь обо мне…         
– Это делает тебе честь. Но можешь успокоиться: я была не одна и не скучала.
– И не беспокоились обо мне?            
– Нет. Ты уже не маленький мальчик, не потеряешься в Москве.
– А как  же ваши слова?
На этот раз она взглянула на него в упор:
– Чего ты хочешь? Боишься потерять мое расположение?
– Возможно.
– Так вот, запомни: я буду к тебе расположена в том случае, если ты будешь играть по моим правилам. А если ты такой умный, что сам по себе, то и живи сам по себе. Понятно?
– Да. Только скажите, Клавдия Федоровна, вас в двадцать пять лет  так же вот… ломали?
– Меня никто никогда не ломал. Просто я уже в первом классе знала, чего хочу.            
Он покачал головой:
– Вы многого добились.
– Да! Я добилась многого, если ты хоть что-нибудь понимаешь! Со мной считаются везде, захочу –  в Москве останусь! Но за этим стоит огромный труд! А некоторые выскочки этого труда не видят! – Она передразнила, верно передав чью-то знакомую интонацию: – «Я бы тоже смог, если бы что-то там не помешало». Так ты возьми и смоги!
– Клавдия Федоровна, давайте, чтоб все было по-честному. Мне нравится научная деятельность, но именно деятельность – живая, полезная, открытая. Если для этого нужно быть аспирантом, –  я согласен. Я не боюсь труда, но я боюсь бессмысленной работы. И наш альянс состоится только тогда, когда я вам буду нужен настолько же, насколько вы нужны мне.
Она помолчала.
– Ну что ж. Наконец-то ты заговорил по-мужски, не мямля. Я согласна. – Она протянула ему руку. – Я предложу тебе поступать ко мне в аспиранты, если ты мне действительно будешь нужен. А ты, соответственно, сможешь отказаться. Годится?
– Годится! – сказал он, пожимая ее крупную руку.             
– Теперь вернемся к нашим баранам: я – к своим, ты к своим.  Сегодня нам нужно с тобой хорошо поработать… А в субботу я уеду к сестре в Крюково, и ты  два дня свободен. Сходи к «Современнику», ты везучий, тебе обязательного достанется лишний билетик.
Он не стал рисковать и купил билет в МХАТ, а через полчаса после спектакля был уже на Шаболовке. В воскресенье он долго валялся в постели, вспоминая свое прощание с Варей у знакомого подъезда: говорили о пустяках, неловко молчали и оба чего-то ждали друг от друга, да не дождались. Теперь ему было стыдно и жалко, что так все закончилось. Хотя все правильно, он женат, а она не из тех, кто на одну ночь… Наконец, он  встал, позавтракал на пустой кухне и лишь потом пошел умываться. В конце концов, он в Москве. Надо погулять, посмотреть. Варя собиралась в воскресенье везти его в Коломенское. Он оделся и вышел. В Москве, наконец, наступила жара. На окраине в  огородах окучивали картошку. Узкая дорога вилась  меж зелени, желтая, песочная, на подъем. Прямо как на картине «Дорога на богомолье», подумалось ему, хотя о такой картине он никогда не слышал. Не хватало только старушек  в длинных платьях и белых платочках, с узелками в руках. Посреди Коломенского стояла  действующая церковь с высоким крыльцом; в зарешеченном окне  кто-то в белом бил поклоны, и Юрий совсем не удивился, увидев приближающуюся к храму  знакомую фигурку, только стало радостно до кома в горле. Варя заметила его не сразу, а, заметив,  вдруг повернулась и быстро  пошла от него.
Он догнал ее:
– Варенька! Да постой же! Ты чего?
Она обернулась и тут же уткнулась ему в грудь.
– Я иду и реву…
– А что у нас за горе? – спросил он, гладя ее по голове.               
– Я – от радости. Я знала, что увижу тебя, но не думала, что это такое… такое счастье!
И она подняла на него глаза, умытые слезами.
– И я… Я тоже знал… 
– Я хочу к тебе,  – говорила она. – Я все хочу, пусть у нас все будет.
Их первая ночь состоялась при свете солнечного июньского дня. 

Анна встретила его на пороге, кутаясь в старый, еще мамин пуховый платок.
– Здравствуй, Аня, – сказал он наигранно бодро,  – вот я и дома!
Она молча протянула ему телеграфный бланк:
– Как это понимать?   
«Поздравляю сыном подробности письмом целую Марина», – прочитал он.
– Ты можешь что-нибудь объяснить?
– Могу. Это – неправда.
– Ты хочешь сказать, что у вас ничего не было?
Он все понимал, но ничего не мог объяснить Анне. И она сказала сама:
– Я сделала аборт…
У него перехватило дыхание.
– Ты с ума сошла!   
– У тебя есть сын, зачем тебе еще от меня…
Она заревела в голос, и ему пришлось ухаживать за ней. Он уложил ее на диван, прикрыл ноги пледом, а плечи платком. Она затихла, потом проговорила в подушку:
– Письмо на твоем столе. Я не открывала.
Он вышел на балкон с конвертом в руках и долго стоял, ничего не видя и не в состоянии вдохнуть полной грудью.
– Юра, – позвала его Анна слабым голосом, – ты где? Иди сюда!   
Он молча сел у нее в ногах. Она показала глазами на конверт:
– Прочитал?
Он отрицательно покачал головой.
– Почему?
Он пожал плечами и так же молча протянул письмо ей. Она отпрянула, как от чего-то ужасно скверного. Тогда он разорвал письмо на клочки, и вдруг почувствовал, что к нему вернулись дыхание и голос.   
– Ну, вот и все! – сказал он. – Полежи,  я накрою стол, мы выпьем  и поговорим. 
Стол оказался скромным, если не сказать,  скудным. Зато он привез несколько бутылок самого лучшего вина, купленного в магазине «Российские вина» на улице Горького, – рядом с кафе, в котором  они прощались с Варей. Он ничего не обещал ей, да и она понимала, что три встречи, три «ночи» – это все, что у них есть и будет… Господи, когда это было? 
Аня обрадовалась вину, скупо похвалив его:
– Хоть это догадался!…      
Они долго пили молча, смакуя, потом она спросила:
– Ну, и как в Москве?..
Он обстоятельно, но тщательно редактируя текст, рассказал о подготовке к защите и о самой защите, о Камышеве, с которым неожиданно и хорошо сошлись, о банкете, на котором к нему прилипла одна пьяная аспиранточка,  и ему пришлось доставлять ее в такси домой и доплачивать таксисту за нанесенный салону ущерб…
– Блевала, что ли? – брезгливо поинтересовалась Аня.
– Фонтаном!..
– Ну,  а где был?
– Во-первых, я обошел пешком пол-Москвы…
– Уж прямо!
– Не пол-Москвы, конечно, зато такие улочки нашел! Восемнадцатый век! А, во-вторых, Арбат, Балчуг, Таганка, Солянка, Шаболовка, Коломенское…    
Аня, прикрыв глаза, слушала эти названия как чудную музыку.
– В ресторанах был? 
– Только в кафетерии  ресторана «Прага», там очень мило,  в пивном баре «Жигули» на проспекте Калинина пиво хорошее, но приходится заказывать  закуски по меньшей мере на десятку, и еще то ли  в «Космосе» то ли в «Востоке» на банкете,  – отчитался Юрий. 
– А мы с папой были в «Славянском базаре». Папа заказал  уху, настоящую, как ее готовят только там, из трех сортов рыб…. М-м! Отварная  осетрина!..    
Юрий понимал, что ее папа из рассказа, любящий, добрый, верный своей семье, и нынешний вдовец-молодожен Сергей Афанасьевич – совершенно разные люди.   
– Ну, а в театрах?
– Был  в МХАТе…
Аня усмехнулась:
– Ну, по твоему тону понятно…
– В «Современник» и «Таганку» ломиться не стал, а вот в одном молодежном театре удалось побывать. Представляешь, десяток ребят и девчат получили у ДЭЗа подвал!
– А что такое ДЭЗ?
– По-нашему  это ЖЭК: вода, тепло, очередь на квартиры, прописка….   
– Ты еще в Москве не прописался?
Невинный вопрос прозвучал как выстрел.
– Нет, я еще в Москве не прописался.
– А что так? В аспирантуру примут, найдешь дурочку с жилплощадью, помучаешься, конечно, зато какая перспектива!.. Карамышев – он кто?
– Камышев? Он самый главный по этому направлению: заведует кафедрой, редактирует журнал, возглавляет диссертационный совет…
– А сколько ему лет?   
Он вспомнил внушительную фигуру профессора:
– Под шестьдесят, пожалуй, но выглядит молодцом, нашу Овчарову, по-моему, оплодотворил не только научными идеями.
– Фу, гадость какая… Значит, тебе за пятнадцать лет, к сорока годам, всего-то навсего надо: защитить две диссертации…
Варя на это отводила десять лет, подумал  с грустной усмешкой Юрий.
– А ты себя в этой радужной перспективе как видишь?
– А никак. Тебе со мной одни проблемы. То дорогой папочка, то  любимая подруга…
– Расскажи, как это было.
– Приносят телеграмму. Догадалась тоже, идиотка!.. Дала бы на почтамт, до востребования, что ли.
– Ты же знаешь,  я  не хожу на почтамт.
– Ну, я взяла и открыла. Прочитала и – упала…
Он пересел на диван рядом с ней, погладил ее по плечу.
– Очнулась, добралась до телефона, вызвала «скорую». Думала – выкидыш будет. Ну, привезли, там говорят: «Решайте, мамаша…» Я и решила …
– Из-за телеграммы?
– Не только. Я просто не чувствовала его, как там  пишут или рассказывают, не созрела я до материнства, что-то убила  в себе, или во мне убили, не знаю… Поэтому, пока не поздно, Юра, давай, ну, если не разойдемся, то расстанемся  на время. Тяжело мне с тобой. Я после больницы только успокоилась, а ты  приехал – я опять не могу…
– Значит, мне уйти?
– Если б я могла уйти, я бы  ушла. Но куда?
Она взглянула на него выпуклыми близорукими глазами.   
– А ты можешь пожить  на даче.  Там все заросло, надо хоть что-то делать, а то выгонят из общества – из садоводческого…
– А ты ко мне приезжать будешь?
Она закивала головой.
– Да, мы будем  пить вино и разговаривать. 
Ночевал он уже на даче.

Телефонный звонок был слышен еще на подходе к двери кафедры.
– Скажите, это Юра? Здравствуйте, Юра!
Этот характерный голос нельзя было спутать ни с каким другим.
– Здравствуйте, Марк Абрамович.
– Вы меня таки узнали? Как вы поживаете, Юрочка?
– Вашими молитвами, Марк Абрамович.
– Значит, вы поживаете хорошо, потому что мы все о вас помним!
– Спасибо, Марк Абрамович.
– Юрочка, а что же вы не спросите ничего о Мариночке?..
– А вы где, Марк Абрамович? Откуда звоните?
– Я здесь, Юрочка, в городе, приехал на семинар. Меня  хорошо устроили, я живу в гостинице «Октябрьская»,  у меня одноместный номер со всеми удобствами. Вы знаете, где это?
– Конечно, знаю.
– Вы бы не могли приехать ко мне в гостиницу? Мариночка просила вам кое-что передать…            
«Она уже мне все, что могла, передала», – хотелось ответить Юрию, но он лишь сдержанно поинтересовался, когда Марку Абрамовичу удобнее принять Юрия в своем  чудесном номере. Договорились на  шесть вечера.
Старичок  приготовился к встрече. На столе у открытого окна стояли бутылка фирменного напитка и баночки с солениями,  источала характерный чесночный запах  аккуратно разделанная курица.
– Садитесь, Юрочка, уже закусите. Вы же прямо с работы, вам надо хорошо покушать. Вот здесь руки можно вымыть. Видите, как тут все сделали? – радовался Марк Абрамович, стоя за спиной Юрия в стерильно чистом туалетном отсеке.
Они выпили за встречу, глаза у Марка Абрамовича тут же увлажнились.
– Юрочка, мы с вами не чужие люди,  вы для нас с Вандой Вацлавовной  уже как родной сын, а для Мариночки вы дороже всего на свете! Это она просила передать. И еще она сказала, что в письме написала всю правду…
– Письма я, Марк Абрамович, не читал…
Тот посмотрел на него, как на чудовище:
– Вы не прочитали письмо моей Мариночки? Так вы таки ничего не знаете!
– Марк Абрамович! Не хотелось быть с вами резким, вы этого не заслужили. Но то, что сделала Марина…
– Но ведь вы  были у нас в доме! Вы дали повод…
– Да, мне не следовало этого делать. Но теперь я хочу одного: оставьте меня в покое!
Марк Абрамович дрожащей рукой потянулся к бутылке. Юрий сам налил по полной:
– Выпьем, Марк Абрамович. И извините меня за резкость.
– Ну что вы, Юрочка, – бормотал тот, – вы вправе… Только нам от вас ничего не надо, вам это ничего не будет стоить, но пусть будет, как хочет Мариночка…   
– А чего собственно хочет Марина?
Марк Абрамович вытер жирные губы платочком и заговорил деловито, как на семинаре:
– Мариночка просит: чтобы  наш Женечка считался по всем документам вашим, Юрочка, сыном, и вы это подтвердили официально...
– Что для этого нужно? – холодно спросил Юрий.
– Мы узнавали в загсе. Никаких сложностей, только ваше письменное заявление… 
– Всего лишь?
Марк Абрамович не понял или не хотел расслышать издевки, прозвучавшей в голосе Юрия, и продолжал:
– Со своей стороны Мариночка никогда не будет предъявлять никаких материальных претензий, но примет с благодарностью помощь  с вашей стороны в любой форме. 
– Какие у меня гарантии?       
– Мариночка все подписала, бумаги у меня. И ваше заявление мы уже составили…
– Да, – сказал Юрий, – вы основательно подготовились. Только неужели вы думаете, что я полезу в вашу ловушку?   
– Это не ловушка, Юра. Это – жизнь. Вам Мариночка нравится, я знаю, так что же вам мешает? Ваш сын, не ваш сын – да вы его полюбите всей душой, как только увидите! – Он вытер платочком покрасневшие глаза.  – Мы имеем  накопления и прекрасную усадьбу – это будет, Юрочка, все ваше, и уже совсем скоро!
Юрий покачал головой.
– Нет, Марк Абрамович, что хотите там говорите в своем Подгорном, только заявления я не подпишу.
Старик поднял на него свои глаза, и Юрий поразился перемене: в них были холодная пустота и мрак.
– Тем самым вы подпишите приговор моей дочери. И нам с женой. Марина сказала, что она умрет, если я не привезу от вас заявления.   
– Что за оперетта! – вскричал Юрий. – Прямо «Сильва» какая-то! 
– Вы не знаете Мариночку, – печально сказал Марк Абрамович Портной. – Она или сделает так, как хочет, или…
В тяжелом молчании допили настойку. Глаза у Портного слипались.
– Хорошо, – сказал, наконец, Юрий, – оставьте мне бумаги, я посоветуюсь с юристами.
Марк Абрамович бросился целовать ему руки.
– Марк Абрамович, я вам ничего не обещал! – громко, как глухому, сказал Юрий и поднялся, собираясь уйти. 
Прощаясь у лифта, Портной заплакал и уткнулся Юрию в грудь:
– Юрочка! Родной! Не убивай нас!      
На другой день Юрий зашел на почтамт и отправил заранее подготовленный  Портными конверт с подписанным заявлением.

В Сибири, как это обычно бывает, установилась тридцатиградусная жара с палящим солнцем. Правда, Юрий уезжал еще «по холодку», а день проводил в прохладном помещении кафедры, куда прямое солнце не попадало. Весь день он был практически один, иногда выходил прогуляться до скверика, где на одной скамье парни пили  пиво из трехлитровой банки, а на другой беседовали  женщины, туго сжав колени; рядом бегали и кричали их дети и внуки. 
Особой работы у него не было и, чтобы не сойти с ума, он стал готовиться к тому, чтобы перейти на дневное отделение. Если разрешат – он сдаст  осенью оставшиеся  предметы за дневной третий курс и весной  выйдет на дипломирование.  В его нынешнем положении «перспективного товарища» в статусе старшего лаборанта со смешной зарплатой (правда, ему доплачивали полставки методиста и кое-что перепадало с хоздоговорных тем) сэкономить год – продлить   жизнь. Вон и Сёмочка пытается догнать время, вскочить в ушедший поезд… В конце июля он оформил  отпуск и поехал на Зеленую Пристань. Вставал он поздно, дождавшись, пока  мама уйдет на работу в свой санаторий, долго завтракал, потом через сосновый бор шел на берег и валялся на песке; на самой пристани, узнав, что «Гром» списан, а Степаныч умер, он ни разу не появился. Санаторные отдыхающие  пляж  посещали редко, сюда приходили из села мамаши и бабушки с ребятишками, и Юрий смутно припоминал их фамилии. Он приметил худого загорелого мальчугана, чистым голосом выводившего: «В гости я тебе дала!..»: вот и он был таким  же… Как-то вечером он прошел сосновым бором до самого оврага, за которым уже виднелись причал с  дебаркадером, но переходить овраг не стал. Это место облюбовали туристы. Они подъезжали на  автомашинах и  приходили  пешком, измученные жарой и длинной дорогой. По тропинке шла женщина в строгом платье и туфлях, видимо, вырвалась прямо с работы, не успев переодеться, на лице написано страдание. Но вот она сняла туфли и пошла босиком,  и такая счастливая улыбка озарила ее усталое лицо! Она напомнила ему маму первых лет работы в бухгалтерии у Фейгина.  В глубине леса, у палатки, двое парней трудились в поте лица, а их девушки прогуливались босиком внизу у воды и казались отсюда прекрасными  в своих легких платьях. Потом они поднялись  наверх и прошли  совсем рядом,  и Юрий быстро отвел глаза, чтобы  оставить в памяти  ту картину.   
Он спустился к воде и присел на корягу. Река  здесь пахла сыростью,  бензином, тиной. Ровная вода казалась неподвижной, пока глаз не замечал быстро проплывающую щепку или травинку. Далеко внизу на плесе показался пароход с высокой трубой.  В санатории заиграл духовой оркестр. Юрий помнил эту песню, ее красиво пели сестры Сорокины: «Милый мой друг, помнишь ли ты скалистый берег Амура? Реки-мосты, горы-хребты и древний маяк Порт-Артура?»  «Милый мой друг, – подумал Юрий вслух, – помнишь ли ты?..» И опять вспомнил маму, ту маму, свою маму, не похожую на сегодняшнюю огрузневшую женщину с недовольным лицом и резким голосом: «Почему ты один, где Аня, ей сейчас нельзя одной, привези ее сюда, пусть бы пожила здесь на свежем воздухе, кончится тем, что она бросит тебя!..»  Над бором разгоралась морковным цветом заря. Пароход  прошел вдали от правого берега, его высокая труба проплыла над зеленью острова, отсюда на вид  мягкой и чистой, но Юрий знал, что там вонь, жижа и  гнус.      
На другой день он уже  ждал электричку на вокзале. Шел дождь, мелкий, частый и торопливый. Девушка в очках, с упавшими на лоб мокрыми волосами, с худым лицом, несла огромный чемодан; задохнувшись, смогла только выговорить: «Сто тринадцатый… на пятом…» Юрий подхватил, крякнул: «Кирпичи?» «Книги!» «Поступать?» «Провалилась! – улыбнулась почти радостно. – Хорошо, что сразу, не мучилась…» «Приезжай через год», – сказал он, с трудом забрасывая чемодан на площадку, где  в глубине тамбура низкорослый солдатик целовался с высокой девушкой, а крупная женщина, с обличьем официантки, шипела на него из разбитого окна проходной двери: «Ты же  ее всю обсосал,  все губы оттянул!»  У вагона офицер  в аккуратном мундире с капитанскими звездочками, невысокий, ушастый, в очках, значительно кривил  губы и понимающе кивал головой, слушая второго, более простоватого, с переломленными лейтенантскими погонами на узких плечах. 
Подошла его электричка. В  вагон загрузились ребята и девчата с рюкзаками и гитарой, шумно расположились, пустили кружку по кругу, дружно запели: «Тогда я махну с перевала рукой…», и Юрию вдруг вспомнились школа в маминой деревне, их поездка в район за комсомольскими билетами и походы на Чулым,  Наташины бархатные глаза и первый неловкий вопрос о любви… Сосед напротив отбивал ритм на спичечном коробке и смотрел на певших с затаенной грустной улыбкой. У его жены, сидевшей прямо и неподвижно,  лицо было недобрым, почти злым, и Юрия так и подмывало сказать ей: «Мадам, с таким лицом нельзя выходить из дома!» 
На своей станции он словно впервые увидел редкий  пристанционный лесочек, в котором было свежо даже в жару,   прямую асфальтовую дорогу, дома с бочками на выгородках, насосную станцию и в открытую дверь старика-машиниста в ковбойке, с которым приветливо поздоровался; на  него словно бы что-то нашло, на даче он нашел несколько школьных тетрадей, разделил их на отдельные листы и, забыв про еду и время, не обращая внимания на стук топоров  и визг пил, писал допоздна. Он снова, теперь уже просветленно и  чисто, переживал свою первую любовь на берегу Чулыма и ее потерю, и в этой потере обретал то, чего ему не могла дать самая долгая и счастливая жизнь с Наташей. Вышла луна, и все под ней стало зеленым, как под водой; потом она, невидимая, светила над верхушками деревьев. Наутро был дождь, а днем однообразно серое небо чуть выпирало белыми буграми. Солнце садилось в тучах, без зарева зари. Только через несколько дней на закате солнце брызнуло ослепительными лучами, а заря разгорелась жарко и празднично.
За продуктами Юрий  ходил в село. За дачами сразу начинался лог, березовый лесок спускался к ручью. Только здесь не был  слышен перестук дачестроителей.  За ручьем подъем в гору, там снова лесок с чернеющими листьями, потом убранное поле и стога.  Где-то тарахтел невидимый трактор, то приближаясь, то удаляясь. Пастух, в выгоревшем на солнце когда-то черном пиджаке, верхом на лошади гнал навстречу стадо рогатых. На подходе к селу запахло навозом со скотного двора. Магазин располагался на площади, сюда же подходил рейсовый автобус. Народ в селе  говорил складно, певуче: «А мы тебя ждем-пождем!» «А вот и я, как пятиалтынный!»  Вышла из автобуса сухонькая беззубая бабка, одетая легко, по-девичьи. «Молодуха-то наша в одной кофтенке! Куда ездила, молодуха?» «Дак в радивацентр. Радива не работат». Подкатился парень,  широколобый, с крепкими руками в ссадинах: «Эй, теща! Поля-то пишет?» «А как же! Пишет! Передает поклон тебе с хохлом!» 
Юрий возвращался и снова садился к столу в своем кабинетике, оборудованном в мансарде, откуда так неожиданно сочными  казались зелень листвы и особенно яркими набирающие цвет гроздья рябины.
В воскресенье появилась Аня, привезла ему кой-какой снеди и сказала, что едет в сентябре в Белокуриху: родной профсоюз дал бесплатную путевку. Юра искренне обрадовался:
– А, знаешь, правда, отдохни. Больше спи, читай, гуляй!..
– Тебя не волнует, с кем я буду гулять?
– Лишь бы человек был хороший, – отшутился Юрий.
Вечером шли на станцию в компании дачников, плетущихся с букетами, с авоськами, полными помидоров, с банками солений.
– Я буду скучать – сказал Юра, прощаясь.
– Я тоже. – И добавила, помолчав. – Только ты меня проводи, ладно? И жить можешь дома, чего тебе мотаться. 

Юрий появился в деканате дневного факультета за несколько дней до начала занятий. Большой деканский стол пустовал. За столом поменьше сидел красивый парень и полировал пилочкой ногти.
– Декан будет только первого. Что вы хотели?
– А вы…
– Я заместитель  декана.
Не дождавшись приглашения, Юрий присел на стул.
– Моя фамилия Медведев, я учусь на заочном и сдал на отлично все экзамены за три курса, вот моя зачетка. Хотел бы перевестись на четвертый курс дневного факультета. 
Замдекана отложил пилочку и раскрыл зачетку.
– Ну что тут скажешь? Молодец! Только у нас наоборот переходят на заочное, чтобы избежать распределения. А ты на очное… – Подмигнул Юрию. – Военкомат трясет?
– Я служил срочную.
– О-о! А нас в лагерях  полгода муштровали, чтобы по две звезды повесить… Так в чем  все-таки причина?
– Хочу учиться нормально, не урывками и набегами. 
Парень широко распахнул свои красивые глаза: во заливает! Но вслух сказал иное:   
– Пиши заявление на имя ректора, но только еще раз хорошо подумай. 
– Спасибо за совет,– сдержанно поблагодарил Юрий.
– И обязательно повстречайся с Овчаровой: как она решит, так практически и  будет.
– А она кто сейчас? Не ректор случайно? 
Парень усмехнулся:
– Пока еще нет, но ты правильно уловил тенденцию. – И пояснил: – Клавдия Федоровна избрана завкафедрой научной организации труда.
Овчарова приняла его со сдержанным величием, и Юрий вдруг представил, как доценты и профессора  бьют ученым челом в ее сыроватом и  темном кабинетике: «Матушка! Не погуби!» Видимо, это не укрылось от начальственного ока.
– Спасибо, Юрий Петрович, за поздравления. У меня, как видишь, все складывается так, как я хочу. Хотела стать доктором – жду утверждения. Хотела стать завкафедрой – и вот назначена. Потому что я не строю из себя гения, все мне досталось большим трудом и старанием. 
– Клавдия Федоровна, я искренне рад за вас.
– На самом деле ты думаешь не так, но Бог тебя простит. Что у тебя?
Ей он рассказал почти все.
– Так вы разошлись или нет, я так и не поняла.
– Мы не разошлись, но решили какое-то время пожить отдельно. И я хочу –  раз уж так вышло – заняться только учебой.   
Она задумалась, и ему даже показалось, что  она проводит какие-то вычисления.
– Ну, зиму ты продержишься, с голоду помереть не дадим. – Она посмотрела на него с неожиданно доброй, почти материнской улыбкой, и Юрий подумал, что Овчарова вообще-то баба неплохая, – но для этого надо быть просителем,  вот как он сейчас. – Стипендию ты будешь получать повышенную, раз у тебя  все пятерки. С Сергеем Афанасьевичем не разговаривал? Оно и правильно. Все, что мог, ты там получил.  И я вот что надумала… Ты в Москве мне одну ценную мысль подал...
– Да что вы, Клавдия Федоровна!
– Брось, Юра, не ерничай! Ты ведь знаешь, что я отдаю должное твоему уму и талантам. Ты сказал, что отношения прочные тогда, когда обе стороны нужны друг другу. Так вот, ты мне нужен на кафедре. У меня есть ставка по хоздоговору, но ты должен быть всегда здесь, у меня на виду. – Она заговорила с подлинным воодушевлением. – Кафедру практически придется создавать заново, одной мне не справиться, нужны дельные помощники. Ты займешься научными делами. С этим  справится не каждый доцент, но тебя я знаю, это – твое. У нас есть комнатенка, мы ее называем темной, там архив, списанные «Феликсы», ты приведешь ее в порядок, соберешь там все научные отчеты, папки с планами за пять лет и будешь следить, что у нас с внедрением, какие научные вопросы надо включать в наши предложения…
– Это, Клавдия Федоровна, действительно интересно! – воскликнул Юрий.
– Если ты мне этот тыл закроешь – цены тебе не будет! Дипломный проект там же  будешь делать. Все данные под рукой, я – рядом, что еще нужно?      
Но тут на ее высокое чело  под шапкой «кримпленовых» волос набежала тень:
– Но вот насчет общежития…  У тебя же в паспорте и прописка, и штамп о браке.  Может, квартиру снимешь?
Но Юрий подумал, что на квартире он будет постоянно вспоминать их угол у подпольщиков  и Анну – ту Анну, его Аню,  и отрицательно покачал головой.
– Паспорт, что ли, тебе потерять? Ну ладно, я поговорю об этом с проректором по АХЧ, что-нибудь придумаем до морозов. Ты на даче-то до октября сможешь продержаться?
– Но не позже!
А про себя вдруг подумал:  может, к тому времени они с Аней, как говорили у них в Зеленой Пристани,  снова сойдутся?   
Занятия на выпускном курсе дневного отделения начались первого сентября, но его группа, состоящая по списку из девятнадцати студентов,  – шести М, включая Юрия, и  тринадцати Ж – собралась в полном составе только через две недели, что заставляло старосту Лену Кузнецову каждый раз краснеть перед лектором. Правда, почти все преподаватели на первых своих лекциях принимали за старосту Юрия, сидевшего на первом ряду и выделяющегося солидностью: на занятия ходили кто в чем, а он всегда был в костюме, белой рубашке, не всегда глаженной, но чистой, и при галстуке; строгий наряд был вынужденным, потому что он приезжал с дачи в джинсах, кедах, штормовке и переодевался в «темной» комнате в свой единственный  костюм.
– Нет, – отвечал он, – я не староста. Я – простой советский  студент.       
Юмор  понимали не все. Преподавательница научного коммунизма по имени Сталина Ивановна, в отличие от московской знакомой Юрия со столь же звучным именем женщина некрасивая, зажатая, закомплексованная, прониклась  к Юрию совершенно безмерным, угнетающим его расположением, он даже слышал шепот за спиной: «Она прямо стелется перед ним!»  Это было тем более непонятно, что он ничего не  записывал  за ней;  как член партии он ничего не имел против научного коммунизма, но сама теория поражала его отсутствием логики и структуры; текст толстенного учебника оставалось лишь заучивать наизусть, а на такое способны только девушки-зубрилки. На семинарах чаще всего выступала Лена, и он однажды  попросил у нее конспект и следил по тексту. Она не отступила от  лекции ни на одно слово! Он посмотрел на нее с глубоким уважением и потом не раз ловил на себе ее взгляды, но еще раз понял, что экзамен по научному коммунизму  ему не сдать, если только не удастся списать и прочитать по писанному. А подлинный интерес у него вызывали лекции доцента Якова Давыдовича Пельмана по экономико-математическим методам. Тот ходил в костюме-тройке, выглядевшем на нем строгой форменной одеждой,  и сам  казался таким же застегнутым на все пуговицы. Лекции он начинал читать прямо с порога, не глядя на студентов; Юрий догадался, что он  их просто боится, особенно грудастых девиц с толстыми коленками.               
Студентов Юрий не сторонился, но строгий костюм и обращение на «вы» не способствовали сближению.  Троица парней, пребывавшая  в наличии, держалась кучкой, похохатывая чему-то своему, и не нуждалась в нем. Один из троих был видный,  смуглолицый, с красиво очерченными губами, второй – коренастый, с мягким округлым лицом, выдающим сельское происхождение, третий был много старше остальных, по всему видать, не один год зарабатывал стаж.
В  субботу девушек  вдруг заинтересовал вопрос, состоится ли у ребят сегодня «шайба». Те отвечали, что «шайба» состоится в любую погоду.
– Спортсмэны? – кивнул на ребят Юрий, подойдя к Лене, державшейся, как всегда, в стороне от всех.    
– Если бы! – возмутилась староста. – Они ходят по субботам в кафе, которое называют «шайбой»!   
– Да как они смеют!
– Это не смешно! Они занятия пропускают!   
– Ай-ай-ай! В угоду низменным страстям променять храм науки на какую-то  «шайбу»!
– Знаешь, Медведев… Можно, я на ты?      
– Нет, Лена, лучше на вы и по имени.
– Знаете, Юрий… Вы ведете себя так, что тот, кто  знал вас… несколько лет назад, очень бы удивился.
Юрий внимательно взглянул на Лену:
– То есть я этого человека разочаровал бы?
– Думаю, что да.
Его прошлое вернулось в лице этой девочки. Кто она, откуда его знает?..  Но больше всего его сейчас занимал поход троицы в «шайбу». Неужели, гады, не позовут?
Прозвенел звонок. Юрий улыбнулся самой обаятельной улыбкой:
– Мы с  вами, Леночка, об этом обязательно поговорим!
 В перерыве к нему подошел самый старший из троицы, Василий:
– Я все хочу тебя спросить…
Юрий изобразил полное внимание.
– Ты сапоги чем мажешь – ваксой али дегтем?
– Ваксой, милейший.
– Тогда ты наш человек! Трешка найдется?
– Взаймы?
– Да зачем! Айда с нами в «шайбу»!
Юрий забежал  переодеться, и ребята одобрили его спортивно-джинсовый вид:
– Другое дело! Будь попроще, и к тебе потянутся!
Кафе это, в котором Юрий не раз бывал в компании заочников, хорошо было тем, что здесь можно было распивать свое, да и наценка была божеской, а буфетчица Люба встречала студентов как родных. За столом верховодил Василий, красавец Андрей ему ассистировал, а круглолицый Витя то и дело похохатывал.
– Мы с первого курса вместе, про нас так и говорят: «Эти трое!» Мы – ядро группы…
– Здоровое, – уточнил Андрей, а Витя засмеялся.    
– У нас такой план: распределиться в один совхоз!..
– Не много ли – три   экономиста? – усомнился Юрий.
– Э, ты не понимаешь! Я в двадцать лет, после сельхозтехникума, главным механиком работал, в двадцать четыре  меня хотели назначить директором, а я: нет, рано мне еще, лучше в институт пошлите! Они: вот тебе направление в сельхозинститут! А я: зачем мне  сельхоз, вот на экономиста подучиться – это да!.. Андрей у нас по ЭВМ большой спец, Витя по общественной линии  пойдет, больше он ничего не умеет!
Витя покраснел и засмеялся. Юрий поднял свой стакан:
– За вас, мужики!   
– А хочешь, завтра поедем к брату в село? Все поедем!
– Я – пас,  – сказал Витя. – Я своим старикам картошку обещал выкопать. 
– Копай! – разрешил Василий. – А мы втроем как раз на мотоцикле уместимся.
Взглянул в упор на Юрия:
– Едем?
– Только не очень рано.
– Далеко живешь что ли? Так мы заедем на мотоцикле!
– Это не по пути. Я живу на даче. Станция Восточная.
– Да зачем тебе на дачу? Ночуй в городе! – Василий что-то понял. – Или есть проблемы?
Аня уехала на курорт и оставила ему ключи, но без нее  не хотелось входить в их дом.
– Есть.
– Ну, тогда  извини.
– У нас в общаге переночуешь, какие проблемы, – сказал Андрей.
Витя по-бабьи всплеснул руками:
–  Так я же сегодня уеду! Ложись на мою кровать!   
– Ночевать будешь у меня! – решительно заявил Василий. – Жена на дежурстве, так что не стеснишь.
Они с женой занимали  комнатку с отдельным входом на задах длинной одноэтажки. Устроились у низкого окна, выходившего в зеленый палисадник.
– Так вот сяду,  и сразу деревня вспоминается… Бабка у меня в войну председателем сельсовета была, стольких мужиков-дезертиров из лесу вытащила. Оденется в ватное, возьмет ружье,  на лыжи встанет – и пошла. Все их места знала, где они прячутся, по каким заимкам. По двое, по трое приводила. Во какая была боевая!.. А мама поехала в июне сорок первого к мужу, а он на границе служил, политруком. И что-то, видать, он знал, потому что успел маму в субботу на поезд посадить. А на другой день война началась, и мама два месяца  домой добиралась…   
– А отец?..
Василий опустил глаза и ответил не сразу:
– Пропал… И тут я родился, и мама всю себя мне отдавала…
– Ее можно понять…   
– Так и вышло, что мама со мной, а брат с сестрой – с  бабушкой. Так что я – мамин сибиряк…
– Я – тоже.
– … И так вот у нас семья и раскололась: их трое и мы с мамой… А уж потом… В общем, когда умерла бабушка, мы нашли письма отца – из лагеря, где он срок отбывал после немецкого плена. Страшное это было время, а самое страшное то, что мы не обрадовались, что отец жив…
– Даже мать?
Василий покачал головой:
– Не берусь утверждать. И спросить не могу: год, как похоронили.
– Отец вернулся?
– Он думал, что нас никого в живых нет, женился, детей завел. Приехал после реабилитации  на могилки взглянуть, а тут вот они мы! Он от потрясения и умер… Не сразу, конечно, болел долго, на похороны новая жена  приехала. – Василий вздохнул. – Так что – за детство  счастливое наше спасибо, родная страна!   
Утром он вывел из сарайчика мотоцикл с коляской,  они заехали за Андреем и двинулись в южном направлении. В ушах все гремело  от ветра. Юрий сидел за спиной Василия, и по каким-то неведомым аэродинамическим законам его то отрывало от Василия, то крепко прижимало к нему. Навстречу шли машины с картошкой. Дорога долго шла на подъем. При въезде в село обогнули озерко с гусями на сизой и рябой воде.   По развороченной тракторами улице ходили бурые овцы. У каждых ворот стояло по мотоциклу. Дом у брата Василия оказался недавно выстроенным,  большим и добротным. Брат, постарше и  посуше Василия, с узким продолговатым лицом и металлом во рту, добродушно хохотнув: «Г-аа», провел  в дом, где  их с обиженно-растерянным лицом встретила жена, кругленькая, пухленькая, с короткими белыми волосами. Прошли в большую комнату, где стояли старый буфет и круглый стол у стены. В окне моталась ветка тополя.  Брат выдвинул стол и ушел.    
– Я из родного дома как в четырнадцать лет ушел пешком в город, так больше и не вернулся, меня все больше  в дальние края тянуло. Как-то, уже после третьего курса, сел в поезд, «зайцем», конечно, а на своей станции не стал выходить, ехал, пока не высадили, потом пошел, а у меня с собой были карта, компас, мешочек крупы и пачка соли. И тетрадка была, я в ней дневник вел... А у нас в техникуме интересно было, в театр водили, кружки разные. Литературный кружок свою стенгазету выпускал. Я переписал кое-что из дневника и принес ихней  руководительнице. Та похвалила, подправила, переписала красивым почерком, все подходили, читали: «Ну и Васька! Прямо как настоящий писатель!» Так меня и прозвали: Васька-писатель.
– Больше не пишешь? – поинтересовался Юрий.
– А все уже написано. Ты вот ходишь, думаешь, переживаешь, а открой Чехова: все уже было, все уже передумано и пережито!
Юрий вспомнил свой кабинетик в мансарде,  свою муку и свой восторг, и почему-то захотелось скорее увидеть Анну – свою Анечку.   
– В таком случае и был бы один Чехов, – сказал он, – но ведь есть и Достоевский, и Бунин, и Шолохов, и Булгаков…
– Ну вот, что ты всех свалил в одну кучу? Кто  читает Достоевского –  ему на фиг не нужен Бунин! И где Шолохов, и где Булгаков?.. Человеку на всю жизнь может хватить одной книги!
– Ты имеешь в виду библию?
– Да при чем тут библия? Придумали и радуются! Нельзя, чтобы вся жизнь по одной книге строилась!
Юрий уже замечал за Василием такое свойство: возражать всему, но не мог не признать, что за каждым из возражений стояла своя правда.               
– Значит, читать одну книгу можно, а строить по ней жизнь – нельзя?
– А жизнь невозможно строить! Это она  строит нас!
Появились дети. Мальчик постарше – с широким лицом, толстыми губами и припухшими глазами,  у младшего нежное тонкое личико и глаза в коротких черных пушистых ресницах. Заскучавший Андрей разговорился с детьми, и Юрий вдруг позавидовал тому, как просто и легко он нашел с ними  общий язык, как признательно смотрит на него младший своими ангельски ясными глазами; ему вспомнилась их с Аней беда, и сердце отозвалось острой и глубокой болью.
На даче его ждала записка на листочке из его разодранных тетрадок: «Мог бы догадаться, что этот радоновый рай не по мне. Целую. А.» Перед А – тщательно зачеркнутое, но все же легко разбираемое слово  «крепко».  Он вспомнил, как   провожал Аню в санаторий. В соседнем купе мужской голос  громко объяснял: «Будет холодно – достанешь плащ. Тебе постель дадут:  подушку, простыню,  полотенце. Вот здесь я оставлю сумку,  захочешь поесть – все в ней». «Все слышала? – строго спросил Юрий. – Или повторить?»  В купе они были одни и могли говорить свободно, только о чем? «Ты, правда, будешь скучать?» «Возможно! – ответила она с лукавым вызовом. – А тебе-то уж будет точно  не до меня!»  «Ну что ты, Аня!» «Не сомневаюсь! Ты весь там, с ней!..»  «С кем?» «С кем-с кем! Со своей тетрадью!» Он смущенно потупился: «Ты читала?» «Нет, конечно! Я буду ждать публикации. Ты куда ее пошлешь?» «Ань, – сказал он, – рано говорить о публикации, но я и рад и не рад тому, что это накатило на меня. Знаешь, какая это зараза?»  «Догадываюсь,  милый!» Тут в купе ввалилась распаренная старуха и,  рухнув на скамью, задыхающимся голосом произнесла: «Ой, слава богу, успела!..», и Юрий так и не понял, что это было у Ани – обмолвка или избыток чувств.         
Она приехала субботним утром, холодным и серым, но потом день разгулялся,  и она увезла с собой букет ярких листьев;  вечером, уже без нее,  ураганный ветер  сразу оголил все деревья, и показалось, что ему все приснилось: красивые деревья, красивая жена с охапкой листьев на груди. После ее оговорки (а, может, вовсе и не оговорки) и зачеркнутого слова в записке он чего-то ждал от нее, но так и не смог дождаться.
Снег, выпавший в ночь на понедельник, застал его в штормовке и легко промокающих туфлях. Он понимал, что надо пойти домой, к Анне, и собрать теплые вещи. Но ему почему-то претило, что встреча с женой будет вызвана такими меркантильными обстоятельствами…Он подходил к даче и не верил своим глазам: из трубы дома шел  дымок. Аня сидела перед печкой  в накинутом на плечи старом ватнике своей покойной мамы. Она обернулась к нему со счастливой  улыбкой:
– Медведев! Ты хочешь  осиротить советскую литературу?
Он медленно опустился перед ней на колени.            

Однажды после занятий в темную комнату постучали. В коридоре стояла староста.
– Лена? Прошу.
Она вошла, огляделась:
– Вот ты, оказывается, где скрываешься! – И тут же поправилась. –  Извините, скрываетесь.   
– Ну, ладно, давай выпьем  кофе на брудершафт и перейдем на ты.
– А  я за бутербродами сбегаю!
Разливая кофе по чашкам, он обратил внимание на тонкое колечко  на безымянном пальце Лены.
– А кто у нас муж? 
Лицо Лены зарделось:
– Как будто вы не знаете!
– Неужели Муслим Магомаев?
Лицо Лены стало пунцовым:
– Давайте лучше  на брудершафт!
– Только по всем правилам! – предупредил Юрий. – С поцелуем!
Лена опустила глаза  и помолчала.
– Хорошо,  – наконец, прошептала она. – Я согласна. Только закройте дверь.
Он пожал плечами, но подошел к двери и повернул ключ. Она встала  с чашкой в руке, они переплели руки и сделали по глотку, глядя глаза в глаза, словно в детской игре в гляделки. Но когда он склонился к ее лицу, намереваясь чмокнуть  в губы, она отшатнулась от него, расплескав кофе. 
– Выключи… те свет, – попросила она.
Он повиновался. Наступила кромешная тьма. Он пошел по направлению к Лене, раскинув руки,  ощутил толчок ее  упругого тела, и она не отстранилась. Губы у нее тоже оказались упругими, горячими и вовсе не  довольствующимися  ритуальным прикосновением.
– Ну вот, – прошептала она, – теперь  мы с тобой на ты. Включи свет.
Он пошарил по стене и вдруг рассмеялся:
– Я не найду выключатель. Помоги мне.
Она двинулась на его голос, и он уже держал ее в объятиях по-настоящему, по-взрослому, по-мужски, и она задышала по-женски, со стоном,  и поцелуи ее были  короткими и злыми, как укусы. Он опустил одну руку и нащупал ключ. 
– Теперь уходи.          
Она замерла.
– Иди, – повторил он, чуть подталкивая ее другой рукой.   
Она оттолкнула его и вышла, хлопнув дверью. 
На другой день он подошел к ней перед первой парой:
– Здравствуй, Лена.
Она подняла и опустила глаза.
–Здравствуй, Юра.
– Ты вчера заходила по делу или в гости?
– Я заходила в гости по делу, – ответила Лена.
– Насчет гостей понятно, а что за дело?
– Интересно, что тебе понятно насчет гостей?
– Мы с тобой преодолели определенный барьер в наших отношениях, и нам будет просто и хорошо, если мы будем придерживаться тех ролей, которые предопределили друг другу и  с которыми согласились.
– И как ты видишь эти роли?   
– Мы должны быть чем-то нужны друг другу. Определенные и весьма распространенные отношения – ты понимаешь, о чем речь, – для нас исключены, их я имел в виду, когда говорил о возможных сложностях в наших отношениях.
– И что же тогда останется в них?
– Ты вчера пришла ко мне – значит, я тебе зачем-то нужен.
– И зачем же это, интересно?
– Попробую угадать. Ты записалась на диплом к Овчаровой, как-то я тебя видел  в ее кабинете. Она могла тебе сказать примерно следующее: у Медведева есть много материалов по анализу труда руководителей, подойди к нему, поговори... Так?
Она  покраснела.
– Теперь выясним, зачем мне это нужно…
– Медведев, для тебя  и любовь  – обмен по типу «ты – мне, я – тебе?» С женой у тебя тоже обмен?
– В принципе так оно и есть. Да, любовь – это обмен. В любви ты ищешь то, чего  у тебя нет. Любовь – это удел ущербных, тех, кому чего-то надо. Тот, кто не чувствует своей неполноты, не может любить.
– Медведев, ты с женой так же разговариваешь?
– Раз уж мы заговорили о супругах, то мой тебе совет, Лена: найди в своем муже то, что тебе нужно. И ты полюбишь его.
– Медведев! Ты невыносим!
И она бросилась вон из аудитории.
– Ну, и шуточки у тебя,  – укоризненно покачал головой Василий. – Она девочка не простая, они там все  в больших чинах,  да и муженек рвется вверх.
Юрий только пожал плечами: ее муж его совершенно не интересовал.      
Он  часто проходил мимо спортзала и как-то в открытую дверь засмотрелся на баскетбольный матч. Но не игроки привлекли его внимание, а судья. Им был замдекана, которого студенты за глаза  звали просто Валерой. Валера был не в спортивном, а в обычном костюме, сидевшем на нем как-то особенно ладно, и в модных  туфлях-мокасинах. Юрий залюбовался его движениями, как он лениво поднимал руку, давал свиток,  показывал кистью, назначая штрафной, несуетливо следовал за игроками. Наконец, кто-то кого-то победил, Валера пошел к выходу и увидел Юрия.
– О, привет! Ты чего не зайдешь  в деканат, не расскажешь?
– Да закрутился сразу. А за помощь спасибо.
– Да ладно!
Они пошли рядом по коридору, высокие, ладные, чем-то похожие. Студенты теснились к стенам, давая дорогу.
– Как дела?
– Все нормально, тьфу-тьфу!
– Комсомолец, – засмеялся Валера, – а  через левое плечо плюешь!
– Да я  не комсомолец…
– Автоматически выбыл? – насторожился  Валера. – Это ты зря!      
– Да я вообще-то член партии, но вот сильно все хорошо, боюсь сглазить!
– В армии вступил? –  позавидовал замдекана. – А мне еще на пару лет очередь.
Юрий вспомнил Колю Смирнова. Тот уж, поди, дождался своей поры.   
– Как там у вас староста? – неожиданно спросил Валера.
– Старается очень. Даже иной раз жалко ее.
– Так помогать надо! Ты как со спортом? Данные у тебя неплохие. – Смерил Юрия взглядом: –  180 на 80?
– На 76!
– А у меня вот,  – Валера покосился на живот, – зашкаливает. Надо за зиму сбросить пять-семь кэгэ. У нас секция общефизической подготовки  работает для преподавателей и сотрудников, я ее веду, так что приходи. Там всего понемножку: футбол, волейбол, спортивная  ходьба. – Засмеялся. – Удобно то, что рядом и в рабочее время.            
Действительно, это оказалось удобным и интересным. Валера играл  одинаково мастерски во все игры, Юрию нравилось быть с ним в одной команде, иногда им вдвоем удавалось обыгрывать в футбол четверых-пятерых. Потом они садились рядом на низкую скамейку и вытягивали ноги.
– Мы с тобой теперь весь факультет за собой потянем! Тебе бы еще на кафедре закрепиться.
–А что, могут быть трудности?
– Все  от тети Клавы зависит. Выбьет она ставки – хорошо, не сумеет – придется  по распределению пахать. Я два года у отца в конторе фактуры подшивал, пока не поступил в очную аспирантуру. Нынче закончил, правда, без защиты, надо еще годик-другой поработать, так еле-еле пробился на кафедру, думаешь, какую?
Юрий пожал плечами.
– Физвоспитания! – с непонятным восторгом воскликнул Валера.– Да еще поставили   условие: будешь замдекана! Но у тебя еще время  есть, так что не забивай голову!             
Сближение с Валерой не прошло незамеченным. Овчарова при очередном «контрольном обходе»  похвалила: «С деканатом надо  дружить!», но предупредила:
– Только пример с Валеры не бери! Он хочет все сразу: и жен менять, и  по ресторанам ходить, и на соревнованиях выступать, и по заграницам  разъезжать!
Хотелось возразить: «А как же иначе?», но он промолчал.
– И если он все-таки защитится, то я  буду просто на седьмом небе от счастья! Только, мне кажется, у его жены это скорей получится; она девица настырная, вцепится как клещ!
У него только сейчас сложилось два и два! Хоть и обратил внимание, что у них одна фамилия,  но мало ли на свете Кузнецовых.
– Он сразу на Леночку  спикировал, девочка она обычная, но папа – очень большой человек. А Валера уже был женат, на балерине. Быстренько развелся,  родители сложились и купили им трехкомнатную квартиру в кооперативе. – И вдруг, сопоставив что-то, спросила: – У тебя-то как в семье? Утряслось?
– Утряслось, Клавдия Федоровна.
– Я же говорила! – И, неловко поднявшись с низкого кресла, попросила: – Ты Лене-то помоги с дипломом, а то она меня начнет доставать, жизни не даст.
Близилась комсомольская конференция, и Юрий вдруг почувствовал тревогу. И не зря. Его вызвал секретарь парткома, подслеповатый завкафедрой истории, и завел речь о том, что как бы он,  член партии Юрий  Медведев, смотрел на то, чтобы поработать секретарем комитета комсомола. Юрий смотрел на это отрицательно.
– Да сделаете вы диплом, а Клавдия Федоровна согласна отпустить вас, она же понимает, что вы не на прогулку уходите. И в деньгах не потеряете, будете считаться освобожденным, на правах секретаря райкома. И учтите: вам это все потом зачтется!
Парторг смотрел на него с улыбкой, но  Юрий понимал, что он в жестких тисках, и отказ ему действительно «зачтется».
– Я подумаю, – пообещал Юрий.
В тот же день Валера хлопнул его в спортзале по плечу:
– Ну, что? Нас ждут великие дела?
Значит, деканат был в курсе и дал добро, и Юрий оказался  один против всех.
– Ты же знаешь, как это не ко времени.
Они присели, как обычно, на скамейку, и Валера серьезно сказал:
–Старик, от таких предложений не отказываются. И, кроме того, у тебя сразу решаются все проблемы. Поработаешь года два-три, и перед  тобой все двери откроют.   
Юрий молчал.
– А на этот пост многие рвутся! 
– Тем более! Что их на мне заклинило?
– Значит, заклинило. Так что, радуйся, старик,  и соглашайся!               
– Нет. Не могу. Это же не просто так, этому надо всю жизнь отдать, а я не готов.
– Значит, откажешься?
Юрий подумал и кивнул головой. Валера посмотрел на него с искренним сочувствием:
– Зря, как бы не пожалеть потом.
– Да я понимаю. Но не могу.      
– Раз ты так решил, – сказал Валера,  – давай думать, как  выйти из этого положения.
– А чего тут думать? Мне предложили, я подумал и отказался.
– Не будь ребенком. Так просто отказаться нельзя. В общем, я знаю, что надо. Только…
Он огляделся:
– Ребята, все-все! Занятия закончены!         
Дождавшись, пока все выйдут из зала, сказал:
– Давай договоримся: услуга за услугу. Я тебя отмазываю от комсомола, а ты помогаешь моей жене с дипломом…
Юрий усмехнулся:
– Да она сама, как… как  танк! Зачем ей моя помощь?
– Не танк, а танкетка! – засмеялся Валера – Она такая! Только ты все равно помоги, мне Овчарова тебя прямо до небес вознесла!
– Ну вот, а теперь она меня с этих небес в самую грязь…
– Нельзя так говорить о нашем комсомоле! – сказал Валера официальным тоном.
– Да я не о комсомоле, а о своем положении!   
Валера засмеялся:
– Да ладно, я-то свой, но ты следи! У моего папаши  с тридцать седьмого года  узелочек с бельем лежит на всякий случай… А Овчаровой куда деваться? И нам в деканате куда деваться?  Так что, согласен?
– А куда деваться? – в тон ему ответит Юрий.
Он  сам подошел к Лене.
– Что-то мы давно кофе не пили…
– А у тебя какой кофе?
– Увы, растворимый!
– А я завтра принесу настоящий! Бразильский!
– Ух ты!
– Знай наших!
– А кто у нас «наши»? – тем же тоном, что и про мужа, спросил Юрий.
Лена даже растерялась:
– Медведев, ты как с луны свалился! То он не знает, кто мой муж!..
– Теперь знаю! Не Муслим Магомаев!      
– Но не хуже!
– Лучше, Лена. Намного лучше!
– Да! Лучше!  И не смей издеваться надо мной!..
Василий, издали наблюдавший за ними, сказал потом Юрию:
– Я что-то не пойму: она замужем за Валеркой, а семейные сцены закатывает тебе!
Юрий внимательно взглянул на Василия. 
– Как ее фамилия была на первом курсе?
– А, так ты не знал! Ну, вот  сам и спроси у нее, когда она придет к тебе кофе  пить.
Значит, о единственном их «кофепитии» знают все.    
Назавтра была суббота, младшие курсы, во главе с Валерой, ушли рыть траншею под теплотрассу нового корпуса. В институте стояла тоскливая тишина, и это подействовало не только на студентов, но даже на преподавателей. Сталина продиктовала темы семинара, порекомендовала литературу и неожиданно отпустила их под благовидным предлогом:
– Идите в читальный зал, берите источники и готовьтесь! – Взглянула на Юрия и добавила, словно оправдываясь перед ним: – Преподаватель имеет  право  выбирать те формы работы, которые считает нужными.
Троица окружила Юрия, а Лена, собирая портфель, поглядывала на них.
–  Как я понял, ты в «шайбу» не идешь? – спросил  Василий.
–  Подваливай попозже, – предложил Андрей.
–  А чё, чё случилось? – завертел головой  Витя.   
Лена собрала портфель и вышла из аудитории.
– А поедем завтра ко мне на дачу! – пригласил Юрий.
– Как насчет девушек? – поинтересовался Андрей – Можно взять?
– А какие проблемы? Василий  и я с женами, вы – с девушками.
– Я тоже хочу – с девушкой! – заулыбался  Василий. 
– Встречаемся  завтра в девять у пригородных касс! 
Лена ждала его у тамбура перед темной комнатой.
– Извини, Лена, – сказал он, отпирая дверь, – заставил ждать.
– Ну что ты! Ради меня ты даже «шайбу» пропустил!..
– …и счет стал «один-ноль» в твою пользу.   
Она взглянула на него по-детски лукаво:
– Но я тебя ждала,  значит: «один-один»!
Они все еще стояли в тамбуре под тусклой лампочкой.
– Что-то мы с тобой давно не целовались…
– Но ты ведь во мне не видишь женщину!
– Конечно, нет! Ты маленькая девочка с детскими губками, но они такие сла-а-дкие…
Он склонился к ней, и их портфели с тяжелым стуком шлепнулись на пол. Наконец, она вырвалась из его рук:
– Медведев, это нечестно! У меня есть муж!..
Он улыбнулся.
– Тебе не  понравилось? Если нет, я повторю!
– Понравилось! – вскрикнула Лена, закрывая губы ладошкой. – Только объясни, что вдруг  такое произошло, что ты изменил своим принципам?
Он открыл дверь, вошел в темную комнату, включил свет и тут же выключил:
– Знаешь что, пойдем лучше в ресторан, у меня есть немножко денег.
– Ой, у  меня тоже есть! Только… В ресторане обязательно окажется кто-нибудь из Валеркиных друзей, разговоров не оберешься.   
– А я думал, что вы с ним – свободные люди.
– Свободные, конечно,  но я не люблю сплетен.
– Я знаю один ресторан, туда ребята с Брода никогда не ходят.   
И он повез ее в городской аэропорт.
–Ты не думай, – говорил Юрий Лене, оглядывающей  помещение ресторана с пыльной люстрой и не очень чистыми стенами, – здесь очень прилично готовят. Во всяком случае, из того, что трудно испортить. Мы с тобой закажем по язычку с горошком, а горячее нам поможет выбрать эта приятная женщина, что движется к нам с милой улыбкой.
– Здравствуйте, молодые люди!  Из холодного у нас салатик неплохой, соленые грибочки со сметанкой…
– А  язычок?
– Язычка сегодня нет.
– Тогда, Лена,  грибы? В сметане!
– Лучше салат…
– Значит, грибочки и салатик. Из горячего есть бифштекс с картошечкой…
– Все-все, пожалейте, а то мы изойдем желудочным соком!
– Что будем пить? Вино есть сухое, есть сладенькое…
– Сладенького, – кивнула  Лена.
– А мне – как всегда!   
– Да ты здесь завсегдатай! – сказала Лена, когда официантка удалилась, играя бедрами.
– У королей Брода свои рестораны, у меня свои!
– А ты еще застал Брод?
– О! В пору расцвета заката! Сейчас Брода уже нет,  и королей нет: кто спился, кто уехал, кто нормальным человеком стал…
– Но у королей были  королевы. Что с ними стало?
Юрий вспомнил Лару, Лу и почему-то Юльку-декабристку.
– То же самое: кто кончил институт и включился в нормальную трудовую деятельность, кто уехал, кто, как бы помягче выразиться…   
Лена взглянула на него странным взглядом:
– Это плохо?
Появилась официантка с  подносом:
– Салатик! Грибочки!  Водочка из холодильничка! Вино!
Юрий наполнил рюмки:
– За нашу встречу!      
Водка оказалась слишком холодной, не чувствовался вкус, зато грибы были превосходны: крепкие, чистые, твердые, простого деревенского засола.
– М-м! Однако надо повторить! Выпьем, Лена, за тебя! Ты очень хорошая, и ты достойна самого большого счастья!
Лицо Лены в этом момент такого счастья не выражало.
– Зачем ты это говоришь? Так положено? А третью ты будешь пить за любовь?
Юрий обескураженно взглянул в глаза Лены.
– Что случилось?
– Ты будешь пить за меня, ты будешь пить за любовь, потом вернешься  к своей жене, и с ней будешь пить за любовь! А мой дорогой муж – он тоже пойдет в ресторан, тоже будет пить за любовь и целовать руки, а потом придет ко мне: «Ах ты, мое золотце!»  И даже мой папа, на которого я всегда молилась… Была  у него одна секретарша, ну и разговоры как обычно, а мама все это отметала: «Он – секретарь, а я – секретарша!»   И папа всегда так искренне предлагал выпить за маму, третий тост всегда за любовь, а когда его поздравляли с днем рождения или новым назначением, говорил, что он всем обязан маме. И я всему этому верила, пока…
– У каждого в огороде зарыта собака?
– Ага, сучка!…И вот  я думаю, что лучше уж, как некоторые, чем, чтобы тебя вот так обманывали. Когда я поступала в институт, с одной девушкой познакомилась, на пляже. Я с книжкой, к экзамену готовлюсь, а она с ребятами заигрывает, купается, в волейбол играет. Мне так завидно стало:  молодость пройдет, а я  все возле мамы с книжкой. Ну, и разговорились, она в универмаге продавщицей работает, живет у старушки на квартире, копит на кооператив. Такая самостоятельная: «На фиг мне эти мужики! Мне надо – я найду!» Вечером голова от жары да от книг разболелась,  я вышла погулять на аллею, а навстречу компания ребят из Нахаловки. Их сразу видно. Окружают, у меня дрожь в коленках. И тут выходит эта Юлька…
– Юлька?
– Ну да, мы уже познакомились на пляже: «Это моя подруга, не троньте ее!» Она, оказывается, в этой Нахаловке живет и у местной шпаны вроде атаманши. И мы как-то так с ней не то, чтобы подружились, но иногда встречались. Я к ней в универмаг забегала, она мне всякий дефицит, духи, тени для век  продавала, с наценкой, конечно…
– А что у папы не попросила?
– Папа нам с мамой доставал только  сапоги и дубленки. А Юлька через дефицит со многими общалась, ее в компании приглашали, она, если марафет наведет, – картинка. И меня с собой таскала. Поначалу думала, что я, как все, буду в комнатах или в ванной  уединяться. А я не ходила. Она говорит: «Ну, и дура, потом и вспомнить нечего будет». А когда я замуж собралась, она вообще озверела: «И ты этому козлу хочешь девочкой достаться?» Как-то увидела меня с ним и говорит потом: «Лена, не дай себя обмануть!» По твоей теории любовь – это обмен, а по ее – обман: «Иначе не проживешь, так что обмани  первым!»
– Ты любила его?
Она долго молчала. За окном взлетали и садились самолеты. 
–  Ты совсем ничего не помнишь, Юра?
– Мы где-то встречались. Где? В Каргасе?
Она кивнула головой.
– Девочка пела в церковном хоре? Я имею в виду, ты занималась в кружке у Оли?
– Нет,  я училась в восьмом классе, и все наши девчонки были влюблены в тебя, а я, наверное, больше всех, потому что через папу ты был, мне казалось, ко мне ближе, чем к другим. Папа хвалил тебя и хотел, чтобы ты работал там после училища. Когда ты уехал, мы с девчонками ходили по вечерам на берег и пели песню  про начальника пристани.
– Начальник пристани,  какой он молодой!
   На синем кителе шеврончик золотой, –  пропел Юрий.
– Я так и знала, что это ты написал. А перед выступлением этой сучки всегда объявляли: «Исполняет автор»…
–  Ну, зачем ты ее так?
– Так она сучка и есть. Когда папа узнал, что она какую-то гадость про тебя написала, сказал: «Сделайте так, чтобы она убралась отсюда к е… матери!»  Юлька ее в сто раз честнее. Хочешь, я тебя с ней познакомлю? Вот поедем сейчас к ней, у нее теперь своя квартира с телефоном. Поехали? Она с тебя мигом  всю твою фальшь снимет!
Он погладил ее по руке:
– А что было дальше?
– Я закончила школу, и тут папа согласился  на перевод,  и у него как-то все хорошо получилось, через год он уже был секретарем обкома, мама была очень довольна. А замуж, Юра, я  вышла из-за тебя.   
– Да что ты?
– На первом курсе  Валера пришел к нам, он  только что вернулся с Кубы, высокий, загорелый, красивый и еще не такой толстый,  как сейчас. И я в нем увидела тебя! Понимаешь, я тебя забыла – лицо твое забыла и, когда увидела Валеру, я чуть не крикнула: «Юра! Я здесь!»
– Как в кино…
– Я  помнила тебя, я так мечтала  о встрече, что просто потеряла голову. Любовь, Юра, это и самообман тоже. Мне захотелось обмануть себя, и я это сделала. Я тебе скажу то, чего никто не знает и не должен знать: я не могу с ним заниматься любовью при свете, я всегда прошу занавесить все окна и потушить все огни; тогда я вижу тебя  и люблю тебя!
– Давай выпьем,  – сказал он после долгого молчания. – Мы обречены быть вместе – хотя бы этот год. Что ж, будем вести себя как люди…
– Ты еще предложи дружить домами!
– Почему бы нет? Кстати, приглашаю вас с Валерием завтра на дачу. Жду вас в девять часов у пригородных касс.
– Знаешь, я могу и поехать, но ты об этом горько пожалеешь…
– О, мать, да ты пьяна!
– А кто меня напоил? Кто? Самый гадкий, самый противный, самый любимый человек…
Он рассчитался и вывел Лену на воздух. На остановке такси было темно и пусто.
– Поцелуй меня, – попросила она.
Он коснулся уголков ее губ.
– Солнышко мое, – бормотала она без всякого выражения, – я так тебя ждала давай уже будем вместе  я не хочу обманывать ни себя ни его я не хочу спать в темноте я хочу видеть тебя  всегда только тебя…
Он обнял ее.
– Ты свой адрес помнишь?
Она назвала.
– А телефон? 
Она сказала.
– Мужу скажешь: загуляли группой. Ребята не выдадут.
Шофер в такси понимающе поглядывал на них в зеркальце. Не доезжая до дома,  Юрий попросил остановиться у телефона-автомата. Валерий оказался дома.
– Слушай, Валера, это Юрий. Мы тут после занятий  группой сабантуйчик устроили. И староста не могла остаться в стороне.
– Ладно, хорошо, что позвонил. А то я приехал, и как дурак с помытой шеей… Ты где?   
– Тут на углу телефон-автомат, мы в такси.
– Все понятно, молодец, что не афишируешь. Бегу!
Увидев Лену, Валера искренне изумился:
– Как вам это удалось? Я сколько лет мечтаю ее хоть раз увидеть в таком состоянии!
Он помог ей выйти из такси:
– Золотце, как же так?
– Ты сам учил: если не можешь предотвратить пьянку, возглавь ее!
Валера крепко взял ее под  руку и кивнул Юрию:
– Как там у классиков?
– «Победителю  от побежденного учителя». 

На вокзал он мчался сломя голову. У касс его ждали Андрей, Витя, Лена и  модно одетая девица, в которой Юрий сразу узнал Юльку-декабристку.   
– Всем привет! А где Василий?
– Решил провести воскресенье в семейном кругу, – усмехнулся Андрей, пожимая ему руку.
– Юрий, познакомься,  это   Юля, я тебе говорила про нее.   
– Очень приятно. 
Юлька взглянула на него с усмешкой:
– Ты не узнал меня? 
– Конечно, узнал, но я думал, что ты, как некоторые, решила начать жизнь с чистого листа.
Она ухмыльнулась:
– С тобой хоть сейчас!   
Лена смотрела на них большими глазами, и Юрий заторопил:
– Надо бежать, а то не успеем!
В электричке Юлька села рядом с ним. Лена насупилась и стала смотреть в окно, за которым не было ничего интересного, а Андрей и Витя, явившиеся почему-то без обещанных девушек, пожирали  глазами Юльку.
– Знаешь, я так рада, что тебя увидела! Ты мне так помог тогда! Помнишь, как мы…
– Извини, Юля, мне нужно со старостой обсудить программу дня.
Он поднялся и пересел к Лене, и Андрей тут же занял его место.
– Как здоровье, золотце? – поинтересовался Юрий.
– Идиот! – прошептала она и ткнула его кулаком в бок. – Напоил и радуется!
– Где твой благоверный?
–А где твоя благоверная?
Он представил  Аню в их постели и не смог сдержать счастливой улыбки. Лена снова отвернулась к окну.
– Помнишь, что такое марковский процесс, про который Яша Пельман рассказывал? – спросил он.
– Помню. Там  отсутствует последействие.
– Давай сегодняшний день проживем по марковскому процессу: у нас нет прошлого, мы только  что встретились, нам  хорошо и интересно вдвоем.
– Давай! –   сказала она, повернув лицо.
– Но чтоб ничего из  прошлого! – предупредил он. – Ты  не мучилась,  не видела меня во сне, не мечтала о встрече. Есть только я и  ты.
– Я так не смогу.
–Давай попробуем! Забудь все и посмотри на меня. Что ты видишь?
– Я вижу мужчину лет двадцати пяти, довольно высокого, с хорошей фигурой, кому-то он покажется красавцем, но кто-то в первую очередь обратит внимание  на крупный нос и толстые губы.   У него красивые волосы и хорошая улыбка, но улыбается он редко, потому что постоянно чем-то озабочен. Иногда хочется прислониться к его широкому плечу и забыть обо всем, а иной раз так бы и врезал по этим голливудским зубам!
– Ну, спасибо!
– Ну, а что ты видишь перед собой?
– Я вижу девушку двадцати-двадцати двух лет, с милым, округлым лицом, с гладкой легко краснеющей кожей. У нее небольшие, но очень выразительные глаза.  Если не хотите беды, не полагайтесь на эту внешнюю невинность, лучше вглядитесь в ее глаза,  и вы прочтете все ее затаенные желания, а именно в них ее жизнь. А ее жизнь – это…
– Не надо. Сядь ближе. Дай руку и ничего не говори.
На даче вначале провели инвентаризацию. У Юрия была кастрюля с разделанной и замоченной для шашлыка курицей, ребята привезли хлеб, пирожки и водку, Лена – сыр, колбасу и термос с чаем,  Юлька вытащила из сумки бутылку вина и консервы из тех, что не всегда лежат на прилавке. Юра затопил печь в летней кухне, Лена приготовила бутерброды, быстро позавтракали, и Юрий снарядил ребят и Юльку заниматься дровами для мангала. Андрей попросил ключ от бани, догадался, видно, что там лежали сухие полешки.
Убрали со стола, Юрий присел на топчан, Лена  приникла к нему головой.
– Хочешь спать?
– Ага. Знаешь, во сколько  я встала? Шести не было.
– Зато ты в девять была уже в койке. Валерка не приставал?
Она помолчала, дыша ровно и глубоко.
– Спишь?
– Ага. А Валерка  приставал, но я сказала ему…
Что она сказала, он не узнал, потому что она заснула. Он склонил ее голову на подушку и сам прилег рядом. За стенами слышались смех и голоса, потом стукнула дверь бани и голосов не стало слышно, только раздавался мерный скрип шагов, словно солдат ходил  на плацу.
Лена спала и ровно дышала. Он прикоснулся губами к ее щеке, и Лена повернулась к нему всем телом и уткнулась лицом в подмышку. Он погладил  ее по голове. В курточке и джинсиках,  она выглядела совсем девчонкой и спала как-то по-детски,  и пахло от нее чем-то детским, совсем не похожим на запах Ани, которая в  этот час тоже, наверное, все еще спала, отходя от его неумеренных  ласк… Снова раздались смех, голоса,  и на пороге возникла Юлька:
– Интересное кино! Кто-то у нас женат, а кое-кто замужем! Или уже все не так?
– Все так, Юля, – сказал он, садясь на топчане, но ощущая спиной теплое детское бедро.
Юлька  подошла, села рядом и, как только что он,  погладила Лену по голове. Обернулась к Юрию и прошептала на ухо:
– А у тебя дружок ничего! Кое-что может!            
Ага, так вот зачем нужен был Андрею ключ!
– Задницу не отморозила? – спросил он злым шепотом.
– Я чё, дура, на голом полу? Там шубы висели…
Он поневоле представил их в бане, в той самой, где он хлестал веником свою бедную любимую тещу. Юлька горячо захихикала ему в ухо:   
– А этот, второй, все ходил и  подглядывал!
– Что ж ты  ему не подставила?
Юлька села прямо:
– А чего ты злишься? Кто я тебе? Ты вот со своими  разбирайся.
Она мотнула головой в сторону Лены и поднялась на ноги. От дверей поманила рукой. Он встал и подошел к ней.
– Хочешь со мной? – тихо спросила она.
Он сглотнул слюну.
– Хочешь, я же вижу. Правильно мне о тебе Ленка сказала, что ты фальшивый. Хочешь быть чистеньким, ну и хрен с тобой! А я щас этому поросеночку целку сломаю!
Она так хлопнула дверью, что разбудила Лену.    
– Ой, я все проспала?
– Нет, золотце…
– Не называй меня так!
– Нет, маленькая, ты ничего не проспала!
Он вдруг почувствовал к ней  необыкновенную нежность. Она поняла это и тоном капризного ребенка произнесла:
– Хочу на ручки!
И он посадил ее к себе на колени и покачал, и побаюкал, как ребенка, но Лена уже сникла и потухла.
–Зря я тебе вчера все рассказала. Теперь я  тебе совсем не интересна. Очередная вешалка.  Сколько их у тебя было, Юлька  тоже из них?
– Мы помогли друг другу, когда нам было трудно.
–А мне ты не хочешь помочь?
– Хочу. Но не могу.
– Я все знаю и так, но зачем-то задам тебе этот вопрос… Хотя нет, я спрошу по-другому, раз мы в марковском процессе: ты  меня когда-нибудь сможешь полюбить?
– У тебя будет все, что ты захочешь.
– Что это значит?
– Тебя полюбят, если ты этого захочешь.
– Выходит, я не хочу, чтобы ты меня полюбил?
С улицы запахло дымком. Юрий одел Лену и за руку вывел из кухни.  Андрей  в старом и драном полушубке, несколько лет провисевшем в предбаннике не надеванным,  деловито орудовал у мангала, Витя прятал глаза, а Юлька откровенно чему-то потешалась.
– Ну что, молодожены, – крикнула она, – проголодались?
Они переглянулись, но ничего не ответили, а Юрий вспомнил Василия: «Она замужем за другим, а семейные сцены закатывает тебе». Одной курицы на пятерых было слишком мало, жарили хлеб и остатки колбасы, вскрыли консервы. Как всегда,  не хватило водки, добрались до Юлькиной бутылки, но она только подогрела пагубную страсть. Юрий выждал момент, когда желание выпить достигло апогея,  и полез в подпол, где хранилась последняя из рукоделия Аниного деда. Андрей за столом просто блистал; дырявый кожух на его плечах казался не то боярской шубой, не то модной дубленкой. Витя, выпив, отошел от перенесенного потрясения, но на Юльку не глядел. Юлька иногда бросала на Лену многозначительный взгляд,  но та упорно  не отвечала на него. Вот-вот  должны были начаться сумерки, когда Лена провозгласила:
– Все! Как староста, выношу решение: мы с мальчиками идем гулять, а Юрий с Юлей назначаются дежурными. Вернемся, чтоб все было чисто! 
Андрей  удивленно выгнул красивую бровь, но ничего не возразил. Витя кивнул головой и суетливо поднялся на ноги. Когда утих скрип подошв, Юлька стала деловито раздеваться.

Чтобы справиться с навалившимся на него отвращением к самому себе, Юрий с головой ушел в работу над повестью. Он печатал в своей каморке допоздна на старой «Башкирии», но в голове крутилось одно и то же: надо же было этому произойти именно тогда, когда они с Аней снова почувствовали себя одним целым, неразделимым, единым; он понимал, что за бесстыдными действиями Юльки, против которых он оказался бессилен, стояла Лена, она отомстила ему и, возможно, себе,  за самообман. Он вдруг понял, что оказался в руках этой семейки: Валера отвел от него угрозу комсомольской  барщины, Лена тихой сапой забралась в его душу и подложила под него Юльку, и он не свободен, он зависит от них.
Овчарова предложила им делать комплексный дипломный проект, и Юрий хмуро предупредил Лену:
– Ты не думай, что работа  со мной – это сахар! Будешь пахать наравне!
– А можно: пахать все-таки будешь ты, а я займусь чем-нибудь женским?
Она поняла, что получила над ним власть, и если не кусалась, то зубки уже показывала.
– В   науке нет женщин и мужчин! В науке все – пахари!   
– И у нас с тобой колхоз «Красный пахарь»?
Однажды она  напомнила про поездку на дачу:
– Ну, и чего стоит ваш интеллект, ум, честь и совесть, если глупая продавщица всех вас поставила в очередь? Правда, один так и  не сумел ничего сделать, перевозбудился.   
«Ах ты, стерва! – подумалось ему. – Но я тебя поставлю на место!»  Сразу после ее ухода он отпечатал и вывесил объявление: «Консультации по вопросам комплексного дипломного проекта ежедневно, кроме воскресенья, с 14-30 до 16-00». Он знал, что Лена воспримет это как объявление войны, но тем лучше.  И вот он бьет двумя пальцами по клавишам старой «Башкирии», чтобы хоть эта трогательная история чистой, настоящей, несчастной, трагической любви осталась с ним. Это не было повестью о них с Наташей, но Наташа была там, как были все женщины, которых он видел наяву, во сне и в мечтах; и героем не был он, героем был весь мужской мир, когда-то состоящий из одного Адама.  Он вспоминал  теперь историю Юрия и Лары из «Доктора Живаго»  как вечную историю  Адама и Евы, и что бы он сам ни писал, он сможет только изложить  свою убогую версию этой вечной истории, но это не пугало его, а,  наоборот, приближало к пониманию единственности и похожести как спутников вечности.
Наконец, он перепечатал повесть и, чтобы так же с головой   погрузиться в другую работу – над дипломным проектом, понес повесть в издательство. В квадратной комнате сидели трое редакторов, а один, с холщовой сумкой в руках, видимо, автор, стоял, кося унылым глазом,  перед бородачом в белом свитере.
– Нет, ну тебе говоришь, а ты опять за свое! Зачем же ты к нам ходишь, если слушать никого не хочешь?
Бородач просто выходил из себя, а косоглазый бубнил что-то себе в нос. Редактор помоложе, коротко стриженный, отчего уши торчали  локаторами, с интересом  следил за ними, а у третьего видны были только джинсовая спина и седой затылок. Юрий присел и стал ждать. Наконец, автор с кошелкой повернулся и вышел. Бородач повернулся к Юрию:
– Вот придет такой косинус: «Печатайте меня, я гений!» И не втолкуешь ему, что он пишет непечатное!
–Непечатное  пишут на заборах,  – засмеялся ушастый.   
– А у этого еще хуже! – И снова повернулся к Юрию. – Нигде не встречались? Лицо знакомое.
– Может, в компании Ивана или Зорьки?
– Ну,  конечно! А ты Зорьку давно видел?
– Да я отошел как-то от этих дел: армия, институт…
– Что Зорька в Москве, ты знаешь, недавно на  Госпремию выдвинули, если подсуетится,  где надо…
– Это значит – среди евреев,  – объяснил Юрию  ушастый.
–  Ну, не только. А Иван у нас сейчас самый  главный писатель. И, стервец, держит дверь в Союз на замке. Вон у Игоря вторая  книга вышла, а он: «Все  это несерьезно!»
– Конечно, несерьезно,  раз я пишу юмор!   
– Ты с чем  пришел? – спросил бородач. – Если со стихами, то дверь напротив. 
– Я с повестью…
– Это хорошо. Можно посмотреть? Я как раз сдаю в печать сборник молодых авторов, у тебя есть шанс вскочить в последний вагон, если, конечно… – Он пробежал глазами первую страницу. – Начало неплохое! Посмотри, Игорек, ведь неплохо, а?
Игорь  принял рукопись, помотал над ней ушастой головой и поднял в знак  одобрения большой палец.
– Ну, давай знакомиться, Юрий Медведев. Я –  Леонид, это – Игорь. Женя, поздоровайся с коллегой!   
Седой в джинсе оторвался от толстой рукописи,  обернулся и  кивнул.
–Я думаю, что дебют состоится. Но тут есть еще один шанс… В Москве состоится совещание молодых литераторов, пишущих на производственную тему. Это, – он кивнул на рукопись, – как я понял, не о том?
– Как сказал один  студент, зашедший не  в ту аудиторию:  «Я, кажется, выпал из тематизма».
– Это надо записать,  – сказал Игорь, склоняя локаторы   над столом.
– Жалко, что ты  три года отдал армии, а не какому-нибудь производству. Можно было такую повесть забабахать! 
– А Саянский не связан с совещанием? – спросил Юрий, вспомнив свою беседу с писателем на балконе. 
–  Как раз его журнал лучшие работы собирается  печатать у себя,  – ответил Леонид. – Он тебя знает?
– Знает. И обещал внимательно посмотреть все, что я напишу.
– Так в чем проблема? Накатай что-нибудь и отошли прямиком к нему в журнал с пометкой «на конкурс». Только не затягивай, постарайся до Нового года.
Он вышел из издательства, как пишется в подобных случаях, окрыленный, но через несколько шагов вспомнил свое позорное падение, и хорошего настроения как ни бывало. Но надо было жить, надо было работать. Главное – привести в порядок методику организационно-функционального анализа. В группах ИПК он проводил обследование сам, и ему не требовалось подробной методики. А сейчас он собирался озадачить Лену, а для этого надо расписать весь алгоритм  и нарисовать все формы. Поторапливала его и Овчарова:
– На меня весной  дипломники навалятся, продохнуть не дадут!
Он отпечатал методику, получилось, с формами обследования, 16 страниц через полтора интервала, как раз один печатный лист. Овчарова посмотрела и вернула со словами:
– Молодец! Я вас с Кузнецовой на студенческую конференцию запишу, ты подготовь тезисы на одну страницу.
Он хотел спросить: «А при чем тут Кузнецова?», но только вздохнул. Влип, так не трепыхайся. Вдруг нестерпимо захотелось к Ане, прижаться к ней, вдохнуть ее родной запах. Он закрыл  «темную» комнату раньше обычного и поехал к жене. Он нашел ее в ординаторской. Его поразило обилие белых халатов, красивых ухоженных лиц, длинных ног, с интересом взирающих на него глаз. Но он с радостным удивлением обнаружил, что Аня выделяется и здесь, какой-то  одухотворенностью, что ли.
– У тебя ничего не случилось?  – спросила она, когда они  вышли из больничного корпуса на заснеженную аллею.
– Нет, просто захотелось увидеть тебя.
Она прижалась к нему:
– Спасибо! А теткам моим в ординаторской ты  неделю будешь сниться!
– В кошмарном сне?
– Да нет. Ты вошел, словно капитан Грей, за твоей спиной полыхали алые паруса!
Он остановился и поцеловал ее: 
– Давай сходим куда-нибудь!
– Давай! Как у нас с финансами?
–  Не густо.
– Тогда вот что. Тут, совсем рядом открыли танцевальный клуб. В стоимость билета входят бутылка вина на двоих, салатики, горячее. Наши девки были, говорят: дешево и вполне прилично. Пойдем?
Они прошли логом на тот проспект, где когда-то Юрий ходил на танцы и встретил Лу. Теперь здесь понастроили девятиэтажек, а между ними поставили стекляшку кафе-клуба. Билеты, как оказалось, надо было заказывать заранее на коллектив, но, как обычно, в каждом коллективе были «отказники», и вскоре Юра с Аней сидели за столиком на балконе, над огромным танцевальным залом. Только успели выпить по бокалу, как появился распорядитель в галстуке-бабочке, зазвучала музыка, появились первые пары, как водится,  шерочка с машерочкой. Юра с Аней спустились в танцзал к третьему танцу и долго не поднимались наверх, наслаждаясь музыкой,  скольжением по изумительно гладкому полу, чувством друг друга, и жалели лишь о том, что не было на ногах бальных туфель, но и без этого они сразу оказались в центре внимания; кончилось тем, что остальные танцоры выстроились у стены и смотрели на их сумасшедшее и плавное кружение, а потом устроили  овацию, и обескураженный распорядитель вынужден был отдать им все призы, но Аня милостиво согласилась лишь взять  большую собачку. С собачкой в руках она и вышла с ним на улицу, где уже было темно, но горели огни и было празднично, словно уже наступил Новый год.
– Ну вот, – сказал Юрий, – у нас уже появляются игрушки...   
Она прислонилась к нему и вздохнула:
– Ох,  Юра, давай не будем загадывать. Я теперь так всего боюсь!   


Глава четвертая 

Желание попасть  на семинар не оставляло его.  И он уже знал, что надо делать. У него теперь в темной комнате были почти все папки  с анкетами и сочинениями слушателей, которые он попросил на время, для работы над дипломным проектом, а еще у него хранилась  распечатка магнитофонных записей, сделанных в Нефтедаре, про то, как в краю болот,  гнуса, морозов, весенней и осенней непролазной слякоти, строили этот гигант северной энергетики… Распечатка лежала в папочке под названием «Станция». Так Юрий и назвал свою новую повесть с нарочито традиционным сюжетом: молодой герой приезжает на таежную стройку, только это не вчерашний десятиклассник, а крепко подкованный в теории выпускник нархоза, знающий Тейлора, Форда, Гантта, Вебера, Эмерсона, Богданова-Малиновского, Керженцева, Терещенко, Попова, Гвишиани, Козлову. В повести будет борьба против приписок, за четкий порядок и справедливое вознаграждение за труд; в этой борьбе герой потеряет жену – свою однокурсницу, слепо ринувшуюся из города за очкастым недотепой, а теперь вдруг широко открывшую глаза на  сильного, уверенного  в себе начальника БПТОиК. Юрий едва успел отпечатать и отправить рукопись в нужный срок. Он даже специально сходил на вокзал, где почта работала ночью, и его конверт проштемпелевали датой  «31.12.71».
Наступил Новый год, прошли долгожданные праздники, была сдана последняя сессия, в которой он больше всего боялся экзамена по научному коммунизму, надежда была только на Лену. Но Сталина Ивановна раскрыла его зачетку и вывела «отлично»: «Вы, Медведев, так внимательно слушали мои лекции, так смотрели на меня, вы так помогали мне!» После сессии полагалась преддипломная практика, что давало возможность испытать методику. Их с Леной дипломный проект назывался так: «Научная организация труда линейных руководителей»,  и Юрий запланировал собрать материал по мастерам и  начальникам цехов на  двух предприятиях: одно обследует Лена, другое он. Ее папаша договорился с радиозаводом,  а  он позвонил Лилии Юрьевне и услышал певучее: «Ой, Юрочка, вы что-то про нас совсем забыли! Александр Семенович даже сказал: вот как нужны были,  так звонили, а сейчас даже с Новым годом  не поздравили».
Юрий покраснел:
– Лилия Юрьевна, вы же сами были молодой… Извините, вы всегда молоды и знаете, что сколько ни говори нам, мы все равно будут беспамятными и неблагодарными.
– Юрочка, какой вы молодец: не стали оправдываться, а прямо и честно признали свою вину! С вами так приятно разговаривать, зашли бы, посплетничали, чайку выпили. – Вдруг словно что-то вспомнила: – Как Аня? Прибавления не ждете? Мы ждем  невесту! 
– С Аней все хорошо, работает. Ну, а  прибавление – как только я немного стану на ноги.
– Вы правы, Юрочка, тем более Ане помощи-то особой ждать неоткуда.            
И тут она уела: Аня при двух мужиках, отце и муже, штопает колготки.   
–Поэтому-то мне сейчас очень важен последний рывок: защита дипломного проекта.  И здесь, как ни бессовестно это прозвучит, мне действительно нужна ваша с Александром Семеновичем помощь.
– Ну, почему «бессовестно»? Александр Семенович будет рад помочь вам.
– Лилия Юрьевна, речь идет о проведении обследования…
–Анкеты, что ли?
– Нужна группа линейных руководителей, я объясняю  задачу, и они заполняют формы.    
– У нас на заводе очень хорошая социологическая лаборатория…
– Я знаю – лучшая в городе…
– Через нее эту работу можно провести. Наверное, и для завода будет польза от этого?
– Да, мы представим рекомендации по  НОТ.
– Ну, у Буторина такой НОТ, что дальше некуда. Если менять, то,  как в том анекдоте.
– В каком, Лилия Юрьевна?
– Приходят специалисты по НОТ в бордель, посмотрели, побеседовали, формы заполнили…
– Понял вас, Лилия Юрьевна!
– Ну, и выдали рекомендации: поменять кровати местами. Поменяли, а результата нет: никто в бордель не идет. Тогда обращаются к одному старичку, он в этот бордель еще сто лет назад хаживал, тот им и говорит: а вы ****ей менять не пробовали?
– Лилия Юрьевна, вы бесподобны!
– Ты не считаешь, что многое у нас  напоминает этот бордель?
– Лилия Юрьевна! Я возмущен вашими высказываниями!
– Молодец,  Юрочка, только не бойся, нас не подслушивают. 
Действительно, Буторин дал команду, и Юрию целую пятидневку собирали на полчаса  в техническом кабинете по десять-двадцать руководителей. Юрий понимал, что собранным им с Леной данным нет цены,  и подшивал их в отдельную папку, которая  с каждым днем становилась все толще. Потом они  больше двух недель вели обработку статистики, строили графики – профили. Юрий волновался: а вдруг гипотеза, выдвинутая им в ИПК и приведшая в восхищение Мастера с Аликом, не подтвердится на новых объектах? Вдруг не обнаружится четкой связи между деловой карьерой  и «видением» объекта? Лену его волнения мало занимали; больше того, он видел, что ей это непонятно и неинтересно. Она оживлялась, когда надо было что-то посчитать и посчитанное представить на схеме. Она хорошо чертила и карандашом, и тушью по кальке, так что иллюстрации у них будут первоклассными, но он недоумевал, как она будет работать над диссертацией, если поступит  в аспирантуру. Однажды он спросил ее об этом, на что она ответила безмятежным тоном:
– А мне руководитель скажет – я сделаю.
Гипотеза его подтвердилась практически на обоих объектах. Они сделали хороший доклад на студенческой конференции и получили по тоненькой книжечке тезисов, где их фамилии стояли рядом. У Лены это была первая публикация, и Овчарова поздравила ее и пожелала, а Юрию сказала, поджав губы: 
–Надо бы что-то новенькое, это у вас уже два года назад было.
Он понимал причину ее недовольства: она сдала его парткому, навязала на его голову Лену,  а когда человеку неловко перед кем-то, тот всегда раздражает.       
На самой середине работы он вдруг попал в ступор. Лена  ждала, пока он закончит раздел, чтобы продолжить расчеты,  переживала, что он задерживает ее и всю работу.  Даже Валера как-то на спортивно-оздоровительных занятиях поинтересовался:
– Ты чего, старичок, тянешь с дипломом? Может, помочь?
– Да нет, справлюсь.
– А то Ленка уже с ума сходит…
Он понимал, что все дело в нестыковке методик, его и кафедральной, разработанной доцентом  Кротовой. Овчарова не скрывала раздражения: «Такие интересные две главы сделал,  а на самом простом месте споткнулся! Все потому, что в облаках витаешь. А в науке мелочей нет!» Раздражалась она еще и потому, что утверждения ее диссертации все еще не было, Валера сказал, что она попала к «черному» оппоненту и Овчарову могут вызвать на экспертный совет. «И учти, – сказала Овчарова,  – аспирант должен думать не только о себе. Вон у Камышева первые два года аспирант работает на других, на третьем году и до него доходит очередь, и все работают на него. Я тебя тоже предупреждаю: первое время придется делиться с другими. Но я думаю, что ты это понимаешь». В ее руках появилась тонкая книжка в бумажном переплете: «Вот, посмотри. Твоя работа уже пошла в дело». И она протянула ему свежий, только что с ротапринта, сборник трудов кафедры  со штампом «контрольный экземпляр», почти сразу открывшийся  на странице с фамилией Валеры. После названия  «Организационно-функциональный анализ деятельности руководителя» шел слово в слово текст его методики. Внизу мелким шрифтом было набрано: «В статье использованы материалы дипломного проекта студентов Ю.П. Медведева и Е.Г. Кузнецовой». Юрий не был так уж поражен вероломством четы Кузнецовых – без Лены здесь не обошлось, ведь текст методики был у нее, даже Овчарова только взглянула и вернула ему – и ожидал чего-то подобного, но все равно почувствовал себя так, словно ему в футбольной «рубке в кость» ударили по одному месту. «Валерий Михайлович сказал, что он с тобой договорился и проблем не будет. Так?» Юрий молчал. «Конечно, я могла бы вернуть ему статью, ведь я знаю, кто ее автор. Но смысл? Тебе сейчас она ничего не дает, у тебя до защиты в лучшем случае четыре года, а ему поможет закрыть методическую пустоту его диссертации. А Кузнецов, хоть он и балабон,  нам нужен. В деканат никто не идет работать, все хотят за триста двадцать рублей жить спокойно: отчитал лекцию и домой. А он такой воз тянет, со студентами  работает, спорт поднимает. Ну, и что скрывать, немаловажно, что он зять секретаря обкома». «Жалко, у меня тесть не секретарь обкома», – усмехнулся Юрий. Овчарова побагровела: «Зато у тебя голова на плечах есть!» Юрий вернул сборник и вытер руки носовым  платком. Овчарова воззрилась на платок как на что-то взрывоопасное: «Ты мне что тут демонстрируешь?» «У меня, Клавдия Федоровна, на вашей кафедре руки потеют», –  сказал Юрий и поднялся  на ноги. «Тогда ищи другую кафедру! Где тебя на руках будут носить!  Ты же другое отношение не воспринимаешь! А понять не хочешь, что тебе никто не желает зла! Единственное, что от тебя требуется: не считай себя умнее всех, считайся с людьми! Ведь ты меня в какое положение ставишь? Я буду за тебя ходатайствовать, а мне скажут: “А, это тот Медведев, который думает только о себе? А зачем он нам нужен?”».
У дверей кафедры толкался Василий: 
– Ты чего? Зубы  болят?
– Болят.  Пошли лечить.         
– Пошли! – согласился Василий. 
Буфетчица Люба поинтересовалась с улыбкой об остальных, но они знали, что она неравнодушна к Андрею.
– А ты нам их долю  налей! – сказал Василий.
Только после трех рюмок прошла саднящая боль. В конце концов,  все знают, что это  его методика, и почему бы не помочь человеку, пусть и не очень порядочному?
– Ты, Вася, все правильно говорил.
– А что толку?  Ты сам  в это влез, так что пищи да лезь, назад у тебя дороги нет.
– Нет, Вася, дорога может идти только вверх или вниз.
– Вон ты как глубоко! Или, по-твоему, высоко! Только нельзя все время идти вверх да вверх…
– Иногда приходится опускаться на четвереньки и ползти вниз.
– Нет, а что ты хотел?            
– Именно этого я и хотел – подлости, вероломства, лицемерия, двуличия.       
– Ну и представь, какая бы наступила жизнь, если бы этого не было! Да иной подлец интереснее, живее и даже полезнее так называемого порядочного человека! Вспомни литературу! Да я этого Рахметова на всю жизнь возненавидел за его издевательства над собой! А  Ноздрев – вот это человек! Так что для меня главное другое – живой это человек или мертвый! Ты вот не знаешь, а мне приходилось с разными начальниками да бюрократами общаться. С подлецом никогда проблем не бывает, с ним всегда можно договориться, подлец сам тебя встретит и все  обскажет: где, за сколько и когда. А вот неподкупный законник – страшнее атомной войны! Если бы только они у нас правили – мы бы ни одной ракеты не запустили, ни одного завода не построили!
– Ты прав: страшнее беззакония может быть только закон.   

Между тем наступило время предварительного распределения. Съехались «покупатели», студенты с утра толпились перед приемной, в который раз просматривая список предлагаемых мест и мешая обычному распорядку делопроизводства. Для Юрия распределение мало что решало, главное – получить красный диплом и  рекомендацию в аспирантуру. Но Овчарова все же, уезжая в Москву на экспертный совет, поручила доценту Пельману ходатайствовать о распределении Медведева на кафедру. Юрий протолкался к листочку, вывешенному на двери, еще раз  просмотрел предложения. На город приходилось около десятка мест. Для желающих или вынужденных уехать имелась работа на Севере, в том числе, на Нефтедарской ГРЭС, в Омске, на Дальнем Востоке. За спиной раздался голос Лены: 
– Что ты выбрал?
Сама она давно определилась: специально для нее открыли вакансию в плановом управлении горисполкома.  Но он шел первым, на три сотых опережая Лену, и формально  имел право претендовать на любое место. Юрий отошел в сторону, зная, что она последует за ним. Сборник трудов еще  никуда не поступил, его как бы еще не существовало,  да  Юрий и не собирался разбираться и качать права, но Лена чувствовала его настроение и как-то вся притихла в ожидании; ему тоже было интересно, как все-таки поведут себя супруги, когда сборник по настоящему  выйдет в  свет.
– Тебя оставят на кафедре, я уверена.
Он усмехнулся:
– Ты  не знаешь Яшу Пельмана? Он студентов-то боится, а тут – ректорат, представитель министерства, директора заводов!..
Так и вышло, Пельмана никто и слушать не стал. Ректор громогласно провозгласил, что главная задача института – обеспечить растущие потребности народного хозяйства.
– Хорошо, – сказал Юрий, – я беру направление в речной порт, инженером   НОТ.
Ректор взглянул на мужчину лет сорока в речной форме. По нашивкам Юрий определил, что это сам начальник порта.
– Городской? Квартира есть? – быстрой скороговоркой спросил тот.
– Есть.
– С флотом хоть немножко знаком?
– Немножко знаком.
– Конкретно! – потребовал начальник порта.
– Родился на Зеленой Пристани. Помогал матери, шкиперу дебаркадера. Учился в речном училище, имею рабочий диплом судоводителя. На практике работал диспетчером пристани Чара и исполняющим обязанности начальника пристани Каргас, – отчеканил Юрий и добавил: – В армии отслужил,   сержант запаса. Член КПСС с 1968 года.      
– Сколько лет?            
– Двадцать шесть.      
На Юрия смотрели во все глаза. Раздался голос с угла стола:
– Может, на радиозавод? Покажешь себя, через год поставлю замом по экономике!   
– Я на заводах никогда не работал…
– Завод –  это люди! А ты людей должен знать, если  в студентах начальником назначили! Сколько лет тогда было? Двадцать?
– Восемнадцать. Нет, спасибо за предложение, но я выбор сделал.
И взглянул на начальника порта. Тот кивнул:
– Зайдите ко мне после майских праздников, поговорим.
Юрий попрощался и вышел.
– Ну что, как там?
– На кафедре оставили?
– Что спрашивают?
Он усмехнулся: встречают как после экзамена.   
– Предлагали место замдиректора по экономике, но я отказался, оставил более достойным.
Вышедший Пельман сказал почему-то шепотом «Следующий!» и ушел, не подняв глаз. Лена взглянула на Юрия и скользнула в приоткрытую дверь. Подошел Василий:
– Опять зубы разболелись?
– Не говори! Скорей проходите да пойдем лечить!
Аня ждала его за накрытым столом. Она не сердилась на него, все же  он позвонил ей, но для порядку попеняла:
– Нет, чтоб рваться к родной жене!..
Он поцеловал ее.
– Фу! Какой ты дряни нализался?   
Выпили хорошего вина, и он рассказал ей про распределение.
– В общем, пока я не вижу ничего хорошего,  – заключила она.  – Овчарова тебя бросила на произвол, от карьеры ты отказался, с аспирантурой ничего не ясно… Ты сам-то понимаешь, чего ты хочешь?
– Я понимаю, чего я не хочу.
– А обо мне ты подумал? Меня спрашивают на работе, после того, как ты произвел фурор своим появлением: а кто он у вас? Я говорю, что  он студент-дипломник, у него впереди блестящая научная карьера… А что я скажу сейчас? Что ты рядовой инженер в речном порту?
– Анечка, милая, я только одно могу тебе сказать: потерпи! В полгода все должно проясниться. И еще: важна не скорость, в конце концов, я умею наверстывать упущенное, важно направление!
– Ну что ж, как дочь коммуниста и жена коммуниста: верной дорогой идете, товарищи!
Он пересел  на диван и обнял ее:
– Пойдем спать.
– Змей! Больше-то никаких аргументов нет?
– Последний! Зато какой!
– Кретин! Нашел,  чем хвастаться! 
Потом, засыпая в его руках, вдруг спросила:
– Кстати, что с повестью?
– А у меня их уже две! – похвастался он. – Одна вот-вот выйдет в сборнике. А с другой в Москву на совещание поеду.
– Может, бросить тебе все к … и только писать?
– А кто будет кормить семью?
– Вот и будешь, наконец, кормить  семью! Думаешь, Саянский занимает деньги до получки?
– Так то Саянский!
– Ты лучше!
– Сомнительный  комплимент от жены после…
Она вскочила с визгом:
– Ты что? Да я ни с кем, кроме тебя! Идиот! Кретин! Да как ты мог такое сказать!
Она стала колотить его кулачками, и он закрылся подушкой. Он был  счастлив.   

В курсантах он не раз бывал в речном порту на экскурсии, помнил темное деревянное здание управления, в котором долго томились, ожидая экскурсовода, и был поражен, застав на  месте  того барака аккуратное трехэтажное здание из светлого кирпича.  Что-то в нем вдруг оборвалось, какая-то тонкая соединительная нить; он понял, что выбрал речпорт единственно для того, чтобы хоть как-то – нет, не вернуться, – а прикоснуться к родному и теплому прошлому, а его нет и никогда уже не будет. Он постоял у крыльца между двух адмиралтейских якорей, выкрашенных черным лаком,  словно не решаясь войти. И внутри здания все было по-современному просторно, безлико и пусто. Стучали пишущие машинки, звенели телефоны. Но в коридорах не толпились, как раньше,  крановщики в промасленной робе и клиенты в клеенчатых плащах. Он поднялся на второй этаж в приемную, мечтая, чтобы начальника не оказалось в кабинете. Однако тот был на месте, но принимал только  по записи.
– Вы на сколько записаны? – спросила его такая же безликая, как стены приемной, секретарша. 
НОТ в действии, подумал он с усмешкой, мне тут делать нечего.
– Я могу вас записать на четверг.
– Спасибо. В четверг я не смогу.
Овчарова приехала из Москвы на щите, и все облегченно вздохнули: вообразить было страшно, что было бы, завались она на экспертном совете. 
– Ну, что,  –  сказала она Юрию с Леной. – Я  считаю, что вам надо делать крышу.
Это означало защищаться последними и пропустить московское совещание.   
– Может быть, наоборот, мы пойдем первыми?
– Да после вашего проекта все другие работы будут казаться слабыми и мелкими! 
Он не отступал,  и Овчарова замахала руками:
– Ну, хорошо-хорошо! Только я умываю руки! – Потянулась к календарю. – На какое вас ставить? Прямо на восемнадцатое?
– На восемнадцатое,  – с облегчением подтвердил он.         
– Только вот что еще, – посмотрела на Юрия, – ты вот тогда методику  Кротовой обошел, а знаешь, что она сидит в ГЭКе?
Это была неприятная новость.
– Ты бы поговорил с ней, а лучше – возьми и переделай, пока не поздно.

Сборник молодых авторов получился тяжелым, как кирпич, и открывался его повестью. В другое время он был бы на седьмом небе от счастья, но в этой  дипломно-выпускной нервотрепке радость была не полной, украденной. Не хотелось показывать, хвастаться, дарить;  они просто посидели с Аней за скромным столом, и он сказал, что надо обязательно послать книгу Сёмочке.
– Он не читает книг! – засмеялась Аня. – Но он тебя любит и будет очень рад! И мама моя была бы рада… А твоя?
Юрий задумался.
– Пожалуй, нет. Она скажет, что опять я не тем занимаюсь.
– А чего они все от тебя хотят? Почему они не поймут, что ты не такой, как все?
– Наоборот, они считают, что я не такой, как все, и хотят, чтобы я был как все. А надо понять одно: я такой же, как все! – И добавил непонятную для Ани фразу: –  Для всех, но не для каждого!
Единственный  человек, которому ему хотелось показать книгу, была Наташа, его школьная любовь, жена Кири. Однако найти ее оказалось непросто. Он не догадался сразу пойти в адресный стол, а позвонил в отдел кадров аэропорта, где сказали, что  Кириллов Александр Иванович давно уволен по статье 33, пункт г. Трудовое законодательство Юрий сдал на «отлично» и статью эту поганую знал. Эх, Киря, Киря… Тут он и вспомнил про адресный стол, где ему вручили бумажку: проспект Конева, 18, квартира 37.
В самом начале июня он шел в своем белом плаще под новыми девятиэтажками, где кипела своя жизнь, которой он не знал. Открыл ему Киря в выпущенной поверх спортивного трико толстой клетчатой рубашке.
– А, это ты, – сказал он так, словно они только вчера  расстались. – Ну, заходи. А я тебя все собираюсь найти, чтобы деньги  отдать.
Юрий только тут вспомнил, что занял тогда Кире десятку. Они прошли в кухню, где пахло чем-то несвежим.
– Вот  так и живем, – сказал Киря. – Жена на работе, в аптеке до девяти, ребенок с соседской девочкой играет, а мы сейчас с тобой посидим, вспомним нашу деревню, школу. У тебя как с финансами? А то у нас  получка только на следующей неделе.
– Да я схожу, – сказал Юрий, – у вас удобно: гастроном прямо на первом этаже.
– Удобно! – согласился Киря. – Утром спустился, поработал,  домой пришел, а все уже ушли, делай,  что хочешь.
Поняв, что проговорился, попробовал исправить положение:
– Я же в смену работаю, сутки через трое. Ну, и подрабатываю по утрам, участок хотим купить. У самого-то есть дача?
– Жене от деда досталась.
– А нам никто ничего не оставил. Все сам, вот этими руками.
Юрий огляделся. Видно было, что к залоснившимся стенам и грязным косякам «эти руки» прикасались только в буквальном смысле. Когда он вернулся из гастронома с напитками и закуской, Киря встретил его теми же словами:
– А, это ты? А  деньги я тебе обязательно отдам.
Хозяйничать он явно не собирался, и Юрий принялся за дело сам. Прежде всего, он нашел источник гнилого запаха – ведро с отходами – и выбросил их в мусоропровод, вымыл тарелки, сложенные горой в раковине, открыл холодильник и обнаружил десяток яиц. Готовить в экстренных случаях яичницу его приучил Сёма.  «Чем хороша яичница? – спрашивал он, и сам же отвечал:  –    Всем! Вкусно, быстро, эстетично!»
– Слушай, – сказал Киря, с иронической улыбкой наблюдавший за ним, – Наташке бы это понравилось. А я считаю, что это не мужское дело.
– Конечно, не мужское, – весело согласился Юрий, – но кушать очень хочется!
Они умяли целую сковородку, и Юрий пожарил оставшийся пяток яиц. Бутылка водки тоже кончилась, и он сходил за второй. Киря не допил и первую рюмку. Юрий довел его до дивана и вернулся на кухню.  Он убирал со стола и думал, что вот этот Киря – бич, забулдыга, а смотрит на него победителем, с усмешкой.  Потому что его Наташа – с ним. И ничего уже не сделаешь, ничего не вернешь. Он попытался сделать это в повести. Литература – это  воскрешение мертвых.       
Коротко звякнул звонок  и тут же щелкнул замок. Он вышел в коридор и увидел взрослую женщину с завитыми волосами, подбритыми бровями, накрашенными губами, со строгим и уверенным взглядом, одетую дорого и модно.   
– Здравствуй, Наташа.
Она улыбнулась:
– Неужели это ты? Здравствуй, Юра!   
Она сказала это просто, обыденно, и он подумал, что пришел зря, жизнь это не литература, где можно все. А чего он хотел?  Он шагнул к ней, чтобы помочь раздеться, но она запротестовала:
– Ой, Юра, мы к этому не приучены! – Взялась за ручку двери:  – Ты подожди, я за своим чудом схожу.
Вскоре она появилась, ведя за руку толстую и очень серьезную девочку. В ней ничего не было от Наташи – вылитый Киря.
– Вот наше чудо. Настя, поздоровайся с дядей.
– Здластуй, – сказала девочка басом.
– Здравствуй, Настя.
Девочка протопала мимо него и показала на спящего Кирю:
– Папа.
– А это второе наше чудо, –  сказала Наташа. – С работы нас выгнали за  прогулы и пьянство, теперь мы сидим на шее у жены, а на бутылку зарабатываем грузчиком в магазине. 
Прошла на кухню:
– Прямо не узнать! Ты постарался? 
– Я! 
– Жена  заставляет?
– Жизнь.
Достала из сумки сыр и колбасу:
– Продолжай, раз ты такой хозяйственный, а мы с Настей умоемся да переоденемся.
Он приготовил бутерброды, Настины – с тонкими маленькими ломтиками хлеба – выложил отдельно на блюдце с белыми горошинами. Первой появилась Настя и показала ему чистые ручки:
– Во!
Наташа смыла косметику и причесалась по-домашнему:
– Я сильно изменилась?
Это была другая женщина – по сравнению с той, что вошла в дом полчаса назад. Но ведь она-то спрашивала о той далекой Наташе, которую уже не воскресить.
– Нет, – солгал он: не мог же он сказать, что она не Наташа.
– Врешь, –  сказала она. – А ты мало изменился, хоть вон какой вымахал.
– Прошу к столу – пригласил он.
Она устроила Настю за ее столик в комнате, вернулась на кухню, села и вздохнула: 
– Вот так бы каждый день: приходишь, в кухне порядок, на столе ужин, а за тобой ухаживает красивый мужчина!
–Тогда  позволь, как ты говоришь, красивому мужчине налить тебе вина!
– И вино-то какое! Чтобы в нашем доме было такое вино?   
– В вашем, в вашем! Только на первом этаже.
– Саша там подрабатывает, а то бы давно все из дома вынес. Правда, выносить-то, сам видишь, нечего. Хорошо хоть квартира, какая-никакая, есть. У меня была гостинка, а потом один одинокий пенсионер до того допился, что задолжал  ЖЭКу за несколько лет. Мы его долги заплатили, он переехал в гостинку, а мы в его квартиру. Сейчас мы свою-то квартплату еле оплачиваем, так что:  как украли. – Посмотрела на Юрия. – Это мама так говорила, когда что-нибудь нам с ней вдруг перепадало. Ты мою маму помнишь?
– Я все помню.   
– Ты уехал, а она зимой сильно заболела, полгода мучилась. Жили бы в большом городе, да хороший уход – она бы сейчас жила.
Она всхлипнула и закрыла ладонями лицо. Он сидел молча, потом наполнил рюмки:
– Помянем Анастасию Георгиевну. Светлая ей память! А я  всегда буду ее помнить.
– Спасибо тебе. А она тебя любила, я знаю. …И вот похоронила я маму и осталась совсем одна на белом свете! Тетушка приехала на похороны, я думала, она меня возьмет, поможет устроиться. А она говорит: я еще сама пожить хочу, у меня муж молодой, так что устраивайся сама, советская власть не даст пропасть. Дала мне десятку и уехала.
Юрий вспомнил про Юльку и проговорил:
– Ты еще легко отделалась.
Наташа кивнула:
– Она мне прямо сказала: «Муж только  и спрашивает, когда Наташенька снова приедет? Зачем мне это?» Собрала я все документы в пакет, сложила чемоданчик, закрыла  дом и пошла…
– Пешком?!
– Добрые люди подвезли до станции, села я зайцем в поезд – денег у меня всего та десятка и была, приехала в город, иду по главной улице, и радуюсь – так все мне понравилось! и чуть не плачу – кому я здесь нужна? И тут вижу такой красивый кирпичный дом и название «фармацевтическое училище». И мне так захотелось учиться! А экзамены уже прошли, скоро первое сентября.  Меня как будто кто в спину толкает, поднялась я на крыльцо,  вхожу и тут – заревела. Стою  и реву. Все вспомнила:  как мы с мамой чуть не впроголодь жили, как я полгода от нее не отходила, ночей не спала, как тетка меня бросила,  как в поезде боялась,  что придут и высадят  в лесу. Думаю, неужели мне вот так всю жизнь? – Она плакала, уже не закрываясь и размазывая слезы по лицу. – И тут подходит ко мне женщина: что с вами? Я говорю: возьмите меня к себе,  у меня на всем белом свете никого нет. Она говорит: пойдемте со мной. Привела в кабинет – она завучем оказалась – усадила, воды налила, спрашивает:  у тебя документы с собой? Я ей весь пакет и подала. Она увидела свидетельство о маминой смерти и говорит: «Не плачьте и успокойтесь. Мы обязаны вас взять как сироту на полное обеспечение». Вот так мама своей смертью мне жизнь спасла!
Он нашел полотенце, чистым краем промокнул ей щеки. Она прижалась лицом к его руке.
– Спасибо. – Поднялась на ноги. – Я сейчас…
Она вернулась, и он от неожиданности даже встал:
– Наташа!
Она, видимо, что-то поняла:
– А я увидела, как ты испугался. Ты думал, что я все еще девочка-комсомолочка  с косичками. А ведь прошло десять лет! Конечно, я другая, и той Наташи давно уже нет!
– Ты не права: есть! – Он усадил ее за стол, с неожиданным удовольствием касаясь ее теплых округлых плеч. – Выпьем за тебя, Наташа!
– …Так я стала студенткой фармацевтического училища, и это были мои самые лучшие годы. Только в летние каникулы было скучно, все разъезжались, а мне некуда было, и я пошла в аптеку и попросилась на работу. Сначала работала уборщицей, фасовщицей, а потом уже стала настоящим провизором. Мне дали комнату-гостинку, и это было еще одним подарком от мамы… А с Сашей мы встретились случайно на проспекте. Он уехал в город вслед за мной,  закончил авиационно-техническое училище и работал в аэропорту. Нам исполнилось по двадцать, у нас никого не было – ни  у него,  ни у меня, мы пришли ко мне, пили вино, вспоминали  школу. Ты в это время был  в армии…
– Ты никогда… не искала меня?
Она покачала головой:
– Мне не нужно было искать тебя. Я тебя часто видела на Броде.
Юрий вспомнил, что центр Брода располагался в районе   фармацевтического училища.
– Ты был с девушками, тебе было весело. Я… я радовалась за тебя. Так вот, мы сидели с Сашей, нам было очень хорошо, и когда он решил остаться, то мне показалось, что нам всегда будет хорошо. Но я ошиблась, как видишь…             
– А почему это с ним произошло?
Наташа усмехнулась, как ему показалось, зло:
– Мы маленькие дети, мы ничего не понимаем!
Юрий закрыл глаза. Сейчас она скажет, что спит с Кирей  при закрытых шторах.
– Какой  нормальный  мужик выдержит это? Ему надо было уйти, а он сразу не смог, а теперь уже что? Теперь он без меня просто пропадет… Ну, а ты как? Дети есть?
– Пока нет.
– Счастливый, у тебя все впереди! Где работаешь?
Он коротко  рассказал и понял, что надо уходить.
–  Ты подожди у подъезда, я  Настю уложу и провожу тебя.
Он  присел на лавочку под тополями. Она вскоре вышла, снова незнакомая, городская,  и он двинулся к ней навстречу:
– Ты выглядишь шикарно!
– Спасибо, Юра,  – сказала она, – а ты такой модный в белом плаще. Надо тебя моим девкам на работе показать – от  зависти сдохнут.
– А чему им завидовать?
–  Тому, что у меня есть ты. 
Он не нашелся, что ответить  на ее такие простые слова, и долго вышагивал рядом с ней молча, безуспешно приноравливаясь к ее мелким шажочкам.
– У тебя есть  кто-нибудь? – спросил он.
Она кивнула головой, а он продолжал, наконец, попав  в такт ее шагам: он делал один шаг, она – два:
– Он намного старше, такой очень положительный, семейный... Он не содержит тебя напрямую, но  регулярно помогает.
 Она согласно кивала, а потом проговорила:
– Как видишь, я далеко не Пенелопа: у меня есть пьяница-муж, богатый любовник, с которым я встречаюсь раз в неделю, и он дарит мне платья, туфли, колготки. Саша об этом знает, и если он еще не бьет меня, то все впереди…   
Они перешли пустырь и стояли уже на остановке. Ее дом светился всеми огнями, а на крыше горела ровная надпись: «”Правда” – газета миллионов».
– Ты ничего не напечатал? – спросила она.
– В газете миллионов – нет.
– А где? Неужели в «Юности?» – обрадовалась она.
Он достал «кирпич».
– Я тебе сегодня ничего не сказал…
– Юра! Не надо, милый!
– Я это  сказал здесь.
– Спасибо. Я все пойму.
Ему снова захотелось прикоснуться к ее округлым плечам.

За три дня до защиты он  застал Кротову выходящей из дверей кафедры.
– Маргарита Савишна, можно с вами обсудить один вопрос по диплому?
Та настороженно остановилась.
– Речь идет о вашей методике.
– А что вам моя методика? Она успешно применяется уже несколько лет и у нас в институте, и на производстве.
И это было правдой: ее муж, директор кожевенно-обувного комбината, каждый год подписывал ей акт о внедрении. 
– Но появляются новые условия, которые…
– Вы хотите сказать, что моя методика устарела?
– Во всяком случае, возникает необходимость более четко структурировать выборку. Ведь пассажир автобуса и работник предприятия по-разному воспринимают мир! 
Маргарита Савишна саркастически улыбнулась:
– И вы придумали свою методику?
– Во всяком случае, я попытался найти другой подход…
– Я не верю, что Клавдия Федоровна ставила перед вами такую задачу! Научитесь  пользоваться чужими методиками! Еще успеете поразить ученый мир своими открытиями!
– Что же вы мне посоветуете?
– Проявить уважение к труду опытных педагогов!
И она гордо удалилась, неся грузное тело на тонких ножках.
– Ну, и что нам с тобой делать? – мрачно спросил он у Лены.
Та пожала плечами: мол, меня это не касается, все, что требовалось, я выполнила. Он понимал, что в случае чего и Лена, и Овчарова отрекутся от него, он, как был один, так и останется один, а все, что он сделал за них и для них, они спокойно присвоят. С этим похоронным настроением он пришел на защиту. Лена же была олицетворением всего хорошего, что есть в советском студенчестве, и он вдруг подумал о ее редкой адекватности, а он, как всегда, то обгоняет, то отстает. На Лену было приятно смотреть: одета и причесана строго, скромно,  но не уныло; речь лилась живым ручейком, все было понятно, а он увлекся, стал сыпать принятыми в ИПК понятиями, ему показали на часы, он осекся и потерял темп.  Лена на вопросы отвечала так легко, что он заподозрил: а не подготовлены ли они  заранее. На него же навалилась  всей своей методической мощью Маргарита Савишна:
– То есть вы считаете, что вправе выносить на защиту не апробированную методику?
– Данная методика не является предметом защиты, она лишь служит…
–То есть для вас это не принципиально?
– В общем-то, да.
– Тогда какой смысл игнорировать методику проверенную, апробированную, дающую объективные результаты? Чтобы себя показать, какой я умный?
– На мелочах горим! – мрачно пробурчал Василий, подходя к нему в коридоре.– Зря ты  обошел Марго. Она теперь и на обсуждении будет тебя топить.
– Да все будет хорошо! – сказал Витя. – Работа – на уровне диссертации!
Выскочила Овчарова, расцеловала Лену:
– Умничка!
А на Юрия взглянула с укоризной:
– А ведь я предупреждала!
Заседала комиссия долго и, как водится, за закрытыми дверями. Потом всех пригласили в аудиторию.
– Кузнецова – отлично, диплом с отличием, рекомендация в аспирантуру.
Декан  сделал паузу, раздались аплодисменты. Лена от радости затопала каблучками,  декан по-отечески строго  взглянул на нее и продолжал:
– Медведев – отлично, диплом с отличием…
Ну что ж, все правильно, надо уметь защищаться. Он подошел к Лене, окруженной студентками и  сияющей:
– Ты была просто великолепна! Поздравляю!
– Я тебя тоже!
Она подставила щечку, и он ее  звучно чмокнул.
– Жалко, что тебя не рекомендовали!
– Все в порядке, не переживай.
Подошел Валера:
– Хорошо, что хоть так обошлось. Марго просто озверела! Я поговорю с деканом…
– Спасибо, не надо.
Он сходил в темную комнату за цветами и пришел в кабинет Овчаровой:
– Клавдия Федоровна, спасибо за...
– Да ладно, ты меня прости, в такой ситуации я даже заикнуться не могла о рекомендации в аспирантуру. Но ты не переживай!
– Клавдия  Федоровна, хорошо,  что это произошло на защите дипломного проекта.
– Ты молодец, все правильно понимаешь, только умные люди…
– …учатся на чужих ошибках!
Она подошла и неожиданно чмокнула его в щеку, встав на цыпочки:
– Не пропадай совсем! Осенью дай знать о себе, что-нибудь придумаем.
Из дверей  кафедры с букетом цветов выходила Маргарита Савишна. Он окликнул ее. Она обернулась и поглядела на него с неприкрытым страхом.
– Я рад, что вам уже подарили цветы,  а то я  Клавдии Федоровне подарил, а вам –  нет.
– А мне-то за что?
– Во-первых, вы – женщина, во-вторых, – интересная женщина, в-третьих – преподали мне хороший урок.
Она странно дернулась и пошла от двери, потом вдруг остановилась:
– Медведев, подойдите!
Он приблизился.
– Если б вы в тот раз начали с  «во-первых» и «во-вторых»… Вы все поняли?
Он с улыбкой поклонился:
– Спасибо еще за один урок!
Аню он попросил не приходить на защиту, словно предчувствуя провал, и рассказывать  начал как раз со слов Марго.
– Эх ты! – смеялась  она. – Инженер человеческих душ!
Узнав, что его не рекомендовали в аспирантуру, посоветовала:
– … на них три кучи! Главное, что у тебя есть диплом!
–С отличием!   
На другой день он улетел в Москву. С Аней они  договорились встретиться через пять дней там же, чтобы поездом отправиться в Сочи. Неожиданно они скопили со  своих заработков несколько сотен, да еще ее отпускные, а он до Москвы  летел за счет Союза Писателей.      
В приглашении  была указана гостиница «Россия». Юрий устроился, закупил в магазине на Разина несколько бутылок  мартини  и провел вечер в компании соседа – лысого морячка с Алтая, обиженного на всех:
– Ты знаешь, что сейчас начнется? Все начнут бегать, суетиться, проталкиваться  в издательство, в Союз, а на сам семинар – начхать будет.
– Пусть бегают, – благодушно сказал Юрий.
– А эти москвичи! Будь ты хоть семь пядей во лбу – раз ты провинциал, тебе хода нет!
– Москвичи – это вчерашние провинциалы, – сказал Юрий, вспомнив  Саянского.   
Сосед – его звали Виталий – стал взывать к патриотизму:
– Мы с тобой оба из Сибири, нам надо держаться  вместе, поддерживать друг друга. Я в семинаре у Кричевского, а он своих жидов тянет! Завтра приди и  поддержи меня!   
– А ты что привез?
– У меня книга вышла. Смотри!
Утром, пока сосед умывался, Юрий в постели полистал брошюрку с кораблем на обложке. Ну, что ж, книга как книга. Есть настроение, интонация, правда,  нет характеров. Поэтому  надо либо и дальше уповать на интонацию, либо учиться писать.
– Ты все это так, сразу? Да в тебе же умер великий критик!
–Почему умер? Эй, критик, выходи!
После пленарного заседания и перерыва, во время которого Юрию удалось в буфете пообщаться с Саянским, разошлись по семинарам. Вскоре Виталий прибежал к Юрию:
– Идем! Выступишь!
Юрию не хотелось повторяться, и он сказал, что есть счастливые люди, которые  каждый день делают открытия. И если с этой точки зрения судить книгу Виталия – то она может показаться средоточием мысли, чувства, наблюдательности…  Руководитель семинара Кричевский, пожилой  мужчина в замшевом пиджаке и с цветным платочком на шее, подошел в перерыве к Юрию:
– Вы в чьем семинаре?
Юрий назвал довольно известную русскую фамилию. Кричевский  усмехнулся:
 – Сочувствую!
Юрий развел руками: «Что поделаешь!»
– Так я не понял, – спросил Виталий по пути в гостиницу, – ты меня  хвалил или позорил?
– Конечно, хвалил!
Перед сном  Виталий планировал следующий день: надо заехать в издательство, потом на дачу к одному известному писателю, потом попасть на ужин в ресторан Дома литераторов. Юрий особенно не прислушивался, потягивая  мартини с лимоном. Виталий вдруг вскипел:
– Зачем ты приехал на совещание?   
– Пригласили – я приехал.
– А чего сидишь? Погулял бы, бабу  нашел!
– У меня есть баба. Называется жена.
– Мне найди!       
Выходя назавтра от Камышева, который взял его материалы и обещал посмотреть, Юрий чуть не сбил с ног ту самую аспирантку, которая испортила салон такси.
– О, привет! – наморщила высокий лобик. – Юра, кажется?
– А ты …
– Мила!  Ты на апробацию приехал?  А я защитилась! И уже утвердили! Правда, для этого пришлось, – она понизила голос и показала глазами на кабинет Камышева, – деду постель погреть, зато – зарплата сразу вдвое больше! А ты свою мымру уже отодрал?
– Не смог!
– Что, даже так? Бедненький! – Вдруг повернулась к нему боком,  быстро провела рукой по застежке брюк и удовлетворенно заключила: – Нет, все нормально! А знаешь, я бы тоже с дедом не смогла, а потом шарахнула стакан водки и – хоть с негром! А ты в какой гостинице живешь?
– У тебя хорошие ассоциации, – похвалил он.
– Да? – удивилась она.– А в чем дело?
– Принято считать, что негры  в сексе – гиганты. Негры живут в гостинице.  Вдруг у меня   сосед –  негр?
– Надо же! Ты не фрейдист, случайно?
– Нет, я последователь Питера Абрахамса.
– А где вы собираетесь? Туда женщин пускают? 
– Пускают, но не выпускают!
– Будешь издеваться, я на твою диссертацию напишу анонимку!   
У него уже не было сил сдерживать  смех.
– Слушай, чудо! Приезжай к нам завтра в гостиницу «Россия»!
– О, я там ни разу не была! А у тебя, правда, сосед – негр?
– Нет, он белый, как сметана!
– Фу!
– Не фу, а найди для него подругу! Спросишь Юрия Медведева.
Они расцеловались на прощание, и он снова ощутил ее руку на застежке.
Обсуждение своей повести ему не понравилось. Говорили не то, хвалили не то, ругали не то. В общем, ничего не дало ему это совещание, кроме встреч с Саянским и Камышевым, которые могли состояться  и без этого дорогостоящего  мероприятия, без Виталия и без Милы.
Звонок раздался в половине девятого:
– К вам пришли.
Девушки ждали на улице перед входом.
– Ага, – сказал Виталий, – ты возьмешь себе высокую и красивую, а мне достанется вот эта маленькая?
Действительно, рядом с рослой Милой, с распущенными светлыми волосами выглядевшей просто сошедшей с обложки, стояла малышка  в длинном синем плаще. Она подала Виталию руку и сказала с милым акцентом:
– Меня зовут Беата, как нашу известную актрису.
– Виталий, – сказал Юрий, – тебе достался импорт!
Беата повернула к нему  свое детское личико:
– Вы сказали обидное, но я  не обиделась на вас.
Она милостиво позволила поцеловать ей руку, но потом произнесла с завораживающей интонацией:
– У нас в Польше целуют руки только замужним женщинам, а я не имею на руке кольцо.
То же самое ему сказала однажды полуеврейка-полуполячка Марина.
– Прошу пани простить меня.
– Он из Сибири! – весьма к месту вставил Виталий.
– Правда? Из настоящей Сибири?
Юрий подтолкнул Виталия и прошипел:
– Или ты уходишь с ней или остаешься один!
Виталий пошел на Беату, почему-то  растопырив руки, но та успела высунуться из-за его плеча и крикнуть:
– Юрий, вы мне очень понравились!
– Ну вот, – сказала Мила, – приводи к твоим соседям  девушек!
– Главное, что ты пришла!
В первую очередь Мила обследовала  номер.
– Классно! И вид прямо на Красную площадь! – Открыла дверь в санузел.– Здесь даже биде есть!
Юрий понял, что это и есть та штука, о назначении которой он долго гадал.
 – А зачем это?
Она посмотрела на него долгим взглядом.
– Я тебе потом покажу.
За легким разговором, во время которого она почти беспрерывно щебетала, усидели одну бутылку мартини и принялись за другую. При этом Мила снимала с себя одну часть туалета за другой, в конце концов, оказавшись в трусиках и лифчике.
– Хочешь,  я станцую?
Она принялась танцевать и чуть не упала. Он встал, но она поднесла палец к губам:
– Еще не время! Проводи меня!
Он проводил ее в туалет и подошел к окну. Мила была милой, своей, близкой, и  то, что произойдет,  казалось ему просто невинным ритуалом. Ее не было слишком  долго, он постучал в дверь и, не получив ответа, вошел. Мила сладко спала, сидя на полу и прислонившись головой к ванне. Он поднял ее и перенес на свою кровать. У нее было сосредоточенное лицо, словно свои сложные научные задачи она решала во сне. Она даже раз-другой тяжело вздохнула.      
 Быстро потемнело. Он пил  мартини и думал, что на этот раз его пронесло; но вот этой крошке-полячке он, пожалуй, не дал бы спать. 
– Иди сюда, – услышал он.    
Он подошел к ней. Она взяла из его рук бокал с мартини, приподнялась и выпила.
– Я хочу домой.
– Без проблем. Ты ведь на Щелковской живешь? 
Всю долгую дорогу Мила спала на его плече. В прошлый раз они без особых нежностей расстались у подъезда, теперь же на подходе к своему дому она еще крепче вцепилась в его руку:
– Я тебя не отпущу! Пойдем ко мне.
– Ты одна?
– Почему одна? 
Муж и сын встретили их с поразившей Юрия радостью. Муж, высокий, как и Юрий, бородатый, гривастый, проводил Милу  в спальню  и тут же утащил Юрия в кухню: 
– С меня причитается! Сейчас мы попробуем мое изделие. 
«Изделие» оказалось самогонкой, сделанной под коньяк.
– Как?
– Не отличишь!
– К нам иностранцы приезжают: «Никогда такой хороший коньяк не пили!»
Потом Борис – так звали мужа Милы – повел его  в столовую показывать камни. Коллекция оказалась богатой. В той же столовой Борис постелил Юрию, но долго не  уходил, все рассказывал об экспедициях на Камчатку и Курилы. Интересно, думал Юрий, он догадывается о Камышеве?.. А, может, она ему рассказала об этом так же просто, как и ему, Юрию? Борис зевнул и поднялся на ноги:
– Ну, ладно, отдыхай. Мы утром рано встаем…
Уже засыпая, Юрий  вспомнил, что Мила так и не показала ему,  как пользоваться биде.
В пятницу семинар завершался. В кассе, распложенной во флигельке, семинаристам и руководителям выдали деньги. Юрий обратил внимание  на растерянное  лицо кассирши и трясущиеся руки.
– Видели? – по-свойски обратился к нему Кричевский, все в том же пиджачке и с платочком на шее, и пояснил:  – Роберт получал командировочные в Италию, и она ему передала лишний миллион лир. Вернется, я ему так и скажу: Роберт, ты –  король лир!
Юрий с улыбкой поддержал разговор:
– Но он вернет  эти сумасшедшие деньги?
– Будем надеяться! – Писатель продемонстрировал прекрасно изготовленную челюсть и неожиданно спросил:– Как прошло ваше обсуждение?
Видя, что Юрий не нашелся сразу, что ответить, понимающе кивнул:   
– Не уместились в Прокрустовом ложе?  Только вы все равно пишите. Они ведь только на это и надеются: что мы либо замолчим либо…
Прощаясь, протянул Юрию руку, и тот ощутил в своей ладони вялые и безжизненные пальцы. Виталий, ревниво переживавший беседу своего руководителя с Юрием,  приплясывал на месте от нетерпения: 
–Ну что, идем в ресторан? Я тут договорился с одним  членом.
– Я подожду.
– Чего?   
– Членского билета!
– Ну и жди!
Виталий злился еще и потому, что Беата  погуляла с ним полчаса и простилась. В Юрии это почему-то отозвалось радостью, и он поехал на Шаболовку. Дверь в подвал была забита. Но он помнил подъезд дома в Мансуровском переулке и даже этаж – третий. Варя сама открыла ему дверь,  и он увидел ее такой, какой однажды представил:  с тонкими ножками и большим животом. Он был поражен не меньше, чем она, но оправился от шока первым:
– Картина Репина: «Мы вас слишком долго ждали»…         
– Ну, проходи.
– Кто там? – Над ширмой, перегораживающей комнату, появилась знакомое по подвалу лицо с усиками. – А, это гость из Сибири.
– Юрий,  – сказала Варя,  – подожди меня внизу.
Они  пошли к Гоголевскому бульвару.
–Тебя можно поздравить? – спросил он. – Или пожалеть?
– Я это сделала со страха. У меня случилась задержка, а мне нельзя делать аборт, и я…
– И ты соблазнила этого усатенького и попала в ловушку…
– Когда я поняла, что ошиблась, было уже поздно.
– Что с театром?
– Театра нет.
– И что ты делаешь?
– Медленно схожу с ума, – спокойно сказала она.
– У тебя есть пишущая машинка?
– Ты хочешь, чтобы я коротала часы, печатая чужие рукописи?
– Пиши роман. Придумай себя – красивую, талантливую, смелую, свободную, которую  ненавидят все:  одни за то, что ты их спасла, другие – за то, что ты их погубила, третьи за то, что сделала, четвертые – за то, что не смогла сделать…
– И кто это напечатает?   
– Ты напиши! А критики, редакторы и издатели – найдутся!
– Сомневаюсь.
– Чтобы сомневаться, надо что-то сделать!
– А что ты кричишь на меня? Кто ты мне?
– Я –  не тебе! Я – всем! И тебе – тоже!
На них оборачивались. Но он не обращал внимания. Он действительно чувствовал себя единственным на земле, Адамом, обязанным помочь всем, но не каждой. И она что-то поняла.
– Тебя хватит, Юра, на всех?
В вопросе не прозвучало издевки, только сомнение и жалость.
На работу Юрий вышел с недельным  опозданием. Он показал секретарше направление, и вскоре она пригласила  его в кабинет начальника порта:
– Павел Петрович ждет вас.
Тот  казался несколько обескураженным.
– Что же вы не зашли, как  я просил? Мы под вас  вакансию держали… 
– Хорошо, – сказал Юрий, – так и напишите на путевке: нет вакансий.
– Да подождите вы!  Поработайте до конца навигации в техотделе, а там вас привлекут к анализам и расчетам. Освоите всю эту работу – обещаю  быстрое придвижение. Как, согласны?   
– Если нет других вариантов…
– Пока нет. Главный инженер сейчас в командировке в Москве, так что идите сразу в техотдел, Светлане Викторовне я позвоню.
Светлану Викторовну он представил крупной пышноволосой блондинкой, а она оказалась маленькой жгучей брюнеткой с красивыми печальными глазами. Она как-то сразу прониклась к нему, как проникаются  одинокие хозяйки к появившемуся в доме молодому и расторопному мужчине, и напомнила этим его покойную тещу.
– Я вас, Юрий Петрович, – сказала Светлана Викторовна, посматривая на него еще с некоторой неловкостью, – проведу по штату как инженера-конструктора, тогда у вас зарплата не сто рублей будет, а сто двадцать. И работа у вас будет самая что ни есть конструкторская. – Она придвинула к себе толстую папку. – По новой технике у нас всегда дела хорошо шли, а по НОТу написано много, а ничего конкретного: усовершенствовать организацию труда, сократить простои, добиться экономии, так что посмотрите  сами, как специалист, и,  пока еще есть время, разработайте  конкретный план, чтобы до конца навигации что-то можно было сделать.
Потом они пили чай с вареньем («Ягода своя, с огорода!») и мирно беседовали о жизни и литературе. Светлана Викторовна оказалась книгочеем подкованным: выписывала «Новый мир»  и «Наш  современник», читала Булгакова, Трифонова. Особенно ей нравилась Ирина Грекова.
– Не Ирина Грекова, а просто И. Грекова – с улыбкой поправил Юрий, – от  слова «игрек». На самом деле это Елена Сергеевна Венцель, крупный специалист по исследованию операций.
Об этом им поведал на лекции Яша Пельман, боготворивший Елену Сергеевну, а ее толстый синий учебник считавший библией современного специалиста.
Техотдел располагался в деревянной двухэтажке в тылу нового здания управления порта, и это было даже хорошо: деревянные ступени, деревянные перила,  беленые стены – все это уводило его в мир знакомый, родной, и Светлана Викторовна с ее таким домашним видом и домашним вареньем была в этом мире кстати, ее трудно было представить  в новом здании. И она весь день проводила в своем кабинете, обедала здесь же, за своим столом, а в новое здание ходила только  на совещания  и с большой неохотой. Причину такой неохоты Юрий вскоре выяснил  – у Светланы Викторовны были больные ноги.
Она отвела Юрию место за книжным шкафом, поставленным торцом к стене у самой двери, так что у них получилось как бы по кабинету: посетители сразу видели Светлану Викторовну и подходили к ней, редко заглядывая за шкаф. Правда, первую неделю Юрий там сидел редко, он здраво рассудил, что начинать нужно не с бумажек, а с людей. Первый свой визит он нанес заму по эксплуатации, и тот поразил его своим несоответствием: крупный, представительный, ни волосом, ни голосом бог не обидел – держал он себя с Юрием неожиданно подобострастно, а на вопрос  Юрия о проблемах порта с неестественно дружелюбной улыбкой ответил: «У нас проблем нет!»  Зато начальники районов – сухощавый, светловолосый руководитель Центрального Хлебников и седой, однорукий, из  фронтовиков,  глава Гравийного Гасько – говорили с Юрием горячо, заинтересованно, а главное, по делу. Добрался он и до бригадиров. Федор Зарубин, красивый, знающий себе цену, отвечал гладко, газетными фразами, видимо, поднаторел на интервью как передовик и новатор. Рыжий и долговязый Серега  Буянов вместо ответа затащил его на кран, и Юрий полсмены любовался его  точными несуетливыми движениями и  тем, как он при этом еще успевал отдавать распоряжения всей бригаде. «Красиво работаешь!» – похвалил Юрий. «Как учили!» – откликнулся  тот.  Однажды Юрий оказался свидетелем забавной и глубоко поучительной сцены. Над причалом, где загружались углем городские самосвалы,  с утра раздавались вопли сирен и крики разгневанных шоферов. Оказалось, что начальник угольного причала, давно перешедший пенсионный возраст,  уехал подлечиться, а молоденькая приемосдатчица Ниночка заперлась в  избушке. Она открыла только Хлебникову с Юрием и, зареванная, поведала причину своего  заточения: «Марк Натанович не сказал, как заполнять документы!»  Хлебников раскрыл тетрадь, показал предыдущие записи: «Вот так и записывай.  – Обернулся к Юрию.  – Вернется Марк Натанович с курорта и снова скажет: однако вы без меня не можете, я еще поработаю!»   
На первое время Юрий записал в план вопросы по организации подачи вагонов и работе рейдовых судов. Светлана Викторовна одобрила его предложения, однако посоветовала самому зайти к главному инженеру. Юрий уже знал, что у начальницы техотдела и главного инженера отношения не сложились. Секретарша узнала Юрия и пустила без записи. Юрий вошел в кабинет и чуть не выругался  вслух: за большим столом сидел тот самый костлявый штурманец, обозвавший его «жидком». Да и то: прошло больше десяти лет, у того на кителе институтский значок. Юрий поздоровался и представился. Бывший штурманец откинулся в кресле:
– Садись, Юрий Петрович. Помню я тебя. Не раз ты мне в Зеленой Пристани права качал, за каждую люковую крышку спрашивал. Правильно, так и надо.
Он закурил и предложил Юрию. Тот отказался.
–А я вот до язвы докурился, а не могу отстать. Значит, в экономику пошел? Может, и правильно сделал, только  мне лично нужен толковый инженер. Будь у тебя техническое образование, я бы тебя сразу начальником техотдела поставил вместо этой квашни.
Юрий потупился.
– Начальник техотдела не может весь день сидеть в углу под фикусом и почитывать «Новый мир»! Волка ноги кормят!
И Юрий вдруг увидел, что главный похож на волка: поджарый, узколицый, с крупными желтыми зубами. Он протянул ему отпечатанный текст. Тот взглянул и тут же отбросил:
– Меня это не интересует! Мое дело – техника, техника и еще раз техника! Сходите в наши мастерские, посмотрите, чем они занимаются. Мы по многим вопросам идем впереди проектных организаций и опытных заводов, а вы мне предлагаете заниматься, –  он взглянул в текст, – анализом  закономерностей поступления подвижного состава, расчетом числовых характеристик устойчивости… – Поднял на Юрия желтые волчьи глаза и хлопнул рукой по бумажке: – Оставьте! Я покажу начальнику порта, чем вы со Светланой Викторовной занимаетесь!
Он осклабился, а  Юрию вдруг пришла в голову мысль, что главный имеет в виду вполне определенные «занятия».       
– Ну что? – спросила Светлана Викторовна, глядя на него с привычной грустью.         
– Покажет наши предложения начальнику порта…
Она удовлетворенно кивнула головой:
– Это уже хорошо…
– А мне пока предложил ознакомиться с работой РММ.
– И это хорошо. Геннадий Антонович, начальник РММ,  человек очень интересный, увлеченный. Сколько раз ему предлагали и в проектный институт ГИПом, и на кафедру доцентом, а он – ни в какую. – Мечтательно улыбнулась. –  Если б можно было, я бы ушла к Геннадию Антоновичу  и работала у него до самой пенсии! 
Но Юрия поразил не начальник РММ, увлеченно водивший его по производственному зданию  и рабочей площадке перед ним, а порядок, ухоженность, деловитость,  целесообразность, царившие  здесь везде и во всем. «Неужели так может быть? – спросил он сам себя и ответил: –  Может, но только вот на таких островках-оазисах штучного, полукустарного, где каждый сам себе и конструктор, и мастер, и кладовщик, в океане-пустыне серийного  массового  производства».  Ночью ему приснилась повесть, где столкнулись два руководителя, «художник», похожий на Геннадия Антоновича, и «рационал»,  руководитель  нового  типа  с волчьим лицом. Он несколько вечеров сидел, не разгибаясь, за машинкой, и Аня посмеивалась ревниво-снисходительно: «Накатило?» Конечно, он ввел в повесть Светлану Викторовну – молодую, черноглазую, с красивыми и здоровыми ногами. Она была женой «волка», но в процессе «битвы в пути» (он  не читал роман, но помнил кино с красивой и бездарной Фатеевой) безнадежно влюблялась в  «Геннадия   Антоновича»… Он не хотел в этой повести показывать борьбу старого с новым как борьбу добра и зла, но так получалось против его воли; его душа не принимала рациональности главного инженера,  по которой таким, как Светлана Викторовна, нет места в деловой жизни, хотя умом понимал, что милая женщина – это не профессия и тем более не руководящая должность.
Через неделю после беседы с главным их со Светланой Викторовной вызвали на совещание к начальнику порта. За столом заседаний  в удобных креслах сидели все замы и начальники отделов. Светлана Викторовна проковыляла к своему привычному месту, а Юрий устроился на стуле у стены. Но сидеть ему пришлось недолго. Начальник порта сразу поднял его:
– Юрий Петрович ознакомился с делами и сделает сообщение о ходе выполнения плана новой техники и научной организации труда.
У Юрия был экземпляр заранее подготовленного текста, но он говорил без него, стараясь просто и доходчиво, помня о провале на защите, объяснить суть предлагаемого.
– Вы нам лекцию не читайте! – бросил через плечо главный инженер. – Мы тут все с институтским образованием!
– Давайте послушаем Юрия Петровича! – строго сказал начальник порта. – Мы – инженеры, а Юрий Петрович –   экономист и к тому же с детства знает речные дела!
В конце концов, при молчаливом несогласии  главного инженера и при неожиданной поддержке начальников районов предложения Юрия одобрили и поручили готовить проект плана на 1973 год.
– Мы с вами, Светлана Викторовна, одержали первую победу!
Та скромно потупилась:
– Я тут, в общем, не при чем, это все вы, Юрий Петрович.
Когда она подняла на него глаза, в ее взгляде, кроме привычной грусти, он увидел еще и тревогу – тревогу за него:            
– Не пропустит  Чернышев этого, не простит! Я его знаю!
– Ну, не будем умирать раньше времени! Бог не выдаст, свинья не съест!
Она покачала головой:
– Если нас начальник порта не выдаст, то главный инженер не съест.
Юрий взглянул на часы: приближался обед.
– Светлана Викторовна, а не пообедать ли нам вместе?
Она зарделась:
– Юрий Петрович, да с удовольствием, но я в столовую не хожу, только если здесь…
Он вскочил на ноги:
– Именно здесь! Я через пятнадцать минут вернусь!
У проходной был портовской магазин – по снабжению один из лучших в городе. Что-то там продавали всем, что-то – только по заборным книжкам, и Юрий уже неделю обеспечивал себя с Аней тем, что в центре считалось дефицитом. Он купил бутылку хорошего вина, баночку шпрот, попросил нарезать колбасы и сыра, а в заводской столовой взял горячих пирожков. Его уже окликали со столов:
– Петрович, присаживайся к нам!
Он обернулся: призывно махал рукой Геннадий Антонович, а Хлебников  уже двигал стул. У Юрия что-то дрогнуло в душе:
– Мужики,  меня ждет голодная женщина!
Светлана Викторовна всплеснула руками:
– В честь чего пир?
– В честь нас с вами!
От этих слов она чуть не заплакала:
– Юрий Петрович, хотите – верьте, хотите – нет: я иду сейчас на работу, как на праздник! Вы не подумайте чего, я вам в матери гожусь, я о другом: мне спокойно с вами и хорошо. Я знаю, что вас уже заметили и отметили, зимой вас уже переведут куда повыше. Но пока вы здесь –  я просто  радуюсь жизни!
Он поцеловал ей руку, пухлую, с неожиданно  изящными пальцами:
– А, теперь, Светлана Викторовна, выпьем вина!         
– Только мне чуть-чуть!
Но ей хватило и этого чуть-чуть; он вдруг понял, что когда-то она была веселой, подвижной, боевой, любила  компании, плясала и пела, и мужчины ходили за ней табунами. И, словно подтверждая его догадку, она заговорила, живо блестя глазами:
– Я ведь не всегда была такой рохлей. В институте я спортом занималась, самодеятельность вытаскивала,  вечера организовывала. Нас трое было: Паша… –  Она многозначительно замолчала, и он кивнул: Паша – Павел Петрович, начальник порта, – Леня, – это имя она произнесла с привычно грустной интонацией,  –  и я. Леня был во всем первый: красавец, мастер спорта по борьбе, отличник, а Паша…
– Все понятно,  – сказал Юрий.
– Мы все были заядлыми туристами, уходили на неделю и больше, спали в одной палатке.  А потом, перед самым выпуском,   Паша вдруг признался мне в любви…
– Паша?
– Да, Паша. Леня взял направление на север и уехал сразу, как только получил диплом.            
– Он – знал?               
– Он потому и уехал. А мы с Пашей распределились в  этот порт и подали заявление в загс. Тогда еще не было дворцов, обычный загс, где регистрируют рождения и смерти…
Она задумалась, и он налил вина в ее стакан.
– Как раз перед нами выдавали такое свидетельство. У меня как-то на сердце нехорошо стало. Я вспомнила Леню, как он уезжал, и какое у него было лицо. Верите-нет: я на его лице прочитала скорую смерть… Нам назначили регистрацию, но я не пришла в загс. Мы с Пашей встречались на этаже, иногда он приходил ко мне в комнату, но я его не оставляла, хотя девчонки все понимали. Паша мучился, я это видела, но я не могла. В конце концов, я собралась и  поехала к Лене. Мы поженились, а через два года попали в аварию. Леня – насмерть, мне придавило ноги, случился выкидыш… Мне жить  не хотелось, я полгода училась ходить, а сама думала: зачем это мне? И тут приехал Паша. Он был постарше нас с Леней, армию прошел,  партийный, и  у него в порту быстро пошло, через три года он уже был  главным  инженером. Тут как раз то пригодилось, что его от Лени отличало: тот все на лету схватывал, а Паша до всего доходил долго, зато основательно. И вот Паша приехал и говорит: «Собирайся, поедешь со мной. Квартиру получишь, будешь работать по своей специальности».
– Он был женат?
Она кивнула:
– Он женился сразу же, мне в отместку. Живут, двое детей, она в коммерческом  сидит.
– Он вам… не предлагал?
– Он и сейчас… Только  бы я  согласилась. Но я – не могу. Мне тогда, в аварии, не только ноги, но и душу раздавило. Зачем я ему такая? 
– И у вас – никого?
Она взглянула на него с горькой усмешкой:
– Хочешь свести меня с кем?  Или…
И,  не договорив, зарыдала громко, в голос:
– Никого! Одна я, Юрочка, совсем одна!
В этот  вечер он привычно сел к пишущей машинке, но вдруг встал и закрыл ее чехлом.

Юрий уже знал, что самое узкое место в порту – выгрузка вагонов. Никто не хотел за копейки выгружать вагоны с мешками цемента. А на угольном причале вагоны задерживались, потому что некому было их зачищать. На тяжеловесном плохо выгружались вагоны с мелочевкой.  В одну из суббот на помощь докерам вышло все  управление порта. Юрий с удовольствием стропил связки труб, перекликаясь с веселым и простым парнем-крановщиком из бригады Буянова. Другие мужчины-инженеры с матерками и грязным потом едва осилили вагон цемента. 
В понедельник  он спросил Светлану Викторовну, освобожденную от субботника:
– А что, новых технологий перевозки цемента нет? 
Она вздохнула:
– Горе с этим цементом. Наладили технологию перевозки цемента на поддонах с обвязкой, а ни один завод на это не пошел, и никто их заставить не может. Наш цементный завод купил в ФРГ оборудование для перевозки цемента в термоусадочной пленке…
– Это как?
Светлана Викторовна покраснела:
– Идет такая резиновая труба – мужики ее гандоном назвали, порцию нагретого до определенной температуры цемента насыпают в нее и с двух сторон прижимают, как утюгом, представляете? Отрезали, пакет остыл, и вези его, куда хочешь. Мы так обрадовались, когда они к нам привезли цемент в таких пакетах. Полчаса, и вагон разгружен!
– И где же сейчас эти пакеты?
Она развела руками:
–Нету!
– А в чем дело?
Она задумалась.
– А, правда,  в чем дело? – Посмотрела на него. – Вот ты и съезди,  узнай. 
Вид городка, запорошенного цементной пылью, с дымным небом от высоких мрачных труб, темных и страшных цехов, где грохотали и тяжело ворочались, словно доисторические чудовища, цементные печи, произвел на него такое жуткое впечатление, что он был просто поражен, увидев в кабинете начальника техотдела чистенького и аккуратного человека в белой сорочке и при галстуке.
 – Гомберг,  – назвался тот, выслушав Юрино представление,  – Иосиф Яковлевич.
Господи, подумал Юрий,  а этот-то как здесь оказался? Вроде бы ни цепей, ни решеток не видно, что его держит?  А тот разливался соловьем, рассказывая об истории завода, показывая фотографии, где, на взгляд Юрия, прошлое было чище и лучше настоящего. Он даже подарил и надписал ему свою книгу о заводе. Юрий открыл, прочитал аннотацию:
– Вы кандидат технических наук?
– Да, – скромно признался тот, – мной усовершенствована  технология  производства цемента.
– А в установке линии термоусадочной пленки вы участвовали?
– А как же! Все под моим наблюдением  было!
– И она работала?   
– Работала! Ее приняли в эксплуатацию с оценкой «хорошо»! Вы же знаете, что «отлично»  никому не ставят, даже господу Богу за его шесть дней творения…
– Но как же так? Линия принята, можно сказать, на «отлично», а не работает?
Гомберг посмотрел на него с вечной печалью в глазах:
– Вы купили радиорепродуктор, на нем знак качества. Вы принесли его домой и включили… Куда вы его включили?
– В сеть, разумеется.
– В какую сеть?         
– В эту… с маленькой розеткой.
Гомберг покачал головой:
– Правильно, в ретрансляционную сеть. А мой внук включил его в электрическую сеть, и что из этого вышло? 
– Приемник сгорел!
– И вы считаете, что сгоревший приемник не достоин знака качества? Линия вышла из строя, вызвали представителей фирмы. Немцы приехали, посмотрели и уехали.
– Что сказали?
– Что  в таких условиях линия работать никогда не будет.
Он махнул рукой и отвернулся.
– Иосиф Яковлевич, а вас в институт не приглашали?
– И сейчас зовут.
– А вы?
– Не могу. Я тут, как дома. Вам это странно слышать. Но ведь дом  это не обязательно хоромы. Оказался  я тут, как сами понимаете, далеко не по своей воле. Теперь я свободен. Так вот, моя свобода не в том, чтобы бежать отсюда, а в том, чтобы остаться.
«Все они философы, – подумал Юрий и поправил себя. – Все мы философы». Ему вдруг захотелось признаться в своей  принадлежности к этому племени вечных изгнанников и философов.
– Я вас очень понимаю. И не просто, скажем, головой или сердцем…
Гомберг  приподнялся и прошептал:
– Вы тоже…? А как ваша фамилия?
Юрий не стал объяснять всего:
– По маме – Медведев. А отца   – Фейгин.
– Я знал Фейгиных. Наум Фейгин строил дорогу, имел концессию. Вы не из них?   
– Вряд ли. Отец из простой семьи, воевал, был разведчиком, пришел весь в орденах и с костылем, всю жизнь работает на пристани…
– Вы знаете, Юра, – сказал Гомберг, как говорят о большой тайне, – у нас  нет простых семей, это для нас слишком большая роскошь. Так что вы узнайте хорошо: может быть, вы наследник большого состояния.
Юрий пожал плечами:
– Если даже так, то что из этого? Вспомните Остапа Бендера.
– Остап Бендер – вор, а вы – наследник!
Вечером, приняв душ, но все еще чувствуя себя пропитанным  цементной пылью, он с улыбкой сообщил о разговоре с Гомбергом Ане. Та, уже знавшая о Фейгине, в отличие от мужа, отнеслась к этому всерьез и даже с тревогой:
– Юра, а вдруг это действительно тот Фейгин? Ведь его зовут Лев Наумович? Тогда тебе может грозить  опасность!
– С какого боку?
– Юра, наследство – это деньги, а деньги – причина всех преступлений! Перечитай Агату Кристи!
Наутро она сообщила ему со счастливой улыбкой:
– А я сон видела: вызывают меня в израильское посольство и говорят: забирайте наследство своего мужа! И какие-то ящики, ящики, ящики…Мне же не унести, и тут подходит наш сын и говорит: «Давай, мама, быстрей унесем, а то папа нас ждет!»
– Сон в руку! Учитывая, что у нас нет дипотношений с Израилем.
– А сын-то взрослый! Тогда все будет по-другому!
Упоминание о сыне согрело Юрия. После бурного сочинского месяца, когда они только к обеду вылезали из постели, Аня со смехом предупредила его  по меньшей мере о тройне. 
Близился конец навигации, и Юрию пришлось одновременно заниматься несколькими вопросами: он писал записку по анализу поступления вагонов и параллельно  изучал – сначала в теории –   работу  рейдовых судов. Предмета такого  в училище они не проходили, но должны же быть описания технологических процессов и  методики расчетов. Он спросил у Светланы Викторовны, есть ли в порту техническая  библиотека,  и услышал тяжелый вздох: при переезде в новое здание что уничтожили, что отдали в речное училище. Пришлось идти по знакомому адресу. Дежурный преподаватель на  входе раскрыл его удостоверение и показал рукой:
– Библиотека на первом этаже, перед столовой.
Юрий  не стал признаваться, что дорогу эту хорошо помнит. Библиотекаршей была та же самая крупная  темноволосая женщина, которая курсантов «строила»  не хуже ротного.
– Вроде наш?       
Юрий засмеялся:
–Вроде ваш!
– А  фамилия как?
Юрий назвался.   
– Тот самый? Ты смотри, какой стал! Я боялась, они тебя совсем затюкают! А ты не сдался,  выдюжил!
– А здесь как? Все нормально?
– Назаров еще сидит, говорят, заменить некем. Как-то друг твой, Царев, заглядывал– важный такой, даже не поздоровался! Не дай Бог, на место Назарова придет. У Царева жена – бывшая невестка Назарова, физичка недоразвитая, сейчас в райкоме, большая шишка!
– А почему она недоразвитая?
– Так она же у меня ни одной книги, пока работала здесь, не взяла!
Он набрал книг и пошел к выходу, где стоял уже другой преподаватель.
– Анатолий? Ты как здесь?
Это действительно был его бывший родственник.
– Да вот, списали меня на берег, сюда определили, в мастера. Работа живая, интересная. Комнатушку дали в общежитии, квартиру  Вере оставил,  она ее… заработала.
– Ты ее не встречаешь? Как она?
– Да как? Пьет. Мужика, говорят, какого-то нашла, такого же алкаша.

По всему выходило, что надо заняться хронометражем. Во-первых, это придаст солидности его рекомендациям, во-вторых, какое-то время  его не будут дергать, а, в-третьих, его стала утомлять Светлана Викторовна, неосознанно пытавшаяся создать хотя бы на работе крепкую советскую семью. Из всех рейдовых буксиров он выбрал судно «Амур», с усмешкой подумав, что на теплоходе с таким названием стрелы бога любви ему не страшны. Капитан буксира был простоват, разговорчив, и до самого обеда Юрий пробыл в рубке, наблюдая за швартовками, отшвартовками, короткими пробегами и заполоняя заранее разграфленный хронометражный лист.
– Значит, нормы урезать будете? 
– Почему вы так решили?
– Ну,  раз хронометраж ведете!
Юрий рассказал, как возник хронометраж:
– Был такой американец, по фамилии Тейлор, очень разносторонне развитый и изобретательный: за что бы он ни брался, все старался усовершенствовать…
– Еврей, наверно? – захохотал капитан, показав отсутствие половины зубов.             
О Тейлоре с упоением и много рассказывал Алик, не упомянув о национальности американца. Но фамилию Марины он, возможно, перевел на английский не случайно.   
– Видимо. Так вот он мог бы стать большим ученым, известным писателем-фантастом, но ему после колледжа посоветовали поберечь глаза,  и он устроился работать машинистом…
– А машинисту очень хорошее зрение нужно,  – заметил капитан. – В машине чуть не досмотришь – или она взорвется, или тебе руку отхватит! Я на пароходах работал, знаю.
– У него, видимо, зрение еще было неплохим, во всяком случае, это продолжалось недолго, его быстро заметили и стали продвигать по руководящей лестнице…
– Что говорить! Американцы и есть американцы! Поэтому они и живут лучше нас. А русский Ваня никогда умному человеку  ходу не даст! 
– Но Тейлор был не просто начальником, он создал науку управления – менеджмент, потому что понимал: по старинке, когда каждый делает то, что умеет, до чего дошел сам, – нельзя, ждать, пока  каждый наберется опыта, – нельзя!..
Подходили к рейду. Капитан поднес к губам микрофон на шнуре, прикрепленном к потолку над его головой:
– Приготовили  якоря! Ждем мою команду! – И тут же обернулся к Юрию: –  Правильно! Раньше капитанами  становились лет в пятьдесят, потому что пока сам до всего дойдешь! А сейчас после речного, если голова есть, через два-три года  – готовый  капитан!
– И рабочих, считал Тейлор, надо обучать не просто работать, а работать красиво, эффективно, рационально. Для этого он и применил хронометраж…
– Это как?
– Вот как мы сейчас в порту, – Юрий вдруг поймал себя на том, что «мы в порту» выговорилось у него просто, само  собой, – зашиваемся с цементом, они на своем заводе зашивались с разгрузкой металлических слитков – чушек…
– Знаю, – кивнул капитан, – возили.
– Один вагон за смену с трудом выгружали пять-шесть рабочих. Тейлор стал изучать технологический процесс,   разбив его на отдельные операции. Сначала он смотрел, что можно улучшить на каждой. Например, как катить тачку…
– О! Это великое дело! Помню, нас, пацанов, поставили к тачкам  первый раз на бункеровке углем – вот уж мы намучились! А парни постарше – бегом, с шутками, с песнями! – И неожиданно закончил: – Хорошее было время! Хоть и ругают его сейчас, кому не лень, – а лучше все равно не было! На флоте не было такого говна, какое сейчас развелось!   
– Или конструкция лопаты, материал, вес…
– Инструмент – это большое дело! Ты вот спустись к нам в машину, посмотри: все есть, все на месте, все блестит! Даже в столовой – ни одной тарелки не пропало, что с перегоном  пришли, кроме тех, что побили! А сейчас – только пригнали судно из Финляндии или Венгрии, уже половины сервизов  нет, растащили. А почему?  Потому что не боятся никого, вот и тащат! Скоро все растащат, помяните мое слово!   
– Потом Тейлор стал из операций составлять рациональный технологический процесс…
– Это как?
– Ну вот, представьте. Вы сначала отдаете якорь, сплываете, швартуетесь к барже, потом вызываете шкипера…
– А шкипера нет или он пьяный! – восторженно вскричал капитан и скомандовал в микрофон: – Отдай  левый якорь!..Трави!.. Еще трави!..   
– Начинаете разбираться, вызываете диспетчера на связь…
–А что, так все и бывает! Никакого порядка не стало! Закрепи!.. Натянулось?.. Отдай правый якорь! И что же этот американец придумал?
  – Надо так построить процесс, чтобы в нем не было лишних движений, а оставшиеся выполнялись с наименьшим расходом энергии.
– И вся наука?
Юрий улыбнулся:
– Вам никогда жена не жаловалась, что так устала на кухне, что сил никаких нет? 
Капитан осклабился:
– Она  говорит, что за выходной устает больше, чем за всю неделю! А работает в школе!
– Все верно, потому что на работе у нее все более или менее размеренно: урок, перемена, обед. А на кухне хочется все успеть, ни о каком отдыхе и речи нет…
–Ну, вы прямо как будто у нас на кухне побывали! Я и то ей говорю: ну, что ты мечешься, как угорелая? А она мне все время: Михалыч, где у нас картошка? Михалыч, где у нас мука?
– Так что, Михалыч, – сказал с улыбкой Юрий, – наш порт –  вроде той кухни, где мы  суетимся, мешаем друг другу, мечемся, забыв, что где лежит… Как вы думаете, сколько лишнего мы делаем, примерно хотя бы? 
– Ну, процентов тридцать –  это точно! А то и больше.
Юрий кивнул:
– Если судить  по соотношению производительности труда у нас и в Америке – больше.         
Обедать капитан пригласил  Юрия в салон. У Юрия были с собой бутерброды, но  он не стал отказываться, просто выложил их на стол, и они с капитаном, после горохового супа и котлет с макаронами, съели еще по бутерброду с крепким корабельным чаем.
– Значит, говоришь, Тейлор требовал от рабочих, чтобы они отдыхали? – хитро прищурился Михалыч. – Вот и ты, Петрович, отдохни. У нас радиорубка свободная, там и диванчик есть, и стол, из окна все видно. Ну, а соскучишься, приходи сюда, поговорим про то, как нам догнать Америку и перегнать.      
В радиорубке оказалась даже портативная машинка с копирками и  стопой папиросной бумаги. Он тут же сделал закладку и напечатал:  «Юрий Медведев. Капитан рейда. Повесть». Капитаном рейда был он сам, мальчишка, выросший на дебаркадере, знающий все пароходы на реке,  умеющий отличить  гудок «Колхозника» от гудка «Кагановича»; пребывание на теплоходе и разговор с капитаном всколыхнули в нем то, что не было забыто, копилось в нем и ждало своего часа. Он работал несколько дней допоздна, наслаждаясь своей оторванностью  и недосягаемостью. Ему даже удавалось поспать после обеда. Однажды  приснилась Светлана Викторовна. Он проснулся со стоном наслаждения и подумал вдруг, вытирая платком рот, что она  должна быть действительно хороша в постели. 
В понедельник его отшельничество на судне было нарушено. Они уже отходили от причала в первый рейс, когда капитан  насмешливо произнес:
– А вот идет Мальчик!
Юрий взглянул в окно: на  причале никакого мальчика не было, а бежала по направлению к ним  девица в очках и в джинсовом костюме:
– Можно,  я с вами? Фотографии сделаю, побеседуем!
– Милости просим! – сказал капитан  и повернулся к Юрию: – Все равно не отвяжется.    
Девица появилась в рубке, слегка запыхавшись: 
– Всем привет! –  Бросила на Юрия оценивающий взгляд: – О, какие кадры появились на речном флоте! Роза Мальчик! Газета «Штурвал». 
– Юрий Медведев.
– Так, запишем: молодой  специалист, штурман теплохода «Амур», комсорг, организатор спортивных соревнований, душа коллектива… Все правильно?
– Как говорит  моя жена: дели надвое.
–  Запишем: женат, хороший семьянин…
Вынула из сумочки фотоаппарат:
– Михалыч, ну-ка отойди!
Михалыч запротестовал было, но Роза оттеснила его мощным   бедром:
– А  вы, Юра, встаньте к штурвалу!
Юрий с удовольствием взялся за рычаг  рулевой машины. Роза сосредоточенно щелкала фотоаппаратом, а Михалыч смотрел на них обоих во все глаза. Юрий рассмеялся:
– Не боись, Михалыч! У меня рабочий диплом и  четыре курса речного училища!
– А он кто? – спросила Роза Мальчик у капитана.
–  Да он инженер, в порту работает, хронометраж проводит.
 – Молодой специалист, инженер Юрий Медведев  изучает прямо на рабочих местах передовые приемы труда. Юра, отдайте Михалычу штурвал и встаньте вот сюда! И говорите о чем-нибудь!
– О бабах можно? – подмигнул капитан, берясь за рычаг.
– Михалыч! Я все-таки женщина! – И  хрипло рассмеялась:  –  Хоть и Мальчик!      
Закончив съемки, потребовала кофе. Михалыч позвонил, появился мальчишка в спасательном жилете с кипятком и банкой растворимого кофе. Роза сделала глоток и  вытащила сигареты.
– У нас не курят,  – объявил Михалыч и, незаметно подмигнув Юрию, предложил: – Вон идите к Петровичу, там и дымите!
Они взяли все, что могли унести, и перешли в радиорубку. Роза уселась на диване, отозвавшемся  занудным скрипом.
– А у меня в фотолаборатории  диван лучше. 
– Это приглашение?
– А чего тянуть? Ты обаятельный, я  привлекательная – особенно в темноте.  –  Протянула ему пачку сигарет: – А то скажешь, что целуешь пепельницу.
Он взглянул на ее хорошо очерченные яркие губы и не взял сигарету.
– Испугался? 
Он пожал плечами.
– Испугался, я же вижу. Но ты не бойся. Это я с виду такая… Мне все время кажется, что если я перестану, как у нас в порту говорят, переть буром, меня тут же оскорбят и обидят. Комплекс у меня такой  – комплекс Розы Мальчик. Представляешь?
– Да,  – сказал он, – я представляю.
– Больше всего мне жалко отца. Я всегда им гордилась, он был довольно известным журналистом, редактором большой газеты. А теперь мне его просто жалко. Потому что я поняла, как ему все это досталось…
 Он молчал.
– Я не перед кем, я только перед тобой… Чтобы ты знал,   что я  на самом деле совсем-совсем  другая… 
Она в глубокой задумчивости затянулась  сигаретой.  «Сейчас стихи начнет читать», – вдруг подумал Юрий. И не ошибся:

Прохладно.
                Пасмурно.
                Дождливо.
Тревожно.
                Тягостно.
                Тоскливо.
Как от дождя, от суеты
Не спрячешься  под крыши и зонты.
Но можно жить, прикрывши веки,
И мир предстанет в новом свете —
Совсем без цвета и теней.
Быть может, так оно верней? 

Через полчаса они высадили ее. 
– Чего-то же находят в таких! – сказал Михалыч, глядя ей вслед.
Юрий промолчал. Фразу Михалыча он перевел сходу: «Ты-то чего в ней нашел?», и пусть  Михалыч ошибается на все сто процентов – его попытка спрятаться  и «жить, прикрывши веки»  провалилась, Ева нашла своего Адама… Он сошел на берег до конца рабочего дня и зачем-то поплелся в техотдел, где застал Светлану Викторовну в слезах, близкую к истерике:
– Павла Петровича… в Москву забирают!
Юрий  присел перед ней на стул.   
– Что мне делать, Юра? Ведь меня Чернышев выкинет, как тряпку! 
Для него это тоже было катастрофой.   
– Он вам звонил?
– Он пришел сюда, впервые за много лет. Сказал, что  семью не может оставить – в Москве не так поймут. – Покачала головой и прошептала: – Не так поймут!   
– А вы бы поехали с ним?
Она кивнула головой:
– Сейчас – поехала бы! Я, Юра, жить захотела. Ведь мне всего тридцать семь!
– Так что в мамы вы никак не годитесь! – улыбнулся он.
– А ты  думал, я совсем старуха? Это я себя сама довела, от всех отгородилась,  – она огляделась вокруг, словно впервые увидела эту жалкую комнату с фикусом в углу. – А ты мне помог, только  зачем?
Но в ее голосе уже не было безысходности. И она взглянула на Юрия сухими глазами:
– Тебе надо в науку идти. А я с Павла Петровича   возьму обещание тебе помочь с переводом. И сама не пропаду: из училища звонили, просят черчение преподавать.
Он поцеловал ей руку:
– У нас  впереди целая жизнь!
Оставалось проститься с Михалычем. Наутро он пришел на причал и едва успел спрыгнуть на палубу отходящего в рейс «Амура».
– А мы на целый день уходим! До Зеленой Пристани, забрать дебаркадер в затон! Высадить или с нами?
– С вами!
Он  с волнением всматривался в даль,  словно  с видом Зеленой Пристани ему откроется его прошлое, выйдет к нему и возьмет к себе. И вот они пришвартовались к дебаркадеру, и ребята с «Амура» стали отвязывать его от берега. Юрий ступил на палубу дебаркадера и прошелся по нему.  Каюта капитана рейда, как всегда,  была открыта. Юрий поднял трубку телефона и, к своему удивлению, услышал девичий голос: «А слушает дежурная!» «Дежурненькая, найдите-ка мне Фейгина!» «Льва Наумыча? Минутку!» И действительно он вскоре услышал голос своего отца: «Юра! Сынок!»… К городу подошли в сумерках. Сквозь шумы в эфире Михалыч расслышал название своего судна и откликнулся:
– Слушает «Амур»!   
– Медведев Юрий  у вас на судне?
– Здесь,  – ответил Михалыч и взглянул на Юрия.
– Его жена ждет на причале.
– Жена, говорит, ждет,  – сказал Михалыч, словно Юрий не слышал трансляцию.  – Может, что случилось?
Юрия обдало жаром, но через мгновение понял, что если б что-то случилось с Аней, она не ждала бы его на причале. Это не она, но кто? Он вдруг подумал, что его женой могла назваться кто угодно: его первая женщина Луиза, его первая любовь Наташа, безумная Марина Тейлор, пропащая Юлька, Лена Кузнецова, которая поняла, что обманула саму себя,  бедная Вера, Катька, на которой он обещал когда-то жениться. А вдруг это Варя?  А еще были Лара, Лу, Симочка, Беата,  Мила…
– Спроси, – сказал он хрипло, – как она назвалась?
Михалыч ухмыльнулся, переспросил и, повернувшись к Юрию, сказал то, что тот уже расслышал:
– Она сказала, что ее зовут – Ева!

 
Часть третья. ВЗРОСЛЫЕ ИГРЫ

Глава первая

Забеременев, Аня неожиданно стала мягкой, податливой, покорной, улыбчивой.  «Господи, –  говорила она, – как я поглупела!» Но Юрию именно такая Аня нравилась и была нужна. Она не спрашивала его ни о чем, не устраивала сцен, и он почувствовал себя почти идеальным мужем, хотя  то и дело  ловил себя на мысли, что все это ненадежно и ненадолго.  Он знал, что Анна знает всю правду   и в любой момент может оборвать ниточку, на которой висело их счастье.
 А правда состояла в том, что у Юрия уже было двое  детей – от  Луизки и от Симочки. Это Симочка ждала его тогда в порту. «Почему ты назвалась Евой?» – спросил он, а она жарко шептала в ответ, что носит имя Айсым, прародительницы, а он – ее Адам, единственный на всем свете мужчина, и у них есть дитя, трехлетняя красавица Снежана. Оказалось, что Симочка приехала на сессию в нархоз, работает уже не официанткой, а завпроизводством, вышла замуж. «Он тоже… из ваших?» «Он из вахтовиков». «Ты его любишь?» «Я люблю тебя». «И что же нам с тобой делать?» «То, что мы делаем». И он подумал, что ему никогда не понять  Симочку, ее непоколебимую уверенность в своей правоте и правомерности всего, что она делает. «Ты не думай, – говорила  Симочка-Ева,  – что я отнимаю тебя у жены. Ты с ней живешь в одном мире – нижнем, а у нас с тобой –  свой мир: верхний».  Он понимал, что это так и не так: так, потому что он не мог быть иным, он не мог отказаться ни от Анны, ни от Симы, и не так, потому что стыдился, мучился и ненавидел себя.
Из порта ему не удалось уйти: Павлу Петровичу в Москве, видимо,  было не до него, а исполнявший обязанности начальника порта главный инженер Чернышев, тот самый «штурманец» из Юриной юности, уговорил подождать до весны. Взамен Юрий добился права работать по свободному графику. На кафедре у Казарина, пережив разочарование, зажглись  его идеей сделать из порта объект образцового менеджмента.
– В первую очередь, старичок, предложи им   матричную модель…
– Скорее –  модель управления по проекту, – поправил  Алика Мастер.
Юрий кивнул.
– И еще вот что, Мастер, –  сказал Алик. – Надо бы провести брэйнсторминг на тему «Смена первого руководителя», рассмотреть возможные сценарии его поведения и формы управления им …
– …и  помочь Юрию Петровичу составить портрет нового руководителя! – поддержал Мастер.
– New face, – подсказал англоман Алик.            
С осени  на кафедре Казарина появилось «новое лицо» и среди преподавателей – Надежда Сергеевна, Надя, психологиня, выпускница Московского университета, дочь начальницы обллито. С Надей Юрию  и пришлось работать  над портретом «штурманца». Он рассказывал, она писала и рисовала левой рукой, изредка поглядывая на него со смешинкой в глазах, словно бы говоря: «Мы-то с вами понимаем, что все это игра». А он смотрел на ее тщательно припудренные прыщи, на высокую грудь и думал, был ли кто-нибудь у нее… Пользуясь свободным графиком, он прибегал на кафедру задолго до конца рабочего дня, и они сидели вдвоем до того времени, когда появлялся Мастер, молниеносным движением сбрасывал дубленку и  быстро направлялся в свой угол, не здороваясь ни с кем и не пожимая рук. Как раз наступало время ехать на работу к Ане. Юрий поднимался на ноги, и Надя подставляла ему напудренную щечку для поцелуя. Однажды он приехал с Аней  домой и, не раздеваясь, сказал, что ему нужно снова на кафедру.  Жена  отпустила  его с легкой душой, попросив лишь накрыть ей стол перед телевизором.  Надя  взглянула на него с той же смешинкой: «Ведь вы пришли из-за меня, верно?» Он не отвел взгляда: да, верно. Они вышли впятером: Мастер, Надя, Юрий, Алик со Светой. У четы не ощущалось никакой семейственности, они приходили и уходили порознь, Алик мог отпустить по адресу жены  беззлобную шутку, а она – раскритиковать его теорию и в качестве главного аргумента показать язык. Юрию нравились такие «современные»  отношения, пока он не поймал однажды взгляд Алика, брошенный на Свету: в нем были досада и  скука.
Наконец, они остались с Надей одни и пошли прочь от  пустынной и мрачной остановки. 
– Ну, что ж, Юрий Петрович, приступайте!   
– Вы прямо как врач: ну-с, больной, раздевайтесь!
– С вами интересно, у вас довольно высокий ранг рефлексии.
Юрий усмехнулся: уж что-что, а книгу Владимира Лефевра на кафедре читали все.
– Да уж! Вот такая, Надежда Сергеевна, у нас получается модель. Вы, как психолог, знаете все про мои  комплексы, но я знаю не только то, что вы об этом знаете, но и то, что вы знаете!
Она остановилась и повернулась к нему:
– И вы живете с этим? Со знанием о себе?
Он пожал плечами. Она неожиданно резко повернулась и пошла обратно, к темной и пустой остановке. «Сейчас она обернется и скажет, что я дьявол!» Через несколько шагов она обернулась и крикнула:
– Тогда вы – дьявол!
Он в несколько прыжков подбежал к ней и, целуя ее холодные губы, повторял только одно: «Я же знал, я же все знал!..» И она отвечала ему шепотом, что тоже все знала, с нею уже было это – с ним, только с ним…
– Куда мы поедем? – говорил он. – Мне некуда тебя везти…
– Я знаю,  – говорила она, –  я все знаю. И  уже три дня ношу с собой ключ…
Потом, лежа на неожиданно широком и удобном диване в однокомнатной квартире своей мамы – та иногда жила здесь по несколько дней, – Надя  попросила  закурить.
 – Ты загнал себя в угол, – сказала она. – Ты стыдишься того, чего не надо стыдиться, – своего здоровья. У тебя мания: подобное лечить подобным. Но твоя псевдогомеопатия тебя не вылечит.  Потому что здоровье не лечат. Почему у нас здоровье путают со стерильностью?  Здоровье раздражает своей неумеренностью, от здоровья пахнет самой жизнью, а это запах крови, пота, кала, мочи, спермы…
Юрий поспешил зажать ее рот поцелуем. Он понимал все лукавство Надиной теории. «Вот выйдешь замуж, – думал он, – и посмотрим, как ты запоешь!» Но слова ее он то и дело повторял про себя и однажды, сидя у себя в лаборатории, вдруг схватил лист чистой бумаги и вывел название новой повести: «Смерть авантюриста». И до самого Нового года работал только над ней, благо, никто не контролировал, чем он  занимается. Дважды в неделю он ходил к Чернышеву, который поручил ему курировать подготовку сводного эксплуатационного отчета и плана, и жаловался  на задержку с передачей ему необходимых материалов. Отчеты ему сдали перед самым Новым годом, и Юрия впервые не порадовал праздник и три дня отдыха: ему не терпелось вернуться к повести и к сводному отчету, и непонятно, к чему  тянуло больше. Анна же наоборот мечтала о том, чтобы и у нее, как у школьников, были каникулы. «Скоро и у тебя начнутся каникулы», – успокаивал  ее Юрий,  на что она отвечала с вздохом: «Это не то!» Он с удивлением обнаружил, что Анну не волновали предстоящие роды. Она не ждала ребенка, они даже не обсуждали, как его назовут. Он понимал: это – в наказание ему. Она инстинктивно не хочет стать зависимой от него и связанной с ним больше, чем могла себе позволить. Иногда он лежал рядом с ней и думал: «А как бы это было с Мариной Тейлор? А как бы это было с Симочкой-Евой? А как бы это было с Катей? А как бы это было с Надей?»  От этих дум ему становилось жалко себя до слез.  И его авантюрист, герой повести, умирал, в конце концов, от этого – от невозможности остановиться, выбрать, принять  решение, отказаться от себя, от своей сути.      
К середине января Юрий закончил сводный отчет, отдал в печать и все время отдавал повести. В начале февраля ему представили расчеты по плану. В его распоряжении было не больше месяца, на начало марта в Москве была назначена защита плана. Оба, он и Чернышев, понимали, что от этого зависит их собственная судьба. Он перестал появляться на кафедре, брал материалы по плану домой и работал вечерами, и им было хорошо вдвоем с Анной. Но он понимал, что так нельзя, надо следить и быть в курсе всех событий, ведь что-нибудь да произойдет такое, а он не знал, пропустил.… И действительно, произошло, но, наоборот, неожиданно приятное. Вдруг позвонил Леонид, редактор его первой книги, недавно возглавивший в местном Союзе писателей секцию прозы: «Тут  вокруг меня вьюном вьются те, кого  к Союзу близко нельзя подпускать, а ты  носа не кажешь!» Юрий растерялся: «Да все дела, дела…» «Хоть пишешь?» – со слабой надеждой спросил тот. «Пишу-пишу, – торопливо ответил Юрий. – Повесть заканчиваю…» «Закончишь – приноси на секцию, рассмотрим. Книгу твою в план поставили, на следующий год.  А как с Москвой?» «Обещают…» «Тут сидеть и ждать не надо, поезжай в Москву, поговори с Саянским».         
В Москве было сыро, пасмурно и пахло… пахло Москвой. Юрию  ничего не пришлось делать, чтобы  попасть сюда. Чернышев  сам – даже не предложил,  а обязал приказом следовать с ним в Москву. Прилетели утром, устроились в убогонькой министерской гостинице на Пятницкой и сразу поехали в министерство, поразившее Юрия  дворцовой роскошью. Там и пообедали в уютной столовой. Чернышев провел его по кабинетам, познакомил  с теми, кто занимался «востоком». В основном это были мужики, взятые с «линии», еще год-два-три назад работавшие главными диспетчерами и начальниками отделов на Оби, Иртыше, Енисее, Лене, Амуре; Юрия удивило их строго-настороженное отношению к нему – словно они ожидали от него подвоха. А Павел Петрович вместо дружеского приветствия накинулся на них обоих: «Что вы там оба выдумываете? Надо работать, а они почин какой-то выдвинули!»
Почин выдумал Юрий. Наглядевшись за три месяца навигации на неразбериху на причалах, наслушавшись упреков и жалоб бригадиров на невыгодную работу, мастеров и начальников смены – на то, что не найдешь людей на зачистку вагонов, на выгрузку «мелочевки», он предложил то, о чем только что прочитал в самиздатовской книге Солженицына  «Архипелаг Гулаг»: комплексную бригаду. Пусть выписывают один наряд, а бригадир – в бригадиры Юрий предложил легкого нравом и ловкого в работе Серегу   Буянова –  сам будет расставлять рабочих по местам и регулировать их загрузку. Юрий пытался объяснить суть новшества, но Павел Петрович только раздраженно махнул рукой: «А! Вы хотите разрушить то, что создано мной! Вот и весь ваш почин!» Выглядел он в московском кабинете мелким и неуверенным в себе. И Юрий понял, что ничем Павел Петрович ему уже не поможет.   
Кроме Ленины Ильиничны да ее Вари, не было у Юрия знакомых в Москве. Варя его приходу обрадовалась. Как показалось Юрию, искренне:
– Ты знаешь, Юра, я тебе так благодарна!
– За что это, мать?    – спросил  он, раздеваясь у вешалки с занавеской. 
– Помнишь, ты сказал про роман? Так я его написала, и его будут печатать!
Он привлек ее к себе и поцеловал:
– Поздравляю!
Она не отстранилась. Он оглянулся:
– Ты одна?
– В смысле: где муж? Муж объелся груш…   
– … с летальным исходом?
– Именно! Вылетел отсюда, как пробка из шампанского!
– Кстати, о шампанском…
Он открыл портфель, достал вино и апельсины.
– Ой, какой ты молодец! Мы с тобой загуляем, Юрка! До утра!
– А где же плод любви?
– У мамы. Она вышла на пенсию…
– А я думал, что она и диссертационный совет – близнецы-братья!
– Она тоже так думала, но, увы! у них поменялся ректор.
 – Все понятно… Ну, а как там Камышев?
– А что ему? Трахает своих телок…
– Гигант!      
  Сели к столу, выпили за встречу.
– Ну, а ты как? – поинтересовалась Варя. – Книга вышла? Пишешь? 
Он кивнул:
– Книга скоро выйдет, написал новую повесть, надо продвигать. – Вспомнив  про  ее успех, тут же спросил:  – А ты как пробилась?
Она засмеялась и потянулась за сигаретой:
– Юра, тебе это не поможет. Но ты не думай, что я под каждого. Он оказался не только известным писателем, но и интересным мужчиной.
– У тебя с ним серьезно?
Она вздохнула:
– Разве может быть серьезным роман с романистом? А серьезно у меня было только с тобой. 
Она непроизвольно бросила взгляд на ширму и, заметив, что это не ускользнуло от его внимание, опустила глаза.  Он поцеловал ее ладошку:
– Я все помню.    
– Я тоже. У тебя повесть с собой? Оставь,  вдруг я что-нибудь придумаю.
Он достал из портфеля  экземпляр  повести. Она тут же взглянула в начало рукописи,  кивнула головой:
– «Он боялся смерти еще больше,  чем  жизни, только поэтому  и жил». Наверное, так можно сказать про каждого. – Отложила рукопись на столик с портативной машинкой в аккуратном футляре. – Ну, а как в семье?
Он пожал плечами:
– Наверное, как у всех. Ждем ребенка. Жена в больнице, на сохранении. Я  целый день на двух работах, да еще писание, да еще командировки…
– Как у всех… Могло быть и у нас с тобой, как у всех, если бы…  – Она поднялась, подошла к нему, обняла, горячо шепнула в самое ухо: – Ты останешься?
Он поднялся, взглянул сверху в ее опрокинутое лицо и отвел глаза:
– Нет, родная.      
Чернышев  встретил его раздосадованным:
– Видел, как нас тут встречают?  Давай с горя напьемся, что ли! – За бутылкой коньяка пытливо вглядывался в Юрия:  – А ну, как прокатят нас с этим почином?
Юрий вспомнил спесиво-настороженные взгляды москвичей и кивнул головой:
– Могут.
– Мне тогда крышка! Может быть, зря я на тебя понадеялся?
– Может быть, зря.
Чернышев  шлепнул ладонью по столу:
– И ты так спокойно?.. Дальше Кушки не пошлют, меньше взвода не дадут?
– Надо вам, Александр Михайлович, попасть на прием к замминистру, доложить о сути почина – только четко, без лозунгов. И сказать прямо, что на этом можно прогреметь на всю страну: центральная печать, совместное постановление министерства и ЦК…
У Чернышева округлились глаза  и  вытянулось лицо:
– ЦК? – спросил он шепотом.             
– Поначалу имеется в виду ЦК профсоюза. А потом этот материал попадет в транспортный отдел «большого» ЦК и если там есть наши люди…
Теперь Чернышев глядел на него чуть ли не со страхом:
– Ну, ты даешь! А если там скажут, что это авантюра?   
– Октябрьская революция – тоже авантюра.
Кротов задохнулся от гнева:
– Да ты что сказал?  Да тебя!..
– Я не вношу в это слово негативного смысла. Авантюра – это то, что практически не имеет шансов на успех, но почему-то удается. Я просто привел исторический пример.
Чернышев покрутил головой и расстегнул верхнюю пуговицу на рубахе:
– Ты давай-ка полегче с этими…  примерами. В тридцать седьмом…
Юрий разлил коньяк по стаканам:
 – Выпьем за успех…
 – … безнадежного дела,  – поддержал Чернышев   и   рассмеялся:  – Выходит, за авантюру?   
Он  уехал в министерство рано, наказав поработать над докладом с учетом вчерашнего «облома» и  приехать к обеду.  Они встретились в столовой. Чернышев  был мрачнее тучи:
– Не принимает. А после обеда у него селекторное.
И он посмотрел на Юрия с надеждой: может быть, тот что-нибудь придумает? Юрий усмехнулся: что ж, господин авантюрист, покажите, на что вы способны.
– В приемной-то кто сидит: мегера? – спросил он, стараясь не смотреть, как Чернышев  с вилкой в правой руке откусывает прямо от «сосиськи», как говорят москвичи.
– Да нет, – оживился Чернышев, – приятная такая, в духах! 
– В духах, говорите?
Юрий  взглянул на часы:
– Мне нужны время и деньги.
– Сколько? – кратко, по-деловому отреагировал Чернышев.
–  Два часа и тридцать  рублей.
Юрий уложился в полтора часа и в двадцать пять рублей. Секретарша в богатой приемной  взглянула на него так, словно ждала-ждала его и, наконец, дождалась:
– Здравствуйте! Вы по какому вопросу?
– По личному! – Юрий достал духи и протянул ей с полупоклоном. – Это вам!
Женщина, видимо, понимала толк в духах:
– Спаси-ибо, – протянула она, – это так неожиданно… Но очень приятно. Только я вам помочь не могу, к сожалению. Прием по личным вопросам Геннадий Василевич ведет раз в месяц, вам надо зайти к референту,  изложить ему суть дела…
– Разрешите присесть?
– Да-да, пожалуйста!
Она даже пошевелилась на своем  стуле, словно освобождая ему место.
– Понимаете, – начал он, – дело у меня действительно личное, потому что касается лично меня. Если мой начальник не попадет к Геннадию Василевичу сегодня, то завтра его съедят на защите плана, а он, или то, что от него останется, послезавтра съест меня.
Женщина приятно засмеялась; в ней все было приятным, и лицо, и одежда, и духи, и манеры.          
– Геннадий Васильевич обычно в обиду работников с линии не дает, а то министерским  только дай!.. – Она вдруг протянула к нему свою приятную руку и коснулась рукава форменного пиджака:– Геннадий Васильевич любит после работы задержаться на час-полтора, чтобы посидеть спокойно с бумагами. Так что пусть ваш начальник подходит где-то в шесть тридцать. Да и вы приходите с ним, Геннадий Васильевич любит грамотных молодых людей, продвигает их. Оставьте свои координаты.
Приняв от него бумажку и взглянув в нее, женщина сказала: 
– Очень приятно, Юрий Петрович. А меня зовут Зоя  Аркадьевна.
Юрий щелкнул каблуками, а  про  себя подумал: «И почему ты, Зоя Аркадьевна, не завотделом прозы журнала “Новый мир”?»
Замминистра оказался  крупным мужчиной, одетым не в форму, а в дорогой заграничный пиджак – настоящий, твидовый, как определил Юрий. После краткого доклада Чернышева он помолчал и неожиданно обратился к Юрию, которого Чернышев  великодушно представил (а, может быть, подставил?) как главного технолога:
– Давно в порту работаете?
– Первый год, после окончания института народного хозяйства. Но с флотом знаком с детства. До армии учился в речном училище, работал диспетчером, временно замещал начальника пристани Каргас.      
  Замминистра поднял  мохнатую брежневскую бровь:
– И вы считаете, что эти комплексные бригады – шаг вперед? Не говорит ли это о том, что мы – точнее, вы – расписались в своем неумении руководить?
Юрий кивнул головой:
– Это так и не так. Людьми невозможно управлять, опираясь только на административные методы. Система должна быть более гибкой, самоуправляемой…
– Проще говоря, – перебил его замминистра, – то, что не удалось сделать косыгинской реформе, вы собираетесь сделать в отдельно взятом порту!
Юрий поразился: а ведь это действительно так! Замминистра заметил, как изменилось  выражение его лица, и снисходительно и одновременно горько  усмехнулся:
– Думаешь, мы над этим голову не ломали?– Взглянул на Чернышева: – Готовьтесь,  Александр Михайлович, завтра посмотрим.
Юрий с Чернышевым переглянулись  и одновременно поднялись.
– А вы, молодой человек, останьтесь.
Чернышев встретил его у двери приемной с жадным любопытством:
– Что? Что он сказал?
– Спросил меня, в партии ли я, о моих планах…
– Что предлагал? – Чернышев даже пританцовывал от нетерпения. – В Москве?   
Юрий отрицательно мотнул головой.
– Начальником? Порта? – в два приема выговорил Чернышев.
– Нет, – после недолгого колебания  сказал  Юрий.
Защита плана прошла на четверку с минусом;  лучшего результата трудно было ожидать. «Штурманец» выступил неожиданно дельно, заняв беспроигрышную позицию «продолжателя»: мол, столько сделано при Павле Петровиче, что сейчас  грех не продолжить взятое направление. Пришлось выступить и Юрию, и он разыграл партию системного аналитика, показав, как конкретно будет строиться новая система, как в ней будут распределяться  роли.  Он не случайно воспользовался терминами игры, понимая, что другой, более формализованный язык, был бы не только недоступен, но и враждебен москвичам. И сама защита была игрой, и то, что она закончилась с небольшим их перевесом по очкам, было результатом их лучшей подготовки.
После разговора с замминистра Юрий понимал, что Чернышев  обречен –  замминистра не видит в нем начальника порта. Он даже спросил Юрия: «А не можете ли вы назвать кандидатуру, раз уж сами считаете, что не готовы еще к этой должности?» И Юрий назвал  и теперь понимал, что и его судьба висит на волоске, поэтому нужно быстрее решать вопрос с  диссертацией, это сейчас важнее, чем повесть и  членство в Союзе. Он встретился с  Камышевым, оформился соискателем и оставил ему материалы по  анализу работы порта с аппроксимацией эмпирических распределений теоретическими законами. Камышев полистал рукопись, с удовлетворением задержался взглядом на графиках:
– Это то, чего я не могу добиться от своих девок: использования современного математического аппарата. Ну что ж, это двадцать пять-тридцать процентов  диссертации.
Саянский принял его в своем богатом кабинете главного редактора, но богатом по-новому, по-современному: кондиционер, полированная мебель, стильный торшер, и пообещал, что даст почитать «Смерть авантюриста» человеку, чьему мнению доверяет полностью.               
Чернышев ждал Юрия с бутылкой коньяка и порезанным лимоном. Они выпили, вяло – то ли устали, то ли перегорели – обсудили итоги защиты и поехали в Домодедово. Рано утром в своем аэропорту их ждала портовская машина. У Юриного дома – Чернышев жил на другом берегу, в домах судоремонтного завода, – он неожиданно вышел из машины и, дыша московским перегаром, поблагодарил Юрия за все и крепко пожал руку. 

Аня родила 22 апреля, в знаменательный для всего прогрессивного человечества день,  девочку ростом 51 сантиметр и весом 3200. Юрий отпросился у Чернышева на все майские праздники и  полностью отдался домашним делам и заботам о малышке с красненьким лицом и крошечным носиком, в котором ноздри были словно изготовлены  инструментом ювелира. Он  научился купать девочку, держа ее на сгибе локтя, пеленать, обмывать,  стирать пеленки. Спала девочка в коляске, сначала он вывозил ее на балкон, а потом стал выносить на улицу. У  малышки долго не было имени, они называли ее «девочка»: «Девочка спит. Девочка проснулась. Девочка покакала…»  До рождения имени не придумали, а теперь как-то не было  времени, чтобы сесть и подумать. Между тем, Юрию пора было выходить на работу. Он понимал, что Аню нельзя оставлять одну. Миллионы женщин справляются с этим в одиночку, но не его Аня… Оставался один выход: просить мать приехать. Ей легче взять отпуск, чем ему. Но надо было, чтобы этого захотела Аня. Он не решался завести с ней разговор, но она сама заговорила об этом, и он еще раз поразился ее мудрости: она знает все, о чем он думает:
– Попроси маму приехать. Ты совсем измучился, а ты нам  нужен здоровый.      
Его мама приехала, и первое время ей было не просто. Она не могла привыкнуть и смириться с тем, что многое из того, что должна делать мать, делает отец, ее сын: пеленает, купает, укачивает, кормит донорским молоком, гуляет, встает ночью… Но постепенно она привыкла, правда, стала смотреть на Аню  не как на мать своей внучки, а как на хозяйку, барыню, в услужении которой находятся она и ее сын. Она и надоумила насчет имени:
– Не порядок это, вам надо в Загс идти, метрики выписывать, а у вас имени нет.
Годы и опыт «руководящей» работы сделали мать рассудительной. 
– Вот и подскажи,– предложил Юрий.
– А что подсказывать? Она у вас родилась в день рождения Ленина.
Родители переглянулись:
– Ну и что?
– А то! – Мать взглянула на них, как на несмышленышей. – У Владимира Ильича была любимая сестра Оля. Вот вам и имя для дочки.
Аня подумала и неожиданно легко согласилась:
– Оля…Ольга Юрьевна… Звучит нормально: есть о,  л,  р, и нет свистящих.      
Так и записали: Медведева Ольга Юрьевна.    
Юрий уже знал, что в порту за время его отсутствия произошло то, к чему был готов он один: назначен новый начальник, Федоров Дмитрий Федорович. Не видел Юрий больше никого, кого мог бы порекомендовать заместителю министра. Понимал он, что это не самое лучшее решение, но ведь выбирают  из того, что есть.
Федоров  принимал дела, и Юрий ограничился тем, что позвонил в приемную и доложил, что находится на рабочем месте и ждет распоряжений. С нового года он исполнял обязанности начальника лаборатории с одним подчиненным, той самой приемосдатчицей  Ниной, что год назад рыдала, запершись в избушке на угольном причале. Она перешла  на пятый курс института, и ее перевели на должность инженера лаборатории НОТ.  Федоров вызвал его к концу рабочего дня.      
– О-хо-хо, Ниночка,  – вздохнул Юрий, – если я не вернусь…
– … то я буду считать вас коммунистом.
– Нет, Ниночка,  наоборот.
– А правда, что вы отказались от должности начальника порта?
Она покраснела, под носом выступили капельки пота.
– С чего ты взяла?
–  А все в порту об этом говорят. И все жалеют, что вы это сделали. У нас Чернышева не любят. И Федорова не примут. А вас бы приняли.
–  Это за какие такие заслуги?      
– А вы умный и никого не боитесь.   
– Спасибо тебе, Ниночка. Где ж ты раньше была?    
Федоров, еще больше раздобревший и полысевший,  вышел к нему навстречу из-за стола:
– Поздравляю! Сразу спросил про тебя, а  мне говорят: взял декретный отпуск!
– Спасибо! Вы сам, как молодой отец, понимаете меня!
– Еще бы! Это, брат, не портом руководить!
– Поздравляю с назначением!         
Федоров провел его к столу, усадил, но сел не в свое кресло, а напротив.
– Мне Лев Наумович  позвонил и спрашивает: как, мол, поздравить или посочувствовать? Я говорю: наверное, посочувствуйте. Все же в Каргасе я больше десяти лет, знаю, где каждая щепка лежит…    
– Так, может, пора уже смотреть не на щепки, а на лес?
– Понимаю я, к чему ты клонишь. Но и ты пойми. Если я не буду знать досконально все, что творится в моем хозяйстве…
Неужели он ошибся, подумал Юрий, и Федоров будет похож на многих больших начальников с  кругозором  капитана судна  в девять человек экипажа, считая жену-повариху.   
– Что сник? Пожалел, что назвал мою фамилию? Я не знаю, за что мне такая честь, да и спокойнее мне в Каргасе, обжился я на Севере, а здесь даже в зарплате  потерял.  Так что благодарности не жди и привилегий тоже. Работай, Юрий Петрович, и не вздумай мне играть роль серого кардинала. Узнаю, что действуешь через мою голову – накажу. Уволить  не смогу, но биографию испорчу.
Юрий встал:
 – Я могу идти?
–  Обиделся?
–  Меня обидеть нельзя.
Федоров взглянул на часы:
– А я тебя специально к концу дня вызвал, думал, мы с тобой коньячку выпьем…
– Я сегодня не могу.
– Ну что ж, было бы предложено. – Федоров поднялся на ноги. – Я  тебя понимаю. Пойми и ты: стал бы ты начальником порта – было бы по-твоему. Но начальник порта я, и будет по-моему. Третьего не дано. Понятно?
– Так точно, – негромко ответил Юрий. – Можно  вопрос?
– Слушаю.
– Какова судьба тех предложений, что практически одобрены в министерстве?
– Я знакомился с протоколом министерства. Там записано: принять к сведению и продолжить работу. Только там не записано, что работой поручено руководить Медведеву Ю.П. Есть начальник порта, есть замы. А вы составьте мне план работы лаборатории  и предложения.
Захотелось тут же обсудить возникшую ситуацию, и он отправился на кафедру.   
– Да, старичок, – сказал Алик, покачиваясь на стуле с кубинской сигаретой  в руке,  – тут, видимо, все дело в критерии. Из чего ты исходил – из максимума или из  минимума?
– Но ты ведь знаешь, что  минус минимум  дает максимум.
– В математике оно так, а вот в жизни не всегда лучший из самых плохих вариантов будет лучше худшего из хороших. Так?
Юрий кивнул.
– Ты выбирал из худшего, а почему ты  не выбрал  хотя бы из двух хороших вариантов?
– Я их не видел.
– Ну, один из них – это твоя кандидатура. Так тебе и надо было искать похожего на тебя. Что, нет таких?
Юрий вдруг подумал про начальника района Хлебникова, с которым они как-то хорошо и быстро сошлись поначалу, а Юрий даже не вспомнил о нем в Москве…
Он позвонил Наде,  и они встретились у входа в парк:
– Что, есть проблемы?
Он засмеялся:
– Есть. Я не прочь выпить хорошего вина в компании очаровательной  женщины. 
– Спасибо за комплимент. От бокала хорошего вина не откажусь.
Ближе всего  оказалась та самая «шайба», куда они бегали после экзамена и где отмечали распределение. Первым делом он взглянул на стойку, но вместо пышнотелой, кудрявой, улыбчивой Любы увидел худенькую девушку с высоким начесом.
– Понимаете, – говорил он, устраивая Надю за столиком в углу, – я попал в довольно сложное положение, в которое,  как я теперь понял, не мог не попасть.
– То есть вы,  вернее,  мы с вами,  чего-то очень важного не предусмотрели?
– Скорее, я сам оценил свое положение весьма поверхностно.    
Он сделал заказ. Девушка оглядела их строгим взглядом  и отошла, а  Надя пожала плечами:
– Совершенно нормальная ситуация. Ведь жизнь это не шахматная игра,  где  есть черные и белые фигуры, четкие правила, победители и побежденные.  Уж вам-то это должно быть яснее ясного. Тем более, что  все это обогащает вас как писателя.
– Я, наверное, не настоящий писатель…
Девушка принесла вино и  бокалы. Юрий замолчал; в ее присутствии  почему-то  было неловко продолжать разговор.   
– …Не настоящий – потому что сейчас просто мучаюсь от того, что проиграл. Да, жизнь не игра, но мы все время  играем: в начальников и подчиненных, в работу, в дом…
– …в любовь…
– И в любовь! Но  иначе нельзя, потому что мы – люди! Я не претендую на оригинальность, но я знаю одно: человек стал человеком благодаря игре! Человеческая деятельность началась с распределения ролей! На этом держится любая  культура! Чтобы жить, надо знать, в какую игру ты играешь!
–У вас  понятие игры не психологическое или педагогическое, а, скорее, – философское.  А насчет игры в любовь… Скажи, Юра, – спросила Надя, перейдя на ты, – тебе когда-нибудь бывает стыдно? 
Юрий вспомнил Валю, Веру, Наташу, Аню… Да он и не забывал ни на минуту свою вину перед ними. Он кивнул склоненной головой:
– Бывает…  Еще как! 
– Ну, вот это главное, вот и хорошо, – как маленького успокоила его  Надя.    
Они прогулялись под деревьями с молодой, сочной, яркой  зеленью.
– А вот и моя alma mater! – указал Юрий на серенькое здание.  – Зайдем?
Вахтерша, занятая приготовлением ужина на плитке, не обратила на них внимания. Занятия у дневников уже закончились, только из некоторых аудиторий доносились  размеренные голоса преподавателей, читающих лекции заочникам. Юрий подвел Надю к двери «темной» комнаты. Ключ от нее  все еще болтался в его связке.
– Прошу! – сказал он.
Они вошли в темное помещение, и Юрий, действуя на ощупь, закрыл дверь на ключ.

У мамы закончился отпуск, и она уговорила Аню пожить с ребенком на Зеленой пристани в  «санаторных условиях»:
– Обедать будете вместе с отдыхающими, нашими поварами прямо не нахвалятся, сосновый бор, чистый воздух, и сами отдохнете и ребенку полезно.
Приехал Фейгин – теперь уже не на «газике» с брезентовым верхом, а на черной «Волге».  Юрий в родное село не поехал – утром на работу, да и места в машине от сумок да пакетов не осталось. Фейгин пытливо взглянул на него:
– Ну, как дела?
– Да по-всякому.
– Приехал бы да рассказал. Все же не чужие.
– Обязательно приеду, Лев Наумович.
Уже усаживаясь на водительское место, обернулся: 
– Да не балуй тут!
Юрий видел, что Аня страшно понравилась отцу. И, хоть сам был тот еще  «ходок», Юрию бы не простил, узнай он про Симу и Надю. А сам он словно бы обрадовался своему очередному падению: а, вали все до кучи. На работе провал, Чернышев его не вызывает, на совещаниях не смотрит в его сторону, а Юрий еще не созрел, чтобы самому идти. Начальник района Хлебников  как-то  подошел, со значением пожал руку, а Юрий в ответ только признательно улыбнулся. Аня ходила эти несколько дней после его позднего прихода с легкой, словно приклеенной усмешкой и молчала. Мать избегала смотреть ему прямо в глаза. Только Оля, его родная девочка, была рада ему, широко улыбалась беззубым ртом  и умиротворенно затихала на его руках.
В  пятницу после работы он поехал на дачу и пробыл там до понедельника, планируя, вымеряя, копая, стругая, пиля, сколачивая. Не поехал он на Зеленую Пристань и через неделю, зато на даче появился детский уголок, где Ане и малышке будет удобно и хорошо и в жару и в непогоду. Но в  следующую пятницу, в свой последний рабочий день, он не смог поехать к семье, потому что остался на праздничный вечер. Желания праздновать не было никакого, но  он был номенклатура, отсутствие – хуже прогула. 
Столы накрыли в столовой, тут же и говорились речи. Выступление Федорова понравилось всем, и Юрий с грустным удовлетворением подумал: нет, он не ошибся. И было в речи Федорова то, что было понятно только им двоим: Федоров говорил для него; он давал ему понять, что не нуждается в его, Юрия, советах и рекомендациях, он самодостаточен, он – состоялся. Все поднялись, дружно выпили. Только Чернышев криво усмехнулся и что-то проговорил своей миловидной жене; та ответила ему с легким грудным смешком.  Юрия вдруг потянуло к этой женщине. Между тем Ниночка, оказавшаяся рядом, накладывала ему на тарелку закусок, угощала,  с упоением играя роль его дамы. Пришлось приглашать ее танцевать, Ниночка прижалась к нему животом и вдруг, блеснув глазами, вильнула бедрами. «Ничего себе! Вот тебе и Ниночка!» «Да, – говорили ее глаза, – я  такая! Я еще не так могу! Вы просто не знаете Ниночку!» Она снова прижалась к нему всем телом. У него что-то сладко заныло внутри, но тут закончилась музыка, и он почти силой утащил ее к столу. «Учтите, –  предупредила  Ниночка, – следующий танец я опять танцую с вами!»  Он усадил ее и поспешил на свежий воздух. Там уже стояли  начальники районов – однорукий «гравийщик» Гасько  и «центральщик» Хлебников, бригадиры Серега Буянов и Федор Зарубин  с сигаретами в руках. «Фу! Вот где танцевать надо!» Мужики сочувственно заулыбались:
– Ниночка и здесь заставит попотеть!   
– С такой хорошо зимой, на лесоповале!
– И на зимней рыбалке! Печки не надо!
– Да и рыбалки тоже!
Юрий подошел к Хлебникову: «Угости!» Тот протянул пачку «Интера». Юрий затянулся с неожиданным удовольствием.       
– Слушай,  – сказал он с улыбкой,  – возьми меня на свой район, что ли. Пока меня Ниночка  в оборот не взяла.
Мужики посмеялись, побросали окурки и потянулись к входу. Хлебников посмотрел  на него серьезным и долгим взглядом, словно раздумывая над чем-то.  Наконец, словно решившись, сказал:
– Могу и взять. Только не на район. – Поплевал на окурок, бросил точно в урну. – Мы же с Федоровым вместе в речном техникуме учились, теперь вот снова рядом, в одном порту.  Он мне место зама по эксплуатации предлагает, ты же сам видел, что у нас знали только  Павла Петровича да Чернышева, а зам – так только, графики подписывал. 
Юрий уже знал подоплеку неадекватности зама: всему виной был тот самый случай с крановщиком; зам, бывший тогда начальником порта, прошел комиссии, следствие, суд и до сих пор считал, что легко отделался.
– А его куда?
– На коммерцию поставят, будет до пенсии  доходы считать да с претензиями разбираться.
– Ну что ж, – сказал Юрий, – поздравлять пока не буду…
– Рано, да и не с чем!..
– Но я был бы очень рад твоему назначению.
Благодаря выпитому Юрий легко перешел  на ты, да в порту не особенно-то с этим и церемонились, тем более по рангу они практически равны.
– Я вот что скажу: я хочу быть замом! На место Федорова  не рвусь, а зам – это мое! И мне обидно было при этом мудаке  пахать  за него без всякой перспективы. Ведь в чем наша беда, начальников района? Вот я не скажу про тебя ничего плохого, ты умница, с ходу все рассекаешь, но ты поработал полгода – и уже начальник отдела, и дальше пойдешь,  – он прямо взглянул на Юрия,– если захочешь. Если это получится – с моим назначением, то я уж придумаю, чтобы ты работал у меня. Это – точно!
– Спасибо! – искренне поблагодарил Юрий. – Я – с удовольствием!
– По рукам?
– По рукам!   
Не успели они усесться на свои места, как  объявили дамский вальс. Глаза у Ниночки полыхнули минометным огнем. Юрий вдруг закашлялся и  уронил на пол вилку. Он наклонился за ней, а Ниночка стала колотить ему по спине толстой влажной ладошкой. Он разогнулся, тоскливо понимая, что от судьбы, то есть от Ниночки, все равно не уйдешь. Но его хитрость с кашлем и вилкой  сработала: когда он разогнулся, перед ним стояла жена Чернышева и приглашала на танец. Она танцевала легко; они кружились стремительно, плавно, с откинутыми назад головами, с прямыми спинами. Им начали хлопать, как когда-то в кафе «Отдых»  с Аней.
– Вы – чудо! – сказал он после танца.               
– Я знаю. Но все равно спасибо, Юрочка. И подойдите к Чернышеву. Он ждет вас у себя. 
Чернышев ходил кругами по кабинету, на впалых щеках ходили желваки. Он молча разлил коньяк и подал Юрию стакан, взял свой.
– Давай  сначала выпьем.
Выпили стоя.
– А теперь я тебя спрошу: зачем ты меня обманул?
Юрий поднял на него глаза, пытаясь сообразить, что тот имеет в виду.
– Пожалел меня?
Юрий вздохнул. С облегчением.
– Как тебе сказать… И это тоже. Понимаешь,  мне казалось, что я поступил по-мужски, честно: спросили, я ответил. Мне было не легко, но извиняться…
– Правда, не легко?
– Правда.
Чернышев хлопнул его по плечу.
– И мне. Переживал я, конечно, что меня не назначили, Сильно я на это надеялся. И еще мне жалко было, что ты отошел от меня. А помнишь, как в Москве я ждал тебя, чтобы поговорить, обсудить нашу линию на защите?
Юрий кивнул.
– Так что, давай работать. Порт у нас хороший, люди прекрасные. Федоров – молодец, решил укрепить руководство, заменить этого тихоню. Я вот думаю, что не пошел бы на это, а он – пошел!
Ну вот, думал Юрий, как все складно получилось и с Чернышевым, и с Хлебниковым, и женщина эта милая назвала его Юрочкой… Только грустно все это, потому что вдруг, на какое–то время, он потерял себя, и они видят не Юрия, а кого-то другого в его обличье, такого правильного  и праведного, – просто ангела. А ему больше понравилось, когда Надя обернулась и сказала: «Вы – дьявол!»

Комплексную бригаду пока создали только на одном причале, и бригадиром назначили не прямодушного Серегу  Буянова, а Федора   Зарубина, который  был, что называется, себе на уме, зато Роза Мальчик дневала и ночевала в этой бригаде, и почти в каждом номере «Штурвала» появлялись фотографии Федора: то он на кране, то на автопогрузчике, то в трюме судна.   Отметили почин и в «центре»: пришло указание подготовить материал для главка, ВДНХ, «Водного транспорта» и «Социалистической индустрии». Материалы, подготовленные Юрием, ушли за подписью Федорова, но Юрий подстраховался: подготовил большую научную статью и послал ее Камышеву.
Диссертация была готова больше, чем наполовину, и главное, что его радовало: он написал теоретическую главу, причем удалось это сделать летом, на даче, в отпускное время. Он вставал рано и работал в кабинетике наверху, иногда спускаясь к малышке, потом готовил завтрак, кормил жену и дочь, устраивал их в детском уголке или выпроваживал гулять и снова садился за работу, но уже не наверху, а раскладывал бумаги на столе под деревом. Ему приходилось то и дело откликаться на Анины возгласы: «Юра, горшок! Юра, ползунки! Юра, воды!», но это не мешало работе. Он не чувствовал усталости, но засыпал мгновенно на своей отдельной кровати. С Аней у них ничего не было больше месяца; иногда он ловил ее незнакомый, чужой взгляд: «Ну, и сколько это будет продолжаться?»,  и его пронизывала тревога, но он ничего не мог поделать с собой, его не тянуло к Ане, да она, видимо, и сама понимала это. Помогли им плохая погода и Анина мама. В конце сырого и пасмурного дня Юрий стал топить баню и вдруг вспомнил, как он парил здесь заболевшую Татьяну Ивановну… Ему стало жарко, в руках возникла дрожь. Он принес в дом теплой воды, они вымыли малышку и уложили ее спать.  Аня  собрала белье и пошла в баню, а он остался с малышкой.  Он качал кроватку, которую соорудил сам по памяти из своего детства, и чувствовал внутри себя неутихающую дрожь. Когда малышка ровно засопела крошечным носиком, он вышел из дома и подошел к двери бани.  «Ань, тебе чего-нибудь нужно?» – громко спросил он. «А то не знаешь!» – услышал он голос прежней Ани и чуть не сорвал дверь с петель,  рванув ее на себя.
Весной 1974 года  Камышев прислал ему сборник трудов с его, Юрия, двумя статьями и письмо, в котором напоминал, что надо, не  теряя время, сдавать кандидатские экзамены. Что ж, придется идти в родной нархоз. Документы не хотели принимать, поскольку занятия и по философии и по иностранному языку шли с самой осени: «Давайте оформим вас на следующий год». Юрий улыбнулся: «Мы, большевики, не привыкли отступать перед трудностями». Заваспирантурой – женщина средних лет, работала она на этом месте  давно и наверняка знала Юрия – посмотрела на него странным долгим взглядом. «Хорошо, – наконец, сказала она, – я включу вас в приказ. Только не подведите меня». Юрий обрадовался только одному – ему не пришлось  просить об этом Овчарову. Но раз дело обошлось без нее, то  почему бы не зайти к старушке? Но в ее кабинете его встретил  Валера:         
– О, какие люди и без охраны!
Они обнялись, похлопали друг друга по спине. Валера тут же метнулся к шкафу, достал плоскую бутылочку,  разлил остатки по стаканам:
– За встречу!
Оказалось, Овчарову назначили проректором по науке, и Валера плавно пересел в ее кресло.
–  Так что все путем: диссертацию утвердили, избрали  доцентом. Кстати, за мной должок: я помню, как вы с Ленкой – в основном, ты, конечно,  –  помогли мне. Если нужна помощь – обращайся.
– Обязательно! В оппоненты пойдешь?
У Валеры вытянулось лицо:
– Что? Уже? Я в тебя всегда верил. А вот моя Ленка с места сдвинуться не может.
– А чем она вообще занимается?
– Она в заочной аспирантуре, а работает в горплане. Если на лекции по философии будешь ходить, то там  и встретишь. У них занятия по средам в шесть часов.
В ближайшую среду Юрий вошел  в аудиторию, кивнул головой в пространство и, тут же увидев Лену, подошел к ней:
– Позвольте?
Лена покраснела и ответила не сразу, почему-то шепотом:
– Садись.
Вошла знакомая по второму и третьему курсам лекторша, стала перед кафедрой, разложила листы конспекта. Юрий написал прямо в своей тетради: «Здравствуй, маленькая! Как ты живешь?» и придвинул тетрадь  к Лене. Она взглянула и задумалась не то над его текстом, не то над высказанным  философичкой постулатом. Наконец, она стала торопливо писать в его тетради: «Зачем ты появился? Чтобы снова мучить меня? Я живу хорошо, я живу очень хорошо, я живу лучше всех, я живу прекрасно, потому что я забыла тебя, потому что я ненавижу тебя, ты испортил мне всю жизнь,  ты…»  Вдруг две капли упали на страницу его тетради. Тогда она подвинула тетрадь в его сторону, встала и выбежала из аудитории.  Философичка близоруко посмотрела ей вслед и перевела взгляд на Юрия: «Молодой человек, вы не слишком рано пришли на мои лекции? И что там у вас произошло?» Он поднялся и развел руками: «Сам не понимаю. Позвольте мне выйти и выяснить? Я вам обязательно все расскажу!» Она махнула на него рукой: «Идите!» Лена стояла у окна и глядела на грязный весенний двор. Он подошел и стал рядом. Она повернулась и подняла на него уже сухие глаза. Он мягко обнял ее, и она  доверчиво   замерла у него на груди. Он вспомнил свою малышку: она вот так же затихала у него на руках.

В самом начале лета умерла Вера. Ему позвонила мать, и он с четырьмя гвоздичками приехал к дому на Каменном квартале. Веру уволили с работы, за квартиру стало нечем платить,  и она поменялась с Лизой, у которой росла дочь, и кончила свою жизнь в комнате сестры своего бывшего мужа, а сам бывший муж, как помнил Юрий по своей последней встрече  с ним, ютился в общежитии речного училища. Юрий положил цветы и прикоснулся губами к желтому лбу покойной. Его поразили седые пряди в ее волосах. Мать в темном платочке сидела у стены рядом с Лизой и Анатолием. Тот вышел вслед за ним  в коридор. Они обнялись и вышли на лестничную площадку. Говорить было не о чем, все, что было известно о смерти его «тети», сообщила мать: Вера пила без удержу, и печень не выдержала нагрузки. Анатолий вернулся в комнату покойной, а Юрий постучался к соседям. Ему открыла Катя. Она была в темном платье, с серьезным и строгим лицом.
– Здравствуй, – сказал он. – Вот ведь как довелось свидеться. 
Она не пригласила его в комнату, закрыла дверь и пошла к выходу. Он спустился за ней во двор, и они присели на скамейку под зелеными тополями рядом с детской песочницей.
– Как живешь? – спросил он – Ты ведь уже закончила университет?
Она кивнула головой:
– В прошлом году.
– Где работаешь?
– На кафедре. Пока старшим лаборантом. Собираюсь в аспирантуру.
– Замечательно! А ты знаешь Колю Смирнова?
Она снова кивнула.
– Николай Михайлович был моим руководителем по дипломному проекту.
– Он, наверное, доцент и кандидат?       
– Да. А как ваши успехи? 
– Ну, я пока не доцент и не кандидат, работаю в порту, пишу диссертацию, читаю лекции  на полставки по менеджменту.
– Это, наверное, очень интересно?
– Очень!
– Я рада за вас.
Фраза прозвучала  как  обвинение.
– Катя, – сказал он, – я виноват перед тобой, но пойми…
Она стремительно поднялась, и у него сжалось сердце: боже, как она хороша в этом тесноватом и коротковатом  платье! А ведь эта взрослая, красивая и гордая женщина когда–то любила тебя, Медведев, а ты пропустил свое счастье, прошел мимо, отмахнулся, не заметил…      
В дверях подъезда появились люди, это означало, что начинается вынос. Они прошли с Катей и встали  в образовавшийся полукруг. Катя осталась на Каменном квартале, а его пригласили, как близкого родственника, занять место в катафалке рядом  с мамой. Хоронили на новом кладбище, голом, неустроенном, и Юрий подумал вдруг, что умирать надо вовремя, когда есть места на тихих, сухих и чистых аллеях под высокими деревьями. Пока они ездили, Катя и ее мама убрали комнату и накрыли поминальный стол. И все вышло по-русски, по-людски, люди оживились, заговорили, появились улыбки,  и у Юрия тоже словно бы тяжелый груз свалился с души, и стало легче дышать. Он выпил водки и с удовольствием съел тарелку вкусного борща и поднялся в свою очередь и сказал  о Вере коротко, но емко, заставив женщин смахнуть слезу… Он почему-то не сразу увидел рядом с Анатолием Светлану Викторовну, а она  сидела почти напротив и поглядывала  на него.  Когда стали подниматься из-за стола, Анатолий  подвел к нему Светлану Викторовну: «Ты, наверно, и не знаешь, а мы вот, как говорится, сошлись…»  «А вы вроде бы свели нас»,  – сказала Светлана Викторовна. Ему оставалось только поздравить молодых. 
Стали расходиться. К Юрию подошла постаревшая, с клочком седых волос на голове,  Катина мать, всхлипнула: «Что же вы на Федора  похороны не пришли? Он вас часто вспоминал, где, говорит, Катькин жених?» Он обнял ее, и она поплакала в его руках, пока Катя  не увела ее. Мама осталась завершать поминки, а он  оделся и вышел на улицу. Он постоял у подъезда, зная, что Катя выйдет. И она вышла, и они медленно пошли к остановке.
– Я не знал, что твой папа умер,  – сказал он. – Ведь он был не старый…
Катя качнула головой в сторону страшных заводских труб:
– Все радовался: большая зарплата, благоустроенная квартира. А заплатил за это –  жизнью.
Он встал перед нею и взял ее руки в свои:
– Чудо ты мое! Дай тебе Бог…
Голос его неожиданно сорвался.
– Не надо, – прошептала она, – а то я заплачу… И пропаду… И ты тоже… Пропадешь… А у тебя жена и  ребенок…
«И еще ты»,  – вырвалось у него, и она заплакала горько и безутешно, как плачут брошенные дети.   

Он выпросил у Чернышева два дня на подготовку к экзаменам и вместо дачи  уехал на Зеленую Пристань.
Мать  спросила, не глядя на него:
– Почему ты избегаешь… Льва Наумовича?
Он пожал плечами:
– Разве?
– Он хочет поговорить с тобой.
– О чем?
– Возьми сам и узнай.
Они встретились в его кабинете, но Фейгин  устроил встречу почти по-домашнему: коньячок, хорошая закуска из санаторской столовой. 
– Да вот так вот, – сказал он, – приходится на нейтральной территории…      
Юрий огляделся: нейтральная территория была оборудована хорошо: полированная мебель, мягкие кресла.
– У тебя-то, поди, кабинет не хуже?
– Какое там! У Ниночки  под фикусом и то лучше!
– Ниночка  – секретарша, что ли?
– Ниночка  – это как Пушкин: все!
– Без хорошей помощницы  руководитель – ничто. Вон как твоя мама… – Вдруг поперхнулся и замолчал.  – Давай сядем, выпьем, закусим. Ты уж давно взрослый, а мы все никак… Как не мужики…
Видел  Юрий, что хочет Фейгин что-то сказать ему, но мнется и не решается, и Юрий в душе посмеивался: тайна его рождения, поди, только его Оленьке неизвестна.  Фейгин все-таки решился, но услышал Юрий совсем не то, что ожидал:
– Давно хотел сказать тебе, да все не соберусь… А теперь думаю, что пора, мало ли что со мной случится… В общем, ты мой самый главный наследник оказываешься, и наследство твое, Юра, не маленькое будет…
Юрию стало неприятно. Словно Фейгин взял да облил его грязью.
– Лев  Наумович, я уже говорил вам, что мне ничего не нужно от ваших доходов… Как трудовых, так и нетрудовых…
Фейгин сдвинул густые брови: 
– Мои доходы, я тебе объяснял – все трудовые! Или ты считаешь, поднять зерно, которое все равно сгниет, да накормить им голодного – преступление?
Фейгин по-своему, на свой фейгинский лад, переиначил библейскую фразу.
– А наследство твое, Юра, мои  отец и дед добывали, как уж они это делали, я им не судья, только были они уважаемыми людьми…  Я против советской власти, Юра, ничего не имею, я защищал ее, кровь за нее пролил, инвалидом войны стал, но наследство принадлежит по праву тебе и только тебе. Если не достанется оно тебе, то и  никому не достанется, пусть пропадет…
Юрий вспомнил Гомберга, чистенького еврея с грязного цементного завода. Выходит,  все правильно говорил тот про богатство  Фейгиных, про концессии…
– Про наследство твоя мама все знает.  Если меня  не станет, ты про все узнаешь, где оно и  каков путь к нему… И помни – ты прямой потомок Фейгиных, других нет, и наследство принадлежит тебе по праву!
Домой Юрий пришел поздно, и мать, как когда-то, встретила его,  всплеснув руками:
– Ой, Юрка! Да ты совсем пьяный!
А он обнял мать и попросил, как когда-то:
– Мама! Ты, ругай  меня, ругай! А хочешь, побей – полотенцем. Все равно я люблю только тебя, одну тебя!
 
Назначенный замом Хлебников переподчинил его под себя, влив лабораторию НОТ в планово-производственный отдел, и сделал ход конем:  отправил начальника в отпуск и назначил  Юрия временно замещать его.  Юрий  много работал, и весь день у него было хорошо и легко на душе, но ближе к вечеру начинали скрести кошки. Он каждый вечер ездил на дачу, где жили отпускная Аня с малышкой, привозил им еду, да и боялась Аня оставаться на ночь одна с Оленькой. Вот и все, что требуется от него: привезти продукты, накачать воды, полить огород, согреть воды и вымыть Олю перед сном (теперь, когда Оля бегала вовсю, это делал только он), уложить спать и стеречь их покой. Правда, Аня готовила ужин; на столе было вино, но Аня выпивала немного, практически не ела  и уходила в свой угол читать в постели. Он спал наверху; в шесть утра тихо спускался вниз, умывался, пил кофе с булочкой и бежал на станцию.
Однажды он не поверил своим глазам: Аня встретила  его  радостной улыбкой. Ее оживление оказалось понятным уже в следующий момент: по участку расхаживал  Сёмочка в майке и джинсах, а Оля бегала по грядкам и показывала ему посадки. Они уложили Олю пораньше и долго сидели на веранде, благо Сёмочка явился  с портфелем, туго набитым  бутылками вина.
О службе своей он в этот раз говорил мало, обмолвился лишь, что переведен на новую, более ответственную должность, соответствующую майорскому званию. Правда, от сверстников он все еще отставал, второй год ходя в старлеях. Как ни уговаривали Сёмочку остаться ночевать, он все же собрался уехать последней электричкой. Юрий пошел его провожать.  На остановочной платформе было пусто. Над огромными тополями низко висело небо, затянутое тонко-черным. Промчался пассажирский поезд со скупо освещенными окнами, но  Юрию показалось, что он разглядел прекрасное  женское лицо, и он вдруг  вспомнил  поручика Ромашова из «Поединка» Куприна, как тот ходил на станцию и  жадно и жалко смотрел на поезда…
– В академию не собираешься? – спросил он.
– Собираюсь. Попозже. А пока надо догнать свой поезд, а здесь без риска не обойтись. Я не могу говорить всего, хоть вы с Аней на этот счет – могила, я знаю, но не имею право. Единственное, что могу сказать: какое-то время – сколько, никто не знает, –  связи со мной не будет. Но вы меня  не теряйте…      
– Куба?
Он покачал головой:
– Читайте газеты. Больше, Юрик, ничего не могу сказать. 
Ночью шел дождь, гремя  по крыше дачи, и Юрию снилась женщина. «Ты придешь?» – спрашивал он. «Приду»,  – отвечала она. «Но ты скажи, когда ты придешь, ведь  ты можешь меня не застать!»  «Я буду ждать тебя сколько угодно», – размеренно, словно диктуя, отвечала она. «Ну вот, опять ты несерьезно…»  «Ты мне никогда не верил», –  произнесла она тем же тоном. «Ты говоришь это так, словно мы знакомы сто лет». «Мы действительно знакомы с тобой сто лет». И вдруг она повернулась и пошла. И была она почему-то в толстых чулках школьницы. И Юрий понял, что это была его покойная сестра Валя. «Куда ты?  – крикнул он. – Там  глубоко!»  «Глубоко – не мелко!» – ответила она, не оборачиваясь. «Мне спасти тебя?» – спросил он. «Если сможешь!» И он с ужасом понял, что не может двинуться с места, а она уходила от него все дальше и дальше…      

Вдруг возобновились  вечерние посиделки, приходили Оля с Павлом, приводили местных художников и заезжих артистов; однажды, словно бы случайно, мимоходом, зашли Александр  Попов с женой: «У вас дверь открыта, думаем: мало ли что?», да так и засиделись до рассвета, а потом стали бывать регулярно, практически через день. Юрий как-то пригласил «своих», Леонида  с Игорем, но Ане они не приглянулись и больше не бывали в их доме. Зато новые знакомые Анны – маленькая, с короткой челочкой, Зоя, играющая в вечную студентку,  и ее солидный супруг Илья, в котором Юрий признал давнего знакомого по литературным вечерам, тот вечно поздравлял, благодарил, дарил дорогие букеты,  –  стали  завсегдатаями, хотя Юрию не доставляло никакого удовольствия общаться ни с ней, лишенной чего бы то ни было женского, ни с ним, скучно и тяжело рассказывающим еврейские анекдоты.  Но Аню, видимо, привлекало в них то, что Зоя бойко стучала по клавишам пианино и пела «Белую акацию», а Илья мог достать практически все: билеты на гастроли вахтанговцев,  книгу стихов Окуджавы, последние записи Высоцкого. 
Осенью  Алик стал вести семинар по теории организации. И чем больше  Юрий его слушал – благо, конспектировать не было нужды,  Алик заранее размножил и раздал тексты лекций, –  тем  все чаще у него возникала аналогия менеджмента с игрой. Он вспомнил, что впервые мысли эти родились у него в разговорах с Надей. «Все мы играем – в руководителей и подчиненных», – сказал он ей однажды. Надо все это обсудить с ней, как  с  профессиональным психологом. В результате обсуждения родилась идея книги: «Играем в менеджмент!» Юрий даже прочитал кучу производственных романов,  поразился: все герои играли в одну  и ту же игру! – и написал на этом материале целую главу. А начал он ее с эпизода из «Кавалера золотой звезды», где дважды герой – книги и войны – проигрывает в уме свою будущую встречу с секретарем  райкома, а потом признается ему же, что  вышло все не так, как он представлял… Другим источником стали письменные работы слушателей и беседы с ними. И всю зиму они работали, расставшись только на время Юриной командировки в Москву, на совещание по обмену опытом.
Осенью, когда начальник отдела вышел из отпуска, Юрию предложили должность старшего инженера-технолога – на правах главного, как подчеркнул Хлебников, пряча глаза.  Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, подумал тогда  Юрий. А на что он мог еще рассчитывать? Он уже знал, что существуют только две категории  работников: те, кто делают дело, и те, кто руководят теми, кто делает дело. Делать то и другое – не по правилам той игры, в которую играют в порту. Вот и Хлебников… Как он изменился за год! А иначе нельзя: новая роль, новая игра.  И ему, Юрию, остается следовать своей  линии: продержаться в порту до защиты диссертации, а там как раз  истекут  положенные три года.
В Москву летели  вместе с бригадиром Федором Зарубиным. Встретились в аэропорту за два часа до рейса, устроились  в мягких креслах в зале ожидания – да так и просидели в них весь день и вылетели в Москву только поздно вечером. Первый день совещания, которое вел знакомый Юрию заместитель министра,  они пропустили, а второе закончилось к обеду, зато сам обед был  богатым, долгим, шумным. Так получилось, что Юрий оказался рядом с замминистра, и они выпили  и поговорили, и тот спросил, не жалеет ли Юрий, что отказался от предложения стать начальником порта? Юрий почти искренне ответил, что не жалеет. 
На другой день Юрий побывал на кафедре у Камышева и в редакциях. Книгу под названием «Сибирские повести» с предисловием Саянского включили в план редакционной подготовки, «Смерть авантюриста» прочитали уже несколько рецензентов,  и мнения оказались резко противоположными. «Ну, брат, – не то с восхищением, не то с осуждением сказал Саянский, – разворошил ты гнездо!»  Вари дома не оказалось, он погулял по морозной  Москве и, когда вернулся в свою гостиницу рядом с ВДНХ, то первым делом отправился в буфет и непослушными толстыми пальцами поднес ко рту стакан портвейна.
   

Глава вторая

Со Славкой – точнее, с Вячеславом Борисовичем Царевым, ему довелось встретиться пасмурным днем начала июня в длинном и сумрачном коридоре управления пароходства. Поздоровались, вышли на площадку, закурили. Был Славка в капитанской форме с четырьмя широкими нашивками на погончиках и двумя значками – о среднем образовании и «отличник соцсоревнования»,  коротко острижен, отчего лицо казалось крупным и  грубоватым, совсем не похожим на  прежний  лик соблазнителя.   
– Ты где? В порту? Вернулся в свои пернаты?
– От судьбы не уйдешь! А ты как?
Славка рассказал, что пригнал  из Венгрии мощный толкач, возит гравий на север, где прокладывают  дороги и строят города; работать можно, но в первом же рейсе неделю болтались на рейде в Нефтедаре, а теперь на погрузку очередь…
– Ты в порту работаешь, с начальством общаешься,  подскажи там, чтобы  навели на реке порядок, – с раздражением выговаривал Славка Юрию.
Юрий улыбнулся:
– Подскажу обязательно! Только что это мы – столько не виделись, и сразу о делах.
– А что мы с тобой без дела?  Ноль без палочки! У мужика стремление должно быть: работать, расти над собой. Ты молодец, армию прошел, институт  закончил, с  рядового инженера начал. Я ведь тоже все ступеньки прошел: рулевой-моторист, третий-третий, второй-второй, старпом, зато все знаю и на мостике, и в машине. Зимой исполнял обязанности начальника караванного цеха. По вечерам на занятия в партшколу ходил, получил высшее политическое образование!
– Поздравляю!         
Расставаясь, Славка снова напомнил о простоях, но Юрий  и без напоминания запустил свои мозги в работу. Встреча со Славкой помогла  оформить, наконец, все его отрывочные предложения в один законченный проект. Все оказалось до изумления просто и цельно: надо на грузопотоке гравия, добываемого механизацией порта на карьерах ниже Зеленой Пристани, создать хозрасчетный комплекс, включающий бригады механизаторов на погрузке и выгрузке, экипажи буксировщиков, группу диспетчеров пароходства и двух портов. На комплекс выдается единый план, и система премирования тоже общая: есть план – получают все, нет плана – нет премии никому. Юрий в неделю подготовил необходимую документацию и, к своему удивлению, уже  через три дня докладывал на совещании у Федорова. И тут же понял, что удивляться нечему. Заканчивалась пятилетка, предыдущую  навигацию они практически провалили, и можно было финишным  рывком  если не поправить, так подправить положение.   
Первый вопрос, как он и ожидал, задала Людмила Васильевна, начальница ОТиЗа:
– О каком едином фонде премирования может идти речь?
Юрий объяснил, что единый фонд – понятие условное,  источники премирования как были, так и остаются разными, но условия премирования – общие.
– Так что же здесь нового?
Юрий отвечал кратко, конкретно, по пунктам. Федоров слушал вдумчиво и реагировал на каждый пункт едва заметным кивком склоненной над столом головы с просвечивающей плешью. Все молчали. Он поднял голову, обвел собравшихся взглядом и остановился на одноруком начальнике гравийного района:
– Ваше мнение?
Тот поднялся:
– Можно, конечно, оставить все, как есть. Мы свои планы выполняем, только дело-то у нас общее, и пароходство одно, и река одна, и людей мы всех знаем. Так что, надо поддержать Юрия Петровича, правильную он мысль подал: работать сообща, на общий результат. И вообще…  – Оглядел всех  жестким  взглядом. – Не по-хозяйски мы к кадрам относимся. Такой специалист у нас работает, а мы его… Не знаю, не порядок это.   
Гасько взглянул на покрасневшего  до пота Хлебникова и сел. Федоров отреагировал, по мнению Юрия,  адекватно, то есть в меру лицемерно:
– Порядок у нас, Виктор Сидорович, известный: каждый должен добросовестно делать то дело, на которое он поставлен. Юрий Петрович – хороший  специалист, но не посоветовался с Людмилой Васильевной, не снял вопросы. Так что, Юрий Петрович, в ближайшее время  доработайте  документы и согласуйте  в пароходстве.
– Хорошо, Дмитрий  Федорович! 
– И пройди  всю линию. Садись на теплоход к Цареву, мы его старшим капитаном назначим, и по пути все организуй и доведи  до ума.

Он cпрыгнул с причала  на вторую палубу и поднялся на мостик, где его встретил  Славка. В форменной рубахе без галстука он  выглядел моложе, проще, ближе;  они неожиданно друг для друга  обнялись.
– Добро пожаловать, как говорится! Сейчас тебя отведут в каюту,  устраивайся, отдыхай…
Но Славкины  планы по Юриному устройству расстроило появление на причале Розы Мальчик в ее вечной джинсе и с дорожной сумкой в руках:
– Эй, на корабле! Примите прессу!
– Черт бы ее побрал! – вполголоса выругался Славка, но внешне изобразил радушие и гостеприимство: – Здравствуйте, дорогая Роза Львовна!
– О, и товарищ Медведев здесь?
Юрий перешагнул на причал и взялся за лямки дорожной сумки:
– Да шел тут  случайно мимо…
– Это вы вроде как ставите меня на место? Ну, извините, если что не так!
Он передал сумку Славке, а сам помог журналистке перебраться на борт.
– Иван! – позвал Славка.
Перед капитаном, как из-под земли (то есть из-под верхней палубы), появился ладный парень в распахнутой на груди форменной блузе.
– Это наш боцман, – представил его Славка и обратился к нему: – Иван, устрой Розу Львовну в «запаске».
Тот перевел глаза на Юрия.
– А Юрий Петрович будет моим гостем. Не возражаешь, Юрий Петрович?
Капитанская каюта оказалась похожей на гостиничный люкс. Спать ему придется, видимо, на диване, широком, мягком, упругом. Над диваном семейная фотография: Славка и  Инна Михайловна в светлых летних костюмах на фоне пальм, а между ними мальчик в матросском костюмчике. Перед диваном низкий столик. Юрий вынул из портфеля рабочую тетрадь, ручку.  Ну вот, он и готов к рейсу. Ему было хорошо и покойно, еще бы забыть эту фразу, показывающую истинное место  автора почина: «А, и товарищ Медведев здесь!» Теплоход задрожал всем корпусом. Юрий поднялся внутренним ходом в рубку. Роза общалась с молодым штурманом, а Славка стоял за рычагами и уверенным баском подавал по громкоговорящей  связи команды.   
– Ну что, – спросил  вдруг Славка, – не жалеешь, что ушел с флота?
И обернулся и посмотрел на Юрия открыто, ясными глазами.  Неужели он все забыл? 
– Нет, – проговорил Юрий, – не жалею.
Славка сделал оборот и на прямом плесе уступил место за пультом  штурману.
– Ну что, дорогие гости, прошу к столу!
После сытного, но скромного ужина Славка извинился и ушел отдыхать, а они с Розой снова поднялись в рубку.  Через два часа мимо проплыла Зеленая Пристань с каменистым берегом, домами, огородами, близким темным лесом. В стеклах санатория отразилось зарево заката. Потом шли рядом с низким зеленым берегом, затопленным, как в половодье, и даже показалось, что пахнет черемухой. В полной темноте показались вдали огни гравийного рейда. Ему вспомнилось, как спешил сюда к раненному крановщику и встретился с Мариной Тейлор… Везет ему на «соплеменниц», усмехнулся он, взглянув в сторону Розы, активно обрабатывающей вахтенного штурмана. Та, почувствовав его взгляд, подошла  с вопросом-предложением:
– Как насчет кофе?
В каюте у  нее оказались  миниатюрный кипятильник, банка растворимого кофе и пачка хороших сигарет.   
–Хочешь, я расскажу тебе о результатах одного расследования?
Юрий кивнул, вспомнив Михалыча: «Все равно не отстанет».
– Я сразу  все про тебя поняла. Но решила все же проверить…
– Что же ты поняла?
– Да вы же с Львом Наумовичем одно лицо!
– Это все результаты?
– Нет, не все! Я узнала, что ты родился 9 февраля совершенно нормальным ребенком, а твой отец вернулся с фронта за семь месяцев до твоего рождения! 
– Теперь, надеюсь, все?
– Не все!
– Неужели ты узнала, что я – японский шпион?
– Нет, просто я узнала, что ты – богатый наследник! Отец Льва Наумыча еще до революции имел счета за границей и скупал акции, как потом оказалось, весьма выгодно. В семнадцатом году он был  в Париже, так что эмигрантом оказался поневоле. А жена с  ребенком бежали от большевиков и оказались в Сибири. Мать  заболела и умерла, а  мальчика  взял на воспитание один красный командир, после гражданской войны  он был секретарем уездного комитета партии на Зеленой Пристани.  Потом его, естественно,  расстреляли, а Льва Наумыча, арестовали как члена семьи врага народа...
Где-то я все это слышал, подумал Юрий. Или читал? И вдруг вспомнил…
– Ты случайно не Саянского начиталась? Лев Наумыч – фронтовик! Орденоносец!         
– Саянского надо читать очень внимательно. Его пустили в один подвальчик, где на полках такие сюжеты – Шекспиру не снились… А Льву Наумовичу повезло остаться живым в штрафбате, ему позволили вернуться на Зеленую Пристань и даже доверили возглавить эту самую пристань. Для еврея, да еще сына миллионера – это уже слишком.
– Я о нем  многого  не знаю. 
– Возможно, так  для тебя лучше. Но все же ты его сын… 
В дверь постучали. И тут же, не дожидаясь приглашения, на пороге возник штурман:
– Ваш кофе – мой коньяк!   
Переночевали на гравийном карьере. Наутро в салоне собрались командиры-крановщики – двое постарше, чем-то неуловимо  похожие, третий помоложе, с худым и нервным лицом, представившийся Лукиным, Славка и Юрий.  Розу не приглашали, но она присутствовала в качестве представителя прессы.   
– …Мы с вами создаем комплекс, в котором каждый будет работать на общую цель – перевезти больше и дешевле. В комплекс войдут  четыре звена: на погрузке, на перевозке, на выгрузке и диспетчерское.  В каждом звене выбирается старший.  Капитаны судов единогласно избрали старшим Царева Вячеслава Борисовича, – Славка завозился за тесным столом. – В диспетчерском  звене старшим будет диспетчер пароходства, он же будет считаться начальником комплекса. Его задача – не допускать, что два дня у вас запарка, а потом три дня – ни одного судна...
Крановщики обменялись взглядами, и Лукин   кратко высказал общее мнение:
– Годится.
А вот и готовый звеньевой, подумал Юрий. И действительно, пожилые крановщики поддержали его предложение хриплым дуэтом. Юрий вручил Лукину заранее заготовленный «Дневник навигации», показал, как его вести. Лукин слушал вдумчиво, и Юрий вдруг стало стыдно, как если бы он вовлекал младенца в грязную взрослую игру. Вот в разговоре с Федором Зарубиным  такого чувства не возникает, тот все понимает адекватно, что вся шумиха вокруг него работает на его славу и благополучие.               
Уходили прекрасным тихим вечером. Впереди толкача шли большие баржи с ровными холмами успевшего уже высохнуть речного камня. Роза щелкала фотокамерой с мостика и вдруг спросила капитана:
–Вячеслав Борисович, а можно мне с баржи поснимать?
Славка покачал головой:
– Только в спасжилете и в сопровождении…
– Я провожу, – вызвался Юрий.
Они спустились по трапу на ближнюю баржу и прошли вдоль борта, где вода с шумом и брызгами проносилась совсем рядом.   Головная баржа  была пристыкована  ко второй автосцепами ровненько, транец к транцу. Они прошли на нос головной и сели на кучу  гравия, применив явно не по назначению спасательные жилеты. Роза закурила и взглянула на Юрия:
– Ты с партийной женой Царева знаком?
– С детства.    
– Сейчас такой шум поднимется! Вплоть до ЦК! Не обидно?
Юрий пожал плечами:
– Я же гравий не вожу…
– …я на гравии  сижу! – сердито закончила Роза. – Да ты один в порту что-то делаешь! 
– Вы преувеличиваете мои заслуги.
– Ты же красивый, умный, здоровый мужик! Неужели  тебе не хочется быть на виду, не делать  за кого-то или для кого-то, а руководить! 
– Ты знаешь, не хочется.
– Вот и просидишь  всю жизнь со своей Ниночкой! – Роза прикурила  новую сигарету от старой, и неожиданно ее настроение резко переменилось: – А, может, ты и прав. Только смотри, не пожалей потом. 
Он вспомнил вчерашний разговор. 
– Ты вот  про мое наследство говорила… А в чем оно? Если деньги, так это все так, номинально, да и зачем советскому человеку миллион?
– А вот в Америке и в Израиле знают – зачем…
– Что же мне, в Израиль бежать?.. А я понимаю наследство так. Мне  подарили  целый  мир – вот это и  есть мое наследство. Вот эта река, эти облака, луна…
– Комары, – подсказала Роза, хлопая ладошкой по щеке.
– Да, как там в «Чайке»: львы, орлы, куропатки, гуси и пауки… А еще книги,  музыка, наука, философия. Кто может быть богаче меня? 
Роза долго молчала, потом вздохнула:
– Жалеть тебя – обидишься, завидовать – глупо… – Поднялась на ноги, потянулась за  спасжилетом, продемонстрировав крутое бедро.  – Пойдем пить кофе. С коньяком.   
Юрий взглянул на часы:
– Скоро  Сергеич освободится и составит тебе компанию.
– Мы никак ревнуем? – только и успела произнести Роза, как из-за горы гравия неожиданно  возник штурман Сергеич:
– А мы волноваться начали, вас из-за гравия не видно…
Жизнь на корабле текла своим чередом. Славка отдавал распоряжения палубной и машинной вахтам, Сергеич проводил учебные тревоги, Иван учил мальчишку-практиканта бросать легость, а рыжий  моторист  с наглой физиономией передразнивал неловкие движения того, скашивая  глаза  на рубку, то есть на Розу. Отметили в рейсе день рождения молоденькой матроски:  она с утра ходила в бигуди, а  вечером молодежь собралась за трубой и танцевала, подпевая магнитофону: «Не надо печалиться, вся жизнь впереди!..» Комсостав  в компанию не приглашали, такой, видимо, Славка, завел порядок  на корабле, но  моторист  с разбойной рожей, Юрий уже знал, что его зовут Генрих,  вызвал Юрия из рубки и предложил  «присоединиться». Юрий поблагодарил и отказался, тот  явно расстроился: «А я с вами  за жизнь хотел поговорить!..» «В чем же дело? – улыбнулся Юрий. – Поговорить – пожалуйста!» «Можно? – обрадовался парнишка. – Тогда пойдемте ко мне!» В тесной каютке Юрий устроился на стуле с мягким сидением, а Генрих вымыл два стакана под краном и плутовато взглянул на Юрия:
– По чуть-чуть, а? У меня хорошее вино есть!
– Ну, если по чуть-чуть…
Вино оказалось действительно хорошим. В городе такое редко купишь, а на севере в каждом магазине по несколько сортов болгарских, венгерских, румынских, молдавских, грузинских вин. 
– А вы, правда, писатель?
Юрий пожал плечами:
– Пишу.             
–Я тоже мечтаю написать книгу, в которой выведу всех плохих людей, которых я видел. Например, в жизни он Павел Иванов, а у меня будет Иван Павлов…
– Блистательный прием!
Генрих помолчал, и Юрию стало стыдно за свою иронию.
– Конечно, Юрий Петрович,  вы старше, умнее, вы такой, –  он задумался на мгновение, – ультравагантный, но вы ведь тоже с чего-то начинали…
– Извини, Генрих, я не хотел тебя обидеть. А тебе бы я посоветовал начинать с зарисовок, портретов, сценок. А плохого, как ты говоришь, человека попробуй понять, поставь себя на его место…
Вдруг он понял, что Генрих не слушает его бесценных наставлений, уйдя в свои  думы, и замолчал.    
– Все мы  только пешки в той игре, которую ведут вожди, – наконец, сформулировал Генрих свою мысль. – А я не хочу быть пешкой. 
– Тогда – проявляй себя, не упускай свой шанс, учись. У тебя какое образование?
– Через год получу диплом штурмана-механика в речном училище. Посоветоваться с вами хочу: по какому направлению мне дальше двигаться, в каком институте учиться? Только знайте, в капитаны я не хочу! Это вон Ваня у нас мечтает стать капитаном и плавать до пенсии. А мне надо, чтобы  в начальники выйти…
– Видишь, Генрих, на начальников у нас не учат, но ты можешь выбрать специальность, где больше узнаешь про организацию, экономику, психологию…
– А! – отмахнулся Генрих.  – Вон у нас Вячеслав Борисович в институте не учился, а психологию знает, будь здоров!
– Высшее образование ему бы не помешало.
– Будь у него диплом – он бы уже директором завода был, а там и до начальника пароходства рукой подать! У нас все говорят: Царев далеко пойдет!
– Ты прямо всех распределил, – осторожно усмехнулся Юрий,  – Ваню – в вечные капитаны,  Царева – в начальники  пароходства…
– А что? Я и про вас могу сказать, если не обидитесь.
– Да постараюсь…
– Вот вас, Юрий Петрович, большим начальником никогда не поставят! 
– Ну, а если я поработаю над собой?
– Да все равно все видно! – возразил моторист. – Только вы не переживайте! У вас есть главное: уважение!
– Ну вот, раз мы заговорили об уважении, значит – пора расходиться. – Юрий  поднялся на ноги и протянул Генриху руку. – Спасибо тебе.  И за слова, и за угощение.
Они вышли на палубу. Впереди уже показался красивый город  с высокими белыми домами,  большими белыми цистернами,  кранами,  кораблями с высокой ватерлинией.  На рейд встали  поздно вечером. Славка отдал старпому распоряжения  и позвал с собой Юрия:
– Юрий Петрович, надо обсудить один вопрос! –  Роза сделала было движение следовать за ними, но  Славка остановил ее: – Кон-фи-ден-ци-аль-но!   
– Ну, –  сказал Славка в каюте, – теперь можно и вздрогнуть. А то с утра опять начнется…
Он поставил на стол молочник  из сервиза. Юрий вопросительно взглянул на Славку.   
– Чистейший, медицинский!
Славка порезал осетрины, вскрыл банку тушенки:
– Сойдет?
– Сойдет!
Они выпили уже достаточно, когда Славка, с силой выдохнув, проговорил решительно, в три приема:   
– В общем, вот! Повиниться хочу! Надо!
И Юрий почувствовал себя обкраденным: Славка, тот Славка, который был в его глазах предателем, стал чистым и  пушистым, а он, Юрий, остался ни с чем.   

В кабинете начальника Нефтедарского порта, куда они вошли втроем, Юрия ждал сюрприз в сияющем лице его однокашника Вити.
– Первый  секретарь горкома комсомола Виктор Александрович Баранов, – представил его начальник порта, знакомый Юрию по встречам на балансовых в пароходстве. – Комсомол взял шефство над гравийным комплексом, там же в основном молодежь работает…
Кроме неожиданного карьерного взлета, Юрия поразил и внешний вид Вити. Он окреп, оформился, сложился, превратившись из рыхлого юнца в статного,  уверенного в себе   мужчину. Вырваться им с Витей из порта удалось поздним, но по-северному светлым вечером.
– Ну, все, – сказал Витя в машине, потирая руки, – едем домой, к столу! Ты в Нефтедаре-то бывал вроде?             
– Последний раз пять лет назад.
– За это время многое изменилось! Давай проедем по городу, посмотрим.
Он показывал и рассказывал. В городе наставили девятиэтажек, разбили парк, благоустроили улицы, построили торговый центр, возле которого гуляли мамы с колясками, и Юрия поразило обилие красивых и не просто нарядно, а богато одетых женщин. Машина проехала чистенькой аллеей под «пушкинскими»  фонарями и остановилась у подъезда кирпичного пятиэтажного дома, выделяющегося своей добротностью.
– Это случайно не Бульвар писателей? – спросил Юрий с усмешкой.
– Он самый!
В просторной прихожей, отделанной красной тканью, с медными ручками на тяжелых  дверях, их встретила Витина жена Саша, и Юрию снова пришлось удивиться: она была одета и  причесана стильно, по-столичному. И стол был накрыт не в кухне, а в гостиной, под чехословацкой люстрой. Юрию хотелось просто сидеть  в тишине  и смотреть на Сашу, но вместо этого пришлось слушать пьяного от счастья Витю:
– ... А я на распределении один не переживал! Шел последним, что останется, то останется, все равно осенью в армию, вот и выпала Нефтедарская ГРЭС. Ну, а лето отдохнул в деревне, родителям помог: картошку окучил, сена накосил, с девушками погулял…
Витя влажно заблестевшими глазками, однако, с некоторой опаской взглянул на жену; Юрий и Саша переглянулись, и Юрий понял, что где-нибудь в стогу сена Витя и обрел ту уверенность, которая  потащила его вверх.
–Первого августа прилетаю в Нефтедар, а здесь в аэропорту такое  творится! Отпускники, вахтовики, в город уже не уехать, не только что сесть – встать негде.  Но я все же устроился  возле какой-то колонны, присел на чемодан, рядом девушка кемарит, ну, и я задремал,  потом просыпаюсь, а у меня на коленях ее голова лежит…
Саша с улыбкой пояснила Юрию:
– Я окончила  Ленинградский электротехнический институт, захотелось романтики. Она и началась – прямо в аэропорту. Сидела, сидела, да и свалилась  ему вот прямо в руки. Проснулась, вскочила, растрепанная, страшная…
–  … ничего не страшная, ты мне сразу понравилась! – запротестовал Витя.
«И мне тоже», – сказал Юрий  взглядом.
– Спасибо за комплимент – сказала Саша, не отводя глаз.
– Оказывается, Сашу тоже на ГРЭС распределили. Дождались автобуса, добрались кое-как, пришли к заму по кадрам, тот говорит: молодцы, что приехали, нам позарез нужны мастер в энергоцех и инженер-нормировщик. Потом посмотрел наши документы и говорит: а вы ничего не напутали?   
 – Если б мы приехали по одному, так бы все и было, как в направлении, – сказала Саша, – а посадить  здоровенного парня в отдел, а девчонку послать в цех – на это у них рука не поднялась…
 – Я говорю: мне все равно, только сразу мастером не ставьте. Взяли меня сначала оператором, я как-то быстро освоился, ребята все молодые, грамотные, активные, спортом увлекались, меня избрали комсоргом, так и пошло…
– А меня посадили в отдел к теткам, но мы встречались в обеденный перерыв, играли в теннис и в волейбол, ходили в походы…
– …На октябрьский праздник сыграли комсомольскую свадьбу. Вся ГРЭС гуляла!
– Гуляла, – подтвердила Саша неожиданно грустным тоном.
– С этой свадьбы у меня и карьера началась! Олег, комсорг ГРЭС, очень все хорошо организовал, комнату нам выбил, на новоселье пришел, и вообще… Я через год из армии вернулся, а он уже в горкоме комсомола. «Давай, говорит, ко мне в горком, а я уйду – на мое место сядешь!» Так и вышло. Он сейчас в высшей партийной школе учится, далеко пойдет...
– Его фамилия – Середа?
– Олег Середа! Так ты его знаешь?
– Встречались… 
Юрий отметил, как напряглась Саша при упоминании имени бывшего комсорга ГРЭС, и вспомнил фразу Фейгина: у каждого в огороде зарыта собака...
– Так что все путем. Дочке  два  года, сейчас у бабушки в деревне, квартиру вот недавно дали. Хорошая?
Юрий огляделся. Что-то в этой богатой квартире не вязалось с ее обитателями. И еще вдруг показалось, что он бывал уже здесь.   
– Не то слово!
–  Раньше в ней большой начальник жил, все мог достать, вон какой ремонт отгрохал…
– Случайно не начальник БПТОиК? – по какому-то наитию спросил Юрий.
– Он! – вскричал  Витя. – Ты и его знал?
– Заочно.
Не зря ему показалось что-то в этой квартире знакомым: здесь остались следы Лу. 
– А где  он сейчас живет?
– На повышение пошел, в главк.
– В Тюмень?
– В Москву!
Ну что ж, москвичка Лу, теперь твоя душенька довольна?   
Наступила полночь, а солнце все  не уходило за горизонт. Саша подошла к окну, чтобы опустить шторы. Юрий поднялся:
–Спасибо! Пора и честь знать!
Он помог Саше убрать посуду и даже взялся за ее мытье, но Витя высмеял его и утащил в свой кабинет.
– Пусть она там, на кухне, а мы с тобой здесь посидим.  – Он раскрыл  бар, предложил выбрать напитки: – Виски? Коньяк? Мартини?
– Лед найдется?
– А я с морозильника ковыряю! – залился смехом Витя.
Он принес тарелку белых холодных катышков, и Юрий приготовил пару немудрящих коктейлей. Они уселись с бокалами на диване перед низким столиком.
– Ну, кого из наших встречал? Как там Василий?
– С Леной  Кузнецовой  встречаемся, вместе кандидатские сдавали. Василий живет в пригороде, работает замдиректора  совхоза-техникума…
– А я недавно во Владике был, мы над военным кораблем шефство взяли. С Андрюхой  встречался…
 – Как он?
– О! Высоко сидит! Там  все насквозь проворовались и обросли связями! А он – чистенький, ему сразу зеленый свет дали! …Звонит из своего кабинета: «Лаборатория? У меня гость – секретарь Нефтедарского  горкома, приготовьте все для дегустации». Надеваем белые халаты, входим в лабораторию, а там, на оцинкованных столах, – вся рыба, которая поступает во Владик со всех морей.
– Дегустация удалась?
– Наутро так башка болела! – Оглядел взглядом комнату. –  Хочешь,  здесь ложись, хочешь – в столовой. Я тут сам иной раз прилягу и – до утра.
И он действительно – после пятого или шестого коктейля –  повалился головой на валик. Юрий отодвинулся, и Витя тут же  устроился с ногами на диване, положил  под голову ладошки и закрыл глаза.
– Ты ее видел? – неожиданно  и невнятно спросил он.
– Кого? 
– Ю… Юльку…
– Нет, не пришлось.   
– Если увидишь, – бормотал Витя, – скажи…
– Что?
Витя в ответ мерно засопел. Юрий  с бокалом в руке вышел на кухню.
– Пал? – спросила Саша.
Он кивнул головой, а Саша вытерла руки полотенцем, взяла у него из рук бокал и медленно выпила. И когда он поцеловал ее, то прежде всего почувствовал вкус своего  коктейля.

В октябре неожиданно позвонил Валера:
– Слушай, у нас открывается совет по защите диссертаций. Вы с Ленкой – в числе первых. Только, знаешь, старичок… Надо бы встретиться.
«Старичок» все  понял. И не ошибся.
– Ты, понимаешь, старик, – сказал ему Валера при встрече на кафедре, –  у Ленки материала выше крыши, и публикаций достаточно… Нужен текст. Возьмешься?      
Юрий понял, что отказываться нельзя. Валера передал ему две пухлые папки. Юрий прочитал материалы и ужаснулся: это было хуже, чем ничего! 
– Ну что? – спросила Лена при встрече. – Сильно плохо?
Юрий не был расположен говорить  на голодный желудок:
– Давай совместим полезное…
–  …с неприятным?
– Ну, почему с неприятным? Ведь главное – результат!
За ужином в кафе он объяснил ей, что поскольку у него нет выбора,  он сделает все, что нужно.
– То есть ты  напишешь две диссертации?
Он пожал плечами:
– Таковы правила игры. Я их принимаю.
– И я останусь  у тебя на всю жизнь в неоплатном долгу?
– Ну,  почему в  неоплатном? – вспомнил он Пильщикова..
– Ты прав, – сказала она серьезным тоном. – Я согласна расплатиться с тобой.   
Юрий не ожидал такого поворота, – правда, к тому времени они уже начали третью бутылку шампанского, – и поначалу несколько растерялся:
– Прямо вот так, сразу?
– Ложка дорога к обеду, – усмехнулась Лена, – или как там говорится?
И Юрий испытал  примерно то же чувство, что и после Славкиного покаяния, – пустоты, обворованности. Они расстались сухо, в некоторой неловкости и недоговоренности, но уже назавтра  Юрий вдруг вспомнил о предложении Лены с обдавшим его с ног до головы жаром.  Они встретились только через месяц, и он пытался найти в ее глазах, в ее лице  отзвук, отклик, отблеск его чувств, но Лена была суха, спокойна, деловита: ведь они работали над ее выступлением на защите.  Лена отбарабанила написанный им доклад и довольно сносно ответила на его вопросы.
– Талант, тетка, талант! – вынужден был признать Юрий.
Лена взглянула на него искоса:
– Ты еще не выбрал время? И место?
Юрия покоробила такая меркантильность.
– Леночка, – сказал он, – не будем спешить!               
– Тогда я назначу! Вот как только кафедру пройдем!..
В день кафедральной защиты Юрий неожиданно разволновался, что отметили все присутствующие: «Учитесь у Леночки держать себя в руках!» Зато его похвалили за иллюстрации. Неожиданно горячо в его защиту выступил Яков Давыдович, не сказав почему-то ни слова о Кузнецовой: «Из всех диссертаций, с которыми я знакомился за последние годы, работа Медведева – самая яркая и интересная!» Он даже помог ему снять плакаты и все говорил, говорил…  Пришлось пригласить  его в кафе, где намеревались собраться втроем: они с Леной  и  Валера. Но то ли из-за присутствия Якова Давыдовича, то ли еще по какой причине, только вечер явно не удался. Пельман все понял и церемонно откланялся. После его ухода  Юрий  тоже  почувствовал себя лишним. 
– Ну что, дорогие мои? – спросил он. – А не выпить ли нам водки?
Супруги как по команде накрыли свои рюмки ладошками.
– Ну, что ж, мавр сделал свое дело… – Он вынул бумажник, сунул под свою тарелку две десятки и поднялся на ноги. –  Счастливо оставаться!   
Он не прошел по темной улице и нескольких шагов, как к нему метнулась чья-то тень:
– Юрий Петрович! А я вас жду! Нам  поговорить надо!
– Это вы, Яков Давыдович? А у вас водка есть? 
– Есть! Дома!
– Так едем к вам! 
Вышли из такси у мрачного здания, вошли во двор-колодец.
– Барселона, – проговорил Пельман, остановившись у низких дверей подъезда и глядя в бурое беззвездное городское небо.  – Читали Аксенова?   
И Юрий только сейчас понял, что Яша, которого он считал человеком другого поколения,  старше его всего-то на каких-нибудь три-пять лет.
Пельман был холостяком,  и квартира у него была  действительно холостяцкой, неуютной, загроможденной  шкафами, стеллажами, коробками. Устроились на тесной кухне, где проводка торчала снаружи, на роликах-«тюрючках». Из закуски оказались хлеб и банка шпрот.
– Уезжаю я, Юрий Петрович. В Израиль. Хуже, думаю, не будет… – Несмотря на оптимизм содержания, сказано это было  безрадостным тоном. – Там у меня, Юрий Петрович,  есть шанс вернуться к науке, к настоящей науке. Ведь то, чем приходится заниматься на кафедре… Для кого-то это очень интересно, не спорю. Я очень уважаю Клавдию Федоровну, у вас очень интересные  идеи, но я-то   –  математик! Я в десятом классе послал на олимпиаду  решение одной из задач Гильберта…
– Да вы что! – вырвалось у Юрия. 
– Вот видите, вы тоже не поверили. Как и те академики, которые ко мне в школу  приехали. А я им доказал, что решения не существует… В двадцать  четыре года я получил диплом кандидата физико-математических наук. Потом, Юрий Петрович, я сделал две ошибки, даже одну, потому что вторая была просто следствием первой: женился и согласился перейти в этот институт. Здесь мне пообещали все и сразу: должности доцента и заведующего кафедрой высшей  математики, квартиру. И я все это получил в двадцать пять лет! Но я совершенно не имел  никакого опыта руководства, к тому же на кафедре у меня было двенадцать женщин разного возраста, глупых, обидчивых, амбициозных и либо одиноких и обозленных на весь род людской,  либо жен больших начальников. И как только я стал отрабатывать свои деньги, которые мне тогда казались сумасшедшими, и наводить порядок – на меня стали писать анонимки, жаловаться в деканат и в партком…         
– Мужьям, – подсказал  Юрий, вспомнив жену директора обувного комбината  Кротову.   
– Естественно! Года не проработал,  вызывает ректор: «Яков Давыдович, вы не оправдали  нашего доверия!» Да, может, и не это главное. Тогда же, помните, эта война, разрыв дипотношений, а тут еврей притесняет русских женщин! Тут бы мне бежать обратно в свою лабораторию цепей и колец, падать на колени, просить вернуть на должность младшего научного сотрудника, но… Жена меня бросила, я работал на той же кафедре доцентом, а потом Овчарова предложила сотрудничать с ней. Я перешел на другую кафедру, стал читать  матметоды, написал ей главу диссертации и так втянулся, что сам защитил докторскую по экономической специальности! Но мне стыдно, Юрий Петрович! Ведь я математик! Я там с нуля начну, но буду заниматься только математикой!   
– Ну, что ж, – осторожно сказал Юрий, – удачи вам на новом месте.
– Удача, Юрий Петрович, и вам не помешает.  Хотите, я вам помогу?
– В чем, Яков Давыдович?
– Выехать. Туда, где ваши корни. 
Юрий вздрогнул:
– Какие корни?
Пельман  вздохнул:
– Ах, Юра, Юра… Да ведь мы давно все знаем.
А Юрию почему-то вспомнился преподаватель английского в речном училище, который жил в заводском поселке среди огромных труб и черных корпусов, где не было ни клочка зеленой травы, и каждый день приезжал в холодном и грязном вагоне к курсантам, чтобы читать с ними про Лондон, the capital of Great Britain; Юрий забыл его имя, но помнил глаза, в которых жила вековая скорбь его народа…   
– Спасибо,  но мне мое происхождение не представляется столь очевидным. – И быстро сменил тему, чтобы Пельман не успел обидеться.  – И когда вы, Яков Давыдович, покидаете нас?
– Ох, Юрий Петрович, не скоро! Я только дождался вызова, а теперь надо еще получить визу, а чтобы ее получить, требуется характеристика с места работы…
Он  замолчал и взглянул на Юрия с неуверенной надеждой:
 – Как вы думаете, мне дадут хорошую характеристику?
– Яков Давыдович, характеристику обычно пишет сам характеризуемый. И что такое хорошая характеристика в данном случае – неизвестно. Напишите только то, что нельзя опровергнуть: родился,  учился, защитился, работал, участвовал, судимости и взысканий не имел…
 – Нет-нет, не имел!
– Если чувствуете свои слабые места, приготовьтесь заранее. Как при защите диссертации, напишите   вопросы  и дайте аргументированные ответы.
– А как вы думаете, что будут спрашивать?   
Они проговорили чуть ли не до рассвета. Юрий и заночевал у Якова Давыдовича на продавленном диване.   
Вскоре Валера вызвал Юрия и предложил ему место на своей кафедре. 
– Ты знаешь, что учудил Яша?
– Знаю, – признался Юрий.
– А что же ты мне не сказал?
Юрий пожал плечами:
– Но он же это не собирался скрывать!..
– А я думал, ты не знал!
Юрию показалось, что Валера был не то разочарован, не то  озадачен признанием Юрия.
– Ну, ладно, отпустили мы Яшу с  миром, пусть едет в свой Израиль, хотя, конечно, кафедра лишилась доктора-профессора…
Юрий мог бы поклясться, что в глубине души Валера доволен отъездом Пельмана: он для него, никому не известного кандидата наук,  вроде того чемодана без ручки…
– И ведь, главное, как он ловко все свел к личным мотивам! Мол, Советский Союз дал ему все, но он не сумел этим распорядиться, и ему нужна смена обстановки…  Понимаешь? Смена обстановки!   
Ну что ж, Пельман четко держался линии, выработанной ими в ту ночь на его запущенной квартире, и весь пыл коммунистов и патриотов был направлен не на  его «предательство», а на незрелое, ребяческое   отношение  к жизни.
– Но самое интересное, что мы обязаны его тут же уволить, не дожидаясь конца учебного года! Так что, вся надежда на тебя!  Ты прекрасно знаешь предмет Пельмана, да, кроме того, и в менеджменте волокешь! Пиши заявление!
 И Юрий написал заявление и, поскольку три положенные  после института годы он отработал с лихвой,  в порту его отпустили без  проблем. Ему даже показалось, что  все чуть ли не обрадовались его уходу, во всяком случае, Хлебников выглядел очень довольным, а Людмила Васильевна, с ее среднетехническим заочным, ласково пропела: «Не забывайте нас!» Сам же Юрий не испытывал особой радости. К тому же Аня напустилась на него, что он согласился на ассистента: «Надо было –  хотя бы на старшего преподавателя! И вообще: не поторопился ли ты? Ведь сейчас тебя из всех списков вычеркнут!» Юрий знал наверняка, что его фамилия и так нигде не фигурировала, кроме  ведомости на зарплату.  Но все равно он почувствовал неприятный укол, не найдя себя среди лауреатов. Правда, не попал туда никто из конторских, только Славка да  бригадир  докеров  Федор Зарубин – «за  высокие производственные показатели и применение новых технологий».  Ну что ж, подумал он, вот все и кончилось. Он, слава богу, успешно защитился, читает лекции  в двух институтах, впереди – участие в конференциях, статьи, книги,  читатели. А главное – ему всего лишь тридцать лет.

Мастер поставил целью  ввести в бюро местного отделения социологической ассоциации, где сам состоял  в непременных членах, Алика и Юрия. И они вошли, а Юрий еще и возглавил секцию социологии организации.  Заседания социологического бюро и научные конференции проходили в новом здании университета, расположенном, как выражались в городе, на выселках. Для Юрия поездка в университет была как командировка в другой город.  Да и народ обычно собирался со всей Сибири. Особенно много было заводских социологов, в основном женщин, выпускниц педагогических и технических вузов, вдруг перековавшихся в инженерных психологов и социологов. На их фоне выделялся социолог-мужчина  по фамилии Вайсберг; мало того, он еще стал присылать Юрию письменные отчеты о своей деятельности на поприще социолога, проникнувшись к Юрию немного пугавшим того доверием.       
Однажды, проходя после затянувшегося допоздна   заседания  бюро длинным низким коридором, он прошел нужную лестницу и   увидел  на двери табличку «Кафедра древней истории». В списке преподавателей вслед за академиком и профессором Иорданским Е.М. шел замзавкафедрой доцент  Смирнов Н.М., а замыкала список ассистент Стрелкова Е.Ф.  Из-за тонкой двери доносился стук пишущей машинки.  Юрий взялся за дверную ручку. Пулеметный треск прекратился:      
– Здравствуйте, вам кого?
За машинкой сидело забавное  существо с миниатюрным личиком, на котором все было неожиданно огромным: глаза, нос, зубы.
– Николая Михайловича, но его, вижу, нет на месте.
Существо повело  носом в сторону  настенных  часов:
– Занятия давно закончились, приходите завтра, Николай Михайлович  приходит обычно к десяти, только он сидит рядом, в кабинете. 
– Вместе с Ефимом Моисеевичем? – блеснул эрудицией Юрий.
– Не вместе, а вместо, – уточнило существо.   
– Извините, а у Екатерины Федоровны  какое расписание? 
– А у Екатерины Федоровны оч-чень интересное расписание!   
Она сделала многозначительную паузу. 
– А вы случайно не знаете…
– Я все знаю.
– Рад за вас. Разрешите присесть?
– Пожалуйста! Только я не могу уделить вам много времени. Что вас интересует? Кто у Екатерины Федоровны в мужьях? Только почему вы этого не знаете, если знакомы с Николаем Михайловичем?
– Это длинная история, а вы  сами сказали, что не можете уделить мне внимание…
– Ну, отчего же? В конце концов, каждый советский человек имеет право на отдых.
Она снова взглянула на часы.
– Тогда позвольте вас пригласить поужинать!
Она поднялась следом, оказавшись ему по плечо:
– Ну что ж, вам удалось заинтриговать меня…
– Взаимно! Меня зовут Юрий.
– А меня Жанна.  Здесь есть неплохая столовая, с  шести она работает как кафе, – говорила она, выходя с ним на крыльцо, откуда-то снизу.  – К сожалению, большего наши выселки вам предложить не могут.
– А вы здесь живете?
– Да, в общежитии, – показала она в сторону панельной девятиэтажки.
После осенней темноты и слякоти в столовой показалось неожиданно хорошо: светло, чисто, уютно и сравнительно тихо. В буфете оказался неплохой выбор болгарских вин.      
– За нашу встречу, Жанна!
– За  встречу!
– Расскажите  о себе, – попросил Юрий.
– Я с Алтая, из города Рубцовска. Знаете такой? Училась в девятом классе, когда к нам в школу приехал Николай Михайлович. Он так интересно рассказывал про археологию,  что я  просто заболела ей. Окончила школу с золотой медалью, поступила, стала ездить в экспедиции, в студенческом кружке занималась, на третьем курсе напечатала первую статью, защитила на «отлично» диплом, оставили на кафедре…   
Света перечисляла свои успехи, а голос становился все более безрадостным. Н-да, подумал Юрий, разбил ты, Николай Михайлович, сердце бедной Жанны.   
– Значит, все хорошо?
– Все хорошо, – сказала она, чуть не плача.
– Жанна,  – сказал он, – давай выпьем за тебя!
Она слабо улыбнулась:
– За меня!
Выпив, спросила:
– А вы давно знаете Николая Михайловича?
– С Николаем Михайловичем  мы вместе школу заканчивали – экстерном. И он женился на той, с кем мы перед этим расстались…
– А теперь он и с ней расстался…
– Как расстался? С Ларой?
Господи, как же он не сложил два и два!
– Ну, это был такой шум! Его и на парткоме разбирали, и в ректорате!  А Катя, та ходила белая как мел. Но Николай Михайлович  повел себя честно, по-мужски, он победил. – Жанна неожиданно вздохнула и тут же дико, до слез, покраснела. – Вы и  Катю… Екатерину Федоровну знаете?
– Пятнадцать лет назад  ее в шутку назвали моей невестой…
– Выходит, Николай Михайлович вас дважды… обошел?
– Выходит, так. Так что мы с тобой, Жанна, почти родня! 
Она потупилась, потом взглянула исподлобья:
– Это так заметно? А мне казалось, что я уже избавилась…
Чтобы переменить тему, он спросил:
– А что с вашим академиком?
Жанна долго молчала, словно колебалась, говорить ли всю правду.
– У Ефима Моисеевича случился инфаркт, он вообще-то еще не такой старый… В общем, говорят, это случилось прямо на заседании парткома, после выступления  Николая Михайловича. Он критиковал Ефима Моисеевича…
 Юрий вспомнил слова Коли Смирнова: «Неужели и  русскую  историю займут инородцы, как заняли они русское литературоведение?»
– И что же было предметом критики?
– Якобы Ефим Моисеевич высказался против нашей помощи арабам.
– Неужели прямо на парткоме?
– Да нет, конечно. Версия такая, что он где-то среди своих похвалил израильтян, что они воюют грамотно, профессионально, а арабы воевать не умеют, и лучше бы наши миллиарды пустить на развитие советской науки…
– А ведь он не так уж и не прав, – сказал Юрий. – Политика – это одно, а военное дело и экономика – другое.
– А первый инфаркт у Ефима Моисеевича был в шестьдесят восьмом  году, – сообщила Света – Ну, вы помните…
Юрий опустил голову:
– Я – помню.
Да, он хорошо помнит то собрание, когда Мастер – то ли осознанно, то ли нет, – принял удар на себя, лишил Юрия необходимости  занять четкую позицию. Но он и сейчас уверен, что социализм надо защищать. Он взял ее хрупкие ладошки в свои руки:
– Спасибо тебе!
– За что?
– За тебя!
– И вам спасибо, – сказала она, подняв свое некрасивое и несчастное лицо. – Вы  в университете будете бывать?
– Буду! И мы обязательно встретимся! И отомстим нашим обидчикам!
– Это вы всерьез?
– А ты хочешь?
– С вами – да.   

Почтовая карточка, заполненная его рукой,  но с заветным штемпелем, пришла в конце ноября, когда уже наступила зима, и белые сугробы полностью скрыли всю неприглядность большого и грязного города. Аня тут же обзвонила всех, и вся компания пришла с поздравлениями; почему-то больше всех обрадовалась Зоя, сама два года назад защитившая кандидатскую по медицине: «Поверь мне, сегодня у тебя самый счастливый день: даже, когда получишь диплом, не будет такой радости», Илья крепко пожал ему руку и сказал со вздохом, что  Юрий молодец, а у него все времени не хватает на это дело, и Юрий подумал, что по отношению к успеху других проверяются люди, некоторых это почему-то заставляет оправдываться… Его  «подельщицу» Лену утвердили еще в октябре, но Юрий узнал об этом не от самой Лены и даже не от Валеры, а по телефону от Камышева.   
Через несколько дней Аня встретила его  вопросом:
– Ну что, партайгеноссе, у вас новый фюрер?
– Да, и кто же он?
– Юра, кто у нас член партии, ты или я? 
На самом-то деле  Юрий был очень далек от вершины областной партийной пирамиды.  С первым секретарем обкома – теперь уже бывшим, судя по Аниным словам,  – было всего два, мягко говоря, близких контакта. Первый раз это было в театре. Они  с Аней, пробираясь в перерыве к своим местам, прошли  между сценой и первым рядом, и Юрий вдруг увидел цепкий, оценивающий,  властный взгляд узко посаженных глаз, напоминающих двустволку, брошенный на Анины обнаженные короткой юбкой ноги. Потом, когда они гуляли с Оленькой в скверике недалеко от «дворянского гнезда», его дочь вдруг оказалась на руках хозяина области, прогуливающегося там после трудового дня. «Хорошая девочка!» – похвалил он, передавая Оленьку подошедшему Юрию.      
–  Касатонов! Это – папаша той, которой ты написал диссертацию?   
Он не говорил Ане про свои дела с Валерой и Леной, а Аня никогда не отличалась излишним любопытством и все же каким-то образом узнала все.
– Той, – сказал он после долгого молчания.
– А ее муж – твой завкафедрой?
– Да.
– Ты понимаешь, в какую  ловушку попал?
– Нет.
– Ведь они  всю оставшуюся жизнь будут тебе мстить тебе! 
– Да почему?
– Потому что добро не должно оставаться безнаказанным!
Теперь он все понял. Стоит ли дочке  первого секретаря обкома партии обращать внимание на такие мелочи, как обещание расплатиться.

Больше всех  заинтересовался книгой Юрия и Нади Мастер: «Где будете издавать?» Авторы переглянулись и пожали плечами. «Только в  “Академии”!» – сказал Мастер. Алик поддержал его: «У них есть научно-популярная серия, как раз для такого рода работ». Издательство  располагалось  в центре, в тяжелом сером здании эпохи конструктивизма. Юрий шел не торопясь, обдумывая предстоящий разговор с редакторами. Перед самым крыльцом его обогнала женщина  в распахнутой дубленке с капюшоном, с пакетами в руках. Перед дверью она замешкалась, пытаясь носком сапога зацепить створку двери. Юрий взялся за ручку и галантно распахнул дверь: «Прошу!» Из-под капюшона прозвучало: «Спасибо!» Что-то в голосе и фигуре женщины показалось очень знакомым. Она быстро проскочила в подъезд и застучала каблучками по гранитным ступеням, а Юрию пришлось показать удостоверение и подождать, пока тучный седовласый вахтер  запишет его в амбарную книгу.
Юрий и не предполагал, что директором издательства работает непременный член их компании Илья, который все может достать и никак не может засесть за кандидатскую. Илья  мельком просмотрел титульный лист, пробежал глазами  аннотацию:
– Ну, что я тебе скажу, старик, заявка интересная, на западе бы с руками оторвали. Но мы с тобой не в Чикаго. И печатаем мы в основном солидных ученых, членкоров, академиков, которым помогаем доступным языком изложить свои  теории, получившие признание и подтверждение.  – Оторвался от рукописи, заранее похохатывая, как делал всегда, рассказывая анекдоты. – А на редсоветах  бывает такое! Обсуждаем книгу по экономике, а одна – есть у нас такая – заявляет: «Это очень вредная книга! Она учит считать и экономить! В конце концов, люди в целях экономии станут убивать больных и стариков!»   
– Да, – сказал Юрий. – Знание – страшная сила!
– Так что, обещать ничего не могу. Но я тебя сведу с редактором,  побеседуйте, она почитает, отправим на рецензию, ну, а потом будем решать.  – Он поднялся на ноги.  – Пойдем, провожу.
В большой комнате, где за шестью столами, заваленными бумагами и стопками новых книг, не сразу можно было разглядеть их хозяек, Илья, галантно поздоровавшись со всеми от  порога,  подвел Юрия к среднему столу у окна: 
– Лариса Владимировна, к вам  автор! Юрий Петрович Медведев!
Лара поднялась на ноги, и Юрий понял, что она узнала его там, на крыльце, но  почему-то прятала лицо в капюшоне.
– Здравствуйте, Юрий Петрович,  – сказала она севшим голосом. – Садитесь, пожалуйста.
Юрий повернулся к Илье, и тот подал ему руку, прощаясь, а Ларисе бросил:
– Потом зайдете ко мне.
– Садитесь, – повторила Лариса. – Что у вас?   
– У нас с моим соавтором подготовлена книга для популярной серии под названием «Играем в менеджмент!»
– А что вы понимаете под игрой?
Юрий объяснил.
– Но ведь есть же классическое определение игры, данное Оскаром Моргенштерном  и фон Нейманом.
Откуда, подумал Юрий, у филологически образованной девочки такой глубокий интерес к теории игр? Он повел глазами и увидел на полке толстенный том «Исследования операций», какой имелся и  в его домашней библиотеке.
– Я думаю, вам следовало бы вначале прочитать рукопись…
– А вы не указывайте мне! – Заметив, что на них стали оглядываться,  негромко процедила сквозь зубы: – Раз  привел  сам директор, думаешь: все будут плясать перед тобой?
Юрию стало грустно и жаль Ларису. Маленькая, неужели из-за Коли  Смирнова  ты возненавидела весь свет?  Он наклонился к Ларисе: 
– Как специалист по менеджменту скажу, что ты  не умеешь  управлять своими эмоциями. В нашей книге есть подобная ситуация  в виде игры.  Ты своей игры не нашла.
– Я тебя ненавижу, – прошептала Лариса.
– Идя сюда, я проигрывал ход нашей встречи, только не представлял, что вместо тетки с «беломориной» в зубах встречу молодую очаровательную женщину…
– Ты по-прежнему такой же пошлый.
– Ты права,  я по-прежнему такой же нежный. – Юрий выпрямился на стуле и продолжал чуть громче: – А книга может оказаться очень полезной для вас, прочитайте ее  внимательно. Кстати, она  читается очень легко, вы не оторветесь…
– Вот и писал бы свои романы…
– О, вы в курсе моих литературных успехов?
– Как можно быть в курсе того, чего нет?
– Кстати, у меня есть повесть, где герой не видит разницы между жизнью и игрой…
В глазах Ларисы неожиданно появился интерес:
– И это кончается плохо?
– К сожалению, да.
– Она опубликована?
– Готовится к изданию.
– Дай почитать! –  Неожиданно улыбнулась: – Не обижайся, что я тебя так встретила. Столько плановой работы, а тут еще блатных читать!
– Это я – блатной?
– Конечно! Чтобы директор сам привел автора!.. Кто за тобой стоит, Медведев?
– Все прогрессивное человечество!
– Бедное человечество! – И громко, для всех,  сказала: – Ну что, Юрий Петрович, рукопись я приняла, телефоны ваши здесь записаны, так что я вам позвоню.
Он поднялся на ноги:
– Договорились, Лариса Владимировна. И приглашаю вас на литературный вечер в областной библиотеке.
– Когда?
– На рождество, 25 декабря.
– Я обязательно приду!
У планируемого мероприятия с католическим рождеством была не религиозная, а культурная связь. Но все же какие-то атрибуты, прежде всего, свечи, указывали, что это не просто  литературный вечер.
– Понравилось? – спросил Юрий, когда они оделись и вышли на пустую и темную улицу, под легкий снег.
Лариса  пожала плечами:
– Забавно! В университете  у нас тоже были подобные вечера.
– А ты почему в издательстве оказалась, а не на кафедре?
– Так сложились обстоятельства. Аспирантуру закончила без защиты, преподавать не захотела. А в издательстве интересно. Среди моих авторов академики, есть даже нобелевский лауреат, очень милый дядечка… Чувствуешь свою причастность к чему-то вечному, высокому, несуетному. А на кафедре, ведь сам знаешь, дрязги, зависть, сплетни…
– Ну, этого везде хватает. А хороший  редактор – это скульптор, который отсекает от  куска гранита все лишнее.
– Завтра повешу плакат: «Редактор – это скульптор, который отсекает все лишнее  из представленного автором  материала. Юрий Медведев».
– Можно без авторства.
– Кстати,  книга у вас интересная – с точки зрения анализа склочных коллективов. Только мне непонятен твой оптимизм.
– Ты права, я – крайний оптимист. В том смысле, что за ним край, пропасть. Единственное спасение для человека и в жизни  и на работе – принять правила игры!
– А если эта игра гадкая, противная твоему существу? Продолжать улыбаться?
– Мы советуем не только улыбаться, а использовать весь спектр эмоций, вплоть до гнева и капризов. Но эмоции должны быть ин-стру-мен-том!
Лариса покачала головой:
– Ты – страшный человек, Юра! Как ты изменился за эти годы! – И попросила: – Останови мне такси!
Они уже дошли до центра, где прохожих было больше,  и почти все  шли с елками. Он остановил «Волгу»  с зеленым огоньком, усадил Ларису и спросил в открытую дверь:
– Мы до Нового года уже не встретимся?
– А что, есть предложения?
Голос Ларисы из темноты салона прозвучал неожиданно кокетливо. Юрий не нашелся сразу, что ответить, а водитель нетерпеливо вопросил:
– Так, молодые люди, мы едем или мы не едем?
Юрий нырнул в салон, и машина тут же тронулась. Лариса ничего не сказала. Молчала она и тогда, когда он придвинулся к ней и взял ее руку  в свои. У ее дома он расплатился с водителем и помог ей выйти.
– Ты не очень голоден? – вдруг спросила она. – А то у меня жрать совсем нечего. Зато есть бутылка шампанского.  Я ее купила на Новый год, но ведь сегодня рождество по-западному, вот мы его и отметим! Ты не против?
Он повернул ее лицом к себе, и на него взглянула Лара его далекой юности.
– Нет, – сказал он, целуя ее холодные сухие губы, – я не против!

Высокопоставленная Надина мама достала две путевки  по линии советско-французского общества и увезла дочь в Париж. Юрий провожал Надю  от здания агентства и впервые встретился с ее мамой, моложавой и более раскованной, чем Надя.
– А, это тот самый Юрий Петрович? А почему вы к нам не заходите? 
В группе, где не понять было, кто отъезжает, кто провожает,  мелькнуло знакомое лицо соседа по дому, молодого отца, с которым по воскресеньям выгуливали в парке детей, он – своего Максима, Юрий – Оленьку; звали его Владилен. Юрий кивнул издали, но подходить не стал.  Нади не было две недели, и он  вдруг понял, что скучает и с нетерпением ждет ее возвращения. Он встретил их в аэропорту и удостоился  двух поцелуев – одинаково крепких,  заграничных. Среди прибывших был и Владилен. Юрины женщины сдержанно простились с ним. Юрий привез их на такси, занес чемоданы и хотел откланяться, но  Надина мама возмутилась: «А кто нам  приготовит стол?» Юрий знал, что Надин отец, полковник милиции, умер три года назад, и в доме остались две одинокие женщины. Пока они разбирали вещи и принимали по очереди ванну, он открыл окна, чтобы проветрить квартиру, купил у бабок под окном овощей и зелени, достал из буфета приборы. Пили красное французское вино, по вкусу ничем не отличающееся от хорошего молдавского, и закусывали сыром с плесенью. Юрию было хорошо, он чувствовал себя  здесь просто и уверенно, во многом благодаря поведению Надиной мамы. Сама Надя была молчаливой и казалась усталой, но в глазах ее теплилась тихая радость. 
– Как Париж? – спросил Юрий, когда мама ушла ночевать в свою однокомнатную квартирку.
Надя пожала плечами:
– Разве сейчас это важно?
– Да, действительно… Я очень скучал по тебе.
– А я  всех с тобой сравнивала. И каждый раз говорила себе: «А Юра – лучше!»
– А если б встретила лучше, то не вернулась бы?
– Ты думаешь, мне есть к чему  возвращаться?   
Она замолчала, и Юрий понял все, что было за ее молчанием.
Надя рассказала на кафедре про поездку, и Мастер тут же загорелся новой идеей: надо завоевать советско-французское общество. Для  этой цели Юрий, с его кой-каким знанием языка, кандидат наук, писатель, член партии,  подходил как нельзя лучше.  Наде было поручено поговорить с мамой, чтобы та рекомендовала Юрия в бюро, а там, глядишь, и до руководства недалеко.  И Юрию пришлось посещать мероприятия в Доме дружбы, где он увидел весь городской бомонд.  Оказывается, все более-менее известные люди города стояли у руководства каким-либо обществом: польским, монгольским, кубинским, болгарским, венгерским, румынским… Советско-французское общество считалось одним из престижных и возглавлял его … сам Буторин. «Ну что, товарищ профессор, как дела?»– встретил его тот в зале Дома дружбы. «Да мне еще  далеко до профессора!» «Ничего-ничего, – пробасил Буторин, – раз кандидатом стал, то и профессором будешь!  У Семена тоже движение, по своей линии…» Буторин свел брови. Ничего больше о Семене не расскажешь, остается только ждать, когда он выберется из своей Африки, дай Бог, живой и здоровый, с большой звездой на погонах. А другу его сына и зятю его друга, мужу Анечки, почему бы не помочь, к тому же Лилечка просила… Выступления и предложения Юрия на собрании общества понравились всем, и ему с удовольствием поручили проводить их в жизнь, избрав заместителем Буторина.
– Поздравляю! – сказала Аня с сарказмом. – Стоило пять лет кругами ходить, чтобы придти к тому, от  чего ушел!
Юрий понимал, что она права: в присутствии Буторина он вдруг ощущал себя тем пацаном, что впервые появился в его доме, и не права: по большому счету в каждой игре можно принять только два решения, наступать или отступать.          
В очередной раз нужно было решить какой-то вопрос по обществу, и Буторин предложил встретиться у него в заводском кабинете. На Юрия выписали пропуск и провели в приемную, где в  уюте и прохладе, среди многочисленных  цветов, царила, иного слова не подберешь, крупная красивая женщина, секретарь директора производственного объединения. Она милостиво ответила на приветствие Юрия и сняла трубку. Через две минуты его уже встречал Буторин, поднявшись во весь рост под портретом молодого и симпатичного Брежнева, и Юрий вдруг увидел, насколько Буторин похож на генсека.   Они быстро решили все вопросы, и Юрий  еще раз убедился, что Буторин – настоящий руководитель, касается ли это  громадного  предприятия или  добровольного общества любителей путешествовать.  Но он видел, что и Буторин отдает должное четкости Юриных формулировок и системному взгляду на вещи. И предложение, прозвучавшее в конце встречи,  не удивило Юрия, он знал, что рано или поздно это произойдет: «Вот вы, товарищ профессор, читаете лекции разным там энергетикам из других городов, а  своему городу чураетесь помогать!» В общем, Юрий дал согласие на проведение цикла занятий по менеджменту для начальников цехов.  Юрий начал издалека, с Сократа, который считал, что  только философы способны к власти и нравственности, но сам не способен был ни к какой и не имел ни денег, ни женщин (Юрий пояснял исключительно мужской аудитории, что в то время  наличие женщин говорило о социальном статусе мужчины, и знал наверняка, что кто-нибудь скажет про себя или соседу: «Как и сейчас…»), с Иофора, тестя  Моисея, который предложил зятю, выполнявшему обязанности военачальника и судьи, применить  иерархическую структуру управления: «Поставь над десятниками сотского, и пусть они тебе докладывают», с Макиавелли, которого до сих пор клеймят как  человеконенавистника, не понимая того, что  тот, наоборот, был великим гуманистом, просто время было такое… Впереди были Файоль, Вебер, Тейлор, Мэйо, но неожиданно перед началом очередного занятия его вызвали в кабинет Буторина. Секретарша взглянула на него с неприкрытым презрением:
– Идите!
Буторин встретил его криком, не вставая с кресла:
– Чему вы там учите? Философию разводите? Какие еще там Сократы и Моисеи?  Как вы, член партии, можете учить по библии? – Он похлопал ладонью по знакомому до слез учебнику основ управления «для домохозяек», как называли его на кафедре у Казарина: – Вот с чего надо начинать: с ленинских принципов!
Юрий пытался возразить, что ленинские взгляды на менеджмент очень актуальны и обязательно найдут место – через два занятия…
– Сегодня! – закричал Буторин – Сейчас! И никакой отсебятины!  Иначе – я ваши занятия прикрою!
– Александр Семенович,  – сказал Юрий, – начнем с того, что я не напрашивался, а вы пригласили меня. И программа занятий вами утверждена,  я от нее не отхожу...
– Но я не подписывал  вам про Сократа и Моисея! И потом – я посмотрел их конспекты – там же ничего нет, одни заголовки. Как же так?   
– Хорошо, Александр Семенович,– сказал Юрий, – я учту ваши замечания – и по содержанию, и по форме.  Я могу идти?
– Идите! Но смотрите там!..
Юрий вышел с улыбкой, и секретарша выпучила на него глаза: уж не прибил ли он ее шефа?
– С Александром Семеновичем все в порядке, – успокоил ее Юрий.
Его хорошее настроение объяснялось тем, что он  все это предвидел. А вести занятия надо действительно строже. «Интересно, кто из них “стучит”?»  – думал Юрий, входя в техкабинет и здороваясь со слушателями, рассевшимися по двое и по трое за высокими столами. Внимание его привлек один из слушателей, пожилой, с залысинами. Видимо, он. На пятки наступают молодые, образованные, голодные, вот и приходится держаться за  кресло... Юрий ободряюще улыбнулся ему: мол, продолжайте, товарищ, вы на верном пути. Тот оглянулся, покрылся испариной, полез за платочком.
Он рассказал о Буторине Ане, как ему показалось, с юмором, но Аня, не улыбнувшись,  пожала плечами:
– Я тебе давно говорила: как ты можешь учить управлению? 
Главу из их с Надей книги под названием «Управляйте своим гневом!» опубликовал популярный среди руководителей журнал,   они с Надей стали лауреатами ежегодной премии, а по их статье провели читательскую конференцию. На кафедре ликовали: «Награда нашла героев!» На встречу с читателями поехали всей кафедрой, и неожиданно для Юрия в центре внимания оказались не авторы, а Мастер, интерпретировавший их статью так красноречиво и так  провокационно, что вызвал основной поток вопросов. Юрию же  вопросы достались в перерыве. К нему по одному, озираясь, подходили солидные дядечки и чуть ли не шепотом, спрашивали одно и то же: «Как же все-таки быть с эмоциями?», и он снова и снова говорил, что суть их статьи не в том, чтобы доказать неуместность эмоций в современном менеджменте, а – показать их место, возможности и условия применения как средства управления. Когда он писал эту главу, он вспоминал Фейгина с его «Виебу и вигоню!» и тех мужиков на пристани, которые пуще огня боялись официального тона и как дети радовались, когда их посылали по  матушке.  Он понимал, что Зеленая Пристань живет и будет жить в нем, и это уже не географическое понятие, а целый мир – его мир.
И еще на этой встрече Юрия неприятно поразило, что Надя и Мастер как-то по-особенному смотрят друг на друга, словно бы они  знают что-то, известное только им двоим. В последнее время они с Надей виделись редко, все дела по книге он взял на себя; он стал догадываться, что та их встреча, после Франции, была проверкой, и  если бы он остался… Но он не остался, и Надя – а, может быть, не только Надя, – решила, что он устроенный ему экзамен не сдал.
Как-то, после очередного субботнего семинара у Казарина, Юрий, как джентльмен, подошел к Наде, когда на кафедре оставались Алик со Светой и Мастер:
– Я вас провожу.   
Она взглянула, как показалось ему, с немалым удивлением:
– Не надо меня провожать!
Юрий  простился со всеми и вышел. На углу он некоторое время постоял в тени. Вначале вышли Алик со Светой – порознь, потом Мастер – под руку с Надей. И Юрий вдруг почувствовал неожиданное облегчение.
В Москве, наконец, издали «Смерть авантюриста»; двух книг, местной и московской, было вполне достаточно для членства в Союзе. Саянский позвонил сам и дал понять, насколько было трудно пробить его книгу, но ему все же удалось это благодаря тому, что  позиции русских писателей в Москве укрепляются. Неожиданно спросил про его семейные дела. Юрий ответил, что у них с Аней растет дочь Оленька. Саянского  это почему-то страшно обрадовало: «Молодец, Юра! И не берите пример с моего Николаши: он чуть было всю свою  карьеру не загубил, когда Ларису бросил и к другой ушел, да еще ладно бы на стороне, а то к своей студентке! Но сейчас все утряслось, он снова на хорошем счету!» Юрий усмехнулся, он-то знал, чем пришлось заплатить за этот хороший счет.
Пришли авторские  экземпляры и гонорар. За праздничным ужином Юрий торжественно пообещал купить жене богатую шубу. Но Аня сказала, что предпочитает съездить за границу, тем более, что Юрий – такая величина в советско-французском обществе. «И не только! – сказал  Илья значительным тоном и встал с рюмкой в руке. – Могу сообщить, что на  книгу Юрия в соавторстве с психологом Надеждой  Поляковой  получен положительный отзыв академика Абельгяна».   
– Вот бы Сёма порадовался! – сказала Аня с неожиданной грустью, когда они остались одни, проводив гостей и уложив Оленьку.
– Так  он книг не читает! – напомнил Юрий ее же слова.
– Ты вот смеешься… А мне плохой  сон недавно приснился… 
– Про Сёмочку?
– Да. Что их отряд окружили, и он  попал в плен…
– Да какой отряд? Он же летчик!    
– А что, летчики не попадают в плен?
– Аня, что ты читала перед сном? – спросил Юрий, зная пристрастие Анны к военным приключениям. – «Щит и меч»? «В тылу  врага»? «За линией фронта»?   
– Неспокойно мне, Юра. Нам хорошо, а он – там, на самой настоящей войне. Сёма  и – война.  Никогда не думала… 
– Ну, положим, это не война…
Аня подняла на него грустные глаза и сказала, как объясняют ребенку:
– Юра, когда гибнут люди – всегда война. А что касается того, что он не пишет и не читает книг…  Зато он все понимает.   

В советско-французском  обществе формировали делегацию для поездки во Францию во главе с Буториным. Неожиданно того вызвали в Москву, и оттуда он позвонил Юрию домой, чтобы  он оформлял документы на себя как на руководителя группы, в Москве он на этот счет договорился. 
– Ну вот, – сказала Аня, – ты скоро увидишь Париж.
Юрий уже не раз представлял, как они вдвоем с Аней будут гулять по Парижу, и слова Буторина не вызвали в нем особой радости:
– Я даже не знаю, какие документы нужны!
Аня, как не раз побывавшая за рубежом, посоветовала ему начать с фотографии. И Юрий с утра завертелся волчком. Характеристику с места работы ему удалось получить неожиданно легко – вот и пригодилось его партийное чиновничество в ранге парторга факультета.  Однако  дальше дело застопорилось, приближался срок отъезда, надо было покупать билеты, а паспорта  на руках все не было. Юрий знал, что будь на месте Буторин, все решилось бы в момент, но без него никто в Доме дружбы не мог помочь, пришлось беспокоить  тестя, Илью, который знал всех и мог все достать, Надину маму с ее многочисленными связями,  но никто из них не смог  ускорить прохождение документов.  Юрий мотался между паспортным столом и ОВИРом, пока кто-то не подсказал, что надо идти в КГБ, если где и оседают документы, так это там. Он остановился у стола, за которым сидел майор.
– Вы к кому?  –  И тут же встал и протянул руку: – Здорово были!
Это был  его сосед, «воскресный папа». А Юрий почему-то считал, что он на железной дороге служит!  И теперь вдруг все вспомнил и  все понял…
– Здравствуй, Владилен! Слушай, как бы узнать, где мои документы на загранпаспорт застряли?
– Загранпаспорт,  говоришь? – Сосед поднял трубку. – Кузьмич, подойди на минутку!
Из ближней двери вышел худощавый капитан.
– Подожди тут, я пойду узнаю, – сказал Владилен  Юрию.
Он ушел, не спросив Юрину фамилию, и вскоре вернулся с пятнами на щеках, словно ему надавали пощечин.
– Здесь вам никто такой информации не даст,  – сказал он Юрию, не поднимая глаз.  – Обращайтесь   в ОВИР.
Юрий направился было к выходу и вдруг  вернулся к столу.
– Слушай, сосед, а Малинин Вадим Федорович работает здесь? 
Владилен поднялся на ноги, словно услышал Гимн Советского Союза: 
– Малинин? Вадим Федорович?  Да, он работает здесь. 
– Кем?
– Кем? – Серьезно и строго переспросил сосед. – Всем!   
Юрий показал рукой на телефонный аппарат.
– А можно  с ним связаться?
– Как это – связаться?
– Ну, позвонить и сказать, что заместитель председателя советско-французского общества Медведев Юрий Петрович  просит помочь  в получении загранпаспорта, срывается важная поездка, имеющая международное значение…   
Владилен долго и молча смотрел на него.
– Что? – спросил Юрий. – Я не имею права обратиться по срочному государственному делу?
 – Государственные дела решаются не с этого входа! – важно ответил Владилен, но после секундного колебания потянулся к телефонному аппарату: – Майор Никитин. Тут пришел председатель советско-французского общества, ему срочно нужен загранпаспорт… Да, документы у нас, я проверял… Да я уже сказал ему, что надо ждать… Но он просится к товарищу генералу…
– Вы фамилию скажите! Меня генерал лично знает!       
– Он говорит, что товарищ генерал его лично знает… Медведев Юрий Петрович…
Владилен  положил трубку и вытер платком лоб и шею:
– Ну, сосед, твою мать!  Если ты тюльку гонишь!.. – И вдруг поманил его рукой и,  когда Юрий подошел, зашептал, хотя  в общественной приемной  они были одни: – Я Аньке-то про твои встречи-проводы – ни  словечка. Могила!
Малинин был в штатском, и у Юрия мелькнула  нелепая мысль, что он в том же темном двубортном костюме с широкими плечами. Да и вообще он изменился мало, светлые редкие волосы все так же гладко зачесаны назад, очертания тонких губ широкого рта словно проведены по линейке.
– Рад видеть, Юрий Петрович!
Его рукопожатие было крепким, коротким, выверенным.
– Здравствуйте, Вадим Федорович!
– Прошу! – Малинин указал на стул напротив, опустился в кресло сам и сложил руки в замок над бумагами, в которых Юрий без труда признал свои документы.  –  Как я понял, у вас все в порядке  по всем направлениям:  и в науке, и в литературе, и по партийной линии, и в общественной жизни, и в семье. Меня это особенно радует.
Юрий опустил глаза в знак признательности и тут же поднял:
– Вадим Федорович, а я рад за вас! 
– Спасибо. Я ж тогда только-только начинал свою службу…Так,  к делу. – Он  посмотрел на присутствующего в кабинете майора. – Ведь у нас во Францию  Буторин должен  был  лететь?
Тот замялся:
– Там –  обстоятельства. С сыном…
Юрий замер: Анин сон оказался вещим, что-то нехорошее произошло с Сёмочкой.
Малинин нахмурился:
– А-а, да-да… Ну, так решайте с Медведевым. Сегодня же.
Он протянул майору документы Юрия, тот щелкнул каблуками  и вышел.
– Вадим Федорович, – негромко сказал Юрий. – Семен Буторин – мой лучший друг. Что с ним?
Малинин долго молчал, потом спросил также негромко:
– Что ты знаешь о нем? Что он тебе сказал?
– Ничего лишнего.
Малинин грустно усмехнулся:
– Хороший ответ. Так вот моя личная просьба: чтобы об этом «ничего лишнем»  больше не знал никто. Это для всех будет лучше.
– Он жив?
– Мы надеемся на это.
Он ничего не сказал Ане про Сёмочку, не смог, да и кто его знает, вдруг завтра Сёмочка объявится живой-невредимый, и та война, в которую он ввязался, – по своей или по чужой воле,  окажется тем, чем она и должна быть на самой деле,  – игрой…  Паспорт ему выписали уже на другой день, и он тут же позвонил на Зеленую Пристань,  маме. Слышимость была плохая, и она несколько раз прокричала, что проводить его приедет Фейгин. С Аней они простились дома. На площадке ему встретилась почтальонша, и он взял с собой в дорогу «Литературку». Устроившись в зале ожидания, он раскрыл ее, полистал и тут же наткнулся на заголовок «Смерть литературного авантюриста» и на свою фамилию в тексте. Он прочитал и почти ничего не понял, кроме одного: Варя раньше его напечатала небольшим тиражом, для чтения по театрам, пьесу «Авантюристка», где сюжет тот же, что и в его повести  «Смерть авантюриста»,  только там героиня – женщина.
Он сидел, уставившись взглядом в пространство, и не сразу заметил Фейгина, который спешил к нему, сильно  хромая.   


Глава третья

Good day, Юрий Петрович!
Сборник с материалами семинара и письмо мною получены. Thank you!
Хотя мы с вами несколько расходимся по ряду вопросов, в том числе, о роли заводской социологии – вы на кафедре все повторяете слова Казарина, что это муть, не наука, – все равно общение  с Вами и вашей командой интересует меня  прежде всего.
Все мы, независимо от места, которое занимаем в общественной иерархии или  в сознании других людей, в чем-то ограничены, смешны. Классический пример тому – герой Л.Фейхтвангера “Жан-Жак Руссо или приключения чудака”. Жан-Жак поучал весь мир, вел переговоры  со многими владыками мира, в том числе, с Екатериной II, а евонная жена спала с евонным же конюхом.       
Видел  вас с вашим соавтором по книге на ТВ. Лично Вы, не в обиду  будет сказано,  держались чересчур академично, зато Наденька перед камерой живет, мыслит, от души смеется, переживает… У людоедов-капиталистов она была бы телезвездой.  Светлый она человек и удивительно женственная, не в пример многим ей подобным. Не  зря “Литературная газета” объявила женственность великим дефицитом. И потому мужчины бродят, как тени отца Гамлета, по бренной земле  в неутоленной жажде  женской женственности. А иде ее взять, сердешную, нашим ученым  дамам.   
Рад, что именно Вы приедете с докладом на наш семинар  “Совершенствование управления социальными процессами в трудовых коллективах”. Дом техники получил уже 136 заявок  от предприятий города. Коль скоро  участие в семинаре стоит 2000 руб., это значит, что ДТ и дальше будет охотно финансировать наши мероприятия: объявления в газетах, командировки, издания. Время Блюма из “Флагов на башне”, чьей изворотливостью и энтузиазмом колонистов был построен завод по производству фотоаппаратов “ФЭД”, - не прошло.
Я давно уже понял, что мне – не кандидату чьих-нибудь наук, не члену КПСС, не сыну сановитых родителей, да к  тому же – еврею – будет в этой жизни очень туго, если я не стану деловым человеком, businessman. Для меня принцип: в социологии, в науке, в личной жизни, в прессе, если я во что-нибудь поверил – мытьем или катанием, годами, но достичь цели. Правда, благородными методами, в ногах ни у кого не валяться. Я просто стараюсь быть полезным, это, во-первых, а, во-вторых, жестко пунктуальным. Это же ценю в других людях. Не зря сказал Генри Форд-младший: в жизни больше сдавшихся, чем побежденных. Иначе пропадешь, станешь вроде “отца сибирской социологии” Бернштейна, которого Вы довольно  жестко, но вполне справедливо  критиковали на последнем заседании секции за то, что он не знает, не видит, не понимает, не учитывает организационную реальность. 
Меня очень интересует Ваше и Ваших коллег мнение о том, как поставлена  работа с человеком на Днепровском машиностроительном заводе (см. “Служба человека”, “Литературная  газета” № 6 за 1978 г.).
До встречи! С уважением Ваш  Самсон  Вайсберг.

Здравствуйте, Юрий Петрович!
И пишу я Вам письмо в новых сапогах! Шутю, стало быть…
Пишу из Днепропетровска, где изучаю работу социологической лаборатории на машиностроительном заводе. Итак, ваши  социально-психологические идеи  приобрели реальные формы. Специалисты  лаборатории готовы придти  на помощь в случае возникновения  производственных, личностных, семейных конфликтов. Первое решается через воздействие на соответствующих руководителей, а второе и третье через training. Они создают к тому же “Кабинет семейных отношений”.
Подобные службы  начинают плодиться по стране, так что черные прогнозы Казарина о гибели промсоциологии на нашем веку вряд ли сбудутся.  Достаточно сказать, что в Днепропетровске около 150 штатных душеведов: психологов, социологов, физиологов. Костьми ляжем, но не дадим загибнуть любушке социологии!
А в Хохляндии живут красиво: мясо какое хошь по госцене на выбор на любом углу. Клубника, вишня и черешня по 1,5-2 руб., а будет еще дешевле. Барахла тоже вдосталь. Меня точит червь: а не утекнуть ли сюда на старости лет, чтобы есть не сухофрукты, а фрукты натуральные с росинкой на боку. Тем более, мерился я силами с местными социологами: меньше их мы не знаем, а умеем больше.
Я южанин: родители из Одессы, сам родился в Запорожье, ночами мне грезятся  ветки сакуры, то бишь вишни в окне. Хочу в центр России: Курск, Белгород, либо на промышленный север Украины (Запорожье, Днепропетровск, Чернигов). Не хочу, чтобы тело мое хоронили в вечной мерзлоте, я –  не мамонт.
Жму руку. С соцприветом СВ.

Здравствуйте, Ю.П.!
Наше сибирское лето, и без того короткое, угробляется дождями, слякотью, холодом. Зато 20 дней, проведенных после Днепропетровска  в Бердянске, на берегу Азовского моря, дали заряд бодрости, загара, непромокаемого оптимизма, фруктаж-витоминаж.
В октябре Дом техники совместно с социологами сочиняет городской День мастера, в декабре – День начальника цеха. Если приедете  с докладом, Дом техники все оплатит.
Маяковский завещал нам, грешным, воплотиться в пароходы, строчки и другие добрые дела. Мы люди не мастеровые, пароходов после себя не оставим, а вот строчки стоило бы. Пишу много и постоянно, заготовок не меньше чем на 8 статей. Вынашиваю под сердцем  манифест “Социологи глазами социолога”. Настроение бодрое, т.к. в основном то, что задумано – получается, а мелочи жизни, неприятные дела или события  благодаря внутреннему аутотренингу  скользят, не задевая.
Моя ценностная ориентация:
тоскую по атмосфере, подобной той, что на кафедре у Казарина;
надоело быть прикладником, хочется теоретизировать;
не хочу формальных чинов, званий (научных, административных); 
хочу, чтобы  неформально меня считали в первой пятерке продуктивных социологов ХХ века.
Сын мой поступил в политехнический институт, но он отравлен социологией, ибо в нашем доме ею пропитаны даже половицы. Он даже шантажирует меня: “Не сделаешь то-то – не пойду в Вайсберги (то есть в социологи)!” Он умен, напорист,  не инфантилен, читает запоем  социально-философскую литературу, крепок здоровьем и закален телом,  критичен, умеет ладить с нужными людьми. Если проявит способность  к теории – пусть подается в ученые, если нет – в организаторы производства. Так хотелось бы мне… А там, будь что будет.
Привет Казарину и всем  вашим коллегам. Ваш СВ.

Good day, my friend!
Юрий Петрович, снедает меня одна мысль, которая может привести к решительному повороту в моей судьбе.
Вначале о первопричинах. Я убедился, вернее, жизнь убедила в  верности Ваших слов: на отдельно взятом предприятии коммунизм не построить. Это делает бессмысленной всю мою работу. Потому задумал я в начале будущего года уйти начальником участка в цех. Все равно, какой. Хочу проверить лично все те рекомендации, которые сам даю руководителям. Если удастся  создать сплоченный коллектив, если то, во что верю, оправдает  себя, напишу что-то вроде “Производственной  педагогики”.  Ведь сейчас любой мастер и начальник цеха, слушая или читая меня, думает про себя:  а ты бы поработал в моей шкуре, когда того нет, сего нет, не хватает людей, в группе на 30 рабочих несколько алкашей, матерей-одиночек, бывших зеков.
В общем, либо сломаю себе шею, либо докажу, хотя бы себе, что все то, что  внушаю людям, – подтверждается практикой.
Итак, я иду на трехлетний эксперимент.
Вы спросите, а как со здоровьем, ведь мне не 17, а 47.  Так вот, за 31 год работы я практически не знал бюллетеней. Постоянно подстегиваю организм велосипедом, лыжами, гантелями, холодным душем. Мой сын – здоровяк, боксом меня бьет, а побороть   не может.   
Отцу моему 70 лет, за плечами 46 лет работы на заводе токарем, мастером, начальником техбюро, а  у него все зубы целы и может целый день работать в саду.
Ваше мнение для меня – решающее.

Вайсберг, которого Юрий обычно видел в белом свитере с подвернутыми на мускулистых руках рукавами, действительно  выглядел крепко сбитым и собранным.  Кого-то он напоминал Юрию, и он не сразу  вспомнил: того  чтеца-артиста, что когда-то бывал на вечерах, устраиваемых Аней. Только тот прошел через лагерь и ссылку, а Вайсберга это миновало. И еще, каждый раз, читая письма Вайсберга, Юрий думал о Фейгине, Пельмане, учителе английского, Марке Абрамовиче Портном, начальнике техотдела цементного завода, он думал о себе, о своей «ценностной ориентации». В конце концов, у них с Вайсбергом одна судьба. 
– Очень, очень интересно! – сказал Мастер, когда Юрий показал ему последнее письмо.  – Вайсберг ставит  на себе эксперимент или, скажем так, становится  его главным действующим лицом. Но это должен быть и наш с вами эксперимент. Как вы думаете, с чем первым столкнется Самсон?
– А что мы о нем знаем? – спросила Надя, взглянув на Юрия. 
– Он хорошо знает производство, в шестнадцать лет стал работать токарем, потом был нормировщиком, оттуда попал в заводские социологи. Прочитал массу книг  по социологии и социальной психологии, много пишет, пытается теоретизировать…
– Ну, теоретик он еще тот! – засмеялся  Алик.
Мастер посмотрел на него осуждающе:
 – Художника легко обидеть! А вот понять!.. 
Алик задумался, что внешне выражалось в том, что он начал заламывать пальцы.
 – Ты понимаешь, Мастер, мне кажется, что он столкнется с проблемой инструментальности. В нашей солнечной стране насаждается иллюзия, что труд является первой необходимостью,  что  работа должна приносить радость…   
– А я считаю, что у него возникнут прежде всего социально-психологические проблемы! – сказала Надя. – Во-первых, его никто не поймет…
– Она права, Мастер! – вставил реплику  Алик. – Ему не будет доверия…
– Это вполне естественно, – сказал Юрий, – и к этому надо быть готовым. Он горяч, нетерпелив, что в данном случае – большой минус. Но все это поправимо, была бы на то его  воля. А вот если он не сможет  реально влиять на организационные процессы…
Алик  отрицательно покачал головой:
– Он не сможет! 
– Какой мы отсюда делаем вывод? – спросил Казарин.
– Хождение в народ – не имеет смысла, – сказал Юрий.
 – Смысл есть, – возразил Алик, – нет результата.      
– Трудно быть авантюристом в одиночку,  – продолжал Юрий, – нужна команда…
– Слышишь, Мастер?  Я тебе уже говорил, что надо переходить от обучения в той форме, как сейчас ведется, к программно-целевому подходу…
Казарин поморщился.
– Ну, хорошо, раз тебе этот термин не нравится… Целевая интенсивная подготовка руководящих кадров – годится? ЦИПРК!
– Да что уж там, – махнул рукой Мастер, – зови просто  ЦИРК!
Неофициально это название так и закрепилось за тем, что стало предметом обсуждений, проектов, программ.

Здравствуйте, Юрий Петрович!
Ну, Вы и гигант! Перечитал Ваши письма и увидел, что все сходится.
Меня в цеховые руководители не взяли. Вернее, готовы взять мастером, но смену доверить боятся. Так и говорят, не стыдятся.   
 В нашей местной социологии мелкие дрязги. Руководительница филиала, которая от социологии дальше, чем я от балета, нажаловалась в райкоме, что директор Дома техники пошел на поводу у “некоего Вайсберга, который считает себя социологом, а сам не имеет даже высшего образования”. Директор получил выговор за проведение мероприятий без согласования с партийными органами, и теперь Дом техники для нас закрыт. Я высказал на собрании бюро филиала все, что думаю по этому поводу. Теперь меня грозятся исключить  из  ССА. Я в ответ написал собственное заявление о  выходе из ССА.   

Здравствуйте, Ю.П.!
Ваше письмо подействовало отрезвляюще: черт с ними, с этими склочниками. За это время сделал резкий скачок в сторону: перевелся на шинный завод в сборочный цех мастером участка. Уже проработал несколько дней. Пока нравится, попал к самым истокам производственных отношений.
На моем участке  каждый сборщик со средним или среднетехническим образованием. Любопытно познать их установки и ориентацию. Не помогли бы вы сформировать программу  социального эксперимента “Формирование сплоченного коллектива”?

Здравствуйте, Ю.П.!
Итак, Маркс писал “Капитал” не будучи капиталистом, а Жюль Верн –   свои кругосветные романы, не выезжая из Авиньона. Луи Пастер смело описывал устройство микроба, не будучи таковым. Я же не в пример великим подался  в линейные руководители, дабы познать его проблемы, главное, подыскать методы их разрешения. По Вашему совету отказался от социального эксперимента ввиду неразработанности методики,  просто веду подробные записи.
Накапливаю эмпирию, ищу способы повышения сплоченности и коллективизма. Что-то получается, а многое – нет. План июля выполнили на 107 %, собрали сверх плана 600 колес, а в августе  провалили,  в итоге минус 160 колес. А все из-за того, что не обеспечивают полуфабрикатами. Так что нашему народному хозяйству  прежде всего нужна  нормальная организация, сбалансированная экономика, а социология – опосля.
С авторитетом вроде бы недурно, грозят перевести в начальники  смены, а это вчетверо больше рабочих. Если милиция не остановит, так и до министра дойдешь!

Здравствуйте, Ю.П.!
Зовут обратно в свою лабораторию, некому писать отчеты (с анкетками  каждый дурак бегать может, а вот осмыслить и описать статистику…), в другие фирмы. Но я пока помастерую, тем более, что мой заработок за 4 месяца составлял 250 -275 руб., а мог бы и больше 300, если бы  наладили  снабжение полуфабрикатами.

Здравствуйте, Ю.П.!
Поздравляю с Новым годом, будем надеяться, что не високосный и солнечно менее активный год будет счастливее, чем 1980-й.
От Вас писем не было три месяца, любопытно знать, как у вас дела на кафедре.
А мне нужно возвращаться в социологи. Хождение в народ, как Вы были правы, затея хоть и не бесполезная, но мало радостная. Душеведы не способны  перекрыть энтропию производства. Не улыбки начальнику нужны, а железная организация и требовательность.
До свидания, Ваш СВ.   
   
1 сентября Оленька пошла в школу. Они втроем с огромным букетом цветов вошли во двор нового здания  неподалеку от железной дороги. Владилен, тоже приведший  своего Максима первый раз в первый класс, приветствовал его издали улыбкой и поклоном. «И здесь чекисты!» – процедила сквозь зубы Аня. И еще она спросила, с кем это он так странно поздоровался.
– Как странно? 
– Ты как-то очень напрягся. Что это за женщина?
– Это заочница, она  дипломировалась на нашей кафедре.
– У тебя?
– Нет, у  доцента Кротовой.
Юрий не стал брать Симочку к себе, но помогать пришлось и с исходными данными, и с расчетами. Симочка оставила мужа на севере продолжать зарабатывать большие деньги и  жила теперь с дочерью в новом кооперативном доме недалеко от вокзала. Сегодня в этой школе он впервые увидел свою старшую дочь, Снежану, второклассницу с большими мамиными глазами, и теперь пытался разобраться в своих чувствах.    
– Смотри, Медведев, – предупредила жена. – Узнаю – мало не будет. 
По сути, их соединяла только Оленька. Ради нее он спешил домой,  успевал уложить в постель и почитать ей перед сном. По выходным ходил с ней в парк, и Оля бегала  наперегонки с одноклассником Максимом, гулявшим с Владиленом.  Ему часто виделись Симочка и Снежана, отдаленные  от него расстояниями и метелями; ему представлялось, как в  черном пространстве, где он бредет уже много дней, вдруг появляется  слабый огонек и разгорается  все ярче и ярче, и он идет на этот огонек  с радостью, надеждой и любовью; но вдруг он вспоминал, что они  живут теперь здесь, в этом городе, к ним  можно придти в любой вечер, и красивая картинка  пропадала, ему становилось жаль себя, жаль Снежану, и почему-то возникала обида на Симочку. И никому ни пожаловаться не мог, ни признаться – стыдно. А потом об этом прочитал у Чехова. Он читал его в начале  зимы, за окном были снегопад, тишина, темнота, только светильник на ветру сыпал желтыми искрами. Юрий долго ничего не мог читать, кроме Чехова,  но и тот стал угнетать, в конце концов, своим мастерством, где до того все на месте, каждая деталь обыгрывается, ружье обязательно стреляет. Он взялся за последние журналы и в иностранном романе отметил фразу, почти текстуально совпадающую с тем, что ему говорила Надя: «Ваша беда в том, что вы старательно ограждаете  свою жизнь от всякого постороннего вмешательства, а оно иной раз совсем нелишне, поверьте. И тут не только вопрос целесообразности, нет; это, кроме всего, как-то обогащает». Все это, наверное, так, думал он. Но тот, кто взобрался на пик одиночества, вряд ли спустится вниз, хотя там, внизу, места больше и не так дует. Жалко своих трудов, затраченных  на одоление этой вершины, да и страшит обратная дорога, ведь спускаться  еще трудней, чем подниматься… Еще он понимал, что правы все кругом и, прежде всего, Аня.  И его «способности к самопогружению и концентрации» – грош цена.  А, чтобы не сойти с ума, надо сесть за большую работу, ну, хотя бы за роман о социологах,  одно лишь хождение в народ Самсона Вайсберга  чего  стоит. 
Он писал  тихими мягкими утрами и метельными  вечерами; в начале марта снег сошел, а потом снова выпал, мокрый, липкий, глубокий, по щиколотку. Как-то в апрельское воскресенье, когда деревья под окном сухо выстрелили  мелкими бледными листочками, он  вышел на улицу – обдумать, покурить. Присел на скамейку в театральном скверике, но, вместо того, чтобы  думать над романом, стал наблюдать. Было ветрено, а при скрывшемся солнце довольно прохладно. На скамье напротив вольно расположились в ожидании спектакля два сержанта и рядовой, подшучивая друг над другом, подначивая, играя перед девушками, которые проходили либо неловко, сутулясь, словно сквозь строй, либо же  нарочито независимо. Прошел мужчина неопределенного возраста, в резиновых сапогах, в фуражке с белым верхом, надежно принайтованной к подбородку  зеленым шнурком, в пальто и с авоськой, в которой болталась пустая бутылка. Ребенок в красной курточке с капюшоном ел на ходу булку, и непонятно было, кто его родители: то ли чета пожилых,  со спокойными положительными лицами, то ли мальчишечка и девчоночка в джинсах…  В мае, после сухой неприятной жары, пошел  долгожданный  дождь, перешедший в плотный  снегопад. К вечеру снег прекратился и тут же растаял. Юрий сидел на семинаре у Казарина, было тягостно, как всегда, когда он не работал над рукописью, и ему хотелось крикнуть: «Да что же вы  с таким серьезным видом эту чушь и дичь обсуждаете?» Недели через три снова зашумел ветер и поднялась пурга, только не снежная, а из лепестков с яблонь.  В начале июня Юрий закончил последнюю главу, вышел на балкон и закурил. В тот момент он чувствовал  себя героиней романа, Наташей. Прямо над головой на темном небе светила яркая звезда. Потом Леонид, первым прочитавший роман, говорил, что вот так, как он написал  последние страницы, надо было писать с самого начала… Между тем пришедшая к нему когда-то мысль о двух видах знания  и двух видах творчества  не давала ему покоя и после того, как он попытался выразить ее в романе. Возникла  идея конференции «Социология и художественная литература». Как ни странно, но Юрия вдохновили на это материалы июньского Пленума. «Правду» с докладом   члена Политбюро ЦК КПСС К.У.Черненко  Юрий читал на ходу,  взахлеб, по пути на кафедру к Казарину.
– Читали? – спросил  он с порога.
Прочитали и сошлись во мнении, что доклад написали умные, талантливые и смелые ребята. И на таких  генеральный секретарь Юрий Владимирович Андропов делает ставку.   
На семинар, как, впрочем, и ожидал Юрий, из приглашенных литературных мэтров не явился никто, а выступивший от них критик, кандидат филологических наук, говорил те же прописные истины, что и   коллеги-социологи. Юрий готовился к своему докладу полгода, прочитав Чернышевского, Тынянова, Шкловского, Бахтина, письма Пушкина, Чехова, Толстого; ему казалось, что он сделал несколько важных выводов, которые про себя называл мини-открытиями: художественная литература опережает социологию в постановке острейших социальных проблем, а по-настоящему социологична лишь  настоящая  литература; похожесть, документализм («как в жизни») ведут к искажению самой действительности в ее отражении. Доклад не прозвучал, как бы хотелось ему, а приведенные им в подтверждение своих тезисов  цитаты  вызвали насмешливую реплику одного из социологов: «Такое впечатление, что Константин Устиныч присутствует в этом зале». Спас положение Мастер. Он говорил, как всегда, остро и парадоксально, а одна его мысль – об  «удвоении»  писателем реальности  – показалась Юрию гениальной.   

С дачи убрались  рано, а после этого весь август стояло тепло, и трудно было настроиться на работу, особенно на переделку романа. Замечания  рецензентов были  вполне справедливыми, хотя  очень обидными, порой оскорбительными, и так же, как и отдельные похвалы, – неконструктивными. Юрий понимал, что роман не получился, там было слишком много любви, причем непонятно, кто кого и за что любит, но ему было жаль не рухнувших надежд, а того состояния, которое пришло к концу работы над романом и блаженных мгновений счастливой усталости; ему почему-то снова и снова вспоминалось, как он сидел на скамейке в парке  рядом с тремя солдатами, провожал взглядом девушек, цокающих высокими каблучками,  и не понимал, что это и было счастье.
Валера загрузил его на кафедре, чем только мог, – наукой, издательской деятельностью, занятиями с омскими заочниками. Ноябрьским утром Юрий поселился в двухместном номере третьеразрядной гостинице рядом с разрушенной церковью. Сосед уже ушел по своим делам,  Юрий сделал  в номере  перестановку, передвинув  письменный стол к окну, и принял душ, для чего пришлось уплатить  администратору  тридцать  копеек и  взять ключ. Его первый день был свободным от занятий, и Юрий  побывал у Самсона Вайсберга. Юрий взял от него многое для  одного из героев своего романа: как он ходил в народ, как с местным социологическим руководством социологической ассоциации разругался, как его из  Дворца Труда  выставляли... Был Самсон по-прежнему бодр, деятелен, красноречив, и они  договорились на плодотворное сотрудничество в дальнейшем, но Юрий уже понимал, что ничего из задуманного не состоится.
С утра шел снег, окна в номере были белые, льдистые, к вечеру наступила оттепель, стекла оттаяли и стали черными. Сосед появился с сеткой, полной белых мячей для большого тенниса. Он оказался пожарным из Барнаула, заочником физкультурного  института. Попили чаю с колбасой, поговорили, улеглись. Наутро ударил мороз. Троллейбусы ходили по укороченным маршрутам, на остановке собралась толпа. Юрий с трудом добрался на остров,  где в школе ДОСААФ заочный факультет снимал  помещения. Из окна аудитории открывался вид на протоку. Над незамерзшей водой поднимался туман. Розовое солнце появилось поздно, зато садилось рано, долго и красиво. Группа делилась примерно поровну на крепких мужчин и зрелых женщин. Прямо перед Юрием сидел  пожилой заочник в темной рубашке с галстуком. Юрий представился, сделал перекличку. Отсутствовал только один студент, Петров Г.А. Пожилой мужчина откликнулся на фамилию Вейсман. Юрий едва было не чертыхнулся вслух, а  тот посмотрел на него кротко, но с достоинством, как будто он и был гениальным генетиком. 
У студентов-очников предмет лучше осваивали девушки, они щелкали задачки как орешки, негромко повторяя вслух: «Надо тупо следовать алгоритму!» В группе  заочников преимущество в школьном образовании оказалось не так заметно, мужики  к учебе относились более серьезно и на практических занятиях помогали бестолковым однокурсницам проверять план на оптимальность, переводя на свой язык лекции Юрия: «Если эта штуковина больше этой хреновины, то план оптимальный…» И только Вейсман, которого  Юрий про себя называл «генетиком», совершенно не воспринимал науку. Юрий садился рядом с ним, разъяснял, показывал, но результат был даже не нулевым, он был отрицательным: «генетик»  воспринимал  помощь как должное и спокойно, с большим  достоинством, ждал, пока Юрий снова сядет к нему за парту.  В конце концов, Юрию пришлось  решить  за него все задачи.
В свой первый «заочный» выезд Юрию понравилось, что он был занят с утра до позднего вечера  одним делом; к  концу занятий он уставал, но это была приятная усталость. Вечером накануне экзамена он шел по морозным заснеженным улицам и предвкушал, как придет в свой теплый номер, который уже успел обжить, не спеша поужинает, пообщается с соседом-студентом, почитает перед сном. Но его надеждам не суждено было сбыться. Едва он переступил порог гостиницы, как навстречу  двинулась фигура в кожаном пальто и высокой шапке:
– Здравствуйте, Юрий Петрович! А я вас жду-жду! 
Юрий пригляделся. Где он видел эту нахальную   рожу?
– Генрих?
Тот расплылся в широкой улыбке:
– Ага! Узнали? Вот, еле вырвался на сессию!..
За десять лет Генрих заметно постарел, и Юрий подозревал, что не зря он в шапке, такие, как он, лысеют рано.
– Ты где? Кем работаешь?   
– Юрий Петрович, все расскажу, только давайте сделаем так: берите вещи и едем на ледокол, он под парами, там и банька, и все такое…
Юрий выписался из гостиницы, и они вышли на улицу.  Поймать такси оказалось делом несложным, но до места стоянки  ледокола  у внешней стороны  дамбы   проехать не смогли. Вышли в снежном поле и побрели на огни большого корабля против морозного ветра. Юрий был в добротных австрийских ботинках с рифленой подошвой, а Генрих  скользил и падал в своих «корочках». Но самое неприятное ждало их на берегу. Широкая полоса вспучившегося льда и заберегов отделяла берег от ледокола, сияющего огнями, мерно гудевшего движками, электродвигателями, компрессорами. Они долго кричали,  бросали снежками в сторону корабля.  Окоченели, отчаялись, когда вдруг открылась дверь надстройки.  Им бросили трап, помогли подняться на борт, и они оказались в оазисе тепла, комфорта, уюта. Генрих предложил Юрию разуться у входных дверей и провел его по зеленому толстому ковру  в  каюту второго штурмана.
– Ну вот, располагайтесь пока, с ночевкой  позже разберемся. А первым делом –  в баньку.
Сауна оказалась небольшим  и на редкость просто устроенным помещением.
– Умеют же эти финны! – восторгался  Генрих.
Он  действительно катастрофически облысел, но тело было молодым, крепким, без лишних отложений. 
– Так я не понял, ты  здесь вторым штурманом, что ли?  –  спросил  Юрий.   
–Э, Петрович, бери выше!  Я  работаю главным диспетчером Нефтедарского  порта!
– Ну что ж, я очень рад, – сказал Юрий; фамильярность Генриха его несколько смутила поначалу, но главный диспетчер  в табели о рангах, пожалуй, не ниже доцента. 
– Я  распределился в Нефтедар, работал капитаном  на буксире, в такие ситуации  попадал – вам на два романа хватит! Как-то вышли  глубокой осенью в губу  с баржей на буксире, а тут мороз ударил и шторм начался! Волна  прокатиться по палубе не успевает, сразу замерзает. Ну, и сразу крен, да все больше и больше. Я шкипера с баржи снял и корпусом  – к берегу. Ветер нагонный, мы все идем да идем, идем да идем. До кустарников дошли и только здесь на мель сели, легли на бок. Тихо, спокойно, а что делать дальше? Мороз минус 18. До чистой воды  километра три льда нагромоздило. До ближайшего станка  несколько дней ходу…
– Рация-то была?
– Какая там рация!.. Когда в порту работаешь, диспетчер тебя слышит, а в губе – хоть закричись!  Высадили всю ракетницу, да все без толку. Ну что, говорю, толпа, давайте готовиться к зимовке. Топливо у нас было, котелок топится, жратвы, если экономить, до снега хватит… На четвертый день вертолет над нами пролетел, давай мы махать руками, кричать, да что толку. Оказывается, нас плохо было видно  на фоне кустарников. Так бы  он и улетел, да  тут я сообразил:   сбросили мы на лед  всякую рухлядь, облили ее соляркой и подожгли. Заметили нас, сняли, добрался я до порта и  говорю: все, ребята, либо в тюрьму меня, либо на берегу работу давайте. Было у них желание на мне отыграться, но все же  признали, что я действовал  абсолютно правильно,  а рыльце-то у них у самих было в пушку: отправили в рейс без связи, при плохом прогнозе. Списали все на форс-мажор и  посадили, только  не в тюрьму, а диспетчером. А я ваши уроки, Юрий Петрович, хорошо усвоил.  Сильно не высовывался, но если спрашивали по делу, то я по делу и отвечал. И вот – главный!  И совету вашему последовал и учусь заочно не на капитана или механика, а на экономиста…
– Так ты – Петров?       
Генрих  удрученно кивнул головой:
– Он самый. Мне уж сказали ребята, что все собрались, кроме меня, а завтра экзамен. Как же мне быть, Юрий Петрович, ведь я не по своей воле…
Тройку ему Юрий поставил с чистой совестью: опоздал по форс-мажорным обстоятельствам,  контрольную переписал аккуратно, а главное, нашел верный путь к сердцу преподавателя. Еще одну тройку получил «генетик», не ответивший ни на один вопрос билета.
–Я вынужден вам поставить «удовлетворительно», поскольку вы посещали все занятия, и если вы ничего не знаете, то это  вина преподавателя.
Вейсман  выслушал эти слова с присущим ему достоинством.   

Заказчиком научных работ выступал кожевенно-обувной комбинат «Сибирь», где проводился хозяйственный эксперимент, называемой в многочисленных публикациях просто сибирским. Курировала работу Овчарова, Валера руководил темой, а Юрий считался ответственным исполнителем и фактически  тянул всю работу. Правда, по хозрасчету помогала Маргарита Савишна, жена директора комбината, причем, как вынужден был признать Юрий, помогала толково, работала без капризов,  старательно и аккуратно. Еще на темах работали аспирант Овчаровой Сережа и две лаборантки, принятые Валерием на работу самолично, и Юрий  не знал, какая  из лаборанток его раздражала больше. Они больше мешали делу, чем помогали, потому что постоянно  надо было  придумывать им работу.  И еще он понимал, что институт принадлежит не студентам и преподавателям, те пришли и ушли, а лаборантам, которые здесь находятся весь рабочий день, они тут главные. 
Тема была заключена под  диссертацию директора комбината Кротова. На кафедре поговаривали, что после защиты он перейдет в нархоз ректором. Юрий считал, что ему это только на руку. С нынешним ректором, прошедшим в вузах  все ступеньки, начиная  со студента-лаборанта, у него никаких контактов не было, поскольку его надежно перекрывали двое: Валера и Овчарова; все то, что у него было, – диплом кандидата, аттестат доцента, более-менее стабильное положение  в вузе и на кафедре – он имел вопреки им.  А с Кротовым  они сразу нашли взаимопонимание, и тот не раз намекал, что видит, ху из ху на кафедре, и сможет в свое время оценить. Юрий  понимал, что его снова используют, но выбора у него нет, надо приступать к докторской и полностью  «завязать» с социологией  и литературой. Он и так потерял достаточно времени, ему уже сорок лет. 
Правда, покончить с социологией в ближайшее время ему не удалось. Кротов, мужик умный, просчитывающий все наперед,  вдруг спросил его, что бы такое придумать, чтобы привлечь  внимание научной общественности к  его диссертации?
– Я хорошо помню, Юрий Петрович, тот круглый стол, где вы говорили об эмоциях.  Может, что-нибудь подобное организуете?
– Александр Александрович, в планах нашей  секции  записана конференция «Социальная и экономическая эффективность управления», это как раз по теме. Только  провести ее  надо  как-то нетрадиционно…
– У нас есть загородная база, вывезем, народ пообщается, отдохнет!
– Есть другой вариант, – сказал Юрий. – Лучшее время для конференции – начало сентября, когда ученый народ возвращается из отпусков и еще не успевает углубиться в дела. В это время пассажирский флот загружен мало, можно недорого арендовать теплоход на рейс.
– Годится! – одобрил Кротов.  – Узнайте про условия,  и будем оформлять.
Юрий даже не ожидал, что из его идеи выйдет такое грандиозное и громкое мероприятие. Его вызвали в обком и предложили поднять статус конференции, увязать ее тему с курсом партии на перестройку, провозглашенным на апрельском пленуме ЦК новым генсеком. Пленарное заседание решили провести в Доме политического просвещения, а потом уж, кто сможет, отправится в рейс на корабле. Два дня он встречал и устраивал гостей, среди которых был и Камышев, будущий оппонент Кротова, в свои семьдесят все еще моложавый и бодрый. На открытие конференции собрался весь партийный бомонд во главе с Касатоновым. Кротов подвел Юрия к первому секретарю, окруженному многочисленной свитой: «Григорий Анисимович, это один из организаторов конференции, Юрий Петрович Медведев». Тот сделал шаг навстречу с протянутой рукой: «Ну, здравствуй, Юрий  Петрович! Сколько мы не виделись? Пожалуй, лет двадцать, а?» «Двадцать два, Григорий Анисимович».  «Но хоть мы не видимся, ты знай, что я за тобой слежу!»  И он с улыбкой погрозил ему пальцем. В свите заученно  заулыбались, запереглядывались, некоторые с явной тревогой: следит, значит –  готовит теплое местечко. На крайнем кольце партийной орбиты Юрий увидел несколько знакомых лиц, в том числе  Царевых; он уже знал, что Славка избран председателем бассейнового комитета профсоюза – баскомреча, как говорили когда-то.   
– Здравствуйте, рад видеть! Инна Михайловна, Вячеслав Борисович, я не вижу вас в списке участников  легендарного рейса! Приглашаю!
Царев, со значком лауреата на штатском пиджаке, покосился на супругу, и та с лучезарной улыбкой отбрила Юрия:
– Спасибо за приглашение, Юрий Петрович, но мы только что вернулись из круиза по Дунаю.
Юрий откланялся и обратился к невысокому мужчине в сером костюме:
– Здравствуй, Николай Михайлович! У меня сегодня прямо день неожиданных встреч!
– Здравствуй, Юрий Петрович! – ответил Николай Смирнов. –  Но я думаю, сколь неожиданных, столь и приятных?
– Да просто радостных!   
Они обменялись крепким рукопожатием и отошли в сторону.
– Не думал тебя увидеть здесь, – признался Юрий.
– Археология и экономика  – две вещи несовместные? А я теперь, Юрий Петрович, не археолог, я – секретарь парткома университета.         
– Тебя можно поздравить? Или посочувствовать?
Николай пожал плечами:
– Да как посмотреть. Но отказаться я не мог – по многим причинам. 
– Слушай, – воскликнул Юрий, – а ты по реке не желаешь прокатиться?   
– Да я уж думал об этом, надо только с шефом решить.
– Так ты решай, а я побегу, мне надо списки уточнить. 
Пленарное заседание открыл секретарь обкома. С основным докладом выступил Камышев. Он говорил  содержательно и обстоятельно, как и подобает солидному ученому-экономисту. 
– …Партия, – сказал Камышев, оглянувшись в сторону президиума, – поставила две задачи, которые для нас, экономистов, являются главными научными и практическими проблемами: ускорение экономической перестройки и повышение благосостояния. Сокращение доходов от экспорта существенно осложняет финансирование  программ коренного обновления производственных фондов, ставит под угрозу решение социальных задач. Но есть еще одна проблема: слабое использование производственных фондов. Например, в сельском хозяйстве в три раза подняли энерговооруженность, а производительность труда осталась на том же уровне. Если не изменить ситуацию, то все наши усилия будут сведены на нет. …Выход из замкнутого  круга может быть только один: увязать рост благосостояния  с темпами экономической перестройки, развивать хозрасчет,  стимулировать  производительность, качество, научно-технический прогресс, как это делают на комбинате «Сибирь» под руководством Александра  Александровича Кротова.
Продвигаясь в перерыве к выходу, Юрий услышал самые разноречивые оценки:
– Хороший доклад, все верно!
– Да ничего нового! Семь верст до небес и все лесом!
– Ох, уж эти ученые мужья! С таким важным видом говорят прописные истины!
– Все вернулось на круги своя: экономика должна быть экономной!
 – Кстати, Брежнев был не так уж не прав!
–  Надо перестраивать,  а он  учит пристраиваться!
– Да правильно он сказал! Хочешь жить лучше – лучше работай!
Сам Юрий не был вполне удовлетворен докладом Камышева, ему казалось, что тот прошел мимо чего-то очень важного. Правда, мимо чего, он и сам не знал. А, может, не хотел  знать.  Камышев принял предложенные правила игры, как  делал всегда на протяжении всей своей карьеры, потому-то он и членкор, и  заместитель председатель совета по изучению производительных сил. И Камышеву Юрий  сказал то, что тот  хотел от него услышать:
– В вашем докладе прослеживается  четкая позиция. С ней можно спорить, с ней можно не соглашаться,  но она есть, и это дорогого  стоит.
Туманным утром Юрию пришлось вместе с пассажирским помощником заниматься устройством гостей. Кого-то не оказалось в списках, кто-то требовал отдельную каюту, многие женщины  приехали парами; особенно настырными оказались две москвички, одна помоложе и «вся из себя»,  другая постарше и пострашнее. Кротов с Маргаритой Савишной заняли единственный люкс, Камышев разместился в полулюксе, Валера и Овчарова получили по одноместной каюте… Наконец, удалось всех разместить, но тут выяснилось, что Юрию не досталось одноместной каюты. Штурман сконфуженно предложил: «Давайте мы вас подселим в полулюкс». Но Юрий слишком хорошо помнил все, что связано было с этой каютой.  К тому же, как раз на причале остановилась служебная машина, и из нее  вышел Коля Смирнов все в том же сером костюме и  дорожной сумкой в  руке:
– Думал, что опоздал! Пришлось  в университет заехать.
Юрий показал рукой  на небо:
– Скажи спасибо ему!
– Богу, что ли? – усмехнулся Коля.
– Туману!  – сказал  Юрий и повернулся к штурману:
– Ну, веди нас, Вергилий!
– Что? Куда? – растерялся тот.
– Вергилий водил в ад, а ты нас веди в трюм!
В носовом трюме располагались помещения третьего класса с двухъярусными полками, что напоминало плацкартный вагон, только размерами побольше, да вместо прямоугольных окон  были круглые сдвоенные иллюминаторы.
– Ну, как, Николай Михайлович? – поинтересовался Юрий.  – Годится?      
Тот огляделся:
– Вполне. А, кроме нас, тут никого не будет?
– Абсолютно никого! 
Им принесли по паре матрацев и одеял,  постельное белье. На палубе Юрий приметил шахматный столик и попросил доставить его сюда. Так что гнездышко у них оказалось на зависть, что не преминул отметить разыскавший Юрия Камышев, правда,  обменять свой полулюкс на трюм  не предложил.
В рейс из-за тумана вышли поздно. Юрий с Николаем поднялись на палубу, смотрели на берега, где долго, до самых пионерских лагерей, не было ничего интересного, а когда народ потянулся в ресторан, в ту же сторону направились и они. Но у самого входа бородач в свитере предупредил их, что в ресторане только  безалкогольные напитки, даже пива и того нет. Юрий  взглянул на Николая:
– Мы, конечно, поддерживаем политику партии, но…
– Есть предложение, – начал Николай.
– Нет возражений! – поддержал Юрий.
У него был с собой «джентльменский набор» – фляжка коньяка, рюмочки, лимон; у Николая в дорожной сумке оказались такая же фляжка и палка сырокопченой колбасы из партраспределителя. Перед Зеленой Пристанью они поднялись на палубу. Юрий показал дом своей покойной бабушки, матери его номинального отца и Веры. Миновали сосновый бор и корпуса санатория, и теперь уже Николай рассказывал о  своих раскопках древнего поселения, когда-то существовавшего на этих берегах:
– Понимаешь, Юра, открытие этого поселения  полностью меняет наши представления о Сибири. Мы не открывали Сибирь, не завоевывали и не отвоевывали ее. Мы, русские, вернулись сюда! Это наши исконные земли, этому городищу больше лет, чем Киеву и Москве!  Вот где началась наша история!
– Наша история, – осторожно заметил Юрий, – это наша культура. Как бы там ни было, она связана с религией, с православием…
– Да какая религия? Мы, как были, так и остались язычниками! Мы, русские, к язычеству ближе, чем к православию. Любая религия имеет в своей основе рациональность, в религии, как ни странно, нет место богу, потому что нет свободы!
А ведь верно,  радостно подумал Юрий: да, скифы мы, да, азиаты мы,  но  счел необходимым уточнить:
– Я бы сказал:  нет  места божественному, то есть иррациональному и чудесному. Мы и приняли-то православие, потому что увидели в нем что-то близкое своей детской вере в торжество Правды и  бессмертную душу…
– Да-да, помнишь, как посланники князя Владимира рассказывали, вернувшись из Царьграда: нет на земле такого зрелища и красоты такой? Понимаешь: зрелища и красоты! «И бог там пребывает с людьми!» –  говорили они.
– Поэтому православие превратилось в культуру, и не важно, крещеные мы или нет, верим или не верим в бога, мы –  православные, если мы живем в нашей истории  и в нашей культуре…
– Уточняю!  – воскликнул Николай. – Если мы живем в русской истории, в русской культуре – то мы русские! 
Между тем, на палубу высыпали почти все участники конференции, и Юрию  то и дело приходилось раскланиваться, приветствовать, представлять Николая. Овчарова и Валерий раскланялись с ним с важным и  несколько обиженным  видом, и причину их недовольства можно было понять: они, куратор и руководитель темы, оказались в роли гостей, Кротов представил Первому не их, а какого-то выскочку. Кротов  с женой и  Камышев на палубе не появлялись.      
– Все религии, – продолжал Николай, – вышли из Ветхого завета. Но вся беда и трагедия в том, что иудеи заранее знали все!  Они  лишили человечество права на развитие, на ошибки, в конце концов. Они везде опережают нас, русских, они не дают нам шанса сказать свое, сделать по-своему. Россия была великой тогда, когда нормой было презирать евреев и не пускать их за черту оседлости. Тогда у нас были Ломоносов, Державин, Карамзин, Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Достоевский, Соловьевы, Леонтьев, Толстой, Тургенев, Чехов, Бунин, Ахматова…  А что стало потом?  Мандельштам, Пастернак, Троцкий, Эйзенштейн, Иоффе, Капица… Ты знаешь, что все наши вожди, за редким исключением, были женаты на еврейках? Это же позор для нации!
Юрий слушал и ежился, словно от холодного ветра. 
По  программе следовало провести два круглых стола. В носовом салоне собрались  Кротовы, Овчарова, Валера и все те, кто интересовался сибирским экспериментом. Юрию достались кормовой салон и Камышев, хотя Овчарова вцепилась в него худенькими ручками. Но командовал здесь Кротов, а с ним  вопрос был решен заранее.  В кормовой салон пришли  и расселись десятка два женщин, большинство, как  Юрию было известно из списков регистрации, прибывших из белокаменной,  да пяток мужчин, в  том числе Николай.
– Рад вас приветствовать, – начал Юрий, – позвольте представиться, Медведев Юрий Петрович, доцент, кандидат экономических наук, председатель секции социологии организации Сибирской социологической ассоциации. Тема нашей встречи непосредственно  связана с проблемами, которые вчера обозначил в своем прекрасном докладе наш гость из Москвы член-корреспондент академии наук Камышев Георгий Иванович.    
Тот встал и раскланялся с радостной улыбкой; глазки у него блестели, на щеках выступил румянец, что свидетельствовало о характере их уединения с Кротовым.
– После доклада у многих, вероятно, возник вопрос: как  разорвать тот порочный круг, о котором говорил  Георгий Иванович, чтобы получить в результате не разрушение, а развитие. Я предлагаю поговорить о методах социального и экономического управления в ходе перестройки, и по праву ведущего задать вам, Георгий Иванович, вопрос: вы верите, что такие методы у нас найдутся?
Видя, что Камышев начинает медленно подниматься с кресла, Юрий предложил отвечать, не вставая.
– Хорошо, Юрий Петрович, я постараюсь ответить. Я не хотел бы читать лекцию об экономическом  положении СССР, но  придется вернуться к цифрам. Мы сейчас экспортируем  свыше 120 миллионов тонн нефти, и это, по сути, единственный валютный источник, к тому же цена нефти имеет тенденцию к снижению, а ее себестоимость – к резкому повышению. В то же время мы импортируем  свыше 50 миллионов тонн зерна, около 10 миллионов тонн  стальных труб для нефтегазопроводов и другого оборудования. Для поддержания стратегического  паритета нам необходимо ежегодно увеличивать наши расходы на вооружение. Я уже не говорю про  Афганистан… На перестройку у нас просто нет денег.
– Выходит, это была авантюра? – спросил из угла мрачный мужской голос.
«Октябрьская революция тоже была авантюрой», – хотелось сказать  Юрию,  но он сдержался. Камышев покачал головой:
– Смотря что понимать под перестройкой. У нас действительно нет денег на покупку за рубежом современных  технологий  и высокопроизводительной техники. Но перестройка экономическая, перестройка организационно-хозяйственная, не только  не требует денег, она даст возможность эти деньги заработать! Сейчас в Москве под руководством видных ученых-экономистов  разрабатывается концепция хозяйственного механизма социалистической экономики. Чтобы  успешно  конкурировать с рыночными механизмами, уже недостаточно  централизованного управления и директивного планирования. Арсенал средств должен быть расширен, чтобы дать выход инициативе, самостоятельности, кооперации, повысить материальную заинтересованность и ответственность…
– Грядет новый НЭП?       
Юрий идентифицировал обладателя мрачного голоса: тот самый, бородатый, кудлатый, в свитере.
– Попрошу вас представиться.
– Томский ГПЗ, социолог, – ответили из угла.   
– Да, вы правы, – сказал Камышев, терпеливо переждав процедуру представления, – готовится новая экономическая политика, революционная по многим направлениям.   
– А не получится ли с ней, как с косыгинской реформой? – спросил Юрий.
В зале зашумели:
– Точно!
– Ведь там все это было!
– Да надо просто сделать всех хозяевами!
Юрию пришлось призвать к тишине.
– Если двадцать лет назад мы могли себе позволить провалить экономическую реформу, то сейчас мы просто обречены, – Камышев сделал трагическую паузу и закончил с улыбкой, – на успех. Что касается предложения «всех сделать хозяевами», то такой сценарий, как мне известно,  тоже рассматривается. В Москве и в Ленинграде  проходят семинары, мы их называем мэнээсовскими, потому что там собираются и выступают  молодые ребята, не сделавшие еще ничего в науке и чьи фамилии ничего не говорят. Если авторов концепции хозяйственного механизма знают все, это известные всему миру имена: Абалкин, Аганбегян, Заславская, Шаталин, Петраков, то кто из вас слышал о Чубайсе, младшем Авене, Явлинском? Недавно они провели семинар под Ленинградом. Я об этом знаю потому, что туда моя аспирантка ездила, за свой счет, разумеется…
Все рассмеялись, а Камышев развел руками:
– То есть все это не очень серьезно. Даже на капиталистическом  Западе 90 процентов занятых – наемные работники.       
– А не слишком ли мы оглядываемся на запад? – спросил Николай.
Юрий встрепенулся:
– Хочу представить вам кандидата исторических наук Смирнова Николая Михайловича. Его вопрос  тем более актуален, что область научных интересов Николая Михайловича – археология.    
– Я повторюсь, – ответил Камышев, – но здесь мы тоже обречены. Дело не только в рациональности подхода  учиться  лучшему. Это еще и в нашей традиции, в нашей культуре. Мы все же – Европа…    
Камышев не понял, почему его заявление  вызвало гомерический смех.
– Вот что значит подменять  культурно-политические понятия  географическими! – сказал Юрий  и пояснил Камышеву: – Для нас, сибиряков, живущих в Азии, Запад как культурное явление находится на востоке – это Япония и Штаты! 
Камышев рассмеялся и махнул рукой:
– Да ну вас, запутали совсем!
Юрий поднялся.
– Спасибо вам, Георгий Иванович, за участие и интересную информацию. Вы нам представили два варианта развития экономики – советский и…
– Антисоветский,   – мрачно подсказал томич.   
– Назовем его асоветским, чтобы не было идеологической  окраски. Правда, вы, Георгий Иванович, второй сценарий посчитали несерьезным. И вы правы, но только в том случае, если, – Юрий сделал паузу, по примеру Камышева, – если за этими мэнээсами никто не стоит!..
– …и никто не пойдет!
– А за ними могут пойти!
– Народ натерпелся, его  только  помани!..       
– Но есть  и третий сценарий, – продолжал Юрий: – возврат к прошлому, реставрация, силовой вариант по примеру «черных полковников»!..
– Это уже не пройдет!
– Но пасаран!
– А почему нет? Вон Пиночет возродил экономику Чили!
– Так что есть,  над чем думать! Кто еще желает высказаться?  – Юрий  посмотрел в угол, но томский социолог сидел с низко склоненной кудлатой головой.
– Можно мне? – подняла, как школьница, руку симпатичная московская дамочка, та самая, которая  так настойчиво добивалась, чтобы ее  поселили со страшненькой подругой.   
– Да, пожалуйста, только представьтесь.
Та вышла к Юриному креслу с листочками в руках, обдав его крепким  запахом незнакомых духов. «Сейчас свой автореферат будет читать!» – с тоской подумал Юрий.
– Ланская, Елена Иосифовна. Я хочу представить вашему вниманию основные положения своей диссертации, выполненные под руководством многоуважаемого Георгия Ивановича.
Тот, впавший было в забытье, встрепенулся и на всякий случай оглядел всех с радостной улыбкой. Аспирантка стояла так близко от  Юрия, что он мог бы положить руку на крутое бедро москвички и погладить его. Он вдруг поймал себя на том, что именно это ему хочется сейчас сделать больше всего, и на всякий случай  сжал руки коленями. Ланская  звонким пионерским голосом читала свои положения, и от нее шел такой мощный ток – даже не женского,  а присущего всем самкам, что Юрий заерзал в своем кресле. Ланская поняла его движения по-своему и перевернула несколько страничек:
– Перехожу к выводам…
Она  четкой скороговоркой зачитала заключение и посмотрела на Юрия  чистыми глазами, на дне которых читалось: «Да, я знаю, что я – такая!»
Юрий поднялся на ноги:
– Спасибо, Елена Иосифовна. Вы меня потрясли! 
Он сказал чистую правду, но в аудитории, сумевшей за эти два часа сплотиться, грянул  смех.
– Да-да! Преодолеть четыре тысячи километров, чтобы на борту корабля, идущего по великой реке, с таким  воодушевлением говорить о бригадном хозрасчете!
– Спасибо за комплимент!
И пошла к своему месту, а он говорил и глядел, как она шла:
– Давайте договоримся: кто хочет, чтобы тема его доклада была отмечена в протоколе, передайте мне их названия. Нет возражений? Все! Всем спасибо!
Вечер выдался пасмурным, на палубе  было ветрено и  неуютно, но они с Колей бродили долго, до темноты, а потом поужинали в ресторане, перед этим  распечатав вторую фляжку.  Утро наступило с дождем, который закончился к приходу  в Чану. Пассажиров повели в местный   краеведческий  музей. Юрий с Колей отделились от группы и пошли по селу. День был субботний,  но из-за  ненастья  улицы были пустынны. Они заходили в магазины  и тут же покидали их с постным  видом. Наконец, словоохотливая продавщица пояснила им, что водку продают только в одном магазине, в районе аэропорта.
– Но там такое убивство, такое убивство!
Они переглянулись.
– Не верите, так сходите, посмотрите! – И  вдруг запричитала: – Да хоть бы ее совсем  не продавали, погань эту!
– Значит, вы поддерживаете  антиалкогольную политику партии? – спросил Юрий.   
– Поддерживаю! Обязательно поддерживаю!
– Ну что, – спросил Юрий, выходя на крыльцо, – посмотрим  на убивство?   
В стороне от дороги на аэропорт, в низине, к одиноко стоящему бревенчатому зданию тянулась плотная многоголовая и многоголосая очередь пожилых мужчин и женщин с измученными лицами,  молодых  ребят, охваченных злой радостью:
– Ой, да не давите вы, а то все кишки выдавили!
– Ты бы, тетка, дома сидела да огурцы солила!
– Да зачем они, огурцы-то, если водки нет? 
– Почему не открывают?
– Так милицию ждут!
Вскоре появилась милицейская машина, и с большим трудом удалось открыть дверь магазинчика. Толпа взвыла, задние надавили на передних, кто-то свалился с крыльца:
– Милиция! Чё вы смотрите?
– Ребята, прорвемся!
– Ой, счас по головам пойдут!
И действительно, на глазах изумленных Юрия и Николая, двое ребят раскачали и бросили третьего на головы  плотно стоящих у двери, и тот, словно бы поплыл в размашку и вскоре исчез в проеме двери. Наконец, появились первые счастливчики,  ошалевшие, красные, с оторванными пуговицами и рукавами, без шапок, но зато со светлыми бутылками в руках.
Теплоход отправился в обратный путь, и снова пошел дождь.  Юрий и Николай лежали на своих  постелях, перебрасываясь фразами, вспоминая виденное в Чане и сходясь во мнении, что  у нас любую здравую идею извратят и доведут  до абсурда.
– Конечно, надо что-то делать, – говорил Николай, – иначе русский народ окончательно деградирует.  Ведь, заметь, евреи не пьют так, как русские. У них – норма, они и свинину не едят и другую пищу, если она не по их правилам  приготовлена…
– Это называется – кошерная пища, – вставил Юрий, вспомнив  застолье у Портных. 
– Так вот, надо, надо остановить деградацию русского народа, но не таким способом.
– Ты знаешь, каким?   
Николай приподнялся на локте, чтобы из-за стола увидеть Юрия.
– Вот у нас в дачном поселке никто не пьет! Нет, конечно, после баньки, или на праздник – само собой. Но так, чтобы с утра да среди бела дня!.. А почему? Потому что каждый – хозяин!
– Выходит, ты  тоже из «мэнээсов»?
– Я на Запад, как они, не оглядываюсь! У нас свой опыт был! Я имею в виду реформы Петра Аркадьевича Столыпина! Что смотришь? – Николай даже сел. – У нас только помнят столыпинские вагоны и столыпинские галстуки! А он вернул русских на их исконное место, в Сибирь! Если бы его правильно поняли  тогда, и если бы не евреи…   
– Ты же историк, – сказал Юрий, лежа с прикрытыми глазами, – ты  должен знать,  что в истории есть только то, что в ней есть. Можно сколь угодно гадать, а что было бы, если бы политика царя была другой, если бы не убили Столыпина, не сбежал Керенский, но сложилось так, что для спасения Россию  потребовалась  тяжелая и кровавая  хирургическая операция…      
– Да здравствует Великая Октябрьская хирургическая операция!
– Мы тут с тобой, пожалуй, договоримся  до бог знает чего…
– Члены партии, – подхватил Николай, – ответственные работники…
– Один из нас – это точно! – Юрий резким движением сел на своем жестковатом ложе. – Ты полежи или погуляй, а я к шефу поднимусь на полчасика.      
Кротов  открыл ему на стук с укоризненным возгласом:
– Юрий Петрович! Ты куда пропал? Ну, проходи давай, садись!
За его спиной Юрий разглядел Камышева за столом с бутылкой коньяка и вазой фруктов. Камышев, не вставая, протянул ему над столом  свою руку:
– Юрий Петрович! Спасибо за службу!
– Рад стараться, Георгий Иванович!
– Как ты вчера «круглый стол» провел – просто молодец! – И вдруг погрозил ему пальцем. – Но глаз ты на Ланскую положил, признайся!
– Пусть в меня бросит камень тот, на ком греха нет!..
– Молчу-молчу!   
– Так, друзья, –  сказал Кротов, усаживаясь на диван,  – наконец-то, мы в приятной мужской компании.  Жена – хорошо, начальница жены – тоже, но когда они вместе!..
– Да еще  этот, сильно вежливый который…
Юрий и сам стал замечать, как  из отношений Валеры – не только  с ним – стали исчезать простота и   притягивавшая  к нему людей веселая грубоватость. Теперь он был со всеми на вы, включая студентов, которые на первых порах даже оглядывались: сколько их тут, к кому обращается завкафедрой?  Изменились голос, жесты, походка, манеры, одежда; как же, зять Первого, и все же  чудился за этим какой-то подвох, Юрию иногда казалось, что тот сейчас либо вскочит с ногами на стол либо выкинет еще что-нибудь…      
– У вас как с ним отношения, Юрий Петрович? – спросил Камышев.
– Деловые.
– Понятно. Надо вам  с докторской  поторопиться, затянули вы с ней…
– Вот за это и выпьем! – воскликнул Кротов, разливая коньяк. – Я вам, Георгий Иванович, откровенно скажу: я Юрию Петровичу многим обязан!
Коньяк оказался теплым, густым, обволакивающим, не то, что жидкое пойло из фляжек. Эх, надо было не комплексовать, а прихватить Николая с собой.               
 – Сейчас время такое, что трудно что-нибудь загадывать – произнес Камышев, – но то, что разрушение науки и образования уже началось,  – это  точно.   
– Да  я боюсь, что под знаком перестройки  все пустят  под откос! В том числе и наш эксперимент, и комбинат в целом. Скажут: ты, Кротов, тиран и диктатор и твои методы порочны – и все! Кончится Кротов, кончится комбинат! – Кротов повернулся к Юрию, словно от того зависела жизнь и комбината, и его директора. – Ведь я  не потому тиран, что родился таким,  просто у нас нельзя иначе! Да, я обеими руками за хозрасчет, бригадный подряд, самоуправление – но, чтобы я все видел!  У меня все это знают  и потому – работают!
Ну что ж,  подумал Юрий, Кротов – это тот же Буторин, только тому хватает его абсолютной власти, а Кротов пошел дальше, он  обернул ее в мягкое и подкрасил,  подобно тому, как Буторин перед серыми и страшными корпусами разбил зеленый газон и высадил цветочки.  Но  что будет дальше с этими заводами, что будет дальше со всей системой?
– Что-то Юрий Петрович задумался? Не Ланскую ли вспомнил? – пошутил  Камышев, подмигнув  Кротову.
Юрий  встал и приложил руку к груди:
– Вы меня извините, я пойду,  меня  товарищ ждет…
– Это молодой Саянский, что ли? – поинтересовался Кротов. – Мы с ним на пленумах встречаемся, но как-то не довелось  толком поговорить. Как он? Наш человек?
– Есть у него один  топик…
– Больная тема, – перевел Камышев.
Кротов  кивнул:
– Это у него наследственное.
«А что я знаю о Коле Смирнове, кроме того, что он сын Саянского, археолог и увел от меня Ларису и Катю?» – подумал Юрий.   
 – Но в этом и проявляется его характер: он действительно очень русский человек. Он может кому-то сделать зло, но не из подлости и малодушия, а,  наоборот, от большой любви или ненависти, которую  считает святой.   
– Вот! – крикнул Кротов Камышеву,  показывая  пальцем на Юрия. – Он и про нас с вами  все  знает!      
Николаю Юрий сказал с усмешкой, что только что проложил ему дорогу, только неизвестно, куда.
Солнечным теплым утром теплоход вошел в протоку и остановился на  «зеленую стоянку» у высокого берега  с  кедровым бором. Путешественники, как были, в костюмах, платьях, в туфельках, разбрелись по  песчаному пляжу, некоторые стали подниматься  на гору. Николай  остановился у  парнишки-рулевого, готовящего у воды рыболовные снасти: «Что же  я не сообразил взять спиннинг?» Юрий вспомнил, что и старший Смирнов, известный писатель Саянский, был заядлым рыбаком. Юрий поднялся наверх одним из первых и вдруг увидел небольшое село из крепких домов с тяжелыми ставнями и плотными заборами, скромную деревянную церковь и молодую женщину  в легком летнем платье, которая обернулась ему навстречу; и он вдруг вспомнил детство, и свою самую-самую-самую  красивую маму.
– Доброе утро, Юрий Петрович! Оказывается, здесь снимали фильм! И так все осталось с тех пор. Красиво, правда?
– Доброе утро, Елена Иосифовна! Очень красиво!
Юрий, наконец, пришел в себя и вспомнил, что Саша Попов как-то угощал его  кедровыми орешками и рассказами о съемках в удивительно красивом месте на берегу реки. Надо бы затащить сюда Николая, но до него не докричишься.
– Пойдемте, Юрий Петрович, посмотрим?   
Они пошли рядом, и от нее снова пошел такой мощный ток, что ему пришлось отстраниться от нее, как от огня. А она, словно не замечая его терзаний, шла спокойным легким шагом по тропинке, едва заметной в высокой  траве.
– Представьте, Юрий Петрович, что это все настоящее, и мы с вами здесь живем…
Юрий смотрел на пустые дома, и  у него не получалось оживить их, он просто видел  красивую декорацию его Зеленой Пристани, без  пыльных улиц, уходящих в землю изб, обвалившихся заборов; и женщина, только на миг возвратившая  его в детство, была тоже  участницей спектакля, зачем-то разыгранного под этим ясным  и тоже казавшимся ненастоящим небом…
– Почему вы молчите, Юрий Петрович?  Вам со мной скучно?
– Нет-нет, Елена Иосифовна! Просто я думаю о том, что нельзя вернуться  в одну и ту же реку дважды. Хотя не раз думалось, что это возможно…
В последний раз это показалось ему при встрече с Ларой, но оба вскоре поняли, что древние  были  губительно правы.
– А я живу проще, без философии. Правда, кандидатский сдала на пять.    
Он понял, что  она призывала и его быть проще, воспользоваться моментом, поухаживать за красивой спутницей. «Ведь я вам нравлюсь, – говорили ее ясные глаза, – вон вы как неспокойны. А вы успокойтесь, ведь не жениться же на мне собираетесь…»
– Улыбнитесь! Смотрите, какая кругом красота, какой красивый лес! А там грибы есть?
– Пойдемте поищем!
И они повернули и пошли по направлению к кедрачу, улыбаясь и раскланиваясь со встречными  социологами и экономистами. В лесу стоял теплый смолистый запах, и Юрию  стало хорошо и спокойно. Грибов они не нашли, зато  подобрали несколько шишек яркого сиреневого цвета. Юрий нашел тяжелую палку и ударил по кедру. Шишки падали с шуршанием по веткам и гулким стуком о землю. Ланская в притворном страхе прикрыла руками голову. Они собирали и складывали шишки под кедром. Потом Юрий проводил Ланскую на берег. Николай встретил их  радостным возгласом:
– А мы тут леща упустили! Вот такого!
– Зато мы шишек набрали, – сказал Юрий, – надо вот только тару найти.
– И знаете, – добавила Ланская, – там такое село красивое после съемок осталось!
Николай махнул рукой:
– Я знаю! Папаша сам выбрал это место.
Ланская посмотрела на Юрия, приподняв брови, похожие на запятые.
– Николай Михайлович – сын писателя Саянского.
– Да что вы! – воскликнула она. – Я очень рада познакомиться!
– Взаимно! – откликнулся Николай без особой радости: то ли рыбалка его занимала больше, чем знакомство с красивой москвичкой, то ли светлый образ Кати всегда стоял у него перед глазами.
Все же он поднялся с Юрием на гору, они сложили шишки в полиэтиленовый пакет и прошлись по «селу». Отправились в путь вечером, когда тень от высокого берега накрыла теплоход. Юрий с Николаем спустились к себе в трюм. Они сидели, жевали нескончаемую колбасу и молчали. Юрию хотелось что-нибудь узнать, услышать про Катю, но он не решался спросить. И вдруг Николай заговорил сам; видимо, «сухие» посиделки  подействовали на него сильнее крепкого застолья.
– Мы же сына  Юрием назвали… И вообще,  у нас с Катей это все и началось – с тебя. Она рассказала, как  ее  в шутку просватали,   а она поверила и стала готовиться в университет, чтобы учиться с тобой. Она  долго ждала тебя…          
 Юрий молчал.
– Ты не знаешь, какое это чудо…Я бы за нее на все пошел. А Лариса… Мы с ней так и не стали родными… Вот как с Катей. Лариса всю жизнь хотела от меня  непонятно чего.  А я считал, что люблю ее, и не понимал, чего она еще хочет… Только, когда ушел к Кате, понял, чего ей недоставало. Да и мне тоже…       
 – Теперь ты счастлив?
 – Теперь я счастлив. Но понимаю, что без женитьбы на Ларисе я бы не нашел своего счастья, я бы не нашел Кати. Я благодарен Ларисе и жалею ее, но… Назад дороги нет.
И у Юрия тоже не было дороги назад, и стоит ли гадать, а что было бы, если бы ему не показалось тогда, что он разлюбил Лару.
– И про Ларису я знаю, что вы снова встретились, и что секретарша моя голову потеряла… Жалко мне тебя, Юра. Понимаю, что у тебя характер такой, что ты не можешь остановиться, а потому ты и несчастный, Юра. Я знаю, что ты сегодня полезешь в постель к этой… москвичке, и получишь полное удовольствие, но это так гадко, Юра…
В трюме наступили сумерки, и Юрий не видел лица  Николая; ему вдруг показалось, что говорит эти слова кто-то другой или они доносятся к нему откуда-то сверху, свыше, а, может быть, это его мысли трансформировались в  звуки этого негромкого глуховатого голоса. Он протянул руку над столом,  и Николай не сразу понял его жест и не сразу протянул свою. Они уже собрались укладываться спать, когда на лестнице послышались шаги и певучий голос Ланской:
– Мальчики! Ау!
Юрий поднялся, вышел навстречу, помог женщине  спуститься в трюм.
– Ой, как тут у вас! – Правда, как, она не пояснила. – А мы вас приглашаем на прощальный ужин!
Юрий от неловкости затоптался на месте.
– Ой, да бросьте вы, Юрий Петрович! У нас – есть!
В каютке москвичек  был накрыт стол, главную  ценность которого составляла бутылка  явно не лимонада.
–Рассаживайтесь, мальчики, знакомьтесь: Марина Сергеевна.
Марина Сергеевна подвигалась на диванчике.
– Юрий.
Николай представился и осторожно положил на стол  сверток с колбасой.
– О, сырокопчененькая! – воскликнула Ланская и даже облизнулась, как кошка, –  А у нас зато вот – вишневая настойка! Мой  муж делает ее сам, собирает вишню на даче, выбирает косточки, заливает водкой…
– Елена Иосифовна! – взмолился Юрий. – Не томите душу!
Пили за встречу, за вишневый сад, за женщин – Ланская и Марина Сергеевна милостиво  разрешили мужчинам пить сидя – за успехи; Юрий предложил тост  за мужа:
–Не могу знать про все остальное, но руки у него – золотые!
– У него  и все остальное – тоже ничего! – заверила Ланская, а в ее взгляде он прочитал: «Да, я веду себя вызывающе, но я нравлюсь тебе именно такая!» 
Марина Сергеевна улыбнулась и скромно потупилась.
Пятый тост оказался последним, и произнесла его Ланская:
– Я хочу выпить за организаторов конференции, которым мы с Мариной Сергеевной очень благодарны, за присутствующего здесь Юрия Петровича! И разрешите вас поцеловать!
Он повернулся к ней, она быстро и сильно прижалась к его губам своими, сладкими от наливки, и он после этого вдруг словно бы впал в столь же сладкое забытье, смутно воспринимая церемонное прощание сначала в каюте, потом на темной палубе, короткий разговор в стороне от женщин с Николаем, дорогу в трюм с притворно испуганными восклицаниями  Ланской, ее терпко пахнущее тело… Он очнулся от  ее разочарованного смешка:
– Ну вот, Юрий Петрович, вчера вы  издевались над бедной аспиранткой, а сегодня  и мне можно поиздеваться…
– Ты меня просто измучила до времени, – хрипло объяснил Юрий происшедшее, вернее, не происшедшее.
– А уж Мила мне вас так описывала, уж прямо и так вы с ней, и этак!
– Мила?
Ах ты, болтушка! Ушла от реализации желаний, которые посчитала постыдными,  в сублимацию, в выпивку, в рассказы с картинками… 
– Ну, ладно, не переживай, –  успокоила его Ланская. – Ты же бываешь в Москве, мы встретимся, и тогда все будет хорошо.      
Следующей ночью Аня сказала  ему с изумленной усмешкой:
– Медведев, что с тобой случилось? Такое впечатление, что  ты с кем-то потерпел фиаско и теперь решил показать  всю свою мужскую силу!      





Глава четвертая

В Москву Юрий попал через год, только не на защиту Кротова, как он рассчитывал, – там обошлись без него, в качестве мальчика на побегушках Овчарова с Валерой взяли Сережу, к тому времени закончившего без защиты аспирантуру и оставленного на кафедре. Юрия, как руководителя самой  активно работающей секции,  избрали делегатом  на съезд социологов.  Он снова жил в гостинице «Россия», питаясь на завтрак и на ужин сосисками и копченой кетой. Съезд проходил в Доме архитектора – богатом дворянском особняке, в фойе которого   проходили съемки. Всесоюзно известный певец во фраке  поднимался по мраморным ступеням  и гулким речитативом  оглашал просторы  белокаменного зала:

Когда с вершины завоеванной
Глядишь ты, Родина, вперед!..

В выступлениях корифеев не было ничего интересного – кроме речевых огрехов, вроде «в-третьях», «практическе», «чтоба».  Правда, Юрия неприятно поразил профессор из Баку, который все свое выступление построил на обличении ошибок «старшего брата»: «Вы, русские, неправильно сделали то, вы, русские, неправильно сделали это».  Вот  она, гласность… Сейчас все всплывет, все обиды выплеснутся, и, не дай Бог, за сталинскую политику воздадут таким же жертвам, только другой, русской национальности. Зато в эту командировку ему, наконец, удалось – благодаря Саянскому – урегулировать вопрос с членством в Союзе. Их с Варей пригласили на заседание приемной комиссии, и Варя – как, видимо, было обговорено заранее, – объяснила, что произошло недоразумение: при подготовке к печати с титульного листа исчезла фраза  «по мотивом повести Ю.Медведева». Всех, в том числе Юрия, такое оправдание вполне удовлетворило, Варю обязали в последующих публикациях фразу  восстановить, а Юрию вручили членский билет, правда, без фотографии. Юрий пригласил Саянского в ресторан, тот согласился посидеть полчасика и кивнул на вышагивающую впереди Варю: «Пригласи, пожалей человека!» «Человек» откликнулся на приглашение с большим  удовольствием.  Саянский  выпил для приличия три рюмки и откланялся.
– Ты шикарно выглядишь! – сказала она. – Тебе седина дико идет!
– Ты тоже – ничего, – великодушно ответил он.      
– А, брось, – сказала она, – я знаю, что я страшная.  Но чертовски обаятельная!
Она действительно была страшной – черной, худой, с прокуренными зубами.
– Ты хочешь знать, зачем я это сделала?
Он пожал плечами.
– Да, конечно, ты все правильно понял. Я отомстила тебе. За то, что ты тогда ушел. А я так тебя хотела! Я бы тебя убила тогда, если бы было чем!      
– Как мама?
– А что мама? У мамы счастливая старость, у нее есть Настя... Она взяла ее к себе, чтобы развязать мне руки, чтобы  я могла без проблем выйти замуж, а фактически лишила меня дочери, да и жизни тоже…   
– За нас! – сказал он, поднимая свою рюмку.
– А ты знаешь,  – радостно сообщила она, – «Авантюристку»  взял настоящий  театр, и наши фамилии будут рядом, теперь уже навсегда!   

Их с Аней неожиданно пригласили на юбилей к Первому. Передал приглашение Валера и посмотрел на Юрия странным взглядом. Юрий же пришел к выводу, что в приглашении нет ничего экстраординарного: они с Григорием Анисимовичем знакомы больше двадцати лет, он учился и делал диссертацию с его единственной дочерью,  своей работой по сибирскому эксперименту и  прекрасно проведенной конференцией Юрий заслужил авторитет партийных органов,  в городе он на виду как социолог и писатель… Празднование состоялось в только что принятом «польском» ресторане – огромном, сияющем люстрами и мраморным полом. После долгих дней тепла и солнца осень все же взяла свое дождем, перешедшим в снег, и Юрию показалось, что и в ресторанном зале, несмотря на блеск и свет, так же холодно и неуютно, как за его стенами. И еще ему все показалось безвкусным: речи, закуски, концертные номера, и он был не одинок: Аня только что не плевалась заливной осетриной. Среди приглашенных были Буторин с Лилией Юрьевной; он вынужден был  признать, что в своей возрастной категории она была по-прежнему вне конкурса. «Анечка!  Юрочка! Что же вы никогда к нам не зайдете? Посидим, посплетничаем!» У Буториных Юрий с Аней были в «новейшей истории» только однажды: слава Богу, Сёмочка вернулся из Африки живой и невредимый; правда, Тоня, его жена, с тех пор не вылезала из больниц…  Кротова не было видно, хотя их с Касатоновым  связывали тесные отношения. Лена была в длинном бальном платье, а Валера в настоящем смокинге  и брюках с широким атласным поясом. Другой носитель смокинга, Иван Лукьянов, был в этом раз в обычном костюме. Юрий поцеловал Лене руку, она приняла его поцелуй с холодной улыбкой. Была она теперь по своему статусу выше мужа: начальник горплана тире заместитель председателя горисполкома. «Где Кротов?» – спросил Юрий у Валеры. «Его в Москву вызвали, в  ЦК». Об этом  стоило задуматься. Не слишком ли рано радуется Касатонов? В горбачевской команде старше  шестидесяти  – нет места.          
И действительно, Кротова назначили  инструктором  ЦК, что значило только одно: через год он заменит Касатонова. Юрию стало жаль  Григория Анисимовича, мужик он был невредный, то, что называют, свой, и только  потом понял, что для него, Юрия, это тоже катастрофа. Ну что ж, как и прежде, надо рассчитывать только на себя. Он написал план и расширенный вариант аннотации, практически автореферат диссертации, и послал Камышеву. Тот, видимо, был крайне обрадован, поскольку ответил быстро и конструктивно: «Работайте, Юрий Петрович! Я включил вас в число участников конференции, которая пройдет в Вильнюсе».
Он прилетел в Вильнюс в начале июня. Конференция проходила за  городом, в помещении института повышения квалификации, которым заправляла всем известная Прунскене. Его поразили шикарные корпуса учебного корпуса и общежития. И вообще там все было  шикарно. Как-то он шел  мимо нового здания причудливой европейской архитектуры из красного гладкого кирпича, которое оказалось вовсе не министерством, а   всего-навсего медицинским училищем.  Поразила столовая, где за полный поднос с закусками, супом, мясными колобками – национальным блюдом – он заплатил всего семьдесят копеек. В магазинах Вильнюса свободно продавалась колбаса в удобной полукилограммовой упаковке. Он зашел в один из книжных магазинов и тут же вышел: там было все, и он просто испугался, что оставит здесь все деньги. Многих участников конференции он видел впервые, но у него было такое чувство, что он знает всех уже сто лет, потому что все те, с  кем общался в своей  социологической жизни, похожи друг на друга, как две капли воды. А его как раз после сорока потянуло к однообразию, к повторению, к  привычному. Он прочитал в ученой книжке  про «синдром сгорания», что  проявляется в чувстве провала или истощения  вследствие исчерпания энергии, сил или личностных ресурсов, отсутствии сопереживания  людям, для которых работаешь…   
Камышев и здесь был основным докладчиком. Их было только двое в зале, тех, кто участвовал в той знаменитой сибирской конференции, и, словно бы отвечая Юрию на его сомнения тех лет, он заявил, что  их надежды разорвать порочный круг не оправдались: люди не хотят работать лучше и жить лучше.
– Да как же так? – возмутился сосед Юрия. – У нас в Белоруссии все  поддерживают перестройку!   
Сообщение Юрия об организационных моделях управления неожиданно вызвало агрессию  московских дам: «В нашу жизнь вошли  гласность, демократизация всех форм общественной жизни, выборность руководителей, вон в Бутове целый комбинат передали в аренду трудовому коллективу. А вы предлагаете загнать людей в расчерченные вами клетки функций и задач!»  Юрий  постарался спокойно  пояснить, что  технология управления – вне политики,  и уже  сворачивал свои плакаты, когда одна из дамочек вдруг выкрикнула: 
– А как вы отнеслись к письму Нины Андреевой? 
– Положительно…
Переждав, пока уляжется гул возмущения, Юрий продолжал:
– … как к одной из точек зрения на непростые процессы, происходящие в нашем обществе.  Если мы стремимся к демократизации и гласности, то мы должны иметь возможность самим высказываться и слушать всех. И не дай Бог дожить до такой свободы, когда будет только одна точка зрения – демократическая!
– Значит, вы против демократии?   
– Нельзя быть против топора  – надо уметь им пользоваться.   
Камышев сказал, что сообщение  Юрия ему очень понравилось, а что касается критики – то это очень хорошо, надо будет в диссертации подойти к этому противоречию диалектически. «Диалектически! – повторил он. – Вы это умеете!» Сосед тоже заинтересовался, даже записал адрес Юрия. Ночью шел дождь, утром стоял густой и влажный туман; к обеду  туман разошелся, развиднелось, разгулялось, стало солнечно и тепло. По культурной  программе их повезли в Тракай, старинный замок на острове среди озер, где пятьсот лет назад  в неуютных каменных пещерах жили великие князья литовские, имевшие, судя по портретам, удлиненные конечности и удлиненные лица. От самого Вильнюса их  сопровождала   девушка-экскурсовод, с некрасивым, по русским понятиям, но милым лицом и трогательным акцентом.   Коллега из Бреста вдруг не на шутку с ней схватился, сначала на историческую  тему: «Я историк! Вы меня на колени не поставите!» Она отвечала ему спокойно и аргументированно. А он вдруг перешел на национальный вопрос: «А почему вы так к белорусам относитесь? За людей нас не считаете! В центре Вильнюса ни одному белорусу квартиру не дают, на кладбище тоже белорусов хоронят отдельно.   На руководящую работу не выдвигают!» Девушка и тут была на высоте. Юрий еще больше зауважал ее. Захотелось поговорить с ней, погулять по городу. Но она вышла из экскурсионного автобуса  в центре Вильнюса, и он не успел (не осмелился?) выскочить вслед за ней. Автобус медленно  тронулся. Юрий прильнул к окну. Она шла по улице легкой походкой  иностранки. Вечером коллега из Бреста  напился вдрызг.
На другой день колесили по сельским дорогам. Были в  «показушном» колхозе. Председатель с русской фамилией, похожий на цыгана, привычно отчитал речь. После  добротного обеда  было мероприятие в клубе, где  выступала с приветствием красивая  настоящей русской красотой женщина-врач. На нее хотелось смотреть долго, но в программе  были и другие участники, в частности,  девочки-старшеклассницы, все, как на подбор, сырые, неинтересные, скучные. Вся Литва готовилась к празднику Ивана Купала, Ионасу по-ихнему, на бесчисленных озерах строились  купальни. В день отъезда  они с дочерью гуляли по проспекту  Ленина,  а навстречу  сосредоточенно, молча  и как-то очень едино  шли литовцы на демонстрацию с требованиями независимости. Это маленькая красивая страна прощалась со своим  советским прошлым. 

При всех своих делах и обязанностях Юрий старался не  упустить дочь, не потерять с ней контакта. От Казарина он ушел еще и потому, что посчитал необходимым вечерами быть с Олей, вступившей в подростковый возраст. И свою командировку  в Вильнюс он увязал  с желанием показать дочери  Прибалтику и погостить у Аниных родственников  в Ленинграде и Минске.  Оля  прилетела в Вильнюс к концу его конференции, закончив  восьмой  класс. К ее приезду он купил билеты, заняв кассиршу почти на полчаса,  в Ригу и обратно, в Минск и обратно, в Ленинград. «Будем спать в поездах, а днем гулять по городам», – объяснил он дочери, встретив ее в крохотном аэропорту. Вильнюс поначалу не произвел на нее особенного впечатления. Отношение изменилось,  когда они погуляли по историческому центру, искупались в Немане, съездили в Тракай, где Юрий взял у старухи-литовки лодку напрокат, и они проплыли по озеру вокруг замка.  Но больше всего ее поразила  клубника в лотках, которую продавали на каждом углу всего за три рубля. Он покупал лоточек ягоды  и пакетик молока,  и больше ей  ничего не надо было весь день.
В Ленинград они приехали донельзя вымотанными своим путешествием, все-таки такой график — день в городе, ночь в поезде — был довольно изнурительным. Зато их ждал заказанный еще из  Вильнюса по телефону  номер в гостинице на берегу Невки, они  отдохнули, посмотрели фонтаны, белой ночью в компании двоюродной сестры Ани и ее четырнадцатилетней дочери плавали на кораблике по Неве,  потом по путевке съездили на два дня в Новгород. Народ в группе оказался в основном в возрасте, выделялись лишь две девицы в белых костюмах.  В Новгороде Юрия с дочерью разлучили: в гостинице оказались только трехместные номера. Рядом оформляли проживание девушки в белом, и Юрий  попросил их: «Возьмите, пожалуйста,  мою даму к себе!» Утром все четверо встретились за завтраком. Оля выглядела чем-то недовольной. Юрий поинтересовался  у девиц, как те провели вечер. «Шикарно! Мы побывали в “Интуристе”, нас угостили шампанским!» Когда они с дочерью остались одни, та выговорила ему: «Ты к кому поселил меня? Это же интердевочки! Вечером говорят мне: Ну, вот так, подруга, до двенадцати номер в твоем распоряжении, можешь пригласить своего хахеля. Я говорю: Какого хахеля? Ну, этого, говорят, седого, в джинсах.  Я говорю: это мой папа…»
Дочь к пятнадцати годам вполне оформилась, он же, несмотря на седину, выглядел моложе своих лет, и их часто  принимали за любовную или семейную пару, и, подобная новгородской, забавная ошибка произошла через два  года в Москве.
На семейном совете было решено дать Оле классическое гуманитарное образование, и она целый год училась на заочных курсах МГУ и даже получила приглашение на приемные экзамены. Юрий выписал себе командировку на знаменитый подмосковный комбинат, гремевший на всю страну экономическим экспериментом, и вылетел с дочерью в Москву. После потрясших всю страну московских событий – выступление антисемитов в Доме литераторов и последовавшие затем  митинги и демонстрации, выборы  в Верховный Совет, съезды депутатов, первомайская демонстрация с лозунгами «Долой КПСС!», избрание Горбачева Президентом СССР и Ельцина Председателем Верховного Совета РСФСР –  Юрий думал встретить Москву бурлящей, кипящей, клокочущей, но все было, как всегда, Москва спешила, торопилась, толкалась, обгоняла и наступала на ноги, только в газетных киосках появилась масса незнакомых изданий с крикливыми  заголовками.
Юрию показалось, что в его  городе  в эти последние год-полтора  внешних проявлений перестройки было больше – возможно, потому, что там он был не вне, а внутри ее. А началось все с лекций по социологии, которые Юрий вел уже несколько лет. Нынешний поток оказался преимущественно женским, активным и желающим общаться. Юрию пришлось больше,  чем по теме, отвечать на вопросы об Афганской войне и Прибалтике, о книге Ельцина и забастовке шахтеров. Никогда так лекции не выматывали его, никогда он не говорил так много и так откровенно, но и результат был очевиден, как никогда: его лекций ждали, девчонки слушали его с горящими глазами, а одна, та, что особенно часто задавала вопросы, спросила, а почему он  не выдвинет себя в депутаты: «Вы говорите интереснее всех, что сейчас выступают!»  Их интерес к предмету подтолкнул его к проведению конкретных социологических исследований. Не меняя  традиционных тем практических заданий, он предложил вместо изучения отношения к труду, формам стимулирования и методам управления составить  программы социологического исследования и  разработать анкеты по изучению отношения к перестройке и ее лидерам. Когда комплекты документов были готовы, девчонки сами вызвались взять стандартизированное интервью  у своих знакомых, походить по улицам и по квартирам; имеющие домашние телефоны обзванивали жителей города. К началу 90-го у Юрия были собраны и в общих чертах, без особенного углубления в детали, обработаны сотни анкет; кроме самой по себе интересной статистики, нащупывались корреляционные связи и тенденции. Как на грех, обсудить результаты было не с кем. Казарин, Алик  и Надя торчали месяцами в Москве; решался вопрос о создании  новой системы подготовки кадров,  и предложения группы Казарина попали точно в «десятку». 
Как он и предполагал, Кротов вернулся из Москвы первым секретарем обкома. К этому времени Касатонов не только «подставил» себя, откровенно протежируя дочери и зятю, но и  благополучно провалил  выборы депутатов Верховного Совета. У партии  появились конкуренты в лице неформальных организаций: общества «Мемориал», «Память», «Народный фронт», «Демократический союз», Комитет в защиту перестройки, Лига прав человека, ЛДПР. Сами организации ничего из себя не представляли, не имея внятных программ, вся их сила была в лидерах, в их умении  сформировать нужный на данное время образ. «Нужна легенда», – говорил Юрий студенткам и приводил в пример, не называя фамилии, своего коллегу, который из успешно публикующегося «военного» писателя превратился в жертву сталинского режима.  Эту лекцию словно подслушал его однокашник Василий, вынырнувший вдруг из небытия на митингах  1989-90 годов. Он работал  заместителем директора совхоза-техникума, потом был уволен, два года добивался восстановления  в должности, а когда справедливость восторжествовала, у него уже была команда  поддержки, единомышленники, а Василий подогревал их яркими выступлениями о репрессиях, выпавших на долю его отца.
Юрий понимал, что результатам его не очень строго проведенных социологических исследований через месяц-два будет грош цена, и  записался на прием к Кротову. Тот принял его очень тепло и начал с извинений: «Каждый день собираюсь тебя пригласить на беседу, но! – Он развел руками. – Сам понимаешь!»  «Понимаю, потому и напросился», – ответил Юрий. «Ну, рассказывай, с чем пришел». Юрий передал ему свою записку о социально-политической ситуации в городе. Кротов быстро пролистал ее и тут же закрыл: «Так, в двух словах, основные выводы». Юрий рассказал о содержании записки и перешел к выводам: «Рост влияния неформальных объединений имеет тенденцию к вытеснению партии с политической сцены. Программные заявления объединений в основном строятся на обоснованной критике как прошлого периода, так и явных промахов существующей власти. Было бы ошибкой как "притеснять” неформальные объединения, “разоблачать” их лидеров, критиковать их “незрелые” взгляды и тому подобное, так и пускать этот процесс на самотек.  Предложения. Первое: провести   общую встречу представителей всех неформальных объединений с участием коммунистов как равных – в свете  предложений об изъятия из Конституции 6-й статьи. Второе: добиться на этой встрече согласия на создание при обкоме координационной группы из участников всех объединений». «Боюсь: опоздали мы,  – хмуро сказал Кротов, – но материалы твои надо использовать.  Сейчас разворачивается  кампания  по выборам в Верховный Совет РСФСР  и областной совет.  Не хочешь стать моим  доверенным лицом?» Юрию пришлось только согласиться. «А насчет встречи… Кто у нас есть, кроме тебя, кто бы мог  дать бой “неформалам”?»  «По моим данным, среди опрошенных доверием  пользуется  первый секретарь Пригородного райкома Николай Михайлович Смирнов. У него  район в этом отношении очень показательный: университет, политехнический институт,  научные центры…»  Кротов кивнул: «Я беседовал с ним. Рассуждает он теперь здраво, без известных нам с тобой заскоков. На днях будем решать вопрос о секретаре обкома по идеологии, вот новый секретарь и займется встречей с “неформалами”. – Он натянуто улыбнулся: – Я бы взял тебя, но двоих идеологов Медведевых партия не выдержит». Юрий покинул кабинет Первого с  ощущением, что тот  сидит на чемоданах. Во время избирательной кампании  Юрию не раз  приходилось бывать в кабинете   нового секретаря обкома, выступать с ним на встречах с избирателями,  и Юрий удивлялся переменам, происшедшим в Николае: тот  стал серьезнее, суше, самокритичнее и нравился этим  интеллигентной аудитории, особенно женщинам.  Юрий старался выступать более эмоционально и раскованно, по-казарински доводя себя до состояния, когда речь лилась легко, убедительно, образно.  Не раз он слушал выступления Василия и полемизировал с ним;  тот подкупал аудиторию стихией, буйством, экспрессией,  неожиданными  поворотами и поступками… «Наш дорогой Никита Сергеевич», –  улыбнулся  Юрий, наклонившись к уху Коли Смирнова. Тот согласно кивнул головой: «Дай ему власть – он покажет нам  кузькину мать!»  Правда, показать «кузькину мать» Василию  не дали избиратели, зато Кротов прошел и в местный совет, и в Верховный. На первой же сессии его избрали председателем областного совета, а первым секретарем обкома стал Николай. Наконец, взошла на олимп и Инна Михайловна, именно ей Николай оставил идеологию – формально, поскольку сам он ничем другим  не умел и не мог заниматься.
У Юрия в институте к этому времени тоже произошла смена власти. Москва хотела провести два юбилея – семидесятилетие основателя вуза и двадцатилетие самого нархоза, – а потом уж менять ректора, но вмешалась судьба. После скоропостижной смерти ректора за полмесяца до юбилея  временное исполнение  обязанностей возложили на проректора по учебной работе, вечного завуча, еще со времен работы в финансово-кредитном техникуме, том самом, который закончили Ира Лукьянова и мама Юрия. Овчарова подсуетилась, сделала несколько звонков в Москву и вскоре переехала из своего темного кабинетика с видом на хоздвор в просторные ректорские  апартаменты. Вся профессура и доцентура, в том числе Юрий, уже поздравляли ее, как неожиданно в  Москву  вызвали Валеру, и он вернулся оттуда полноправным ректором; конечно, все понимали, что без вмешательства всесильного в ту пору Касатонова не обошлось. С Овчаровой  случился  инфаркт, и она вернулась из больницы на должность завкафедрой. Юрий ждал, что Валера сделает предложение ему, пока не задумываясь об ответе, но тот привык за время отсутствия  Овчаровой решать все дела по науке с начальником научно-исследовательского  отдела, мужиком основательным, великим ак-куратистом, бывшим бухгалтером, старающимся и к организации науки  подходить как к балансовому отчету. Однако Юрий тоже кое-что выгадал от этих перемен. Валера вызвал его на исходе первого месяца ректорства и, после объяснений-оправданий, что он никого не подсиживал и ничьей болезни не желал, прямым текстом  сообщил Юрию, что работа над его, Валеры, диссертацией становится делом всего вуза: «Это уже не мой личный престиж, – сказал он почему-то с ударением на первом слоге. – Одно дело, когда вуз возглавляет кандидат-доцент, другое – доктор-профессор».  Москва готова дать госбюджетные деньги, надо  создать  научную  группу и в темпе, пока еще в стране не все развалилось, получить нужный результат. Юрий понимал, – как, впрочем, и до назначения того ректором, – что раньше Валеры он все равно не защитится. «Валерий Васильевич, – сказал он, – я согласен поработать над вашими предложениями, только есть одна просьба…» Тот замотал головой: «Если насчет кафедры, то не могу: мне там Овчарова нужна!»   «Я прошу  объявить выборы на должность профессора кафедры». Валера поначалу сделал большие глаза, потом задумался. «Слушай, – сказал он, наконец, – так даже лучше будет. Мы пойдем вдвоем, тандемом». Он поднялся и протянул ему руку, и Юрий вдруг  увидел, что Валера стал похож на себя пятнадцатилетней давности, когда он не пыжился, держался просто и адекватно. Вот ведь, подумал он, некоторым власть идет на пользу!

Командировку в Москву Юрий обосновал необходимостью изучить новые материалы об экономических экспериментах. Они прилетели рано утром и сразу же поехали в университет. В стекляшке гуманитарного факультета у Оли быстро приняли документы, быстро выдали направление в общежитие, а он сразу же отправился в подмосковный городок, где, как в песне, стояли липы желтые в рядок на аллее, тянущейся вдоль черных заводских корпусов,  но никогда Юрий не думал, что в двух часах от Москвы могут быть такими грязными вокзал, дороги, дома, так развязно груба молодежь и неприветливы  жители  постарше. На пыльной площади у магазина торговали разливным клинским; картина во многом напоминала «убивство» пятилетней давности в Чане. Юрия принял сам директор, крупный мужчина с волевыми чертами лица, и Юрий вновь подивился, как руководители застоя похожи друг на друга и на Брежнева; выяснив суть дела и тут же потеряв интерес к Юрию, он передал его в руки начальницы ОТЗ,  симпатичной, скромно одетой и причесанной женщины в далеко не новых туфлях со сбитыми каблуками. Его  напоили чаем с тортом и дали возможность ознакомиться с документами; к концу дня у него уже была вся необходимая  информация. «Юрий Петрович, вы в Москву вернетесь или здесь останетесь ночевать? –   поинтересовалась симпатичная начальница.  – У нас в этом же здании  есть  гостиница». Юрий представил одинокий тоскливый вечер  в казенном номере, в то время как рядом   сама Москва… «А вы, Ольга Николаевна, не скрасите мое одиночество?» Она покачала головой: «У меня дом, семья». «Тогда соедините меня с Генштабом!» «Это что, шутка?» «Вовсе нет!» Он продиктовал ей номер, она набрала и передала трубку Юрию. «Полковника  Буторина, пожалуйста!» – крикнул Юрий и после недолгой переклички  услышал глуховатый размеренный голос Сёмочки: «Полковник Буторин слушает». «Сёмочка, это я, Юрий!» «Юрик, ты где?» Юрий объяснил. «Ты удачно позвонил, я завтра улетаю в командировку на неделю, а сегодня задержусь на службе.  Встретимся в двадцать два ноль-ноль, у входа в метро “Красные ворота”. Все, Юрик, конец связи».
– Это ваш друг? – спросила начальница, когда они вышли из заводоуправления прямо на липовую аллею.
– Друг, которого я похоронил двенадцать лет назад.
– Афганистан?
– Еще до Афгана. 
– Я рада за вас, – грустно сказала Ольга Николаевна, – встретить друга, да еще после такого!..
«После такого» Сёмочка успел заочно закончить военную академию, получить квартиру и высокую должность в Москве, но встретились они с ним всего один раз у Буториных.  Правда, по праздникам и дням рождения перезванивались, но последний звонок в новогоднюю ночь выдался не совсем радостным: «Спасибо, Юрик, что позвонил! Целуй Анечку и Олечку! А я встречаю Новый год совсем один…»  «Как один?»  «Сын с одноклассниками, у Тони обострение, вчера увезли по “скорой”, друзей нет, сослуживцев видеть не хочется…»
Они зашли в магазин по пути, Ольга Николаевна купила хлеб, сосиски, молоко; Юрий принял пакеты, и вскоре они оказались на улице из  старых двухэтажных домов  с  каменным низом и деревянным верхом. У одного из них Ольга Николаевна остановилась и протянула к пакетам руку:
– Вот мы и пришли.  А у вас через сорок минут электричка, как раз не спеша доберетесь.
Юрий начал было прощаться, но она вдруг остановила его:
–Подождите меня здесь.
Она вскоре вышла одетой в легкое цветное платье и резиновые калоши, с ведрами в руках.
–Вот так мы здесь и ходим, – усмехнулась она и попросила: – Помогите мне воды принести.
Колонка была на углу.  Юрий нажимал на рычаг, а Ольга Николаевна подставляла ведра.
–А у меня в Москве брат живет, в журнале работает.
И она назвала известный литературный журнал.
–А как его фамилия?
–Как и моя.
–Так я его хорошо знаю – по стихам, конечно! Он – настоящий поэт! 
–Спасибо, я передам ему ваши слова.
Он нес ведра с водой, а она – его  «дипломат».
Так, значит, она не замужем, подумал он, а что же тогда она говорила про семью? Словно отвечая ему, она сказала, что они  живут вдвоем с мамой; брат раньше приезжал на выходные, но в последнее время все реже и реже, и так ей все опостылело в этом городке, что, если б не мама, уехала бы, куда глаза глядят.  Он остановился  в тени ее ворот с ведрами в руках.
–Поставь, – сказала она, – я сама отнесу. Завтра приедешь? 
–Не знаю, – ответил он, – у меня там  дочь,  Оля, надо проведать.
 –Оля? – переспросила Ольга Николаевна. – Она большая?
–В университет поступает.
–Красивая?
Юрий улыбнулся:
–Нет слов! 
–А у нас с тобой тоже были бы красивые дети! 
Юрий коснулся ее  руки:
–У меня есть твой  телефон, я позвоню!
–А у меня твое командировочное осталось, на работе…
–И правда! Так что мы еще встретимся! 
–Я буду ждать! – И добавила:  – Ты даже не представляешь, как мне нужен! 
Семен был великолепен  в своей летней форме офицера генштаба; они  крепко обнялись, высокие, солидные, с седыми висками,  но было в их поведении что-то ребяческое, и ужин в пустующей квартире Сёмочки – жена уехала к родителям, сын еще не закончил первый курс военного училища – был чисто студенческим: Сёмочка сделал яичницу из восьми яиц, зато  пили они исключительно коньяк. Однако в квартире их было трое: у их ног крутилась и требовала внимания такса Люська. «Живи, хозяйничай, но главное: выгуливай Люську!»  – разливая уже из второй бутылки, говорил Сёма.  Потом они прошли в столовую, где стояла японская «видеодвойка», но Юрий  не соблазнился  ни «Пираньей», ни эротикой, и Сёма  стал показывать ему фотографии: вот он  на крыле самолета, вот он на мостике корабля, вот он, в классическом наряде колонизатора – шорты и рубашка с короткими рукавами цвета хаки, пробковый шлем, – попирает ногой убитого  льва…  Юрий отодвинул альбом:
–Ты что, на съемки ездил? 
Сёма похлопал себя по плечу:
–Вот я за чем ездил: за звездами! А всякая там братская помощь и интернациональная  дружба – все это чушь собачья! Они там живут  первобытно-общинным строем, у них свои законы, свои представления о  добре и зле, – и чего нам туда соваться было? 
Разговорились об общих знакомых.
–Знаешь, кого я недавно видел? Ирку Лукьянову! Она, оказывается, живет тут недалеко в элитном микрорайоне. Как-то в выходной подъезжаю  к светофору на своих «Жигулях», а рядом она – в шикарном БМВ. Махнули друг другу, остановились после  светофора. Я выхожу, в спортивном трико, в кедах, ну, а Ирка – как с обложки. Спрашивает: как, где? Ну, я и прикололся: да, вот говорю, частным извозом на жизнь зарабатываю!
Юрий улыбнулся:
–Зачем ты так? Она ж все равно узнает, что ты полковник.
–А я хотел сделать человеку приятное. Они же с Ванькой всю жизнь  мне завидовали.               
Сёмочка уехал ранним утром, а Юрий надел на Люську поводок и спустился с ней во двор шестнадцатиэтажного дома. На чистом асфальте, свободном от «Жигулей», играли дети; Люську они знали и ласково окликали ее, та в ответ снисходительно помахивала хвостом. Потом он закупил продуктов в универсаме на проспекте Мичурина, сварил пельмени,  отварил сосиски и пошел с судочком в руках к проспекту Вернадского, в сторону Олиного общежития, через парк. Парк оказался не очень ухоженным, с водоемами, на осклизлых берегах которых сидели пожилые рыбаки.  Общежитие поразило тем, на что вчера он не успел обратить внимание: вдоль стен на земле валялись  коробки,  пачки,  банки, бутылки, кожура, газеты. Через турникет в том и другом направлении, с видом полноправных хозяев, фланировали стройные негры. У окна томились те, кто приехал из подмосковной глубинки навестить  и, подобно Юрию, подкормить своих чад. Юрий, в ковбойке и джинсах похожий на аспиранта, покрытого пылью от гранита науки,  беспрепятственно прошел через вахту.  Олина соседка, увидев Юрия, вскочила с кровати: «Пойду погуляю!» и вышла, продемонстрировав  длинные ноги и тугую попку под тем, что с большой натяжкой  можно было назвать мини-юбкой. Не успел Юрий накрыть стол, как в дверь постучали. Оля  открыла, и в комнату вошли трое: усатый крепыш в светлом костюме и две строго одетые  женщины.
–Я – замдекана по быту, – представился  мужчина. – А вы кто, молодой человек?
Юрий  объяснил.
–А как вы прошли?
–Так и прошел.
Крепыш смерил его взглядом  снизу вверх:
–У нас не полагается проходить в комнаты,  встречаться можно только внизу. 
Юрий вспомнил картину, висевшую почему-то в коридоре их школы на Зеленой Пристани: к босоногому оборванному ученику пришла мать и кормит его калачом, и смотрит, как тот жадно ест…
–Ну что, Оля, – обратился он к дочери,  – мы сейчас поедем домой или все же насладимся московским гостеприимством?
Усатый вдруг стушевался, выпроводил за дверь сурово молчащих женщин и обратился к Юрию чуть ли не за сочувствием:
–Вы поймите, мы же все это для ваших детей делаем, чтобы им никто не мешал!
Юрий простился с дочерью и вышел с ним в коридор.
–А вам я вот что скажу: если ваша дочь поступит, ни в коем случае не оставляйте ее здесь! Это – настоящий бардак! Негры уже всех пере…!  Не жалейте никаких денег, снимайте квартиру!
Он уже выходил на дорогу, когда его неуверенно  окликнули:
–Дядя Юра!
Это оказался Максим, сын чекиста Владилена, повзрослевший, высокий, коротко стриженый.
–Ты как тут? – спросил Юрий.
–Я поступаю на историю, живу у тетки в Нагатино.  А Оля в какой комнате живет?
Юрий объяснил и долго смотрел Максиму вслед, как тот брел, загребая ногами, к входу в общежитие. «Э-хе-хе, – подумал Юрий, – никому вы тут не  нужны, сидели бы дома!»
И действительно, Максим забрал документы  после «тройки» по сочинению. Оля свою «четверку» восприняла как трагедию. Юрий постарался успокоить ее, настраивая на устный экзамен, и поехал в подмосковный городок. Перед этим он побывал на кафедре у Камышева, где было тихо, как на кладбище, а сам Камышев,  лучившийся  радостью и оптимизмом, показался Юрию похожим на деревенского дурачка,  в то  время как деловая Мила, заправлявшая теперь делами кафедры, вдруг напомнила ему незабвенную Овчарову; заехал в головной ИПК, где Мастер, Алик и Надя безвылазно жили какой уж месяц, пробивая идею ЦИРКа, но все время помнил Ольгу Николаевну и ее слова. Нет, он как раз знал, как и для чего ей нужен, и понимал, что не сможет отказать ей, и то, что произойдет между ними, будет непохоже на обычные отношения любовников; он видел в ней так мало женского, но зато так много  близкого и  родственного себе, что невольно на ум приходила мысль о кровосмешении, но это не отталкивало, а возбуждало. На комбинате его ждала удача: директор отбыл в Москву, на Двадцать Восьмой съезд партии, так что Юрию не пришлось напрягаться: о чем-то беседовать, благодарить, прощаться. Они снова вышли вместе,  и она сказала ему идти на вокзал и ждать ее там. Сёмочка прилетал в субботу утром, и у них с Ольгой Николаевной  были долгий летний вечер и короткая городская ночь, после которой он расстался с ней со странным чувством  не испытанной доселе нежности и благодарности.    
Экзамен был в понедельник. Он пришел в «стекляшку» и сразу увидел дочь, она шла навстречу ему по коридору с такой счастливой улыбкой, что он все понял: «Поехали, папа, домой!» Потом она рассказала, как еще до экзамена ей все стало ясно: «Там стояли два парня, один листал книжку, а другой ему говорит: чего ты выкаблучиваешься, ведь у нас все заточено! На экзамене я рассказываю  по билету, а преподаватель  все хмурится и хмурится. Один вопрос задал – я ответила, другой – я снова ответила, он уже темнее тучи. Но зато когда я сбилась – его лицо просто озарилось!» Юрий перерегистрировал на Олю свой авиабилет, и она улетела домой, чтобы успеть сдать экзамены в местный университет. «А знаешь, папа, – сказала она в аэропорту, – Наташа, девочка, с которой я жила в общежитии, она, кстати, тоже  забрала документы, спрашивает меня: как это ты, только что приехала в Москву, и уже такого парня отхватила?»
 Он выехал  тем же вечером на поезде  и на каждой большой станции  бегал звонить – как там Оля, но так и не смог дозвониться,  и подъезжал рано утром к своему городу в тревоге и нервах. Он позвонил в дверь,  и Аня открыла сразу, словно стояла там и ждала его. Он помертвел, увидев ее лицо. «Оля? – спросил  он. – Что с Олей?» Она покачала головой: «С Олей все в порядке, Юра. А тебе надо ехать на Зеленую Пристань». «Мама?»  «Похороны сегодня». 
Он купил большой венок и долго трясся в автобусе, пытаясь понять всю трагичность момента и настроиться на что-то высокое, но ему это никак не удавалось, в голове вертелись  фразы  одна банальнее другой; вспоминалось почему-то, что в литературе смерти матери посвящены, пожалуй, самые искренние и пронзительные страницы, а он едет пустой, бесчувственный, холодный, –  возможно, потому, что слишком любил ту маму – свою маму, а когда она превратилась в пожилую  одинокую женщину с не очень  мягким характером, – вот тогда он и пережил ее смерть, а сейчас, прячась за большим венком, он едет хоронить чужого человека, почему-то носившего имя его любимой мамы.  Похороны оказались не такими тягостными, как он предполагал,  во многом благодаря  Фейгину, который  значительно, строго и в то же время деловито вел  скорбный ритуал. Он сильно постарел и уже не мог обходиться без трости, но трудно было представить без него последние мамины часы на земле. Выносили маму из фойе санатория, и в санаторий же  вернулись с кладбища на поминальный вечер,  и Юрий  ловил себя на мысли, что вот и хорошо,  что он избавлен от тягостных хлопот, и в то же время чувствовал себя выключенным из чего-то важного, необходимого и видел по красным заплаканным лицам незнакомых ему седовласых женщин, что делает что-то не то и не так. Лишь в одно из мгновений, стоя рядом с открытым гробом у черной ямы могилы, он вспомнил свою молодую маму и почувствовал себя тем, кем был уже долгое время – сиротой; и лишь на одно мгновение его душа оросилась сухими, так и  не вылившимися слезами.
На поминках Фейгин сидел рядом с женой и приемным сыном – главным врачом санатория, и тот хорошо и просто сказал про покойную. Они втроем проводили Юрия до подъезда, и Фейгин еще раз предложил переночевать у него. Юрия страшила мамина квартира, но вариантов не было, он должен быть там. Он вдруг пожалел, что Аня не поехала с ним,  ведь она не чужая его матери,  почему он не взял ее с собой?.. На девять дней они выехали с Аней заранее, и она устроила поминки в маминой квартире. Фейгин на этот раз пришел один, и Юрий понимал, что они должны поговорить с ним, но зачем? Мать не сказала ему ничего перед смертью, не успела, так о чем ему говорить с Фейгиным? О пресловутом наследстве? И Фейгин заговорил с ним, когда все разошлись, а Аня  занялась на кухне посудой.  Он сказал, что они с женой приняли решение уехать в Израиль, пока еще не поздно: мало ли что произойдет в России. Но Юрий по-прежнему остается главным наследником, потому что…
–Ты сам знаешь, почему,  – с трудом выговорил  Фейгин, подняв на него влажно блеснувшие глаза. – Твоя мама перед смертью простила меня и сказала, чтобы я передал тебе, что у нее ничего и никого не было, кроме тебя…
И  Юрий вдруг услышал  голос своей матери – и заплакал.
         
Дочь  благополучно поступила в местный университет, и вместе со смертью матери и последними  событиями в стране это стало  краем прежней жизни, и что будет дальше, как жить, никто не знал – кроме Солженицына, чья статья  «Как нам обустроить Россию» вышла в «Комсомолке». С полок магазинов в одночасье исчезли товары, пришлось вводить талоны. И все же в новых веяньях было  кое-что обнадеживающее. К концу года Мастер вернулся из Москвы на коне. Идеи его команды легли в основу кадровой политики  новой России. Алик, вновь  ставший холостяком,  остался в Москве дорабатывать структуру главка, в котором  ему прочили должность первого зама. Над столом Мастера висел  портрет Бурбулиса, на столе на видном месте лежал потрепанный автореферат  философской диссертации того на тему  «Знание как марксистская категория».
— Были на съезде нардепов, – рассказывал Мастер.   – Набирает вес Руцкой, но мы в его команду отказались входить. Хорошо знакомы с Григорием Явлинским, взаимодействуем с ним, когда он не в Гарварде.  А  «Уральский самоцвет»  поддерживают недоучившиеся дамочки в возрасте от 19 до 90 лет (дамы-россы) и неудачники. Против Ельцина может выступить только очень уверенный в себе  человек. Если его изберут – придется эмигрировать! Посмотрел, как им манипулируют!
– Кто?
– Да все, кому не лень! Я и сам к этому руку приложил.
Юрий вспомнил слова Камышева о «мэнээсовском»  варианте.
– Один умный человек сказал, что плохо живет тот, кто не умеет жить, кто рынка не знает.
– Какой рынок? Процветают одни спекулянты!
 Юрий пожал плечами:
– Спекуляция – все же не разбой и воровство.
– Это – не за горами! – утешил его Мастер. – Когда начнется раздел собственности, – а он рано или поздно начнется, – то мало никому не покажется!
– Но ведь Карфаген должен быть разрушен, а  Рубикон перейден. Назад дороги нет!
– Почему нет? – спокойно возразил Мастер.  –  Мы думаем, что двигаемся вперед, заскочив в последний и самый грязный вагон капиталистического экспресса, и почему-то не хотим замечать, что  поезд давно уже развернулся,  и первые его вагоны  несутся навстречу нам! Вы же, Юрий Петрович, были за границей, знаете, что там социализма больше, чем в мечтах классиков  марксизма-ленинизма! Нам предстоит эпоха, в которую мы можем потерять все – за чечевичную похлебку! Я за это время насмотрелся в Москве  на две вещи: на демонстрации и на очереди за колбасой! Поразительно, но там и там – одни и те же выражения  лиц: дай!
Юрий кивнул:
– За свободу давятся, как в очереди за колбасой.
Мастер вздохнул:
– И почему я не еврей? Уехал бы в свой Израиль – и гори тут все синим пламенем!..
Юрий потупился. После смерти матери и эмиграции отца это искушение – бросить все и уехать – будет возникать перед ним снова и снова, и должно быть что-то существенное, что сможет удержать его здесь.
Отъезд Фейгина был только одним из целого ряда событий, перетряхнувших весь уклад жизни Медведевых в начале 90-х. Во-первых, Юрий жутко, безобразно, бесповоротно провалился на предзащите. Все было сказано справедливо: нечетко определена цель, не выстроена конструкция, административные методы не актуальны в условиях  рыночной  экономики, но с каким сладострастным удовольствием его размазывали по стене коллеги, читающие лекции по его конспектам! Зато Аня с блеском выиграла выборы и стала главврачом в больнице при мясокомбинате; в его жене появились уверенность, а по отношению к нему некоторая снисходительность и своя философия: «Пока на свете будут больные, я с голоду не умру». Раз в месяц Юрий отправлялся  «отовариваться» в мясокомбинатовский  магазин  и набивал целый рюкзак вырезкой, печенкой, субпродуктами, которые Аня страшно любила.  Между тем у Оли с Максимом дело двигалось к свадьбе; Юрий с этим уже смирился, Аня сопротивлялась лишь для виду: «Не хватало нам с чекистом  породниться!»  Нужно было думать о жилплощади; Аня однажды в сердцах высказала ему все: член Союза писателей, профессор, а ни одного своего метра не имеет. Действительно, это было так, и выхода не предвиделось: и в Союзе, и в институте ему возвращали его заявления, мол, у вас на троих приходится 36 квадратов, а надо 24. Но после Нового года его вызвали в курортное управление и предложили обмен: он сдает на Зеленой Пристани  двухкомнатную квартиру матери и получает однокомнатную в городе. Он согласился, не раздумывая, быстро оформил все документы и прописался, а потом практически и переехал туда. Ане он объяснил, что займется ремонтом, да и им с Олей не будет мешать, он уже  сам мучается  от стыда и раскаяния, когда снимает чехол с пишущей машинки. «То-то я смотрю: весь измучился»,  – проворчала Аня. Квартира была в двадцати минутах ходьбы, и поначалу он  приходил ночевать, но как-то заработался и  остался, позвонив Ане. «Смотри, Медведев, –  сказала она, – ведь я могу и проверить!»
В апреле он стал выезжать на дачу. Жизнь шла к тому, что кормиться придется  от земли. Все в  одночасье подорожало втрое;  хорошо,  что они с Аней вовремя успели растратить накопленное: купили дорогие обои, мебель, цветной телевизор. На Первое мая Юрий впервые в сознательной жизни не пошел на демонстрацию. Он всегда любил ходить на первомайские демонстрации  и, когда сел в электричку, перед ним пронеслись все  они, начиная с первой, которую помнил, на Зеленой  Пристани, когда все пришли на площадь, где на деревянной трибуне стояли трое в шляпах и дядя Фейгин в фуражке с белым верхом.  Его бросило в жар, захотелось сойти на первой же остановке и поспешить туда, на площадь, к народу, к своим, к себе, в конце концов. Но он не сделал этого, а доехал до своей  «Восточной» и поплелся в своей поселок.
–С праздником, Петрович! – поприветствовал его  сторож.  – Что, уже отдемонстрировал?
Юрий кивнул.
–И то сказать – цены-то вон как взлетели! Кто ж ее, власть-то нашу, славить теперь  будет? 
Юрий прошел уже ворота, когда сторож крикнул ему в спину:
–Тут тебя спрашивали, Петрович!
Юрий обернулся:
–Кто?
–Такой в плаще, с портфелем. Говорит, ты объявление о продаже давал. Что, и вправду решил дачу продавать? Смотри, прогадаешь, сейчас деньги ничё не стоят!
У Юрия кольнуло в сердце.          
Все майские праздники он собирался провести на даче, но поздно вечером вдруг  почувствовал себя совсем плохо и решил вернуться домой. Сколько он слышал рассказов, сколько  раз за последние годы приходилось ему хоронить мужиков, уехавших на дачу, да и скончавшихся  там в одиночестве от сердечного приступа.   Ему почему-то не хотелось  попадаться на глаза разговорчивому сторожу,  и он пошел кружным путем, через  картофельное поле и лесочек, в который все лето и осень ходил за грибами.          
Аня намеряла ему сто восемьдесят на сто двадцать, уложила в постель, дала  клофелин, и ему было неожиданно хорошо почувствовать себя слабым, больным, беспомощным и  отдаться в руки жены. «Все вы такие, мужики, – ворчала Аня, – все хорохоритесь, прыгаете, а как прижмет – бежите к нам!»  «Ты ругай меня, ругай, – говорил  Юрий; он понимал, что его болезнь не случайна, он сам загнал себя в нее или ее в себя – тем, что слишком оторвался от Ани, от дома, от простых вещей и понятий, попытался выдумать себя и свою особенную миссию – Игрока, Магистра, Предтечи… Господи, стыдно-то как! – Ты же главврач – мой самый главный врач!»      
Еще не рассвело, когда раздался телефонный звонок. Юрий поднялся на ноги и чуть не упал от головокружения.
–Алло, – сказал он слабым голосом.
На другом конце провода было молчание.
–Алло, – повторил  Юрий.
Трубка завопила голосом дачного сторожа:
–Петрович! Ты живой!? А мы уже тебя, грешным делом, похоронили! У тебя дача сгорела!
Юрий положил трубку и обернулся к Ане:
–Меня вчера никто не спрашивал?
Аня села на кровати и долго молчала.
–Звонили. Мне теперь все понятно. Я не знаю, в чем тут дело, во что ты влип, но у меня есть дочь, да и сама еще пожить хочу. У тебя есть своя квартира, ты, в конце концов, можешь обратиться в милицию – это твои дела, и нас с Олей они не касаются. Пусть это будет жестоко, но это не более жестоко, поверь, чем твое поведение, когда ты жил, как хотел, с кем хотел, заводил наследников – вот и живи так же, продолжай. Как только Оля выйдет замуж, я подам на развод, сейчас как-то не хочется марать картинку нашей безупречной семейной жизни.    
Он понимал, что ему надо было упасть перед Аней на колени и просить прощения, но он не сделал этого;  Аня снова стала для него чужой, посторонней женщиной,  и в глубине его души копошилась мелкая и подленькая мысль, что вот и хорошо, что вот и пришло освобождение.
Он съездил на пепелище только один раз, за рукописями; Аня сказала, что  она подала объявление  на продажу участка и, если он хоть немного думает о своем здоровье, он туда больше не поедет.
–И вообще, – сказала  она с неожиданной улыбкой, – что ни делается, все к лучшему! Теперь мы хоть на море сможем поехать!
–На какое море?
–На Черное! Ты знаешь, где сейчас живет Маринка Портная?
Слава Богу, ни плохих, ни хороших вестей от Марины не было; а ведь его  «сыну» уже лет двадцать!
–Она по объявлению в «Медицинской газете» уехала в Крым, мыкалась в совхозной больничке, а потом познакомилась на конференции с одним  вдовцом и вышла за него замуж. А у этого вдовца свой дом под Форосом! И Маринка зовет нас к себе на лето!
–Вот и поезжайте на все лето, – сказал Юрий, – как только Оля сдаст сессию.
–Во-первых, у меня отпуск не как у некоторых, не два месяца, я  двадцатого августа должна быть на работе, а во-вторых, у нас есть муж и отец.
С авиабилетами творилось  что-то несусветное. Анна предлагала реанимировать  «заскорузлые связи», но Юрий упрямо три дня  подряд вставал в пять утра и шел в агентство занимать очередь. В восемь часов он  прорывался к кассам одним из первых, но трех билетов на один самолет ни в прямом,  ни в обратном направлении  ему так и не удалось  купить. Он вылетал после своих «девочек» через два дня, а Оля должна была оставаться  после них с Аней в Крыму еще на четыре.
Он добрался до побережья в сумерках. Под навесом за столом с вином и фруктами сидели Аня и  лысый старичок с приятным лицом – муж Марины.  Он поцеловался с Аней, познакомился с хозяином, с удовольствием выпил вкусного домашнего вина. «Ты дочь свою не хочешь встретить? – с улыбкой спросила Аня. – Они с Мариной  и Женей ушли в кино, должны вот-вот вернуться».  Юрий вышел на темную улицу, идущую под уклон, зашагал в указанном направлении. Значит, «сын» его тоже здесь. Не дай Бог, Оля увлечется им;  правда, с Максимом у них всерьез,  заявление собираются подавать. Внизу показались три фигуры, издали не разберешь, кто есть  кто, все в шортах. Он услышал смех, шлепки, голос дочери: «Женька, ты – гад!»  И вдруг  к нему навстречу бросилась фигура с визгом и криком: «Юра! Ты приехал!» И на нем повисла вовсе не его дочь, как он того  ожидал, а Марина Портная, показавшаяся ему неожиданно  молодой, красивой,  легкой. Подошли дети. «Сын» оказался таким же, каким он был в его годы, – высоким,  кучерявым, узколицым. Дочь поцеловала его, а Женя вежливо поздоровался, заметно картавя: «Здравствуйте, Юрий Петрович». Дети пошли впереди, а они с Мариной отстали, и она взяла его под руку и потерлась о локоть мягкой и теплой грудью.
–Вот видишь, – говорила она, – как все хорошо? А ты испугался тогда, я знаю. Но я же у тебя ничего не попросила потом, потому что ты мне и так все дал. И за детей не бойся. Они знают, что они родственники.
–Как  родственники?
–Ну, Юра, я же записала Женю на твою фамилию, он – Евгений Юрьевич Медведев, он считает тебя отцом, у него есть твоя фотография, а Оле мы с Аней рассказали так, что ты хотел сначала на мне жениться, а потом получилось, что встретил Аню… В общем, так все и было. Ведь так?
Она посмотрела на него снизу и попросила:
–Поцелуй меня! 
Потом она отстранилась от него и вздохнула:
–Ну, вот и все! Мой муж тоже знает про тебя, но я сказала, что между нами давно все кончено. И так тому и быть.
Она подвела его к краю дороги. За деревьями, за огнями домов, виднелось море. «А вон там, – показала она, – дача Горбачева». Он ничего не видел, потому что его в этот момент не интересовала президентская дача. Как жить ему дальше, думал он, почему вдруг все сложилось так, что он не чувствует жизни, его словно  сняли с поезда и оставили одного на обочине, а поезда с освещенными окнами проносятся мимо, и,  если хорошо приглядеться, то можно увидеть знакомые лица и услышать родные голоса, но мгновенье – и их нет, они исчезли, умчались в сияющую даль, а он так и стоит один на темном полустанке.               


Глава пятая

24.02.93. Омск. На Новый год Сережа, ассистент кафедры и по совместительству исполнительный директор ООО «Рейтинг-ИСТ», одним из учредителей которого являюсь и я, подарил толстую тетрадь-еженедельник в кожаном переплете, с географической картой Европы, календарями, часовыми поясами, телефонными кодами всех стран и городов, единицами измерения, системами размеров одежды и обуви, со своей надписью: «Юрию Петровичу, бизнесмену и человеку». Насчет бизнесмена Сережа лукавил, я давно уже отошел от дел ООО, к тому же в качестве еженедельника использую книжки меньшего формата, которые можно сунуть в карман пиджака. Но, собираясь в  командировку, взял еженедельник с собой. Сколько мной исписано общих тетрадей и блокнотов, но никогда не вел дневника в такой роскошной книге; правда, часы, обозначенные на каждой странице, цветные виньетки и линейки  немного мешают свободному расположению текста.   
Утром в Омске мороз, в троллейбусе окна белые, толстые, ничего  не видно. Но днем  было чудесно: солнце,  иней, туман. Вечером тонкий серпик луны – на убыль. Студенты к концу лекций все нетерпеливее поглядывали  на часы. Пришлось свернуться  пораньше. Девчонки  быстренько накрыли стол,  и мы дружно выпили за защитников Отечества.
Сегодня прошелся по Омску, особенно красивому в морозный и снежный  зимний день.
13.06. Москва. Только вернулся из Омска, прибегает на кафедру Сережа: «ЮП, тут такая возможность появилась: полугодовая стажировка за границей по менеджменту!»  «Ну, так поезжай». «Да нет, я не прохожу! Там нужен обязательно со степенью и званием, и еще языки. Вы как раз подходите! Только надо очень быстро оформить документы. Вот телефон, можете уточнить, что им требуется». Я позвонил, и хорошо поставленный женский голос сообщил, что мне необходимо представить резюме,  обоснование на английском языке и две рекомендации. Над обоснованием я просидел несколько вечеров, и это оказалось чертовски интересно: что мы знаем о менеджменте, в конце концов,  и чему  нам необходимо учиться у них?   
К этому времени в командировках и стажировках за границей перебывало все руководство и многие  преподаватели. Валера приехал из Америки в шикарной куртке, Овчарова изучала рыночную экономику в Италии и Франции, декан побывал в Японии. В моем же активе были три поездки – официальная во Францию, круиз с Аней по Дунаю (на другой год после наглого заявления Инны Михайловны!), да трехдневный  тур в Польшу  с «сумасшедших» денег, повалившихся на меня в первый год существования ООО. Овчарова, когда я пришел к ней  с вызовом на стажировку, обрадовалась, как мне показалось, вполне искренне, написала, что не возражает, и посоветовала самому зайти к ректору. Валера боролся до последнего, и все же мне удалось доказать, что стажировка поднимает «престиж» всего вуза, поэтому институт должен  оплатить мне  дорогу по России и ак-куратно начислять зарплату.   
В конце мая стажеров со всей страны собрали в  ненастной,  холодной и неприветливой Москве, где-то на Бауманской, в многоэтажном запущенном здании когда-то могучего, а теперь развалившегося НИИ. В большом темном зале – посреди стол с зеленым сукном – перед нами  выступили директор фирмы и его жена, оба отмеченные тем лоском, какой появляется от частого пребывания за границей. Все мы будем стажироваться по индивидуальным программам в нескольких странах Европы, и в каждой за нами  будет закреплен куратор (тютор).
Меня приютил Сёмочка. Он один, Тоня снова в больнице, сын служит. Летом 90-го я жил в его квартире в Москве на проспекте Вернадского, выгуливал Люську и носил вареные пельмени и сосиски дочери Оле через парк в общежитие МГУ, где она готовилась  на романо-германскую филологию. И вот мы сидим с Сёмочкой на кухне, и он рассказывает, что было потом. Он получил назначение на генеральскую должность – начальником политуправления  одного из соединений за рубежом, но тут – решение о роспуске объединенных сил Варшавского договора, а после путча,  в котором  Сёмочка не участвовал ни с той, ни с другой стороны, поскольку находился вне Москвы, его  выгнали из армии. Пенсию он так и не оформил, живет на то, что заработает частным извозом.
– Так что накаркал я тогда, когда перед Иркой Лукьяновой сцену разыгрывал. Да так бы все ладно, Тоньку жалко. Она  через мои звезды здоровья лишилась…   
17.06.93. Берлин. Садились  в  аэропорту  Тигель  в  сумерках. Меня встречают двое: крепыш по имени Дитрих  и кудрявая  Лотта. Оба говорят по-русски, что хорошо: можно не напрягаться, и плохо: не будет практики. Дитрих ведет к «Жигулям», садится за руль. Едем,  по сторонам что-то похожее на наши панельные дома, только аккуратнее. Тихо, пустынно. Ни реклам, ни витрин. Окраинный Восточный Берлин. В  полутемном холле отеля сидят, пьют кофе и вино, курят. Дитрих проводит меня в номер: «Устраивайтесь и спускайтесь в ресторан». Быстро переодеваюсь. Дитрих и Лотта сидят в пустом зале в углу. Мое появление в светлом (кстати, гедеэровском) костюме  производит  фурор.  На столе холодные закуски, шампанское,  пиво,  водка «Горбачев».  Дитрих произносит тост, приветствуя меня на немецкой земле. Потом Лотта  желает, чтобы стажировка принесла мне не только пользу, но и удовольствие.   Я поднимаю тост за женщин. Лотта благодарно смотрит на меня. Она, как большинство европеек, совершенно не интересна. Утром открываю окно. Внизу цветы и  футбольное поле. На завтрак шведский стол: колбаса,  паштет, ветчина, сыр,  кофе  на столе  в  керамических кофейниках. Присаживается  женщина напротив, спрашивает по-немецки,  из какого я банка. Я отвечаю, что работаю по собственной  программе, и наливаю ей кофе. Уходя, желает мне по-французски «Bonne appetite!»  Появившийся Дитрих объясняет, что сейчас здесь обучаются банковские  работники из разных стран Европы. После завтрака едем  в его «Жигулях» с плохо закрывающейся дверью в сторону Польши, общаемся. Дитрих занимал в свое время важные посты в дипломатии, чуть ли не послом в Болгарии был, но он прост, доступен,  смешлив. 
Дождь. Яркая зелень. Брошенные  нашими войсками казармы. Огромная очередь грузовиков с битыми и старыми автомобилями в кузовах и на прицепах ждет выезда в Польшу. 
Мы на самом большом в Восточной Европе сталелитейном комбинате ЕКО-сталь, построенном  по  проекту  московского Гипромеза. За три года число работающих сократилось с 10 до 3 тысяч. Население уже двинулось в Западную Германию, уезжают самые активные, квалифицированные, молодые. Нашим гидом оказалась Светлана Ивановна – жена генерального директора  ЕКО-стали. Ей под 60, но она моложава,  энергична, с  ухоженным лицом и холеными  руками.  Хвалит социализм: была социальная политика, о  рабочих заботились, о детях, а теперь что?  С  ностальгией  вспоминает Туркмению,  где родилась: «Все всем помогали, кто  умрет, так все выходили хоронить». Училась в Москве, вышла замуж за студента из ГДР. Он  стал  большим человеком – директором крупнейшего металлургического комбината, членом ЦК СЕПГ.
После ужина в ресторане у озера я отошел от дороги,  нашел большой,  чистый белый гриб и преподнес  его Светлане Ивановне. Растроганная матрона  села в лакированную «Хонду» и    рванула с места, я  только рот раскрыл.
21.06.93. Берлин. Я живу на восточной окраине Берлина, где был  отгрохан шикарный комплекс Высшей партийной школы – гостиница, ресторан, аудитории, конференц-залы, спортивные  площадки.  Рядом крупнейшее озеро Берлина,  соединяющееся  с рекой Шпрее,  – Мюгильзее, куда я хожу по вечерам. 
Едем с Дитрихом в Берлин. Проезжаем   старый пролетарско-бюргерский район – Копеник. Улочки тесные, автомобилям не  разъехаться,  а тут еще трамваи, велосипедисты. Да еще  ремонт... Пасмурно, дождливо. Унтер-ден Линден. На «московских» домах местами обвалилась облицовка, дома стоят как раздетые. Остров искусств, стеклянный неуютный Pergamonmuseum. На лужайке перед рейхстагом   студенты гоняют футбольный мяч. У Бранденбургских  ворот  бойко торгуют российским обмундированием. Остатки стены уже стали памятником, картинной галереей, где и Горбачев  за рулем, и Хоннекер с  Брежневым в поцелуе  смертной любви, и  Сахаров с ликом святого.
28.06. Берлин. Вся неделя расписана Дитрихом четко: с утра посещение предприятий, беседы с руководством, потом экскурсии по городу.  Правда, в Западном Берлине удалось побывать одному, без сопровождения. На улице кто-то явно из наших играет на пиле. Мальчик на скрипке пиликает. В подземном  переходе чистый,  поставленный голос душераздирающе  выводит: «Ох, то не вечер, то не вечер...»  Огромный детина  изображает робота; мускулы напряжены, но не дрогнут. Возле фонтана кучкуются бичи. В громадном  зале Европа-центра витрины с русскими осетрами, семгами, икрами. Но я уже отъелся за эти шесть дней, так что до голодных спазм и обмороков дело не дошло.
Отпустил комплимент красивой смуглой продавщице. Русские  парни, продавцы  одного магазинчика, уговаривали купить оружие. Я сказал, что на родину еще не скоро. «Оно вам  и здесь пригодится!» Не дай Бог. Долго  бродил по Шарлотенбургу. Ноги  потом  в электричке гудели.
В среду – на заводе Кнорр, а вечером на пивзаводе. Он расположен на берегу  Шпрее, и напомнило  мне это Зеленую Пристань весной: затопленный  берег,  деревья по колено в воде. В цехе, где стоят котлы и расположен пульт управления, пахнет горячо и пряно, как в сауне.  Пояснения  давал пивовар с пропитым лицом.
В четверг после обеда  Международная экономическая встреча тут же в семинар-отеле. В вестибюле толчея, выставка берлинских предприятий. Расселись в  зале  за длинным столом. Открыл встречу  однофамилец  бывшего генсека,  бургомистр Копеника. Из 35 тысяч рабочих мест 30  фактически «отпали».  Задача: сохранить  предприятия, отдав  их в частные руки. Потом выступал на немецком  языке наш бывший посол и секретарь ЦК. Теперь он  благополучно живет в Германии и всем в России недоволен.
Дитрих предложил мне выступить – от России. Я говорил  об информационной основе рынка, без знания  России туда  западному бизнесмену нечего соваться; нужна  надежная информационная сеть, нужны деньги на  ее развитие. После официальной части ко мне подошел молодой немец и заговорил по-русски. Звать его Уве, в свое время  он учился  в нашем университете, даже вспомнил Сережу; мое выступление заинтересовало его как профессионала, его фирма как раз занимается информационным бизнесом.   
Спустились вниз, где все  уже готово  для  следующей  части конференции  —  коктейля:  столы  с пивом и вином, подносы с наполненными бокалами и с игрушечными  бутербродами. К  нашему  русско-немецкому дуэту прибился российский фирмач Миша, одетый как полагается, на  его взгляд,  одеваться западному бизнесмену: темный двубортный пиджак до  колен,  широченные брюки, складками  спадающие на кожаные штиблеты, яркий галстук. Ему мое выступление тоже понравилось.
— Юри,  – подмигнул мне Дитрих, – с такой закуской много  не выпьешь, а на кухне можно получить колбаску. 
В моих руках оказалась тарелка  с парой горячих колбасок и картошкой. Моему примеру последовал Миша, Уве от горячего отказался.
— Все хорошо, – сказал я, – но вот германские женщины – это все-таки не русские женщины.  Нет той яркости, порыва,  той  прелестной  глупости...
И тут появилась она – ярко красивая, с копной каштановых волос, в  облегающем гибкую фигуру желтом  костюмчике.
— Кажется,  я ошибся, – пробормотал я, на  что Миша улыбнулся  в бокал  с коктейлем.
Я сделал шаг навстречу женщине: «Битте шен?»
— Имбирного пива!
Я  принес ей пива,  мы отошли в сторону, познакомились, разговорились. Ирина оказалась бывшей ленинградкой, вот уже  два года живет с мамой  в Берлине, муж  в Москве. Она отправляет товары в Россию, а он там занимается реализацией. Ее фирма была одним из спонсоров конференции, помогла приехать таким, как Миша.
Я рассказал ей о своих впечатлениях о немецких женщинах.
— Вы правы, Юрий, наши женщины ярче, интереснее, но они, как и мужчины, кстати, страшно закомплексованы, несвободны, зажаты. – Мягко коснулась меня рукой: – О вас этого не скажешь. Вы могли бы здесь добиться успеха! 
Миша  поглядывал в нашу сторону с  явной ревностью, наконец, подошел,  заговорил о якобы неотложных общих делах;  мне ничего не  оставалось, как откланяться.               
– Подумайте, Юрий! – сказала она, прощаясь.   
В воскресенье остался в номере, решил поработать, начать книгу «Long way to  Tipperаry».
  ...Тот август мы втроем проводили в Крыму. На всю жизнь запомнились пустые – не испуганные, а именно пустые – глаза нашего хозяина, врача санатория, с какими он вышел ранним утром 19 августа во двор нашего временного пристанища: "Все кончено. Переворот". Мы вышли на дорогу и посмотрели вниз, на огромное плоское здание у моря, напоминающее сверху китайский императорский дворец. У дороги, ведущей к даче Горбачева, как обычно, томился офицер-гаишник. Возле здания поменьше, видимо, подсобного помещения, так же стояло несколько черных автомашин. Только в море вместо одного сторожевика  курсировали четыре. У нас с женой на это утро были билеты на автобус и на самолет, а дочь оставалась еще на четыре дня, и каких страхов нам только не представилось!.. Поразил Симферополь, в котором курортная и повседневная жизнь никак не отреагировала  на переворот. Поразил наш город: во вторник 20 августа он будто вымер, только у здания молодежного центра несколько человек молча читали воззвание-указ Ельцина. Поразило, что совершенно свободно можно позвонить в Крым и узнать, что там все спокойно, только закрыты пляжи. Вечером по телевизору показали демонстрацию местных демократов, их собралось на площади около десятка; среди них  был мой однокашник Василий. К этому времени определил свою позицию мэр – против ГКЧП, чем заработал неплохие очки и стал вскоре губернатором. Первый секретарь обкома, верный партийной дисциплине, проводил, правда, без особенного рвения и успеха, политику партии  в жизнь; он, видимо, понимал, что это конец его политической карьеры. Бывший же первый секретарь, вовремя  перебежавший в облсовет, решил остаться в стороне, призвав к спокойствию, чем крепко не угодил Ельцину. 21 августа в городе  шел теплый дождь. Мы с женой ехали в гости к друзьям, и удивительно радостно было во влажной духоте автобуса вдруг услышать Москву и российский съезд. И весь вечер, и всю ночь, пока работало российское телевидение, мы были зрителями и участниками этой драмы на грани с фарсом.  "Ура! Мы победили!" –  ликовала жена.
Теперь думается, что победили самих себя, порвали последние социальные связи. Нас не стало как общества. И иначе, видимо, не могло быть. Размеренная, только-только отлаженная жизнь пошла под откос. Сгорела дача. Пропали сбережения, накопленные страховками. Высокооплачиваемый профессор оказался у грани нищеты. В своей фирме мы перессорились, а тут еще налоговая инспекция наложила штраф... Верные мои заказчики, сибирские предприятия, сели на картотеку.  Наука  умерла быстрой и легкой смертью: заснула однажды и не проснулась.
Но нет худа без добра. Я обрел еще большую свободу. У меня теперь не было ни дачи, ни науки, ни  общества с неограниченной безответственностью. И я стал просто жить и просто работать. Тщательно и с удовольствием готовился к лекциям, зато в институте старался не задерживаться. Стал ценить свободное время.  Появились привычки и ритуалы: почитать после обеда газету, лежа под пледом,  и чтобы кот спал в ногах. К этому времени миф о самом читающем в мире народе тоже скончался без всяких мук. Я теперь вместо полутора десятка газет и журналов читал только "Известия", зато от корки до корки. Даже рекламу. Наиболее интересные предложения вырезал и подшивал. Но они так и не пригодились. Как и все другие  папки с материалами по экономике, организации, социологии и психологии, которыми забиты ящики письменного стола и книжный шкаф. Как и я  сам.
Двое моих ровесников вовсе ушли из института. Кто помоложе, гоняют целый день по служебной связи информацию, предлагая сахар,  водку, консервы, рельсы; на учебный процесс махнули рукой, лишь бы добраться до телефона. Преподаватели постарше читают лекции по конспектам времен очаковских и покоренья Крыма и получают, кроме зарплаты, еще и пенсию. Труднее всего тем, кто не может не работать. Мне вдруг стало жаль студентов, кому они еще нужны сегодня, кроме нас, преподавателей. И еще я понял, что они нужны мне больше, чем я им. Когда я вхожу в аудиторию и вижу светлые лица  и чистые глаза, я забываю про свои унижения, хочется жить, хочется работать.
Перед сном решил прогуляться к озеру Мугильзее. В ресепшен удивились моему появлению: «Вас тут спрашивали, а мы сказали, что вас нет в номере!» Действительно, какой идиот в чудесный воскресный день  сидит в своей «одиночке»? «А кто спрашивал?» «Она вам оставила свою карточку». На  обороте белой картонке  с немецким текстом было дописано по-русски: «Позвони, что-нибудь придумаем! И.» Я тут попросил  разрешения позвонить… 
29 июня. Побывал на кабельном заводе в старом рабочем районе Берлина, на берегу Шпрее. На заводе тихо. Из девяти тысяч рабочих осталось только две. Сорокадевятилетний директор рассказывает о стратегии  в условиях рынка, о мерах социальной защиты: тут и досрочный выход на пенсию, пособия, переобучение, новые места в сфере услуг,  стимулирование предпринимательства. Но все равно тяжело, в том числе и тем, кто удержался на высоком посту: «Если бы я не смог изменить себя, я бы не смог остаться директором.  Причем перемена во мне произошла не в ночь штурма стены с 3 на 4 октября 1991 года. Я и раньше много думал и часто разговаривал с коллегами: почему мы отстаем от Запада, почему у нас дефицит денег, сырья, оборудования, почему наши рабочие теряют столько времени даром... Я посчитал, что за последние два года имел 121 контакт с западными предпринимателями, банкирами, профсоюзными деятелями, обсуждал проблемы перехода к рынку с рабочими и служащими, проводил "мозговые  атаки” с руководителями других заводов. Когда наш завод купили англичане, рабочие написали письмо, чтобы меня оставили директором. У меня бессрочный контракт.  Но уволить могут в любое время, Правда, обязаны предупредить за год. Но, пожалуй, главная трудность в том, что я теперь должен следовать определенному образу жизни, иметь свой “имидж”. Я должен покупать товары только в богатых магазинах (не дай бог увидят мою жену  в “Карштате” или в “Си-энд-эй”!), иметь машину определенной марки.  Прежних заводских друзей уже нет, новый круг – крупных чиновников и банкиров – не привлекает. Старой моей партии нет, а в новые – вступать не хочу».   
4-8.07. Дрезден-Бонн. Дорога от Берлина до Дрездена напоминает родные ухабы. Но  рядом прокладывается современный автобан, воздвигаются новые мосты, что-то сказочное, длинноногое, словно на картинах Дали, ажурное и мощно-стремительное. Меня поселили в «Хилтоне», на берегу Эльбы. У набережной стоят небольшие колесные пароходики, чистые, словно игрушечные, но настоящие, под парами и на ходу. Средневековый  мост. За рекой, за прибрежными лугами, садилось солнце.
Мое пребывание в Дрездене курирует д-р Хазе. Ужинали с ним в  ресторанчике при отеле. Потом вышли на площадь, постояли на мосту. Под мостом пруд, в пруду снуют  жирнющие карпы. По мосту прошли двое. Она словно только что отошла от горячей плиты. Остановились и поцеловались.
Неожиданно хороши были эти три дня в Дрездене. Дважды в день бассейн, прогулки, ленчи и обеды (по-нашему – ужины) в различных ресторанах, ни в одном дважды не обедали. Разнообразная кухня, шикарные напитки, красивая музыка. Накануне играл румынский оркестрик. Утром спустился в бассейн слишком рано, воды еще не было. Мне предложили подождать, отдохнуть. Я улегся в халате на деревянный лежак, откуда-то звучала,  журчала, лилась  музыка, я лежал  в дреме, томлении, сладкой неге. Здесь я не стажировался, а просто жил.
Майнц, Франкфурт, Висбаден. Желтые хлебные поля. Подсолнухи, березки. Висбаден – город чиновников. Впрочем, как и вся Германия. Здесь даже закон есть, запрещающий увольнять с работы государственных служащих.
Казино. В холле публика в смокингах  пьет шампанское. Оказывается, в этом здании слева казино, а справа  концертный зал.  В зале казино несколько столов под зеленым сукном. Один из крупье,  ловко орудующих лопаточками, похож на артиста Петренко. Табличка над столом под круглым стеклянным колпаком извещает, что  Достоевский проиграл за ним  два состояния. Два русских парня в пестрых пиджаках смотрят друг на друга и растерянно улыбаются. «Что, ребята, проигрались?» В ответ один из них касается моего плеча успокаивающим движением: ничего, все в порядке. Кстати, о пиджаках. У г-на  Хазе, собранного, пунктуального, элегантного,  почему-то одна пола  пиджака всегда на четверть ниже другой.
На заводе  Даймлер-Бенц в Верте впервые увидел классический конвейер и провел хронометраж на операции установки двигателя. Рама автомобиля движется на тележке вдоль цеха, ее встречает звено из пяти сборщиков,  все молодые ребята, не старше тридцати. Один из них держит в руках подвесной пульт управления мостовым краном, остальные четверо занимают с монтировками и отвертками  в руках исходные позиции: один на раме, двое по сторонам и четвертый перед рамой. Двигатель опускается на раму, сборщики фиксируют положение мотора, крепят при помощи болтов; самая ответственная работа у того, кто сидит верхом на раме, ему надо соединить фланцы двигателя и карданного вала. Наконец, все соединено и закреплено, рама едет дальше, а сборщики, с улыбками и подначками, ждут следующую раму, успевая отхлебнуть кофе. Смотрю на часы: вся операция заняла меньше полутора минут.
Г-н фон Петер, чиновник одного из боннских министерств,  пригласил нас с г-ном Хазе в гости. Живет он в своем доме где-то между Бонном и Кельном. Едем по горным узким дорогам-улочкам мимо отдельных домов  в зелени и цветах. Сосны, березки, южные растения. Похоже на наши (в прошлом) черноморско-кавказские места и на пригородно-дачную зону, но какая чистота, ухоженность, аккуратность, покой и нега. Вот мужчина прогуливает кошку на поводке.   Пожилой немец в белом кресле на зеленом газоне  читает газету. Девочка из желтого шланга поливает цветы. Породистая собака просится в дом, жмется к двери.
С крыльца сразу попадаем в небольшую прихожую, затем в гостиную, где нас встречает вся семья: г-н Петер с женой, трое взрослых детей, старушка в кресле  – мать жены. Дверь гостиной выходит в сад, вернее, на зеленый луг, где растет несколько деревьев и стоят столы. Дарим цветы, пьем пиво, общаемся на трех языках: сухощавый и скучноватый Петер немного говорит по-русски, его милая жена знает лишь немецкий, зато ее мама прекрасно помнит свой гимназический английский. Ей 83 года, но она сама себе готовит, не хочет быть семье в тягость. Все прекрасно помнит, рассуждает здраво, мудро. Говорит, что в Германии стирается разница между богатыми и бедными. Я отвечаю ей, что у нас все наоборот.
На другой день, в Бонне, после ужина, иду на берег Рейна, в парк, где с умом и делом  использовано все природное:  рельеф —  склоны, террасы, холмы —  рощицы,  водоемы. И чего только нет!  Спортивные площадки, где носятся дети, запускают дельтапланы и дельтазмеи, пешеходные тропы, чистые лужайки, рестораны и кафе, пивные бары, открытые концертные площадки. На одной из них играет джаз. Я пил  пиво и   слушал музыку, сидя на склоне.  Пахло скошенной травой.
Смеркалось. Я поднялся и пошел к реке. Под мостом дискотека: дым, иллюминация, тугие ритмы бьют по ушам. Вышел к Рейну. Темно. Стоит отметка –  651 км. Совершенно неожиданно для себя  разделся, вошел в теплую мутноватую воду и поплыл, влекомый быстрым течением. Плыл и вспоминал наши сибирские города с их бедными пляжами,  и было  радостно и горько плыть и вспоминать...
15 июля. Едем в Бремен. Солнечно. Кругом поля подсолнуха, море подсолнуха.  А я сравниваю это море с другим, людским, где тоже не найдешь двух одинаковых экземпляров, но, как подсолнухи к солнцу, все тянутся к чему-то одному. Это – Германия, чей лозунг: «Единство». А мы в России – все врозь… В дождь гулял мимо огромных соборов и крошечных домиков. Развернутый зонт касается обеих стен. Экскурсоводом  была пожилая женщина с тонкими ножками в детском плащике и в пилоточке стюардессы.
Мой отель оказался на тихой  окраинной улочке. За домами  из красного кирпича зеленое  поле, по которому ходят коровы. После  ужина   допоздна писал «Long way to Tepperary». Писалось хорошо, написал целый очерк  об исторической памяти, о том, что на любовно и трогательно восстановленных улицах Бремена лучше всего понимаешь, что память –   материальна.
Весь следующий день пробыл  в торговой палате. Чувствуется, что это Запад: весь персонал говорит по-английски. Правда, что касается России, то говорить особенно не о чем: no information, no money, no contacts. Угостили сиротским ленчем  – плошка томатного супа с куском сухого хлеба и стаканчик кофе. Зато вечером –  шикарный ужин на пароходе-ресторане «Ocean». Отошли от Бременской пристани и направились по реке Везер к Северному морю, в сторону Бремерхафена, мимо зеленых берегов. Смеркается. Моросит. Компания немцев празднует день рождения. Именинник – пожилой поджарый мужчина в бархатном пиджаке, с платочком на шее, – все время на ногах, говорит, танцует, обходит гостей с тарелкой разделанной селедки. Селедку надо проглотить целиком. Подходит он и ко  мне. Весной я видел  по телевизору, как это делается в Голландии. Задираю  голову, раскрываю рот, и селедка легко и просто проскальзывает в мое нутро. Аплодисменты, восторги.
Среди скучных и невыразительных женских лиц в их компании выделяется одно, по-русски круглое, милое, с темной челкой. Заиграл оркестр. Я встаю и подхожу к женщине с челкой. Танцуем,  говорим  то по-немецки, то по-английски. Ее зовут Уле. После танца Уле надолго исчезает из ресторана, я выхожу на палубу, прохожу весь пароход в поисках Уле. Ветер. Проплывают мимо темные мокрые шлюзы. Вдали смутно виднеется причал Бремерхафена.
Наконец, Уле возвращается в ресторан, я приглашаю ее на танец, не дав дойти до стола. От нее не очень приятно пахнет выкуренной сигаретой. Но все равно она очень мила, и я говорю ей о том, что не забуду нашу встречу, и вдруг с ужасом понимаю, что я, как всегда,  путаю remember (помнить)  и forget (забывать), но вижу по глазам Уле, что она все поняла правильно.
23 июля.   Последний день в Германии. Прощальный ужин в ресторане, где на стенах висят репродукции  Дюрера. И вот под нами геометрически безупречные поля, ровная петля канала, узкая дамба, она же прямая, как стрела, дорога. И пупырчатая кожа моря. Парусники. Зеленый мыс, игрушечный маяк. Красная черепица крыш. Дома заполняют по периметру весь квартал. Ветряки. И снова поля, поделенные на ровные участки. В гавани баржи тесными рядами. Доки. Садимся на  черную полосу аэродрома. Склады, терминалы  различных компаний, чаще всего голландской  KLM.
Меня встречает сухопарый и чопорный м-р Хилкинс, приглашает в машину. Едем. Здоровущие коровы лежат на зеленом лугу. Каналы с водой выше уровня шоссе. Мельницы. Парники. Отель «Барон» в спальном пригороде Гааги, Зютермеере. Мой номер на первом этаже. Я открыл дверь  балкона  и вышел  в парк. Парнишки на спортивной площадке играют в футбол.  Голландцы постарше  прогуливаются  с собаками. Посреди парка пруд, на берегу пруда клумба с белыми, желтыми, красными розами. За парком стоят многоэтажки, похожие на лучшие московские последних серий, только окна во всю ширь стены, так что непонятно – то ли это окно, то ли стеклянная стена. 
30  июля. Зютермеер. Всю ночь шумела гроза. Спал с открытой дверью на балкон. Кто-то – то ли кошка, то ли большая птица – прятался от дождя на моем балконе. Утро свежее, солнечное. Пробежался по парку. У тихого пруда делал зарядку. Розы на клумбе осыпались. Но уже готовы были распуститься новые, молодые, свежие.
У ресепшен меня ждет представительница фирмы Элизабет. Воскресный день, едем на побережье Северного моря Схевенинген. Здесь  прохладно и ветрено,  но народ гуляет и веселится. Много людей на пляжах и на площади перед итальянским рестораном, где выступает  оркестрик. Музыкантов шестеро, они в черном, с белыми передничками-манишками. Седой кларнетист в очках,  солистка с лентой через плечо, с большим черным зонтом в руке. Я фотографирую  солистку, она делает мне  ручкой в черной перчатке. На другой площадке выступают клоуны в белых нарисованных масках, молодые ребята в черном трико и в джинсах. Вспоминаю молодежный театр в подвальчике московской многоэтажки. Море серое, небо серое, оттого все выглядит еще ярче и праздничнее. Везде  голландский флаг – почти как наш триколор: красно-бело-синий.
Обедаем в рыбном ресторанчике, что на пляже у самой воды. Элизабет подстрижена под мальчишку: тонкая голая  шея, зато на затылке много мягких, вымытых лучшим шампунем волос. Быстро и легко разговорились. Она только что приехала из Австралии, где много лет жила с родителями. А я рассказываю о дочери, как мы с ней однажды проехали Прибалтику, Белоруссию и Северо-Запад России, ночуя не в гостиницах, а в поездах, и меня везде принимали за ее  бойфренда. «She’s lucky» , –  говорит Элизабет и краснеет до кончиков волос. «Можно я позвоню вам?» Опустив голову, молчит. «Я вас обидел?» «Я дам вам мою карточку…» Она поднимает на меня свои бесцветные глаза и смотрит таким серьезным взглядом, что мне становится неловко.         
На другой день еду в Роттердам.  В тумане дождя автобаны с фантастическими  развязками, порт Роттердам, краны, корабли у пирса – огромные этажерки-автомобилевозы. Посреди Роттердама   дома  стоят в воде, словно корабли.  А многоэтажки Зютермеера похожи на «Титаники» – соотношением размеров, балконами-мостиками, заревом огней в ночи. Окна во всю стену заведены в Голландии со времен испанского владычества. Одно окно похоже на другое: торшер, цветы и растения, мерцание телевизора. Похоже на аквариум, и не только чисто внешне.  Чувствуется стена – пусть прозрачная, но прочная, незыблемая.
В порту подарили журналы на английском языке. Привлекла внимание  статья Бас (Баса?) Климби о семьях голландских шкиперов. Они круглый год живут на своей самоходке, как мы с мамой лето на дебаркадере.
Отправил письмо на адрес журнала. Через два дня звонок. Мужской голос на английском: 
– Это мистер Медведев?
–  Да. Это я.
– Звонит Бас Климби. Я получил ваше письмо и очень благодарен за теплый отзыв о моей статье. Не могли бы мы встретиться, чтобы я мог отблагодарить вас?
– Очень рад. Я к вашим услугам.
Договорилась встретиться на неделе.
6 августа. Бас Климби подъехал прямо к отелю.
– Вы ничего не имеете против рыбного ресторана?
– О, с удовольствием.
И мы поехали в тот  самый ресторанчик в Схевенингене, где были с Элизабет. Бас оказался крупным лысоватым мужчиной. Работает в Роттердаме, а живет в Арнхейме, на границе с Германией; даже по нашим понятиям расстояние немалое, а он спокойно мотается на своем старом громадном «Шевроле» (других марок не признает) по 250 километров в день. Только вот осенью, когда снег, слякоть, ехать довольно противно... Зато в Голландии всю ночь на автострадах горит свет.
Мы выпили с Басом бутылку коньяка, но он, как ни в чем не бывало,  сел за руль и довез меня до отеля.
– Бас, – спросил я, – у тебя есть знакомые поэты?
Он помотал головой:
– В Голландии нет поэтов.
И то верно. Зачем сытой скучной Голландии поэты?
9 августа. М-р Хилкинс всю неделю прилагал массу усилий, чтобы я, не дай Бог, не встретился с Элизабет и не пригласил ее куда-нибудь. Зато суббота подарила мне Дельфт. Это настоящая Голландия, какой я себе ее представлял: каналы, каменные мостики, узкие улочки, булыжные мостовые, небольшие дома, зелень, цветы, соборы, башенки, парусные суда у пирса.  Недалеко от вокзала стоит тупорылая яхта с высокой голой мачтой. Шкиперша со светлыми волосами, в простой майке, в подвернутых спортивных брюках,  в сабо на загорелых  ногах,  спускается на берег, где у нее что-то вроде садика, и начинает возиться с мелкими и низкими растениями, вычесывать траву.
– Простите, – обращаюсь  к ней, –  как зовется ваш корабль?
Она выпрямляется, объясняет, что на английский это можно перевести как северный вечер. Иногда по выходным они используют яхту для прогулок с туристами, а вообще-то яхта, доставшаяся ей от деда-шкипера, – их с мужем дом. У них даже телефон есть. Работают в Гааге, ездят на работу на велосипедах.  Детей пока нет. Соглашается со мной, что Дельфт – красивый город, но очень дорогой. Ругает иностранцев (для нее они все арабы), проникающих в Голландию.
– За свободу надо платить.
– Свобода дается каждому, – возражает она.
– Счастливые вы, голландцы, – говорю я, прощаясь.
Вечером я позвонил Элизабет…
17 августа. Дублин. Амстердамский аэропорт. Индуски в сари. Мужчины в чалмах считают простыни денег. Пожилой монах в белой одежде. Евреи в черном, в шляпах, везут старика в коляске. Во рту у того кляп. А дородная женщина едет в коляске, словно королева. Ковбой, весь, кроме джинсов,  в коже:  куртка, шляпа, остроносые сапоги. Парень в шортах,  в больших ботинках и с барабаном. Старик, похожий на Окуджаву. Стюард с улыбкой на 40 секунд.  Девушка в белом  с красной розой  в волосах. Сладко заныло сердце.   
Летим на Боинге-737. По-домашнему симпатичная стюардесса  показывает,  как пользоваться спасательными принадлежностями.  Под нами баки нефтехранилищ, гавани, белая пена  побережья.  Над морем ни облачка. И вот Ирландия. Маяк на крошечном острове. Сразу от воды начинаются  зеленые,  желтые,  бурые лоскуты огородов.
Меня встречает Том, седой весельчак с голубыми глазами. Едем по городу. Двух-  и трехэтажные красно-кирпичные дома. Выглядит все беднее, чем на континенте.  Машины постарше. На перекрестке стоит старик  в простой рубахе, в старой  кепке – словно  где-нибудь в российской глубинке. Но это Ирландия: левостороннее движение, двухэтажные  автобусы (басы).
Рядом с отелем странное соседство пальм и березок. Вечером – обед,  на котором нас четверо: мы с Томом,  маленькая ирландка Барни и консул Кирилл Михайлович. У него располагающие  к  приятному общению лицо, манеры, речь. Барни иногда подрабатывает переводчицей, ну, а мне будет помогать культурно отдыхать. Я тут же высказываю ей две просьбы: хочу посетить Типперери и встретиться с ирландскими поэтами. Она ответила мне на чудовищном английском и, заметив мои затруднения,  перешла на еще более чудовищный  русский. «English, please!»  – вскричал я, а Том оглушительно захохотал. 
Прощаясь на крыльце, Кирилл Михайлович дал мне свою визитную карточку и неожиданно спросил, как я себя чувствую за границей. Я искренне ответил, что очень хорошо. Кирилл Михайлович кивнул:
– А я с детства готовился к «заграничной» жизни, хотел стать дипломатом, и только теперь стал понимать, что есть во всяком сильном стремлении – какая-то несвобода. Не зря успеха добиваются чаще всего люди «случайные».
С этим я готов был согласиться.
– Я сравниваю себя с тем любителем поесть, который решил пойти в повара  и  всю жизнь провел на кухне…
Аналогия показалась мне не очень удачной, но я промолчал.
– У нас же, Юрий Петрович, только посол  живет отдельно, а все остальные – в колонии, в одной куче,  где следят за каждым шагом, где все знают, у кого что на обед, кто что купил, кто что сказал…    
«Он никогда не будет послом», – подумал я.
22 августа. Дублин.  В фирме меня  снабдили manuals – руководствами и посадили за компьютер. В обеденный перерыв прошелся по улице. Она называется Ратминес. Почта, магазины, ресторанчики. Впечатление чего-то районного, уездного, провинциального. Вечером встретились с Барни и прошлись по Дублину. Многолюдный, яркий, шумный (на всех перекрестках торговки кричат грубыми голосами «Пе паунд!», «Три пе паунд!» ), он ошеломил, очаровал, завлек. В Ирландии культ О’Коннела – улица О’Коннела, мост О’Коннела, станция О’Коннела,  памятник О’Коннелу – и Джойса. Но если статуя  вождя возвышается над всем Дублином, то каменный Джойс в шляпе набекрень  стоит, опираясь на тросточку, на узкой тихой чистой улочке. На Граффтон-стрит торгуют цветами. Я купил букет и преподнес Барни. Она была по-настоящему растрогана.   
Живу от центра в трех станциях железной дороги, рядом с центральным дублинским стадионом.  После ужина прошелся по ближним улицам. Дома  тянутся длинными кварталами. Жилищные условия, по западным меркам, скромные. Чаще всего семья занимает полдома в двухквартирном двухэтажном доме. Газончик, крыльцо, стоянка для автомашины, свой номер дома – именно дома, а не квартиры, даже в  семиподъездных двухэтажных домах. Краснолицый старик попался навстречу. «Еvening!» «Evening!»  Женщина моет окно. В другом окне – компания за большим столом с  большой  бутылкой  вина. Светится телеэкран. Чуть приоткрылся чужой незнакомый мир.
Вышел к морю. Моросит. Облака  и трубы электростанции розовеют  на закате.  Вода далеко от набережной. Внизу  на песке  две девчонки пьют пиво. Парень в джинсах идет в окружении трех собак, двух белых и черной.
Нагулялся, надышался морским воздухом, спал как убитый. Сегодня после обеда поехал в Хоут, это морское курортное место на севере Дублина. Горы, море, яхты. Целые улицы однообразных, однотипных белых особняков с высоким крыльцом, балконами, цветниками ждут своих хозяев. Улица поднимается вдоль побережья все выше и выше, дома становятся все проще и беднее. На одном из таких домов – типа  малороссийской мазанки – табличка. Здесь в 1880-83 годах жил ирландский поэт Йитс. 
25 августа. Жду звонка Барни. И вот накануне она позвонила и  сказала, что ирландский поэт Тео ждет меня в среду  в Poetry Library (Библиотеке поэзии) по адресу 44 Upper Mount street. Улицу и дом я нашел довольно быстро.  Хоть и не центр Дублина, но район старый, фешенебельный. У подъездов трех-четырехэтажных домов с надраенными дверными ручками то и дело встречались мемориальные доски, одна из них касалось самого О’Коннела-Освободителя. Библиотека оказалась в подвальчике. В большой комнате на полках  старые книги, посреди – заваленный бумагами, газетами, книгами  стол,  у стены – ксерокс. Прямо – две двери, меня приглашают  в одну из них. Меня встречает, поднявшись над  столом с  рукописями  и компьютером, невысокий черноволосый мужчина с худым смуглым лицом, на вид лет сорока.
Тео возглавляет эту самую Library, являющуюся по сути и ЦДЛ, и Союзом писателей, и издательством. Тео в Москве встречался с Вознесенским, а здесь – с Беллой Ахмадулиной, немножко знает русский. Но мы говорим по-английски.  Я рассказываю о своем интересе к поэзии,  в частности, к ирландской,  которую  я практически не знаю, кроме нескольких стихотворений Йитса.  Тео предлагает приходить в любое время, рыться в книгах, выставленных на полках. А с  современной поэзией лучше всего познакомиться в журнале, который он издает. И тут же вручает мне  стопку последних номеров. «Юрий, а что если вы прочитаете нам лекцию о современной русской поэзии? У нас ежемесячно проводятся поэтические  вечера. Сколько вы еще пробудете в Дублине?»  «До конца октября. Если у меня будет время подготовиться, то с удовольствием!»  «Я заплачу вам за лекцию, – говорит Тео, – сорок фунтов». «Ну что вы!..»  Тео  развел руками: «Больше этого я заплатить не могу». (Лишь по дороге в отель я понял, почему была такая  реакция: я просто-напросто перепутал глаголы, вместо «You confused me»  произнес «You amused me» ). «Вас удовлетворит начало октября?» – спросил Тео. «Вполне». «Позднее нельзя, – объяснил Тео. – Семнадцатого октября мы ждем Алена Гинзберга». Договорились встретиться  14 сентября.
В ресепшен передали записку, в которой  меня  приглашала в местный паб фирма по дистанционному обучению. Я вошел, и мне махнули рукой с углового дивана. Самой активной и красивой была в их компании длинноногая  датчанка Анти, с умопомрачительным запахом духов. С этого и начался наш разговор: «What’s your parfume? » Анти восприняла вопрос как изысканный комплимент, и мы уже говорили  о чем угодно, только не о  дистанционном обучении, сидели  и пили пиво, ее точеное колено касалось  моей ноги, свежее лицо было совсем рядом,  нежное начало грудей доверчиво и целомудренно светлело в разрезе строгого  делового костюма.
Мы простились на тихом и темном  перекрестке.  Она указала на третий по счету дом. «И это все?  – спросил я. – А где то, что так сближает народы и страны: тесное общение, глубокое знакомство с культурой, открытие всех границ? И вообще: как у вас с любовью в датском королевстве?» «What?» – спросила она, и я понял, что она действительно ничего не поняла, и дело не в моем плохом английском: сказанное мной было неуместно, не по протоколу, не по правилам, следование которым позволяет ей быть здоровой, благополучной, свободной от забот. Она вежливо улыбнулась и коснулась моей руки, и вот как я перевел этот жест: «Вы, русские,  очень интересные, но если б вы еще были и богатыми, как американцы!..» Ее каблучки недолго стучали по асфальту. Звякнула дверная ручка, хлопнула дверь, и все умолкло. Неожиданно у низкого забора сильно, вкусно, знакомо  запахло цветами. Это был запах цветов моей юности, запах   любви и  потерь, и я вспомнил Наташу, Веру, Лару, Аню – ту Аню, мою Аню, которая  осталась где-то там, в том времени, когда мы пили с ней шампанское и закусывали селедкой.
26 августа. По  четвергам  в  одном  из  ресторанчиков в центре Дублина собираются любители ирландских народных танцев. В большом зале заняты все столы. У стены небольшой оркестрик, распорядитель и  его «группа поддержки». Распорядитель объясняет фигуры,  группа показывает, потом вступает оркестр, и начинается танец. Похож он и на  русский перепляс, и  на молдавские пляски в исполнении ансамбля  «Жок». Барни знакомит меня со своими друзьями. Их двое, они братья. Который постарше,  сам профессиональный танцор, у него невысокая ладная фигура, на шее яркий платок.  Потом появляются две девушки,  одна высокая (она оказалась шотландкой), другая крошечная, с хилым тельцем, неразвитой грудью, совсем ребенок. Распорядитель вдруг объявляет, что у них в гостях русский профессор, ирландочка тут же приглашает меня танцевать и смотрит на меня откуда-то снизу широко раскрытыми глазами. У шотландки машина, она берется отвезти меня в отель. Я хочу сесть на переднее сиденье, но ирландочка капризно тянет меня за собой, мы садимся в салон, и она  покорно, словно по приговору, укладывает свою головку на моих коленях.   
2 сентября. Встретил сегодня в шопе Тео с женой, миленькой и маленькой Полой.
               
                Я встретил  поэта Тео,
                Он выбирал себе шляпу.

Вечером снова в пабе, где собираются любители ирландских танцев. Меня уже  знают и просят спеть что-нибудь. Пришлось исполнить  «Катюшу». Ни братьев, ни шотландки с ирландочкой на сей раз в пабе не было.
13 сентября, холодным дождливым днем, Том отвез меня в новую контору, которая находится рядом с аэропортом, на втором этаже  трехэтажного здания, над супермаркетом Superquinn. Главный менеджер  Майкл, молодой еще мужик, речь которого еще труднее понять, чем разговор Барни или Тома, поручил меня  заботам очаровательной толстушки Триши. Она мила по-русски, без какой либо ирландской диковинки. Правда, ни у одной девушки в России не встретишь  таких пронзительно голубых глаз. Она в джинсах, в рубашке навыпуск, в ботинках.
– Триш – это значит Патриция? – уточняю я.
– Да, – и добавляет с некоторой важностью, – что значит богатая.
За нашим столом, кроме меня и Триши, сидят Мери и Кей. Кей – супервайзер отдела, она отвечает за выполнение трудового распорядка. Мери похожа на наших многочисленных инженерш: худощавая, с кудряшками, в простом свитерке с выпущенным  поверх его воротником блузки. Мы с ней быстро и легко разговорились, она с улыбкой выслушала  мою тираду о Сибири.
На ленч прошли с Тришей в отдельную комнату, где два стола, холодильник, мойка, микроволновка, чайник, посуда. Том снабдил меня пакетом со всякой снедью, я угощал Тришу  бутербродами и фруктами, она налила мне кофе в  кружку с именем Robert, пояснив, что это кружка того, чье  место я временно занимаю. На кружке надпись, которую можно перевести примерно так: «У всех, кто знает вас, в сердце остается память о вас, как о важной персоне». Я понял, что занимаю явно не свое место.
Я пригласил Тришу прогуляться. Городок называется Суордс, он напомнил мне наши бывшие уездные городки и нынешние районные центры. Двухэтажные кирпичные дома, узкие улочки, множество контор, горсад с чахлыми деревьями.  Школьники толкутся в ожидании автобуса. На обратном пути Триша сунула в устройство у входа в фирму пластиковую карточку, и дверь открылась.
14 сентября. Облачным сухим утром приехал на работу, а Триши еще нет. Я достал яблоко, захваченное от завтрака, положил на Тришин стол. Вскоре появилась и она — в кудряшках! Попили чаю тут же за рабочим столом. Во время ленча спустились  в супермаркет. Многие покупают здесь все,  что нужно для ленча: горячую пиццу, салат, мелко нарезанные ломтики ветчины, булочки.
Вечером  встретились с Тео. Он сидел за столом в рубашке с галстуком, в жилетке, и кушал сандвич. Черный пиджак висел на плечиках  перед столом. Вытер руки, взял мои подстрочники – я  «перепер» на английский то, что помнил и любил, и несколько своих стихотворений. Листочки с моими стихами привлекли его наибольшее внимание:
– О, Юри Медведев! Очень хорошо!
– Знаешь, Тео, – признался я, – оказывается легче всего переводить плохие стихи.
Он засмеялся, потом задумался.
– Поэту Медведеву  сколько лет?
– Много.
– Нас спросят на вечере: неужели в России нет молодых  поэтов?
Молодые поэты в России были всегда, но нынешних молодых я не знал, во всяком случае, не помнил наизусть ни одного стихотворения Жданова, Парщикова, Пригова, Кудимовой, Еременко, не говоря  уж о совсем неизвестных мне именах действительно молодых поэтов.
Вышли с Тео из библиотеки вместе. Он вынес черный бумажный мешок  с мусором и оставил его у входа.
16 сентября. Ломаю голову: где взять стихи этих чертовых молодых? Звонить домой? И вдруг вспоминаю  про российское посольство. Карточка Кирилла Михайловича  отыскалась в бумажнике. Звоню прямо из фирмы. Приятный женский голос предлагает перейти на русский, нечего, мол, выпендриваться. Кирилл  Михайлович, к сожалению, в отпуске, а это его секретарь, зовут Елена, не может ли она чем-нибудь помочь.
– Of course!  – отвечаю я автоматом.
Смеемся и договариваемся о встрече в посольстве. Триша появилась в светлой джинсовой рубашке, которая сегодня на ней кажется очень нарядной. Я протянул ей яблоко от своего завтрака со словами: пусть это будет не яблоко раздора (discord), а яблоко дружбы. Объясняю ей, что уйду с работы пораньше,  мне нужно в российское посольство. Нахмурилась: «Вы уже уезжаете?»  «О, нет-нет!»
Сажусь в автобус. Спрашиваю у шофера, где выйти, чтобы попасть в российское посольство. «Я скажу». На «родной» Ратминес из автобуса вышли трое французов в теплых куртках из байкового одеяла – два парня и девушка. Вскоре водитель объявил  по радио мою остановку. Иду по Оруелл-стрит. Рабочие ремонтируют дорогу. Спрашиваю у дамы с собачкой, как пройти в посольство. Отвечает, как в разговорнике: прямо, направо и по дороге к холму. Как ни странно, именно таким путем у подножия холма, вдалеке от оживленных улиц, нахожу посольство. Металлическая изгородь, ворота, будка.  На звонок открывается дверь, на пороге девушка.  Рапортую: такой-сякой прибыл согласно договоренности. Звонит по местному телефону:
– Лена, тут к тебе мужчина. 
Вхожу во двор. Боже, как здесь хорошо! Целое поместье:  парк, газоны, белый дом с высоким крыльцом, и с этого крыльца спустится она, Елена Прекрасная! Прохаживаюсь, подбираю коричневый каштан, верчу в руках. И вот она сходит, к моему легкому разочарованию. Простое, смуглое скуластое лицо. Спортивный костюм, вовсе не фирменный. Пахнет от нее кухней, и я вспоминаю горькие слова консула: «…Всю жизнь провел на кухне…»
– Как хорошо у вас тут! – говорю, а так хотелось  бы кому-то сказать другое: как вы хороши!
Щебечем, она ведет меня за белый дом, где стоят лимузины, к невысокому плоскому зданию. С трудом открываю дверь. Лена включает свет, объясняет, что здесь библиотека, клуб, бильярдная. Прямо как у нас на заставе. В библиотеке темно и прохладно. Я снимаю куртку и говорю Лене, что не буду ее задерживать. А ей и пообщаться охота, и к сыну надо, вот-вот из школы приедет.
– На «Шевроле»? – спрашиваю я, вспомнив Баса.
– Нет, их возят на «Нисане».
Живут здесь два года. Муж – референт. Сначала сильно скучали по Москве. А я вспоминаю слова Кирилла Михайловича о жизни в посольстве, где все знают, что сегодня у кого на обед... Возможно, в октябре  уедут домой, а, может, еще на полгода останутся. Уходит. Роюсь в книгах и журналах, что кончаются 91-м годом. Выписываю стихи Еременко, Друка, Пригова, Парщикова. Думаю, что Елене хотелось бы, чтобы я пришел еще раз, возвратить журналы, но этот слишком домашний вид и запах кухни... Закончив выписки, звоню Елене, выхожу. Громила в кожаной куртке смотрит на меня с интересом и подозрением, что, мол, это за фрукт. Девочка бежит к нему, прижимается, он уходят в глубь парка. Значит, это не муж Лены, раз девочка.
Лена провожает меня до ворот и чуть-чуть дальше. Просит звонить. Обещаю и прошу не скучать.
– Постараюсь. Ко всему привыкаешь.
– Особенно к хорошей жизни. 
17 сентября. Пятница, конец трудовой недели.  Сказал Трише, что она прекрасна в черной блузе с рисунком. И Кей тоже хороша в своем наряде. Триша спросила, а почему  я сам не скажу ей об этом? Я тут же подошел к Кей и сделал комплимент. Она оживилась, обрадовалась: блузку ей привезли из самого Лас-Вегаса! Она отметила мой новый галстук и неожиданно пригласила нас на ленч в ресторанчик, который  оказался рядом, в хижине под соломенной крышей. Во дворе – телега, солома, хомуты. Посетителей немного.  Женщины заказали картофель с соусом и кофе с пирогом,  я – сандвич с цыпленком и «Гиннес». Уплетая цыпленка, рассказал, как готовят дичь (сациви) на Кавказе, изобразил за столом лезгинку, пообещал женщинам когда-нибудь станцевать с ними. Мои паунды при расчете заставили спрятать в кошелек. Я подвел их к цветочным корзинам у входа в супермаркет, предложил выбрать по букету.  Они взяли по одной розе. А я выбрал еще семь и расплатился за все девять – по числу женщин в отделе.
Собрался к Майклу.
– I have go to boss , — говорю Трише.
Она, миленькая, расстроилась:
– Так рано?
– Not bus, but boss!
Майкл сказал, что Роберт, чье место я занимаю, выходит на работу, и они посадят меня в соседней комнате, у операторов. Мне оставалось только согласиться. Прихожу в отдел. Триша:
– О’кей?
Объясняю, что с понедельника придется  передислоцироваться. Они все трое расстроились (Мери после обеда появилась), стали уговаривать приходить к ним в гости. Я сказал, что мое сердце останется здесь, с ними.
По телевизору – москвич Максим Филимонов исполняет третий концерт Рахманинова. И вспомнились  дом, семья, Россия.
20 сентября. Дублин. Субботний день  провел в книжном шопе. Здесь  покой, негромко звучит Чайковский. Хожу у стеллажей и столов, листаю, читаю. К стопке книг тянется тонкая смуглая рука. Я поворачиваюсь к женщине: «Как приятно видеть сонеты Шекспира в руках ирландской женщины!»  «Нет-нет, я не ирландская женщина. Я испанка!» Ее зовут Тереза. Работает здесь по линии ЕС, переводчицей. Смуглая, черноволосая, с крупным носом, но что-то в ней есть. Что же? Взгляд? Жест? «Юрий, – спросила она, – можно мне когда-нибудь позвонить и пригласить вас на чай?» Я дал ей карточку с телефоном отеля, предупредив, что через месяц уезжаю.
Наша гостиница – частное предприятие, и вот сегодня  увидел саму хозяйку, седую женщину  с приятным лицом и мягким голосом. Поговорили с мадам хозяйкой о погоде, о политике, о России. «А у вас  скоро выборы будут, – радостно сообщила она. – Ваш Ельцин обещал». Я поблагодарил ее за «приятную» новость.
С понедельника сижу в  отделе  продаж и заказов. Операторами служат три девушки, над перегородками торчат их макушки с ободками наушников. Мне предложено занять место рядом с одной из них, по имени Трэйси. Шум стоит как на вокзале. Порой все говорят одновременно, при этом еще заносят информацию в компьютер.  Мужики-менеджеры ходят, гремят ключами, у каждого на поясе их связка.
Закончил работу пораньше. Провинциальная осень. Листья падают. Школьники ждут автобус. Парочки обнимаются в парке.  На остановке пожилая чета, оба в светлых костюмах, она в светло-розовом, он в сером, старомодном, но безукоризненно чистом, держатся за руки. Прошла девушка с рюкзачком за спиной, на громадной платформе. Продают брикетики торфа.
Утром к своему столу прошел по соседнему отделу. Триша была уже на месте. Хауаюкнулся, прикоснулся к руке и  вручил традиционное  яблоко. Она сказала, что собирается на уикэнд в Нью-Йорк. Как все служащие фирмы, она имеет 90-процентную скидку на авиабилет, но пользоваться этой льготой можно лишь дважды в год при наличии свободных мест. Все кончено, друг мой... Надо купить чай и принести голландскую кружку. И взять библиотечный день.
По ТВ — новости из России. Ельцин разогнал парламент. Очаровательная дикторша CNN Соня Руслер так переживает за нас, так страдальчески ломает бровь, слушая сообщения корреспондента из Москвы... А наша «соотечественница», красивая, молодая,  белозубая, чешет по-английски из Нью-Йорка: «70 лет  лжи... В России все за Ельцина, потому что он – против коммунистов».
Утром сижу в автобусе рядом с крупной девахой, тупо слушающей плеер, и готовлю речь на английском: «Очень тяжелая ситуация, но большинство русских не интересуется  политическими битвами, они сейчас копают картошку и готовятся к долгой зиме… России нужен рынок с социальными гарантиями, но на это нет денег. Поэтому кто-то должен страдать  от политики реформ. Кто? Сейчас страдают старики, дети и честные люди — те, кто не может работать,  и те, кто умеет только работать». В аэропорту в автобус вошла Мери. Я спустился к ней, хауаюкнулся, она тут же о наших событиях.  Выложил ей половину из заготовленного.  Вторую — красавцу Майклу, с которым встретились у дверей.
23 сентября. Девчонки Дублина как по команде надели длинные плащи. Приехал в десятом, но Триши нет. Оставил на столе «ее» яблоко. Трэйси пришла в джинсах, не успел я полюбоваться на ее облачение, как она убежала переодеваться. Снова сидит в униформе, не отрываясь от компьютера.
Сходил на чай-брейк. Триша показала на карте Нью-Йорка, где она будет жить — в центре Манхеттена, на Apper-streat.  Спросила,  не хочу ли я в Нью-Йорк. «Хочу, возьми меня с собой». «To poket? (В карман?)»  – засмеялась она в нос, словно захныкала. Потом серьезно объяснила, что даже со скидкой  все равно для нее поездка очень дорогая: «Я долгое время экономила, не имела никакой личной (social) жизни».
В ресепшен встретила  рыжеволосая девочка, будущая хозяйка отеля, внучка нынешней:
— Can I help you?
Я назвал номер, она подала мой ключ.
Увидел по ТВ Россию: голые прилавки, бедные старушки, чванливые барыни. Галина Старовойтова, тщательно выговаривая по-английски, что обычно не произносится, театральным жестом сняла с себя  значок депутата.
24 сентября. Был у Тео и похвалил его стихотворение в журнале:
– Очень смелое и очень трудное для перевода.
Он прочитал на память  стихотворение одного поэта из Корка. Смысл такой: поэт (лирический герой, как пишут наши критики)  погружается во что-то потустороннее, видит муху, присматривается — это Ленин! Тео с испытующей улыбкой смотрит на меня. А я вспомнил наших доморощенных гениев, приносивших в редакции свои стихи в холщовых сумках...
На Графтон-стрит сплошные красавицы. И в бук-шопе только женщины. Одна сидит в кресле, надвинув на глаза шляпку, другая устроилась на полу, третья, в черном костюме, расплачивалась у кассы. Полистал книжки стихов. У Susan Jeffers даже переписал одно, совсем коротенькое. Подстрочный перевод такой:

Свободу! – кричат. – Дайте нам свободу!
Ну, дали им эту свободу.
На помощь! – кричат. – Помогите!

Взял библиотечный день. Расположена библиотека под одной – огромной – крышей с магазинами, кафе, холлами с бассейнами и летними садами; можно сидеть, гулять, особенно хорошо здесь, наверное, в зимнюю промозглую непогоду: тепло, светло, уютно. Можно читать, листать книги прямо у полок безо всякой записи, а за  20 пенсов  скопировать на ксероксе любую страницу текста.
Моя Триша уже в Нью-Йорке.
По ТВ по-прежнему самые популярные  передачи про Москву.
27 сентября.  Зашел в протестантскую церковь.  Деревянные потолки. Убранство не такое богатое, как в католических храмах. Женщина в джинсах стоит перед распятием с книгой в руках.  Погладила распятие и снова склонилась к книге.
Боже, спаси Россию, подумал я.
На станции Тара продается Newsweek с Ельциным в военном бушлате на обложке. К чему бы это?
В 21-00 появилась Соня Руслер, в синем, не такая яркая, как в прошлый раз, когда была в розовом.
Во вторник Том привез меня в новый офис. Шеф отдела занимает отдельный кабинет, а в общей комнате  сидят четверо «офисерз»: высокая стройная Энн, которая в зеленой униформе выглядит еще выше и еще стройней, мой сосед, седой улыбчивый Брайен, молодой, но ужасно деловитый Джон, интеллигентный Денис.  Изучаю руководства и разные инструкции, в которых расписаны все действия, вся работа с информацией. Такие книги есть в каждом отделе, каждая часть руководства отделена от другой пластиковым листом с заголовком и кодом, легко можно найти нужный материал. Знаю, как мучительно тяжело и долго приходится  входить в свою работу нашим специалистам и руководителям. И еще вспоминаю, как на меня напустились московские дамочки в Вильнюсе. 
Соня появилась неожиданно, я и не ждал ее сегодня – в розовом, с белыми бусами.  Само совершенство, само божество.   
1 октября. Наведался в свой родной райгородок. Триша – в своей обычной джинсовой рубашке навыпуск, с царапиной на шее, милая, толстая, спокойная, даже чересчур: «Как дела?» «Чудесно, а как у вас?» Зато Трэйси откровенно обрадовалась, и я сказал, что  скучал по ней (miss you) там, в мужском коллективе. Про Энн я совершенно искренне не вспомнил.
На Графтон-стрит играло трио: гитара, банджо и контрабас. Тео принимал меня в своем кабинете. Он опять в черной жилетке, пиджак висит на вешалке у окна. Потом он почему-то надел на голову мини-кепочку и сидел в ней. Набрал и напечатал объявление о моем выступлении. Все между делом. Звонил, печатал письма, отвечал на звонки. Звонили из Нью-Йорка и Белфаста, мелькали в разговоре имена Алена Гинзберга, Эмиля Доктороу. 
Смотрел по ТВ жаркую схватку в английском парламенте между «жестокими» реалистами и  «добрыми» идеалистами. Прекрасный оратор, восходящая звезда британской  политики, министр социального обеспечения,  под лозунгом «Обеспечь свое будущее сам!» предлагает сегментировать систему социальной поддержки, оказывать помощь лишь тем, кто не может сам обеспечить свое благосостояние, тем, кто заработал право на социальное благополучие. До боли знакомые выражения, подобная «сегментация» уже действует у нас в России: «Выживает сильнейший!» 
Показывали съезд консерваторов. Мейджора  после выступления приветствовали как кинозвезду: цветы, поцелуи... А как они  умеют садиться в машину! Не то, что наш премьер.
На Западе очень целомудренное телевидение. Наше представляется отсюда грязно-развратным, жестоким, диким.
В их фильмах действуют русские по фамилии Евтушенко, Конев, Петровский, Миров... В фильме с Крамаровым его герой кричит: «I believe in perestroika!»   
Появилась Соня – в черном с желтой оторочкой, с золотой цепочкой на шее. И сверху чем-то желтым повязаны ее прекрасные  волосы.
2 октября. Октябрь прозрачен как кристалл… Уехал  в сторону Брея, долго гулял на побережье. У воды крупная галька. Рядом с берегом поля для гольфа. Женщина  в купальном костюме медленно входит в воду и плывет на спине. Из воды торчат круглые колени. В районе   Долки находится башня   Джойса. Сама башня была воздвигнута в 1804 году для защиты от Наполеона. Ровно через сто лет Джеймс Джойс прожил здесь короткое время в гостях у некоего Гогарти. Тот арендовал ее у армии  за 8 фунтов в год.
Уже в постели  смотрел фильм Андрея Кончаловского «Дядя Ваня» и хотелось плакать – от восторга, от грусти,  от радости, что  я оттуда, из России.
3 октября. 16.45. По CNN Москва: демонстрации у Белого дома и Останкино. Толпа прорвала цепь милиции; крики,  визг, кровь; мужик с разбитой головой лежит на земле. Москва уже в огнях, там сейчас сумерки. Корпункт CNN  прямо напротив Белого дома.   Возглас корреспондента: «Победа!» Чья?
20.10. 8 человек убито в Останкино. К Москве движутся  войска. Егор Гайдар призывает выйти на улицы. Боровик – против. Заявление Ельцина читает Молчанов на ТВ, потом Костиков.  Показали неадекватного БН в Кремле возле вертолета. Седой, красивый Стив Херст на крыше  корпункта  говорит о тактической ошибке БН.
20.40. «Кучерявый, стреляй!» – кричит кто-то с экрана. Снова Гайдар. Джек Рендалл из Москвы о чрезвычайном положении. Сергей Васильев   обозвал фашистами и  коммунистами тех,  кто вышел на улицы. Те, в свою очередь,  кричат: фашисты! убийцы!
Теперь на экране дипломатический аналитик из США  Михаил Бешлос.
В «Вестях» – Лужков, Гайдар, Станкевич. Мальчонка в джинсах –  помощник нового вице-премьера – обещал расправиться с мятежниками к утру.
4 октября. 7.07. Атака. Ельцин, наконец,  выступает сам.
8.26. Дым. Горит отель. Окна Белого дома в пламени. Говорят, что Руцкой готов выйти с белым флагом. Сражение со своим прошлым. Стреляем в прошлое даже не из пистолета, а из пушек.
Айлен о'Коннор: Ельцин совершил ошибку, но получил подарок, когда парламент поддержали путчисты.
8.58. Народ прорвался по мосту на Кутузовском проспекте.
10.20. Приехал на работу. В вагоне пожилой мужчина в светлом плаще пересказывал соседу события в Москве.
Том: «Плохие вести с родины?»  «Не с родины, из Москвы». «Как думаете, что будет?» «Будет режим Ельцина». «Он диктатор?» «Это хуже диктатуры, это –  произвол!»
Во время ленча Брайен пригласил посмотреть телевизор у ребят на складе.  Комната, облицованная кафелем. Несколько столов. Сидят мужики в рабочей униформе, закусывают. Присаживаемся и мы. Народ здесь простой, общительный, Чувствуется, что Брайен тут как дома. По телевизору новости из Москвы: депутаты выходят с белым флагом.
В отеле сразу к телевизору. В Москве сумерки, розовая луна над горящим Белым домом. О пожаре в центре Москвы рассуждают политики из Вашингтона, эксперты из Лондонской школы экономики... А что тут рассуждать, просто одни сумели переступить: через революцию, партию, Горбачева, а другие застряли на прошлом, как сломанное колесо на камне.
Прочитал в ирландской газете корреспонденцию Сергея Шаргородского из Москвы о том, как жестоко демонстранты избивали молоденьких милиционеров, а те просили «мерси» (милосердия). Но я-то видел, как эти мальцы били стариков и женщин... Бедная Россия, бедная страна, где старый бьет малого, малый целится в старого, «афганец» стреляет в «афганца»... Заголовки в газете: «Ельцин вводит танки», «Улицы Москвы в крови», «500 убитых».
В 17.00 появилась Соня, такая родная, домашняя в розово-черном,  с бриллиантами в  ушах.
5 октября. Весь день – проливной дождь. С работы не ехали – плыли. Воды  по колесо. Из газеты Irish Times: «Западные лидеры должны понять, что демократия не может быть создана большевистскими методами». Интересно, почему это должны понимать западные лидеры?
Вечером – Соня в голубом.
7 октября. Иду на встречу с ирландским читателем – нет-нет, несмотря на проливной дождь, он все же не был в единственном числе.  Собралось больше десяти человек:  сотрудницы Тео, две дамы, два моложавых мужика в очках, один чернявый. другой светловолосый, Барни, пожилой мужчина со скептическим  взглядом. Сдвинули столы. Говорить сидя было не очень удобно. Понял, что жестикулировать не надо, будет глупо выглядеть. Читал лекцию на английском, а стихи на русском, Тео потом читал перевод.  Смеялись, когда говорил про Пугачеву (я ее песню на сонет Шекспира  обратно на английский «перепер»), но юмор про Вознесенского, что вершина его творения – пасхальное яйцо, не поняли. После лекции пообщался почти со всеми. Мужчина со снисходительным взглядом знает русский, но мне уже привычнее отвечать по-английски. Чернявый сказал, что русский язык по звучанию похож на ирландский,  и воспроизвел ирландский стих; я согласился, что действительно  похоже. Прочитал ему переводы стихотворения Верлена «Il pleure dans mon coeur»  – Брюсова и Пастернака, показав не только их  ритмическую разницу, но и разное настроение. Неожиданно легко было общаться со светловолосым, подошедшим поблагодарить за лекцию.  Дамы хрюкают  от восторга. Уже меньшей группой, без Тео и пожилых женщин, зашли в бар при шикарном отеле. Спросил светловолосого, отчего я его так легко понимаю. «Так я же англичанин, из Бирмингема!» После   ирландских диалектических смесей  английский – как чистая вода! Мы с ним поговорили о России, о том, что нельзя  там применить в чистом виде западную систему  (пример Японии и Китая), русский человек только в общности чувствует себя защищенным и свободным. Потом мы остались вдвоем с Барни. Я читал и переводил ей свои  стихи, написанные за границей. Наконец, идем к машине, оставленной у «Бьюли», едем, сердечно прощаемся у моего отеля.
Тео выдал мне конверт с чеком на 40  фунтов, на каждой десятке портрет Джойса. С билетов выручки никакой, сплошные расходы я принес Ирландскому поэтическому обществу. Но ничего, 17 октября Ален Гинзберг все окупит.
...Вечером гулял  один. Дуга огней  побережья. Маяки. Корабли. Звезды чуть светлеют. Девушка в спортивном костюме  прошла  мимо туда и обратно упругим шагом. Вдруг показалось, что со мной всегда эта осенняя грусть, словно никогда в моей жизни  не было лета. 
19 октября. В газетах статьи про Ельцина-диктатора.
Морозным солнечным воскресным утром выехали с Томом  на его мерседесе из Дублина.  Крыши машин, стоящих у обочины, в инее. Поднималось солнце, и  туман ложился в лугах и под деревьями. Приезжаем в Кашель-Рок, фамильный замок династии Мюнстеров. Св. Патрик в  450 году  крестил здесь короля Ангуса. Сбылась мечта идиота: я на священной земле Типперери!
В Киларне в итальянском ресторанчике приносят пиццу «Робертино» размером с полстола. Мягко, негромко звучит  музыка, прекрасный итальянский тенор. Прощаясь, говорю хозяину: «Больше всего вам удался …Паваротти». Возвращаемся в темноте. Огоньки светятся на асфальте. Том  предлагает где-нибудь поужинать. «Ноу, Том!» Все-таки пицца – очень сытная пища, тем более, когда ее целый таз. Вспоминаю, как с дочерью в Юрмале поели с утра  и потом целый день не вспомнили про еду. Поздно вечером дочь спрашивает: «А что мы сегодня ели?»  «Пиццу!»
20 октября. В ресепшен записка: «Theresa-spanish will call you later tonight» .  Позвонила через час, договорились о встрече. Сегодня печатал отчет, копировал, общался с девчонками. Триша приглашает: «Приезжайте на каникулы!» Ах ты, маленькая моя... От Трэйси опять вкусно пахнет духами. «Французские?»  «Не уверена». Даже в Энн что-то дрогнуло, и она подставила мне щечку для поцелуя.   
Огромный, с несколькими залами, с  балками на потолке, с шумом, клубами табачного дыма, паб  похож  на трюм корабля,  а толпа посетителей на эмигрантов. И мы плывем с Терезой, два отшельника, два странника, никому не нужные сейчас, кроме друг друга, а куда мы плывем? Наверное, в Канаду, потому что Тереза  курит  крепкие  кубинские сигареты и рассказывает  про чудесную страну Канаду, где никому нет дела, кто ты, какой национальности,  из какой страны, и  если она когда-нибудь соберется эмигрировать,  то только туда. Прощались с Терезой на холодном ветру, в темноте, возле ее машины. Нас неодолимо тянуло друг к другу. «Ты мне очень нравишься, мне хорошо было с тобою, Тереза»,  – говорю я надорванным трехчасовым разговором-криком голосом. «И мне, Юрий, и мне!» Я взял  ее сухие, горячие руки в свои и крепко сжал…
24 октября. Париж. Концерт в посольстве состоялся 21-го,  в четверг. В ресепшен  ждала записка: «From Yelena. Russian Embassy will cоllеct you at 7.15. p.m. at hotel. Meeting is at 7.30 p.m».  За мной заехали Кирилл Михайлович с Еленой. Елена была непохожа на ту, спускавшуюся с крыльца, зажата, чем-то встревожена. Кирилл Михайлович – само обаяние и уверенность. Жалко, что он никогда не будет послом. Сказал, что все у них расписано по минутам – в понедельник приезжает министр, но все равно они не в силах отказаться от возможности послушать мой концерт. Елена познакомила меня с женщинами.  Ирина, похожая на всех русских красивых баб, с родинкой над губой. Черноволосая и смуглая,  похожая на татарку, женщина в сером, от которой  пошел такой ток, что я не смог некоторое время  взять себя в руки... Еще немножко сковывал мужчина в очках: что-то загадочное,  но разгадать не удалось,  потому что он сразу  ушел,  не стал пить чай после моего выступления. Чаепитие было скудным, да и то Елена нервно прервала, заявив, что надо готовиться к визиту министра. Я откланялся, сел в  машину  и закурил; мне было хорошо. Елена чуть не вырвала у меня сигарету: «Мы никогда не курим в этой машине!» Я улыбнулся и ответил фразой из нашего с Аней любимого фильма: «Господин штурмбанфюрер не разрешает курить в машине». И тут же все понял: Елена влюблена в КМ  как кошка, а тот, загадочный, наверно, ее муж. Кирилл Михайлович подошел попрощаться, извинился, что нет возможности отблагодарить, как полагается, и негромко задал риторический вопрос: «Как вы в России-то живете?» «Да живем как-то!»  «Да я про вас лично, Юрий Петрович. Вы же белая ворона, сколько я работаю в посольствах, ни один русский не позвонил просто так, пообщаться,  а уж тем более – дал такой концерт!» А я вдруг вспомнил, что это был второй концерт в моей жизни; первый я дал тридцать лет назад на теплоходе «Сергей Тюленин», и подумал с ужасом, что за тридцать лет ни разу не возникло желания  выплеснуть себя вот так, подарить, а не обменять, продать, рассчитаться… Чем же я жил, зачем?
Стоило, чтобы вернуться к себе, уезжать из России…
Франция встретила  ненастными сумерками. Осень, листья опадают. Из моего номера вид на большое круглое суперсовременное здание фирмы. Неоновая реклама всю ночь, и я всю ночь не сплю  и пью  «Courvoisier» и думаю  о том, что вернулся к тому же, с чем стоял тогда над морем, с чем уезжал: кто я? зачем я? кому нужен?  Я с таким трудом, с такими жертвами – увы, не только своими, – выстроил целую систему приспособления к миру, к жизни, к хаосу, я назвал ее Игрой, и вот она рухнула, потому что рухнул тот мир, который я пытался расчертить на квадратики, как шахматную доску. Я и ангел, и злодей, я и русский, и еврей,  мотаюсь между порядком и анархией, между Торой и Авось, между трудной истиной и сладкой ложью; я придумал оправдание себе, своей трусости, своему бегству от жизни и от людей; а если я не нужен им, то не нужен и себе; если б я был русским, я бы ушел  в алкоголики или в монахи; если б я был евреем, я бы стал великим ученым или богатым финансистом, но я полукровка, я труслив и бездарен, во мне живет несовместимое наследство двух  разных миров, двух великих народов…
Я вспомнил про наследство – то, о котором говорил Фейгин, то, из-за которого меня чуть не сожгли, то, которое находится от меня всего лишь на расстоянии нескольких улиц, в известном парижском банке.  Я могу купить дом, паспорт, основать журнал, жениться на француженке, забыть навсегда свое прошлое… Но забыть –  значит умереть. И наследство Фейгина – это смерть. А что такое жизнь? Это теплая грудь Марины Портной, это гладкая и нежная кожа берлинской  ленинградки, это детский запах  ирландочки (как она смотрела, провожая меня в Дублине!), это сухие горячие  руки Терезы, это хныкающий смех Патриции, это жесткие складки на лице Трэйси, которые разглаживаются только  поцелуями… Я выбираю жизнь! Я отвергаю крохи наследства, я выбираю весь Париж, всю Францию, весь мир, который в каждое мгновение  воплощается в той, которая с тобой сейчас, которую ты любишь сейчас, хочешь сейчас, выбираешь сейчас! Я выйду на ночную улицу, и весь мир будет принадлежать мне, потому что  та, которую я встречу, подарит мне его, ведь она знает, что разделить радость обладания всем миром сможет только со мной; и в этом будут падение и взлет, вина и оправдание,  искушение и искупление, и время сомкнется, остановится, потому что незачем  собирать собранные камни и разбрасывать разбросанные… Я иду к тебе, жизнь!
ЭПИЛОГ

Это были последние слова  в дневнике, найденном   в номере бесследно  исчезнувшего русского. После того, как по телевизору показали портрет Юрия, в полицию обратился законопослушный владелец  ночного заведения. Он показал, что похожий на фотографию человек появился у них далеко за полночь, много пил, щедро платил и крепко приударял  за одной из посетительниц бара.  «Вы ее знаете?» «Нет, мсье комиссар,  она не из наших, ну, вы понимаете». «Как ее найти?» «Не знаю, мсье комиссар». Но она пришла в полицию сама: «Я  в тот вечер поссорилась со своим  другом и вышла в ночь  и вдруг увидела его, который на фотографии. Он долго шел за мной,  я зашла в кафе, он вошел тоже, подсел ко мне и сказал, что  дарит мне  эту ночь…» «Он говорил по-французски?» «Да, но было понятно, что говорит  иностранец. Когда  я узнала по телевизору, что он русский, я многое поняла…»  «Что именно?»  «Я встречалась со многими иностранцами, но он не был похож ни на кого из них. Мы долго разговаривали, и я могу признаться, мсье комиссар, что мне ни с кем так не было интересно». «Пожалуйста, подробнее: о чем вы говорили». «Я не смогу этого воспроизвести дословно, мсье комиссар. Он рассказывал, как в мальчике просыпается любовь к женщине, как  он борется с комплексами… Все было,  как в тумане». «Ближе к делу, мадам!» «Мадемуазель, мсье комиссар! Мы много пили и много говорили, потом я захотела в туалет. Я мыла руки,  и  вдруг  открылась дверь,  и вошел он. Я сказала, что он делает глупость. Если хочешь, говорю, поедем ко мне. А он…» «Он изнасиловал вас?» «Я… Не знаю… Нет… И знаете, мсье комиссар, в ресторане он звал меня Евой, а там, в туалете, почему-то  называл именем, похожим на русское». «Каким?» Но она не смогла воспроизвести «русское»  имя и отказалась подавать заявление об изнасиловании. Дело об исчезновении российского гражданина по истечении необходимого времени было закрыто.
Анну убило не столько известие об исчезновении Юры, сколько статья Ивана Лукьянова; она перестала спать и пила все вперемешку: крепкий кофе, валерьянку, коньяк, пока не услышала голос мужа: «Иди ко мне!» Она уже приготовилась  принять горсть снотворного, когда снова услышала его голос: «Иди туда, где я жил». И она пошла в его однокомнатную квартиру и увидела: он знал, что не вернется, и все приготовил для нее. На письменном столе было все  разложено аккуратно и последовательно, чего за ним никогда не водилось.  Здесь были коробка с фотокопией «Доктора Живаго», газета со статьей Саянского «За квартирным туманом», обстоятельный комментарий к письму  Солженицына «Как нам обустроить Россию», «Дневник социолога», который Юрий вел пятнадцать лет, публицистическая статья «Если бы я был президентом»...  «А теперь иди», – сказал  Юрий, и она пошла – на выборы в горсовет.  На предвыборных собраниях Анна выступала как дочь опального коммуниста и жена известного писателя, ставшего жертвой  всесильного КГБ. Ей на несколько десятков голосов удалось опередить соперника – вернее, соперницу, дочь бывшего первого секретаря обкома Касатонова, которая после смены верховной власти в городе осталась не у дел и перебежала под крылышко мужа, ректора нархоза, благо советские законы о борьбе с семейственностью можно было не выполнять. Анну оценили, заметили, вскоре она возглавила комитет, а после выигранных ею на платформе черномырдинского НДР новых выборов стала председателем совета. У Сёмочки умерла  жена, и он впал в прострацию, проще говоря, запил, но приехал Буторин и по-отечески взял его за загривок. Сёмочка  оставил московскую квартиру сыну и приехал к отцу. Буторин устроил его в коммерческий банк, которым командовал Кротов после своей отставки, и через несколько лет, когда Кротов вернулся в губернаторы,  Сёмочка возглавил банк. К тому времени он уже  был с  Анной.
Каждый из них все время помнил о Юрии, но говорили они о нем редко, как  редко говорят о самом главном в жизни. Только однажды  Сёмочка сказал: «А знаешь, мать, я не верю в его смерть. Он сделал все как раз наоборот:  купил дом  и женился на  француженке».

2003-2007