Вход на выход ЧастьI Гл. III

      
       Душевая – холодная ржавая комнатенка. Дверь в ней не захлопывалась. Бетонный пол голый. Древняя лампочка устало тлела. Душ вздернут металлической кочергой к потолку. Капризные краны отозвались недовольным хрюканьем.

       Меня потряхивало, руки дрожали: как-то не так я представляла себе прибытие в роддом. Где же чуткие, внимательные доктора, на попечение которых я готова была без оглядки вверить себя и свое сокровище – ребенка? Ау, где вы, уважаемые товарищи, осчастливленные одним тем, что я намереваюсь родить нового члена социалистического общества!
       Советское правительство призывает женщин рожать как можно больше, опасаясь демографического кризиса в стране. Нет, нет, СССР никогда не проиграет в соревновании с Китайской Народной Республикой по численности народоприбавления. Благодаря мне – тоже!

       Конечно, я не мать-героиня и не вправе претендовать на соответствующие почести. Но, кто знает, вдруг со временем (если мне понравиться рожать) я стану таковой, и меня даже наградят... А сегодня, мне, как впервыеродящей, требуется куда больше внимания, чем героине, родившей десятерых. Прокладывать дорогу всегда трудней, чем идти накатанной. Во все времена ценились именно первопроходцы!

       Впрочем, я рано беспокоюсь. Работники «приемного» – ненастоящие врачи. Зловредная кладовщица – лишь душитель казенных мешков. Докторша за столом – регистратор прибывших языков. Медсестренка с ножницами – цирюльница промежностей. Все они ничего не смыслят в вопросах демографической политики страны и ее прямой отрасли – деторождении!

       Их я больше никогда не увижу! Забуду! Сотру их фигуры, как ластик стирает каракули, нарисованные карандашом.

       Конечно, встреча с настоящими докторами впереди, и я преждевременно беспокоюсь, ведь я даже до палаты не добралась.
       Глупо, еще не сев в автомобиль, уже опасаться, что тебя везут не в ту  сторону. Не стоит волноваться понапрасну! В моем положении ни один настоящий врач не одобрил бы этого.

       Я настроила воду потеплей и с головой устремилась под поток.
       Полученная при бритье царапина пощипывала, но это пустяк. Сейчас важно  согреться, успокоиться и утихомирить в утробе малыша: он заерзал, подавая   сигналы  беспокойства. Мы всегда волнуемся вместе, ведь мы – одно целое.
       Ладно, малыш, уймись! Дай, я тебя поглажу. Вот погрейся, почувствуй мягкие струи воды, ты любишь, я знаю…

       Под хилым напором воды я вся не умещалась: приходилось отодвигаться, подставляя теплым струям  живот, потом греть спину, и снова уступать место под душем животу.

       Мы пригрелись, я прикрыла глаза и тихонько запела что-то вроде колыбельной, медленно покачиваясь в такт. Малыш перестал сучить ножками, угомонился.

       Дверь душевой резко распахнулась. Сквозь струи воды в дверном проеме расплывалось лицо кладовщицы. Секунду другую она молчала, точно собака, задумавшая недоброе, и сорвалась:
       – Женщина, что тут безобразничаете?! Чего вся под душ забралась?! Надо было только ниже пояса мыть! Устроила тут баню и плещется, сколько вздумается, будто одна во всем роддоме, а все ее жди! Сейчас же вылазь, здесь очередь!
       Тут же она обернулась в коридор:
       – Следующая, заходим!

       Переполошенной неуклюжей уткой я вылетела из душевой.
       Вслед за мной, с той  же грацией, в ржавую комнатенку впорхнула следующая. За ней в очереди толпились еще трое обнаженных.

       Накинув крохотное полотенце на плечи, дрожа от коридорного сквозняка, я не сводила глаз с кладовщицы. Она держала в руках нательное белье, но отдавать его мне не торопилась.
       – Сознательные товарищи  должны  соблюдать  правила общественного поведения! – принялась выговаривать она. – Пользование душем ограничено  администрацией роддома! Душ – для мытья низа! Здесь тебе – не там!

       Пока она лозунговала, брызгая слюной, я искоса поглядывала на столпившихся у душевой беременных и улавливала в их глазах немой, но решительный укор.
       Нагие и бледные, они выглядели жалкими, потерянными, но и негодующими, точно выстроились не в душевую, а в душегубку крематория концентрационного лагеря фашистов – по моей вине!
       Мне стало стыдно. Я чувствовала себя виноватой...

       Безотчетная виноватость свойственна совестливым людям и вспыхивает в них при любом огульном обвинении. Поддаваясь естественному порыву оправдаться, совестливый попадает в ловушку: оправдывается только виноватый!
       Выдвинув бессмысленные алиби, накрутив череду бесполезных разъяснений, оправдывающийся запутывается, уже признает вину, чистосердечно раскаивается и молит о прощении.

       Мне неоднократно приходилось выступать в роли «без вины виноватого», проходя все круги от обвинения до мольбы о прощении. 
       Помню, правда, случай, когда я покаялась сразу, минуя бесполезные попытки оправдаться.

       Дело было, когда развитая социалистическая экономика нашей страны  развилась до агонии и билась в предсмертных конвульсиях.
       В ту пору продукты распределялись среди населения строго отмеренными порциями и продавались по талонам – бумажкам, заменяющим  деньги. 
       Порции были  мизерные, но и ими не всегда удавалось разжиться: продуктов  на всех не хватало. Стеклянные прилавки магазинов походили на надувные шары – и  в тех, и в других содержался пшик.

       Людям приходилось носиться по городу в поисках торговых точек, получивших карточную провизию. Такие точки были видны издалека по столпотворению у магазинов.
       Рабочий люд отстаивал длинные (как на экскурсиях в Мавзолей Ленина) очереди, чтобы отоварить талоны, – без  всякой  надежды  на  то, что продукты  не  закончатся  у кого-нибудь под самым носом. И каждый раз кто-то оставался с носом.
       Тогда продавец приостанавливал торговлю, а оголодалый люд негодовал до такой степени, что способен был вновь брать Зимний.
       Стуча кулаками по прилавкам, очередь требовала к ответу откормленного  вида директора магазина, и готова была удавить продавца, с сытой улыбочкой наблюдающего переполох по ту сторону прилавка.
       Покупатели не спешили расходиться – надеялись, что администрация, опасаясь восстания голодных, выкинет в отдел еще пару палок колбасы.
       И такое случалось: самодовольно скрестив руки на груди, продавец выжидал,  когда особо нетерпеливые покинут магазин, и хвост очереди заметно поредеет. Затем он назначал одного из очередников последним, которого и соблаговолит отоварить. После «последнего» уже никто не обслуживался, – хоть кричи, хоть умоляй!   
       «Последнему» поручалось отваживать от прилавка желающих пристроиться, что тот с готовностью выполнял.

        – За мной велели не занимать! Вас не обслужат! – с видом победителя в массовом забеге радостно объявлял он вошедшим в магазин.
        И если особо ретивый покупатель смотрел на стража очереди с мольбой не выдавать его и пытался незамеченным пристроится в "хвост" голодных, «последний»  нарочито поднимал шум:
        – Товарищ  продавец, не обслуживайте этого нахала! Ишь, пристроился! Это я – последний!

        Он заискивал перед хозяином прилавка, подобострастно улыбался ему, выражал сочувствие его тяжелому труду – в надежде прийтись продавцу по душе и, возможно, завести с ним дружбу.      
        Личное знакомство с работниками торговли было особенно престижно: им жилось вольготно, и кое-кого, по блату, они могли осчастливить подачкой.
        Да, это была эпоха, когда в  мяснике нуждались больше, чем в поэте!

        Как-то в толчее гастрономического отдела мне страшно повезло: по счастливой случайности последний кусок «докторской» достался мне. 
        Оплатив  покупку, я поспешила к выходу, как кто-то из очереди крикнул, тыча в меня:
        – Вот эта тварь всю колбасу скупила!!!

        Мигом злобная, точно африканские пчелы, очередь голодных высверлилась в счастливую обладательницу куска «вареной», а я, невольная  виновница постного  ужина десятков человек, почувствовала себя страшно виноватой: обиралой, воровкой, негодяйкой, черт знает кем еще, но колбасой делиться не намеревалась! 
        Опустив глаза, прижимая добычу к груди, я протискивалась сквозь толпу, кланяясь каждому и не переставая повторять:
        – Простите… простите… простите…
        Тогда безоговорочное признание вины спасло меня от разъяренной толпы.

        Но сейчас я взялась за старое, начала оправдываться перед кладовщицей:
        – Видите ли, я не знала, что душ для мытья низа... не знала правил  администрации...
        Кладовщица вытаращила глаза:
        – Батеньки мои! Гляньте-ка, у нее ногти зеленые и соски черные! Что понаделала-то?! Совсем головой тронулась?
        Я сконфузилась, пряча пальцы в кулаки и прикрывая груди:
        – …Видите ли, это… мне врач велела так… продезинфицировать ногти зеленкой, а соски йодом.
        – Чушь какая! – вскрикнула она. – Не могла врач такого сказать!
        – Но она именно так и сказала… – заверила я, – и баночки дала…
        – Да что за глупости! – кривилась кладовщица. – Ногти надо было мазать йодом, а соски – зеленкой! Это ж младенцу понятно! Ну, сделала из себя чучело, будешь теперь народ смешить…
        Я заныла:
        – Пожалуйста, смойте это… чем-нибудь.
        – Кого, зеленку?! – хмыкнула кладовщица. – Да чем ее смоешь-то, она ж въедливая, как чернила! Ходи так покуда, через неделю-другую сама ототрется. Коль головой не отличилась, так хоть ногтями выделишься. А еще молодая!.. И на докторов напраслину не возводи, по-твоему тут дураков держат?
        – …Нет, нет, наверно, это я не так поняла доктора, – уже признала я свою вину, – понимаете, ошиблась…
        Кладовщица глянула с укором:
        – Первый раз, что ли, рожаешь?
        – Да, – торопливо созналась я, надеясь, что чистосердечное признание послужит оправданием. И сработало: на сей раз обошлось без мольбы о прощении!
        Кладовщица, наконец, втюхала мне больничную рубаху, и я поспешила надеть ее – безразмерную, с глубоким, до живота вырезом, и коротким, едва прикрывающим ягодицы, подолом. Сверху надела тяжелый халат из грубой фланели, в полах которого могла обернуться дважды.
        Моим  нарядом кладовщица осталась довольна: в мрачном, бесформенном халате я не казалась вызывающе молодой, и она потеплела, приглушённо велев ступать за ней.
       
        Когда же я ее больше никогда не увижу?!

        Эстафетой меня передали медсестре, отвечающей за доставку рожениц в  дородовые палаты. Это была молоденькая, хрупкая, но шустрая девушка.
        Бодрым шагом она устремилась привычным маршрутом по роддому, я поспешила за ней.

        Мы минули коридор со скрипучим диванчиком, и свернули в другой – гулкий и полутемный. Поворот, еще поворот. Я недоумевала, на что в бывшем особняке так много коридоров? Наверно, старинное здание реконструировалось, и, прежде просторные, комнаты-залы изуродовали перегородками, разбив на узкие коридоры,  кабинеты, кладовые, подсобки и помещения с надписями «посторонним вход  воспрещен!».
 
        Белый халат проводницы маячил впереди, то и дело исчезая за поворотом очередного коридора. Боясь отстать от нее и заблудиться, я прибавила шагу, но  сильный спазм в животе вынудил меня остановиться. Резкая боль согнула. 
        Схватившись за живот, припадая к стене, я успела крикнуть проводнице:
        – Пожалуйста, подождите, мне плохо!
        Она остановилась, обернулась и стала ждать.

        Кровь прихлынула к лицу, в глазах поплыли фосфорические огненные круги. 
        Страшная догадка, что не доберусь до места, и рожать придется на  холодном полу пустынного коридора, подкосила ноги. Пол приблизился, потолок ушел вверх...

        Сквозь гул в ушах, завыванием из пустой банки, мне слышался голос  проводницы:
        – Что с вааааами? Вам плооохо?!
        Мне почудилось, она молниеносно переместилась в пространстве: только что  ее фигура была вдалеке, а теперь озабоченно зависла надо мной.
        Она похлопывала меня по щекам и зачем-то с силой дула в лицо.
        Слышать я ее слышала, но язык не шевелился отвечать, точно в капкан попал.

        –  Вы слышите меня?! – допытывалась она.
        Ей вторило эхо гулкого коридора.
        –  Да ответьте же! Может, вы сердечница?!
        – …Нет, – с трудом выдавила я, – … беременная.
        Проводница успокоилась: схватки – это типично.
        – Вставайте, – пыталась приподнять она меня с пола, – нельзя здесь оставаться…  Да поднимайтесь же, до лифта рукой подать!
        Она обхватила меня со спины, вскинула мою руку себе на плечо и, как  раненого бойца, поволокла к лифту.

        – Скорей, открывай! – крикнула она на ходу лифтерше. – А то сейчас придется акушерами подрабатывать!
        Та мигом распахнула лязгающие створки лифта, мы кое-как погрузились.
 
        Лифт дрожал и подергивался, будто от чрезмерной эксплуатации его бил озноб.
        – Господи, господи! – глядя на скорчившихся пассажирок, бубнила лифтерша.
        – Да хватит бухтеть! – сгибаясь подо мной, рыкнула на нее проводница. – Целый день одно и тоже! И при чем тут какой-то «господи»?! Еще креститься давайте станем… в учреждении!
        Лифтерша хватилась и прикрыла рот рукой: верующих, этих еретиков атеизма,  в обществе строителей коммунизма не жаловали.

        Мы выгрузились в "дородовом отделении" – длинном коридоре с рядом окон по одну сторону и палатами напротив.
        В тупике коридора виднелась дверь с надписью «родильная».
        Проводница дотащила меня до ближайшей к «родильной» палаты и выгрузила в  койку. 
        Мы обе тяжело вздохнули и порадовались, что добрались до места, не разразившись родами в коридорах...

       Продолжение: http://www.proza.ru/2010/05/20/642