Сенько, рассказ

         
      
       Кандидат наук, старший научный сотрудник Сенько был по-своему очень счастлив. Счастье его было тихое, незаметное для окружавших его людей в повседневной его работе с утра и до потёмок.
Полновесное это счастье он обрёл, когда, наконец, обустроился в своём каморке-кабинете, изолировавшись от мельтешащих туда-сюда коллег, от вечных их дел и делишек, их шушуканья с приходящими по делу и без дела сотрудниками из других отделов института, а то и вовсе не знамо откуда и для чего возникавшими людьми.
       Если бы кто знал, сколько стоило Сенько душевных сил внутренне сопротивляться чуждым ему обсуждениям политических новостей, отделовским дрязгам, взаимным подначиваниям, анекдотному ржанию, беспричинным выпивонам и постоянному побирушничеству: дай закурить, дай рубль, дай то, дай сё!
Всё это страшно мешало ему, отвлекало от работы, составлявшей основную часть его жизни, которую он проводил, главным образом, в непрерывном мыслительном процессе.
Он был вполне счастлив без того, чтобы коллеги шутливо комментировали надуманные ими же истории его отношений с женщинами и давали советы по его не улаженному холостяцкому быту.
При этом, ему приходилось что-то извинительно говорить им в ответ, улыбаться, делать вид, что ничего особенного не происходит, или, напротив, соглашаться с их мнением, ещё больше подзадоривая аппелирующих к его вниманию балаболов, испытывать из-за этого дискомфорт, расстройство мыслей.

В каморке же ему никто не досаждал. В ней разместился только его письменный стол и книжный шкаф. Сенько выбросил даже ту пару стульев, которая там была, оставив для себя старое полукресло с деревянными подлокотниками, по форме напоминавшими половинки унитазного кольца.
Посетителю, заглянувшему к Сенько без дела, или с целью скоротать время подальше от глаз начальства быстро надоедало столбычить, не имея возможности хоть к чему-то прислониться.
К нему забегали только по исключительно неотложным вопросам и не очень задерживаясь, спешили вон.
      
 Хорбков, руководитель отдела и непосредственный начальник Сенько, однолетка, однокашник по институтской скамье и по аспирантуре, редко тревожил его вызовами. Обычно он заходил к Сенько утром перед тем, как подняться к себе в кабинет, и они обговаривали коротко текущие дела и планы.
При этом Хорбков присаживался на угол стола, повернувшись к Сенько в пол-оборота, по-свойски и совсем не по начальственному вёл разговор.
Да, они были и оставались единомышленниками, соавторами многих работ, и служебное подчинение казалось Сенько ничего не значащим в их отношениях, формальным, поэтому он даже был рад иметь начальником своего старого друга.
 
 Днём только Софа-толстушка, секретарша Хорбкова, ненадолго, но регулярно наведывалась к Сенько поведать институтские новости, выкурить сигаретку и выговориться.
Она каждый раз вежливо спрашивала разрешения войти и, не дожидаясь ответа, держа перед собой руки, будто опасаясь наткнуться на что-нибудь, делала несколько мелких шажков внутрь комнатушки, пока не упиралась своим перинным животом в край стола, за которым сидел Сенько.
После этого она налегала сверху на столешницу, и её грудь, насколько ей позволяли галантерейные подпруги и одёжные драпировки, океанским прибойным валом расплывалась по поверхности, поглощая под собой мелкие канцелярские принадлежности и исписанные формулами и графиками листы бумаги.
 Софа была маленького роста, очень полная и части её тела имели несоразмерные формы. Тем не менее, у неё было очень живое и даже симпатичное лицо, а огромные тёмно-синие, широко распахнутые глаза по-кукольному глядели из-под длинных чёрных ресниц. Короткие кудряшки тёмных волос, маленький подкрашенный ротик и аккуратный матовый носик могли бы завершить её сходство с куклой, если бы не удивительные пропорции её уникального тела.
При её грушевидной фигуре трудно было понять сидит Софа, или стоит. Никто также не мог определённо назвать её возраст. Кто говорил, что ей чуть за тридцать, кто утверждал, что все сорок.
Впрочем, она ничуть не комплексовала из-за этого, была вполне счастлива с мужем, двумя детками и имела массу планов на будущее, а её тёмно-синие глаза всегда светились весёлостью, выдавая смешливый характер.
 
Как только Софе удавалось расположить поудобнее свою верхнюю часть тела на столе, она, уставившись на Сенько, тонкими ухоженными пальчиками, унизанными золотыми кольцами и перстнями, доставала из пачки сигареты - одну для Сенько и одну для себя. Затем, подперев голову рукой, подкуривала от услужливо зажженной им зажигалки и глубоким, бархатным голосом начинала разговор.
 Сенько всегда давал ей высказаться, оторвавшись от своих занятий, просто слушая о чём она говорит, редко отзываясь, даже когда она задавала ему вопросы, поэтому Софа не дожидаясь, сама и отвечала на них.
 Софины короткие визиты не вызывали у Сенько ощущения дискомфорта, её присутствие не коробило его ауру, не сбивало и не разрушало ход мыслей в его голове. С ней единственной из персонала он был на "ты" и даже не обращал особого внимания на ещё одну её особенность: Софа могла и любила крепко, а иногда даже матерно выразиться.


       - Слышь, ну не му-к, как ты считаешь, этот Бортников? Вчера только на совете варнякал, чтобы Зою не загружали никакой посторонней работой, пока не сдадут отделовский отчёт, а сегодня притащил, б-ля, целый портфель каких-то своих писулек - на тебе!
Ну, от меня он хрен чего добился - я так Хорбкову и сказала: если что, пойду на бюллетень, а вот Зоечке теперь неделю головы не поднять.
Я не могу! Ну, носит же земля таких подонков! Вот помянешь моё слово, он ещё у Хорбкова отдел отберёт.
Нет, мне здесь до пенсии не дожить. Что ты куришь? У тебя нормальные сигареты закончились? Сейчас блок принесу.


  Софа удалялась, но Сенько знал, что обещанные сигареты она обязательно принесёт. Нередко Софа подбрасывала ему чего-нибудь и из съестного, а иногда даже деликатесы, добываемые по разным её каналам. Он ни разу её не просил об этих одолжениях, но ему, одинокому холостяку со стажем, это всегда было очень кстати. Засиживаясь допоздна на работе, он частенько не успевал забежать в магазин и тогда оставался вечером без ужина, а на следующее утро без завтрака.

 За Софиной фамильярной непосредственностью (а в отделе она только к начальнику и его пожилому заместителю обращалась подчёркнуто сдержано и на Вы) просвечивало неподдельное дружелюбие, а главное - она, что касалось её обязанностей, всегда была на высоте: знала, где какая бумажка лежит, что и где происходит, была незаменима как классная машинистка.
Исключительно все сотрудники были с ней в хороших отношениях и звали её "Софачкой", постоянно обращаясь к ней с просьбами и, если она говорила "да", то это было да, но если "нет", бесполезно было давить на неё, ибо был случай, когда кто-то переусердствовал в этом, а закончилось всё такими рыданиями, что весь отдел во главе с Хорбковым с трудом её смог успокоить.
      
Беспричинная заботливость о Сенько, странным образом давно уже проявившаяся у Софачки, была сродни некоему инстинкту кормящей самки к чужому приблудившемуся детёнышу, лишившемуся родителей.

 
       - Ой, брось ты, у меня сдачи не будет - фыркала Софачка, пренебрежительно отталкивая от себя кончиками пальцев выложенные Сенько на стол деньги в уплату за покупки,- потом отдашь.

      - Какая разница, потом, сейчас? Я потом забуду.


  Софачка сдавалась, с деланным неудовольствием сгребала в кулачёк мятые купюры и, в несколько приёмов приведя себя в вертикально-стоячее положение, исчезала до следующего визита.


      - Можно? - однажды, к концу дня, она возникла в проёме дверей каморки. - Нет, ну погляди на эту цацу Бронштейна! Без году неделя как остепенился, а ему уже научного подавай! У него семья, видишь ли.
А какая у него семья, недавно только женили - это семья?! Вот ненавижу таких выскочек: ну как где-то, так прямо "белая кость-голубая кровь", а как в буфет, так расшаркивается перед буфетчицей Лизой, как недоделанный. Выгибается, первый бежит столовскую машину разгружать.
Ну, продаст она за это ему пару мороженых цыплят - больше ж, наверно, молодую жену ему нечем порадовать!
А Юрецкий вон сколько в отделе работает, уже не одни штаны износил в институте, а всё ещё младший научный! Все ж темы обеспечивает своим методом, работу тянет, и жена с ребёнком на шее сидит. Дошёл до того, что "Приму" шмалит и ещё, бедолага, пополам каждую сигарету делит!


 Выпалив на одном дыхании свое отношение к раздражавшему её обстоятельству, Софачка понизила голос:

       - Кстати, ходят разговоры, Хорбкову грозит командировка заграницу. А тебе снова, падла, кроме всего прочего, сбросит своих аспирантов и дипломников, ещё и лекции в университете будешь за него читать. А знаешь кого за себя в отделе оставляет?

 
 Сенько пошевелился в своем кресле, неуверенно сказал:
 
      - Бортникова, что ли? А что же Пал Семенович, долго ещё на больничном пробудет?

      - Пал Семенович? У него со здоровьем дела неважные. Так что Бортников на его место наверняка уже глаз положил, спит и замначальника себя видит.


      
 Кто и как бы не относился к Сенько за его чудаковатость и полнейшую безамбициозность, а все-таки с ним считались и уважали. Как-никак был он одним из ведущих специалистов отдела и института, хотя и не стал доктором наук.
Говорили разное, в одном никто не сомневался, что мог бы он давно защитить докторскую, только ни к чему оно ему.
Ничто, кроме работы: ни звания, ни карьера, ни деньги его особенно не волновало. Сложившееся мнение о его неспособности к руководящей и организационной деятельности, навсегда притормозило его дальнейший служебный рост, несмотря на то, что его имя редко не стояло среди авторов самых значимых статей и работ, выполненных в институте.
 
      
 История с каморкой началась с того, что однажды зайдя в курилку, Хорбков застал  там Софачку энергично втолковывавшей что-то Сенько. Заметив его, она тотчас же, насколько это позволяла её комплекция, вышмыгнула вон.
Проводив Софу недовольно-подозрительным взглядом, Хорбков вдруг заговорил, начав совсем не с того, зачем зашёл:

      - Эта корова надоела мне своим талдычаньем, ей богу! А с другой стороны, ведь и правда, что скажешь насчёт того, чтоб оборудовать для тебя отдельный кабинет?
Я с руководством договорился, никто не против. Вот отремонтируют помещение - и перебирайся. Кстати, наша статья готова? Срок сдачи публикаций уже поджимает, мне из редакции сборника только что звонили.
И ещё, будь другом, там мой аспирант, я ему план работы набросал, проверишь, как там у него продвигается, помоги, если что.
Завтра он к восьми у тебя, как штык, не забудь. А мне директор задание подбросил, мало того, ещё и организацию конференции вменил. Хоть разорвись!


 Хорбков хотя и подозревал Софу в двурушничестве, часто всё же прислушивался к её словам. В немалой степени благодаря её ворчанию и заполучил вскорости Сенько свою каморку. Именно Софа подсказала, как из помещения архива выкроить кабинет, выгородив часть площади с отдельным входом.
Хорбкову эта идея понравилась, да очередь до дела никак не доходила, всегда находились более важные и срочные вопросы, потому и откладывалось-перекладывалось окончательное решение до поры до времени.
 
 Хорбков давно и многим был обязан Сенько. Чем выше он продвигался по карьерной лестнице, тем чаще не хватало у него времени на "чистую" науку, подготовку публикаций, а Сенько по дружбе принимал это на себя охотно и как само-собой разумеющееся, ничего не просил и не требовал, не ставил условия.
Но, как считал Хорбков, их симбиоз оправдывался. Сенько под его крылом спокойно занимался исключительно только научной работой.
Хорбков же не только вышибал под перспективные направления всё необходимое - он умело утюжил оппонентов, обхаживал нужных людей, брал на себя координационные вопросы, согласования с начальством, с производственниками, решал проблемы внедрения разработок.
Имел вес и авторитет Хорбкова, благодаря которому персонал редко позволял напоминать себе просьбы Сенько, да и все коллеги принимали во внимание его с ним отношения.
 
 Каморка, которую заполучил Сенько, находилась в цокольном этаже здания института и, хотя окно в помещении занимало почти всю стену, видеть можно было только кирпичную кладку оконного колодца и только в самом верху квадрат зарешёченного неба.
Раньше решётки не было и с улицы на высокий бордюр у колодца, особенно в летние месяцы, усаживались передохнуть проходящие мимо пешеходы, или приблудившаяся компания молодежи, и тогда светлый квадрат неба заставлялся задами разного калибра.
 В лучшем случае, это были упакованные в джинсы и в узкие юбчёнки попки молодых девушек, но иногда часами можно было наблюдать и менее привлекательные объекты. Это нервировало Сенько.
      
 Решётки поставили, когда по странному совпадению произошли один за другим случаи, которые можно назвать просто курьёзными.
Вначале в колодец каким-то образом попал здоровенный рыжий котяра. Свалился ли он сам, или его кто-то бросил туда, оставалось загадкой. Бедное животное тыкалось в оконное стекло и ужасно мяучило, сходя с ума от перспективы навсегда остаться в каменном мешке.
Казалось бы, чего проще было открыть окно и дать коту возможность спрыгнуть в помещение, но рамы конца девятнадцатого века, той поры, когда было построено само здание, были наглухо закрыты, а швы забиты толстым слоем замазки и краски.
Спасти рыжего можно было только снаружи.
После бесплодных попыток найти лестницу, или хотя бы подходящую доску, с помощью которой можно было бы дать коту вскарабкаться наверх, в конце концов Сенько выпросил у уборщицы бабы Люси большую швабру с длинной деревянной рукоятью.
Когда, наклонившись, насколько мог, он опустил руку с шваброй в колодец - совсем обезумевшее животное, вместо того чтобы, как наивно полагал Сенько, уцепиться за перекладину швабры и позволить себя вытащить на свет божий, словно спущенная пружина, вскарабкавшись по рукояти, вцепился вначале в руку, а затем в торчавшую в колодце голову Сенько, расцарапав ему в кровь лицо, дико фыркая, рыжей молнией вылетел наружу и исчез за ближайшим углом.
      
Ошалевший от стремительности разворачивающихся событий и боли, Сенько выпустил из руки швабру, и та, отозвавшись слабым ксилофонным аккордом, шмякнулась на дно колодца.
Никогда ранее не пользовавшийся ненормативной лексикой, в этот раз Сенько выпалил на выдохе весь запас софачкиных выражений, проклиная всё и вся.
Но этим не закончилось, Сенько ещё пришлось пережить стресс из-за бабы Люси, когда она с пустым гремящим ведром пришла скандалить по поводу невозврата её основного орудия труда.
Сенько готов был  сам уже броситься в колодец, но рассмотрев его исцарапанную физиономию, баба Люся сменила гнев на милость, согласившись подождать до утра.
На следующий день по просьбе Сенько Хорбков дал распоряжение двум молодым инженерам решить эту проблему, и они, провозившись битый час, выудили швабру к большому облегчению Сенько, наблюдавшему, стоя на цыпочках изнутри у окна, за операцией подъёма.

Не успели в институте забыть случай с котом, как на глазах у Сенько в колодец свалились два человеческих тела. Произошло это событие прямо среди бела дня.
Сидя за столом, Сенько резко вздрогнул от звука удара о дно колодца.
В этот раз, поднятое по тревоге руководство института в лице замдиректора по общим вопросам, лично спустившись в каморку и убедившись воочию, отдало распоряжение вызвать милицию.
Растерявшийся вконец Сенько долго не мог сообразить, как объяснить дежурному по части милиционеру, что именно произошло и даже не мог вспомнить от волнения адрес института, пока ему на помощь не пришёл сам замдиректора.
Выхватив из рук Сенько телефонную трубку, бывший военый, заведовавший ныне самым сложным, как он считал, административно-хозяйственным звеном института, командирским голосом потребовал принятия неотложных мер, при этом нашарахал дежурного, пообещав, что его начальству не поздоровится, когда в Горкоме узнают, что на улицах города оконные колодцы забиты трупами, а милиция спит.

 Толпа институтских зевак уже роилась у места происшествия, когда прямо по тротуару вместе с милицейским "козликом" подкатила машина скорой помощи.
Впрочем, тела удалось поднять только с прибывшей чуть позже командой пожарных.
Но ещё до этого милиционеры сделали довольно точное предположение в отношении произошедшего.
В День пограничника, а это был именно этот день, отслужившие срочную в погранвойсках, по спонтанно сложившейся традиции, с напяленными на головы зелёными фуражками, ежегодно стекались на центральную площадь города, где встречались с братьями по роду войск, напивались там, как свиньи и потом, кто как мог, расползались в обратном порядке.
 К большому удивлению врача скорой помощи, свалившиеся в оконный колодец оказались не только живыми, но целыми и, похоже, невредимыми, не считая глубокой степени алкогольной интоксикации.
      
       Всё это было в канун перестройки. Ещё не оделись витрины магазинов и окна первых этажей в металлическое кружево решёток, ещё народ не собирался укреплять входы в свои жилища усиленными запорами и бронированными дверьми, опасаясь громил, а Сенько уже посматривал на небушко из своего полу-подземелья сквозь "декоративно-защитное устройство ограждения", закреплённое на его колодце по предписанию городских властей.

С приходом новых времён работы стало невпроворот. Институт едва успевал проглатывать плановое и дополнительное финансирование по государственной тематике, а в кабинетах и лабораториях уже живо обсуждались заманчивые перспективы хозяйственной самостоятельности.
Учёная братия моментально разделилась на инициаторов и ретроградов. Одни, прикрываясь высокими стандартами этики советской науки и партийной морали, считали для себя зазорным участвовать в гонке за длинным рублём. Другие, увидев возможность заработать на своих наработках куш намного превышавший их должностные оклады, легко шли на компромиссы и поступались устаревшими, как они считали, принципами.
 Начальство, сбитое с толку реформаторскими веяниями и преобразованиями, с недоверием и даже подозрением смотрело с высоты своего положения на шорханье вновь возникших неформальных творческих коллективов и их лидеров, не зная, каким образом направлять их деятельность и надеясь на то, что власть одумается и всё снова войдет в нормальное русло.

В потоке развернутой политической кампании "Ускорение", тут же подошла очередь "Гласности". А захлестнувшая затем страну волна демократического выбора руководства, прошлась и по институту, начиная с директорского корпуса и кончая бригадирами опытно-производственного подразделения, расставив все точки над i.
      
Молодые и не молодые перспективные учёные, инженерный и технический персонал, возбуждённые идеей свободного предпринимательства и капиталистических отношений, охотно включились в создание первых кооперативов, затем малых предприятий.
Они быстро наладили контакты и альянсы с техническими, промышленными, а главное - с торгово-сбытовыми предприятиями и организациями.
 
Новое руководство, коренным образом отличавшееся от прежнего своим отношением к государственной собственности, вместо того, чтобы добывать средства для науки, стало извлекать их из оной в "интересах предприятия", которое представляли в своём лице.
Постепенно сконцентрировавшись на перераспределении между "кооперативщиками" институтских площадей и оборудования, руководство не преминуло установить и жёсткий контроль за реализацией на сторону уже имеющихся результатов научных разработок.
И хотя не один раз доводилось слышать о различных несправедливостях и притеснениях "честных" кооператоров со стороны администрации, в конце концов всегда находился вариант, устраивавший обе стороны.
Со временем партийные начальники освободили свои кабинеты, вся партийно-идеологическая атрибутика и мишура перекочевала в чуланы, а потом на барахолки и мусорники.
А без "руководящей и направляющей роли" компартии страна и её хозяйство быстро подобралась к пропасти, на дне которой стояла уголовная братва, легионы политических и хозяйственных авантюристов. Они и подхватили всё в свои руки.
      
 Не изменилось почти ничего в счастливом течении жизни за это время только у Сенько.
Меньше всего его интересовала политика государственных и даже институтских масштабов, суета вокруг распределения заказов, делёжки денег и прочих овеществлённых благ.
Он одинаково был захвачен своей повседневной работой, когда во всех отделах и рабочих группах царило перестроечное оживление, и когда стоял гул от навалившихся прибыльных работ, и даже когда ничего этого вдруг не стало, а с этим рухнула и идея научной и технической кооперации малых предприятий, присосавшихся к телу института и они, поменяв профиль деятельности, занимались теперь исключительно торгово-посредническими операциями.
Вначале Сенько удивляло, что за его отдельные консультации, расчёты и даже  участие в проектах с ним расплачивались наличными деньгами.
Иногда ему совали пачки денег даже не требуя расписаться в ведомости, хотя он не в состоянии был даже определить приблизительную стоимость его услуг.

Как правило, Хорбков сам давал ему задания, объяснял, что и когда нужно подготовить, к какому сроку. Но иногда к Сенько напрямую наведывались коллеги,  совсем молодые инженеры и научные сотрудники. Его возили время от времени то на фирмы, то на промышленные предприятия, угощали выпивкой и закуской в ресторанах и барах, появившихся в городе, как грибы после дождя.
Со временем Сенько привык и уже ничему не удивлялся.
 Не удивился Сенько и тогда, когда к нему в каморку заскочил их сотрудник, молодой инженер. Он сбивчиво пытался объяснить Сенько суть его дела, нервно озираясь и почти заикаясь, бубнил что-то, краснея.
Из всего Сенько понял только, что одна частная фирма, которая, в свою очередь, является подрядчиком крупнейшего объединения, по рекомендациям этого молодого человека сделала заграницей закупки крупной партии специфических материалов. Их доставили из-за океана, и тут выяснилось, что по своим свойствам они отличаются от тех, что было нужно.
Теперь подрядчику грозят огромные убытки, а лично этому молодому инженеру, не фигурально, а в прямом смысле пообещали отрезать голову и что счётчик уже включён.
Какой счётчик, куда включён, Сенько не мог понять, но согласился помочь разобраться в проблеме.
Техническая информация, которую показал ему инженер, вызвала у него массу дополнительных вопросов. Многое просто не соответствовало принятым в Союзе стандартам, или имело рекламный характер, или вообще не содержалось в документации.
Сенько было засомневался в том, что сможет быть полезным, хотя, можно было, конечно, поэкспериментировать в лаборатории, поискать подходящие технологии. Но до этого не дошло.
 Буквально через несколько дней к нему в каморку ввалился один довольно молодой, модно и добротно одетый человек очень представительной наружности, солидной комплекции, с уверенными, властно-безапеляционными движениями. Рядом с ним, как пришибленный воробышек, прыгал инженер.
 Сенько сразу не понравилось то, как себя держал посетитель, его способ общения:


       - Вы можете что-то сделать? Что для этого нужно? У меня есть предложение: прямо сейчас поехать ко мне в офис.
 

Сенько не хотелось никуда ехать, тем более, что Хорбкова не было на месте и вообще, какого лешего он должен бросить всё, немедленно повинуясь этому человеку? Но что-то всё же сработало.


       - Очень срочное дело, Вы поймите. Всё, что нужно Вы получите. Свяжем Вас с кем захотите... Кроме Вас некому помочь. Естественно, хорошее вознаграждение... - суетился инженер, умоляюще заглядывая в глаза Сенько.
      
      - Я приехал специально за Вами, - добавил уже просительным тоном человек представительной наружности. - Во дворе Вас машина ждет. Я доставлю Вас сразу обратно, нет проблем.


 Они вышли к шикарной, сияющей полированными боками иномарке с затемнёнными стёклами, и та, мягко взяв с места, быстро домчала их к зданию, внутри которого полным ходом шли ремонтные работы, пахло цементным раствором, деревом и красками.

 
       - Мы можем связать Вас прямо с поставщиком.

       - Они что, говорят по русски? - поинтересовался Сенько.

       - Нет, на английском, но у нас есть переводчица.


Секретарь вызвала переводчицу по распоряжению "босса", как про себя окрестил Сенько сопровождавшего его молодого солидного человека.
Впорхнула элегантная, как с обложки журнала мод девица, отработанным движением протянула Сенько руку для рукопожатия, искусственно улыбнулась.
Босс хмыкнул, противно растопырив пальцы, кривя губами, коротко приказал ей работать с Сенько, а в завершение, глядя на неё в упор, добавил грубо, обращаясь как бы к нескольким лицам сразу:


       - Иначе я всех вас завтра же повышвыриваю, будете в гостинице интуристов обслуживать. На фиг вы мне здесь сдались!

 
       Тут же связались с зарубежной фирмой. Девица-переводчица нервничала, чуть ли не срываясь на крик и недовольно поглядывая на Сенько, пыталась переводить его вопросы, повторяла на русском то, что ей отвечали на другом конце провода и, в конце концов, совершенно запутавшись, раздраженно сунула Сенько трубку телефона, нагло буркнув, что она не специалист в данной проблеме и что свои дурацкие вопросы Сенько пусть задает сам.
 Смущенному Сенько пришлось на его корявом английском самостоятельно переговорить с представителем фирмы.
На следующий день за ним снова прислали машину, на этот раз не такую шикарную, а нормальный "Москвич".
Изучив присланную документацию на факсовых рулонах, Сенько уяснил как действовать дальше. Еще пару раз он напрямую связывался с зарубежным коллегой и, провозившись несколько дней в лаборатории, подготовил необходимые выводы и рекомендации. Прошла неделя и его снова привезли в офис. Когда он вошёл в кабинет знакомого ему по первой встрече босса, тот встал из-за модерного офисного стола, вальяжно пожал ему руку и, перейдя на ты, удовлетворенно сказал:


       - Всё топ. В общем, всё окей. Спасибо. Сколько я тебе должен?


Сенько безынициативно пожал плечами.

 
       - Ну, только не надо вот этого! Сколько ты работал?

       - В целом три дня убил.

       - Короче, я понял. Ты, может, нам ещё понадобишься. От меня ещё вот это, - он сунул Сенько пару неказистых серо-зеленных стодолларовых бумажек, - а остальные, не знаю как вы там договаривались, получишь с того "шурика", а я ему ещё уши оборву за его проделки!


 Затем он крикнул в селектор секретарше, чтобы Сенько отвезли в институт.
Всё это Сенько и поведал Хорбкову, когда тот заявился сердитый и потребовал рассказать об этой истории.
Он поразил Сенько тем, что впервые назвал его дураком, выпалив вдобавок, что никогда не забудет его подлости.

 
      - А впрочем, что на тебя обижаться, - махнул Хорбков в досаде на него рукой.

 
 Остыв немного, Хорбков всё же рассказал как эти "пацаны" устроили ему "подлянку", обошли его, согласившись с фирмачами на выполнение работ за меньшее вознаграждение.
Когда грянул гром и они прибежали снова к нему, он отослал их куда подальше, рассчитывая выйти непосредственно на заказчика. Но по наивной глупости Сенько всё сорвалось.


       - Сколько они тебе заплатили, эти мерзавцы? - поинтересовался Хорбков.


 И когда он узнал, что за всё про всё Сенько получил две сотни баксов, чуть не свалился на пол.


      - Идиот! Ты знаешь, что они сотни тысяч на этом заработали! Долларов! Боже ж ты мой! Мама родная! Ладно, - ослабевшим голосом он стал расспрашивать Сенько о других делах.

       - Твой новый аспирант, Алёша, парнишка хороший, но он же баран, не может прожевать даже того, что ему готовое на блюдечке поднесено, - Сенько, пытаясь скрыть накопившееся раздражение к очередному протеже Хорбкова, виноватым голосом,   почти оправдываясь, добавил:  Не подумай, я, как ты и просил, был очень лоялен к нему.

      - Он ещё не баран, а ягнёнок, - мрачно отреагировал Хорбков. - Вот папаша его - баран, мэр наш родной. Ничего тебе это не говорит? Между прочим, не так давно стал кандидатом наук, а ребята из Института экономики уже ему докторскую кропают.

      - Зачем? - удивился Сенько.

      - Затем, чтоб на визитке "доктор наук" стояло, "кандидата" ему мало показалось, - в том же тоне ответил Хорбков.

      - Зачем им научные звания? - продолжал недоумевать Сенько.

      - Быдлотство своё признаками учёности прикрыть. Престиж! - хмыкнул Хорбков.
 
      - А им-то, из Института экономики, зачем это нужно? - Сенько, подражая Хорбкову тоже хмыкнул.

      - Эх ты, простота! А затем, чтоб финансирование получить - бабки, бабки! Мы вот разваливаемся, а у них дела полным ходом. Региональную программу развития, стратегию и тактику, так сказать, обосновывают.
Он со своими подельниками разворовывает, а они научно обосновывают! Да разве только они, мы все теперь овцы его стада. А кто от стада отобьётся, того волкам на скорм. Так что приходится быть лояльным.

       - Дела! А кто же пастухи, интересно?

       - Э, куда метнул...


      
  Обещанных денег Сенько так от "шурика" и не получил. При встрече с Сенько тот сразу гас, сутулился, что-то канючил о временных трудностях, а вскоре и вовсе исчез.
Позже Хорбков поведал Сенько, что "шурика" уволили, да ещё по статье несоответствия занимаемой должности.


       - Я его, сукина сына, видел, трётся сейчас в одной фирме среди бывших комсомольцев. Решают проблемы научно-технического творчества молодёжи.
Партийные бабки отмывают. Не поймешь чем они занимаются, но вся бывшая номенклатура и блатная шушара сейчас там у них.

       - А мне пакет пришёл от одной иностранной Академии наук с приглашением стать её членом, - как бы между прочим сказал Сенько.
 
       - Ты что, с ума сошёл? Не вздумай! Придумают же - Академия! Какой там у них взнос? Всего пятьдесят долларов? Всего-то? Скромняги. А мне уже откуда только не приходили предложения. Ну, не все жулики, конечно, только толку от этого всё равно никакого. У них там этих академий не считано, кто захочет, тот и основывает. Бывает просто чистая авантюра,- весело прокомментировал событие Хорбков.
      
      
Развал со временем заметно отразился на всём. Перестали вовремя выдавать зарплату, резко поднялись цены и опустели полки магазинов. А Сенько, себе на удивление, сделался вдруг миллионером. На его счету в сберкассе теперь лежало около миллиона проиндексированных и снова обесцененных инфляцией рублей. И если бы он не снимал их, чтобы как-то пропитаться, то вскорости, может, стал бы и миллиардером.
Только сейчас он понял совет Хорбкова. Тот давно говорил ему о наступающем обесценивании рубля, предлагал по своим каналам помочь выгодно поменять рубли на валюту. Сенько тогда отмахнулся, сказал, что подумает, да и забыл.

      
       - Этот падла Хорбков скоро всё вытащит из лаборатории. Сегодня заставил Левашева лабораторный насос к себе в багажник погрузить, говорит, на объект, представляешь? На даче помидоры поливать, или продал сука... - Софачка выпустила тугую струю дыма. Помолчала. - А мой погнал опять в Москву. Тыща километров туда, тыща назад. А что делать? Жить на что-то нужно! Когда-нибудь остановят какие-нибудь баньдюганы, вытащат из машины, прибьют, как собаку и бросят посреди дороги.
Я говорю ему: Поедем, ради детей! Ну сколько можно терпеть? Рано, или поздно всё равно придётся. Ведь это уже никогда здесь не кончится. Все нормальные люди давно уже повыезжали.
А он мне: А что я там буду делать? А язык? Сеня что пишет? Пашет с утра до ночи на хозяина, как проклятый, ещё и боится, чтоб не выгнал.
А я ему: У Сени за два года всё уже есть. Полный дом. Ты за всю жизнь столько не имел. Питаются как люди. А медицина? Дети язык выучили, сам он на курсы ходит, компьютер освоил. В Испанию в отпуск собираются. А ты вот боишься, а что ты имеешь - холецистит, изношенную резину на своей таратайке, что?


      
 В тот год Сенько в первый раз не поехал в отпуск на отдых. Бывало и раньше ему как холостяку и бездетному в отпуск доставались, в лучшем случае, горящие путевки. Как правило, это было в межсезонье, или вовсе не в сезон. Стоимость отдыха его никогда не пугала, зарабатывал он неплохо, другими развлечениями пренебрегал, тратил на свой быт мало, всё, кроме книг, было у него на втором плане.
Жил он в своей однокомнатной квартире "малосемейке" уединённо, почти замкнуто, и когда представлялась возможность попутешествовать, денег не жалел. Но в этот раз возникла проблема именно с деньгами, и он решил поменять доллары, которые валялись у него в столе.
 
 У киосков возле небольшого базарчика всегда сновали какие-то парни, цепляясь с предложением поменять валюту.
Меняла только успел сунуть ему пачку рублей в обмен на сеньковскую сотню, как в тот же момент из-за киосков вынырнули два милиционера. Меняла дернулся в сторону и исчез, а сержанты, ускорив шаг, встали перед Сенько, один схватил его руку с зажатой пачкой денег, которую он собирался пересчитать.

 
      - Валютой торгуешь? А ну-ка, дай сюда. А, вот оно что! Гражданин специализируется на мошенничестве, куклы подсовываешь?

      - Что? Какие куклы? - Сенько не верил своим глазам. Вместо денег, меняла-жулик всучил ему пачку аккуратно нарезанной бумаги.


 Сенько моментально вспомнил этот фокус, ведь он знал о нём. Вот дал себя облапошить!


       - Проваливай, пока в участок не отвели, валютчик хренов, - проговорил милиционер, усмехаясь.

 
      
 Но настоящим бедствием для Сенько стало, когда рядом с институтом, вплотную к его окну, пристроилось несколько киосков и в них стали торговать в розлив водкой и пивом.
Девичьи фигурки исчезли навсегда, а сквозь решетку видны были только похабные рожи и сутулые спины выпивох.
Вскорости оконный колодец стали использовать как помойку. В него летели обертки, объедки, пластиковые стаканчики, и всё это выросло уже в приличную кучу, которую Скнько с отвращением мог наблюдать через окно.
В завершение постепенно развивавшейся трагедии он стал подозревать, что в тёмное время суток завсегдатаи питейных точек используют колодец в качестве туалета. С наступлением холодов его подозрения подтвердились образовавшимися на стёклах желтыми ледяными наплывами.
Мысли Сенько потеряли свой привычный плавный бег, а его обитель превратилась в сущее проклятье. Он тоскливо думал, что будет в каморке, когда придет лето и испарения начнут проникать в помещение.
Отопление в институте отключили из-за отсутствия средств, и при наступлении морозов находиться в каморке стало невыносимо даже с включенным электрообогревателем. Но и обогреватель вскоре был экспроприирован замдиректора, рыскавшим по кабинетам и лабораториям, учиняя скандалы, заметив у кого-нибудь отопительный прибор. Платить за электричество институту тоже было нечем.
Большая половина сотрудников уволилась, остальные вынуждены были пойти в бессрочный отпуск - зарплату тоже нечем было платить.
Некоторые из старых сотрудников добровольно приходили в институт, продолжая, подобно Сенько, заниматься делами в стылых и давно уже не прибиравшихся помещениях.
 Впрочем, до тепла Сенько не пришлось ждать. Окончательно изменил всё, ворвавшись в его каморку, как порыв студёного ветра, швырявший в его полуподвальное окно обрывки газет и пожухлые листья, визит замдиректора в сопровождении каких-то типов с нахальными рожами.


       - О! - воскликнул один из них, - это то, что надо. Все это барахло убрать, а стол и кресло можно оставить. Здесь кладовщик на приёме-отпуске, там простенок пробить, стальные двери поставить, там проход расширить, стеллажи здесь и там - отлично!

       - В чём дело? - недовольно взглянул на вошедших, кутавшийся в пальто Сенько.

       - Будем сдавать цокольное помещение и первый этаж в аренду торговой фирме, - ответил извиняющимся тоном замдиректора. - Завтра оборудование лабораторий и документацию на верхние этажи начнём переносить. Так что, товарищ Сенько, придётся потесниться, институт не в состоянии оплачивать расходы по содержанию здания.

      
 Теперь, когда день был короток, поздно светало и рано наступали сумерки, Сенько  предпочитал оставаться работать дома.
По городу в целях экономии установили график веерных отключений электроэнергии. Улицы погружались в абсолютную темноту, и только в киосках торговцы зажигали свечки, которые размытыми пунктирами мерцающего света служили редким прохожим ориентирами.
Сенько часами приходилось сидеть во мраке своей быстро выхолаживающейся без дополнительного электрообогрева квартиры, предоставленный своим грустным размышлениям.   
 
Софачка давно, тихо попрощавшись со всеми на работе, уехала с семьей в "землю обетованную", на историческую родину праотцов.
Она написала Сенько письмо о своём новом житье-бытье, как всегда поругивая кого-то или что-то. Сенько читал аккуратно, подолгу рассматривая цветные фотографии её семьи, сделанные то на берегу удивительно синего моря, то на фоне экзотических пальм и ярких цветов, или на сочной зелени травяных лужаек.
Он ни разу так и не ответил ей, потому что у него не было ни особенных новостей, которые, как ему казалось, могли быть кому-то интересны, ни денег на марку и конверт.
Для очистки совести он всё-же брался несколько раз, но рука зависала над листом бумаги и, кроме нескольких общих фраз, дальше дело не продвигалось.
Письма от Софы, в которых в характерной ей манере она сама отвечала на поставленные ею же вопросы, приходили ещё пару раз на его домашний адрес, и однажды Сенько поймал себя на мысли, что, наверно, Софачка уже никогда не напишет ему.

 Как-то раз он встретил Зою. Остановились поговорить. Она рассказала, что торгует на "толчке". Так назывался вещевой рынок. Она перепродавала товары, привозимые мелкооптовыми торговцами-челноками из Турции, Польши. Зоя предложила Сенько попробовать работать с ней напару.

      - А что такого? Там полно наших, торгуют. Некоторые семьями приходят, кое-кто даже в бригадиры выбился, уже своих реализаторов имеет.
      

Сенько вежливо отказался, но ничего с тех пор так и не предпринял. Попытался продать в букинистический некоторые книги. Их взяли, но за сущий бесценок. Больше ничего у него стоящего не было.

Неожиданно Сенько, вопреки самому себе, избегавшему подъездных отношений, познакомился с соседом, недавно поселившимся на его площадке. Он оказался бывшим военым, человеком компанейским, балагуром.
Сенько быстро утомлялся в компании нового знакомого, но тот, как правило, заявлялся не с пустыми руками, и потому их общение для него было наполнено определенным смыслом.

Однажды, проголодавшийся Сенько собрался в магазин. Денег было только, чтобы купить сахару и булку к чаю.

       - Что же делать, как же жить дальше? - не раз уже задавал он вопрос сам себе.

 У входа в "Гастроном" он неожиданно столкнулся с Хорбковым одетым с иголочки. Элегантное чёрное длиннополое кашмировое пальто, белый шёлковый шарф на шее, прическа как у "новых русских".
 С тех пор, как Сенько предложили написать заявление на бессрочный отпуск, он практически, не встречался с Хорбковым.


       - Ты, что ли ? - удивленно рассматривал его Сенько.
 
       - А, привет! Извини, дико тороплюсь. Знаешь... это, у мамы гости собрались... по случаю, я вот торт купил... к чаю... старушку проведать. Ты звякни как-нибудь, я, правда, поздно, как всегда, домой являюсь. Ну, ничего ... все равно. Рад был встретить тебя, побежал. Ага?

       - Да ничего, давай.


Оглянувшись Хорбкову вслед, Сенько увидел, как тот подбежал к той самой машине, на которой ему довелось однажды прокатиться с фирмачем. Рядом, у приоткрытой дверцы стояла девица, в которой он узнал знакомую ему переводчицу.

Возвратившись домой, Сенько, едва поставив на плитку чайник, услышал стук в дверь.

 
       - Привет, сосед! Где это ты пропадаешь? Я тут как раз картошечки нажарил, сальце свеженькое имеется, и вот, - новый знакомый торжественно протянул Сенько большую цилиндрическую бутылку, - настоящий финский спирт! Давай, заходи, жду.

 
Уговаривать Сенько  себя не заставил. Выпив и закусив немного, сосед, как всегда, начал с новостей дня.

       - Ты чего! Я своими глазами видел, мы с ребятами как раз металлолом грузили. Вышли они из машины в обмундировании спецназа, только без нашивок, в черных масках-афганках и с десантными "калашами". Спокойно, на виду у всех, расстреляли братву, что возле киоска тусовалась, почти в упор. Человек семь положили, сели и уехали. Менты через четверть часа явились, трупы собрали.
 
      - Неужели это настоящие спецназовцы? - Мгновенно захмелевший с голодухи Сенько слушал его, стараясь не выдавать зверского аппетита, медленно поглощал жареную картошку с салом.

       - А кто их разберёт. Большой разницы нет - настоящие спецназовцы, или бывшие, разборки это, или зачистки, кто тебе скажет? Может и хорошо, что так, житья ведь никакого нет. Как-то надо уже порядок наводить.- рассудительно ответил сосед.

 Они выпили еще. Сосед повел разговор дальше.

      - Ты вот старший научный, а я майор. Только и того, что ты по штатской, а я по военной табели - ранг ведь одинаковый.
А ты посмотри на мою голову, ты на четыре года старше меня, а у меня вон седых волос сколько! Всю жизнь по гарнизонам. Ну и хрен с ним! Теперь ни ты, ни я никому не нужен. Ни пенсии, ни выслуги.
Хорошо, хоть эту комнату выделили. Ребята, офицеры, обещали помочь пристроиться  в банк охранником. Я ведь после увольнения из армии полгода на одной фирме числился менеджером по сбыту, хотя, на самом деле, заведовал загородной дачей этих фирмачей.
Ну, что значит заведовал, сторожем и банщиком работал. Неплохая работа была, хотя и платили гроши. Приезжали иногда с гостями, иногда просто после работы выпить, расслабиться, в баньке поплескаться-попариться. Девок иногда привозили. А моё дело ясное - натопить, снег расчистить, прибрать маленько, ну и следить, чтоб порядок был, шастает ведь шантрапа разная по дачным домикам, сам понимаешь.
И всё бы топ, да как-то раз приехала компания несколько человек, сами выпили, меня позвали, тоже налили, перекусили. Разговор у них невеселый.
Ну, я своё дело знаю, пошёл баню протопил. А они и в бане всё пьют, да и мне велят компанию поддержать. А мне-то что? Наливают - пью.
В общем, отлучился я дровишек подбросить, да и заснул на лавке у топки, сморило. А проснулся под утро от холода, дрова прогорели. Возвращаюсь в баньку, смотрю: полы ледяной коркой покрылись, двери входные настежь распахнуты, а на улице минус двадцать.
Видно, допились, одного мутить начало, он и полез наружу, блевотина аж до порога, а там в снег зарылся и уснул. А другой на пол свалился, да так и примёрз к половицам. Слава богу, остальные хоть живы остались, в парилке спали.
Выгнали меня, на том и кончилось, а могли и наказать. Майор мотнул головой, как бы желая вышвырнуть из неё невесёлые воспоминания.

 На следующий день Сенько чувствовал себя преотвратительно. Ему не хотелось ни есть, ни даже курить. Во всём теле гуляла вялость и слабость.


      - Это после вчерашнего. Дёрнуло же меня этот спирт пить! Переборщили.


 Он шёл в институт. После принятого решения отселить его из каморки, нужно было забрать домой книги, справочники, некоторые папки. В отделе он застал только Пал Семеновича.

 
       - Совсем сдал, бедолага, - подумал Сенько, взглянув на нездорово-жёлтую плешь старика, обрамлённую блеклым венчиком давно нестриженных волос, редкими сосульками спадавших на его сутулую спину и пониклые плечи. - Здравствуйте, Пал Семенович. Хорбков не появлялся? - обратился к старику Сенько.

       - Евгений Александрович, дорогой, здравствуйте! - обернулся тот к Сенько, - никого нет, я как-раз обзваниваю сотрудников. Ужасная новость, не поверите. Юрецкий умер.

       - Что? Не может быть! Он же здоровый парень, - воскликнул Сенько.

       - Убит, прямо у подъезда своего дома. Подробностей не знаю. Вы пойдёте? - голос старика звучал глухо.


 В ответ Сенько неоднозначно пожал плечами и молча спустился к себе в каморку.

 
       - Как люди быстро привыкли ко всей этой вакханалии, как вроде всю жизнь торговали на улицах, находили в подъездах трупы, а в мусорных баках завернутые в газеты тельца новорожденных. Как все перевернулось, - думал Сенько, усевшись прямо сверху на стол, глядя в окно на сереющий квадрат зарешёченного неба.
      
 
Быстро сгущались сумерки. На улице было слякотно. Подавленный и продрогший, Сенько пешком возвращался домой, как всегда погружённый в размышления.


       - Свобода в апофеозе осознания своего уродства, в признании своего бессилия и ничтожества. Наверное, именно это испытывает душа, покидая умирающее тело?
 Как же это так?! Вот тебе сорок семь, всю жизнь ты провёл, как монах в поисках свободы духа, которую черпал в знаниях, отдавая этому всего себя, утверждаясь в малых и больших победах, прежде всего над собой, продираясь сквозь тернии непознанного, непостигнутого.
Ты ощущал себя частицей огромного мира, и у тебя было своё место в нём. Тебе казалось, что ты свободен в своем творчестве. Это давало тебе силы, в этом было ощущение твоего предназначения.
Но, даже если отбросить пафос, ведь когда тебе что-то удавалось, ты действительно чувствовал себя счастливым человеком, гордым за свою удачу...


       - Эй! Дай закурить. - Грубый окрик толчком вышиб его рассуждения вон.


Серые тени надвинулись внезапно, как из под земли. Кто-то ухватил его за шарф, притянул рывком, и в тот же момент тяжелый удар в лицо опрокинул его навзничь. Ещё несколько ударов ногами пришлись ему по ребрам и руке, которой он пытался прикрыть голову.
Сенько захрипел, перевернувшись. Шапка слетела. Он слышал, оставаясь лежать ничком в грязной жиже, как её подфутболили, слышал матерные ругательства в его сторону, самодовольный гогот и медленно удаляющиеся шаги.

      
       - Вот она, твоя свобода, - пытаясь встать, зашептал Сенько. Его била дрожь.   - Ты её искал, а она тебя сама нашла... В апофеозе осознания мной своего уродства.


Он тихо заплакал, вытирая грязными ладонями слезы:

     - Зачем жизнь проводит такой эксперимент? Зачем, кому, какому такому экспериментатору там, в подвластных Тебе вышних пределах, Господи, это нужно? Разве эти выродки с мертвыми душами, попирающие человеческое достоинство, упивающиеся моментом своего биологического превосходства, в безвременьи пожираемые страхом быть съеденными такими же, как они сами, есть теперь Твой избранный мир?
 Теперь Ты определил этот мир и для меня? Я запутался, Господи. Слишком Ты велик, чтобы понять Тебя!


 Всхлипывая и постанывая, Сенько доковылял к своему дому, зашёл в
обшарпанный подъезд.
Поднимаясь по лестнице, чуть было не упал, споткнувшись в темноте о какой-то предмет. Полоса света из приоткрывшейся двери на лестничной площадке осветила чью-то ногу в грязном рабочем ботинке.
Склонившись, Сенько рассмотрел лежащую на ступенях женщину. Даже своим разбитым носом он почувствовал разивший от неё тошнотворный запах винного перегара и мочи.
 
      
       - А, сосед, ты, что ли? -из-за двери высунулась голова майора.- Осторожно, не трогай эту паскуду, ещё подцепишь заразу какую-нибудь, разлеглась здесь сволочь. Заходи. Что это с тобой? Кто же это тебя так?
 
      
 Они сидели на кухне возле едва теплой батареи и пили немецкое пиво в жестяных банках, которым заплатили майору на базаре за разгрузку машины. Разговаривали.

 
       - Ты что, никогда студентом не шабашил? - допытывался майор. - Ну, были же у вас там стройотряды, колхозы?


Сенько восхищенно рассматривал пивную банку.

 
       - Смотри, Володя! Вот эта банка с пивом - это ведь символ эпохи! Это продукт человеческого гения! Совершеннейший результат всей истории развития техники и технологий.
Сварить сталь, прокатать лист, высадить форму! Это же какие машины, материалы нужно было создать?! А само пиво!

       - А, брось ты чепуху молоть! - майор не дал ему договорить, с хрустом смял в кулаке пустую банку и бросил её в мусорное ведро. Банка сухо загремела, Володя брякнул струнами гитары, лежавшей у него на коленях, и мечтательно выкрикнул:
 
       - Эх, Испания, Гранада моя! Поедем, Женя! Там сейчас тепло, как у нас летом. Апельсиновые рощи, зелень, цветет все вокруг.
Бабки платят в валюте. Никаких проблем с паспортом и визой не будет, Женя! Все отлажено, не первый раз люди едут, продвигаемся организованно - транспорт у них свой.
Я с бригадиром уже разговаривал... Эх, мыла Марусенька белые ножки... Да я всю жизнь мечтал мир своими глазами посмотреть! Чего на свежем воздухе не повкалывать в своё удовольствие, это ж не то, что в наших вонючих колхозах грязь месить на картофельных полях... Эх, в той стране далёкой... Подумай, Женя, пропадёшь ты здесь, все мы здесь сгинем. Я бы давно поехал, да посреднической конторе взнос заплатить нужно. Полсотни баксов сразу!

      
 Ночью Сенько приснился сон, яркий, цветной, музыкальный. Будто ходит он среди малахитовой зелени апельсиновых деревьев и собирает крупные оранжевые плоды в высокую плетёную корзину. Солнце брызжет с голубого неба тёплыми лучами, где-то вдалеке слышится темпераментная испанская музыка.
Складывает он ароматно пахнущие апельсины и вдруг видит: идет ему навстречу молодая женщина, пританцовывая и напевая в такт музыке.
Всё ближе и ближе, пока он явно не стал различать давно знакомые ему черты.
Софа! - Несказанно обрадовался Сенько, протягивая навстречу ей обе руки, и они закружились под музыку, пританцовывая.
Софа весело смотрела на него своими большими синими глазами, и тут только Сенько заметил, какая у неё стройная, гибкая фигура, с узкой талией, высоко торчащей грудью под лёгкой шелковистой тканью платья.


       - Что происходит? - напряжённо думал он. Эти красивые загорелые ноги. Никогда, кажется, раньше не видел Софачкиных ног, а они у неё такие красивые, и такие красивые оголённые молодые руки и плечи, а вместо едких духов его ноздри улавливают мягкий миндальный запах её гладкой, упругой кожи. Нет, этого не может быть!
       - Женя, едешь?- спрашивала Софачка весело, - Женя, едешь? Он чётко понимал её вопрос, но звука её голоса не было слышно, а говорили только её глаза - большие, смеющиеся.


 Утром Сенько долго ещё лежал в постели, стараясь удержать в памяти остатки странного, но приятного сна.
Стук во входную дверь заставил его встать и, накинув поверх себя одеяло, он пошёл открывать.

 
       - Женя! - в проёме приоткрытой двери показалась причёсанная голова Володи- майора, - дай хоть бычок, курево закончилось.
 
       - А оно у тебя было когда-нибудь? - буркнул Сенько и, не дожидаясь ответа, пропустил соседа в комнату. - Сколько стоит всё оформление в Испанию?

       - На сезонку? Полсотни баксов, я же говорил. За сезон пять сотен можно заработать и больше. А там на всём готовом, твоя только работа.

 
 Сенько поднял трубку телефона, поднес к уху. Работает ещё - отметил про себя, набрал по памяти номер.

 
      - Слушай, Хорбков, привет, это я... Да, жив ещё, я по делу. Дай взаймы сотню баксов. Что? Почему такая срочность? В Испанию еду. Нет, не до шуток, после поговорим.

Переговорив с Хорбковым, Сенько обратился к майору:

      - Давай, Володя, езжай за деньгами. Вот адрес. Скажешь, что ты от меня. Да не распространяйся там - кто-где, куда-зачем, ни одного слова, усёк? Едем в Испанию!
 
       - Женя! - через пару часов Сенько услышал в трубке телефона голос Володи,- Женя, я звоню из конторы. Мы пролетаем с Испанией. Бригада укомплектована, а другая не известно когда ещё будет.
Предлагают в Швецию на рыбзаводы. Это даже лучше, Женя, рыбки наедимся, страна культурная, это ж шведы, Жень, у них же самый высокий уровень жизни!
Единственно, что плохо - придётся своим ходом до Калининграда добираться, а там уже всё будет топ. Ну, что? Записываемся?
 
       - Да мне всё равно, - после небольшой паузы ответил Сенько, - Швеция, так Швеция.