Советская деревня Затишье

Никогда бы не подумал, что назову свою деревню – советской. Не по ее виду и местоположению, а по духу ее истории. По тому, как деревня родилась и как умерла, оставив мне родные уголки живой русской природы. Но самой деревни уже нет – двух-трех оставшихся доживать свой век старушек и городских дачников всерьез считать нельзя. По своей истории моя деревня мало чем отличается от тысяч других деревень, ежегодно исчезающих с карты России, а в ее биографии проглядывается зеркальное отображение русского крестьянства двадцатого века. И может быть, заглянув в память своих родных мест, я лучше смогу понять, что же сейчас происходит с нашей страной, чем и как живет сельская Россия, а главное, что привело к ее нынешнему состоянию: к зарастанию тысяч дорог, охлаждению миллионов печей по раскиданных историей просторам Отечества? Что происходит с основой России, которая всегда была главной опорой государства и нации в тяжелые минуты?
Думая над этими строками, я вдруг посмотрел на себя и увидел, как я еще глуп и слаб. Но тогда же я понял, как важно написать историю своей деревни, своего родного места, через которое каждый, оглянувшись и на «свою историю», сможет понять причины настоящего и потребности будущего.

 Мой прапрадед Максим Михайлович родился в селе Набережное, Тульской губернии, в двадцати километрах от Куликова поля, примерно через десять лет после отмены крепостного права. Это было начало одного из лучших времен для крестьянства – получив ощутимую долю свободы, часть крестьян набиралась сил, расширяла хозяйство, и хоть было все очень не легко и у многих ничего не получалось – деревни росли и развивались. А в «высшем» обществе и все больше витали идеи просвещения, заботы о нуждах блуждающего в потемках народа. Думается, Максим Михайлович был рожден именно в такой атмосфере надежд на лучше будущее.
Село Набережное связывалось с остальными земелями графа Бобринского по реке Непрядва, на берегу которой стояло. Через реку, на холме стоял барский дом, недалеко располагался сахарный завод.
В начале нового века Максим Михайлович женился на односельчанке, Домне Федоровне, своей ровеснице, прожившей 90 лет и умершей уже при Хрущеве. Я не знаю, как они жили, но, конечно, не легко. О трудностях в хозяйстве может говорить хотя бы то, что все их дети рождены уже в двадцатом веке, когда обоим супругам было уже за тридцать. Первым родился сын Василий. За ним – Александр, Александр Максимович, мой прадед, истории о котором я слышал с самого детства, человек, чьими руками построен наш семейный дом в Затишье, ставший для меня символом русской деревни. Александр Максимович родился в 1906-ом году – только отгремела первая русская революция с ее царским манифестом от 17 октября и первая русская война нового века – с Японией. Для крестьянина то было время новых надежд – на баррикадах городских забастовок и сельских волнений народ показал себя живыми людьми, которые «по капле выдавливали из себя раба», как писал Чехов. Этим надеждам частью удалось сбыться. Вскоре настали знаменитые столыпинские реформы. Я не знаю, как коснулись они семьи моих предков. Наверное, кто-то из Набережного уехал попытать счастья на сибирских просторах. В любом случае продолжалось это не долго – сначала Столыпин погиб в Киеве, скоро невиданным размахом грянула Первая Мировая война. Пришел и кроваво-революционный 17-ый год… Гражданская война…
В Гражданскую войну семья Максима Михайловича – четыре маленьких сына, от юноши Василия до совсем еще младенца Павла. Думаю, он пытался никак не участвовать в тех событиях, ведь его гибель на войне, через выступление против «красных» или «белых», в первую очередь стали бы трагедией для жизни семьи, потерявшей единственного кормильца, трагедией для четырех неокрепших сыновей. Это был главный долг его как отца семейства. Я читал о том времени и людях, что жили тогда, и глядя на страшную картину Гражданской войны, с каждым разом мне все больше симпатичны люди, отказавшиеся от участия в тех событиях – и от борьбы против вставших на дыбы одурманенных народных масс, и от борьбы с империализмом, потакая популистским лозунгам большевиков. Это – уже моя отличительная черта от поколений советских людей, и если в Гражданскую войну Максим Михайлович не принял сторону ни одной из сторон, а позже, скорее вынуждено, принял сторону победителя – больше ничего и не оставалось, остался с семьей – тогда я чувствую в этом поступке что-то родное. К сожалению, я не знаю его политических предпочтений, но думаю главным для этого сильного человека с широкой черной крестьянской бородой, была семья и хозяйство. Перемолотый историей 20го века русский народ сейчас сам собой подтверждает правильность такой позиции. Но жила семья Максима Михайловича не отдельно где-то в лесу, а в обществе и в государстве, где наступали переворотные события.
После двух кровавых войн, когда нельзя было знать, что будет с твоей семьей, да и с твоей страной завтра, пришло время новой ленинской экономической политики (НЭПа). По поводу этого шага большевиков спорят до сих пор. Но все же для крестьянина яркие лозунги, возможность сохранить и даже расширить хозяйство, стали прообразом начала той, новой жизни, которую так убежденно обещали им после 17го года, и последующие несколько лет действительно стали краткой передышкой. Конечно, и здесь нельзя не оговориться, ведь 21ый, 22ой годы – масштабное поругание церкви на селе, принудительный сбор средств для «голодающих Поволжья», где тогда доходило и до людоедства. Деревни отмирали уже тогда, стольких лет сплошных войн не выдержав, а собранные с народа средства (оцените масштаб лжи!) в это же самое время золотыми вагонами шли за границу, чтобы на Западе признали новое государство СССР.
Что касается Набережного, то в крепком селе голод, если и был, то недолго, а главное, четыре сына Максима Михайловича взрослели, им уже надо было вставать на ноги, обзаводиться семьями и хозяйством, благо последнее еще было возможно, а в густонаселенном Набережном сделать это было не так-то просто. Интересно узнать, когда и как Максиму Михайловичу пришла идея покинуть родное село, а может, подсказал кто, но вот, собравшись с силами, в 1926ом году окрыленный хозяйственными успехами последних 2-3х лет, в надежде на новую вольную жизнь, с четырьмя взрослыми сыновьями он уходит из села. Правда, недалеко – километрах в пяти выбирает место рядом с другой деревней. Тут и лес – строиться будет легче, и речушка, а дом у края поля, где можно все хозяйство и расположить.
Но и с Набережным семья связь не теряет и еще внуки Максима Михайловича будут ходить туда в школу и даже жить временами у родственников.
В 1926ом году крестьянство последний раз имело хоть какую-то волю, во всяком случае, хлеб если еще и отбирали, то новых нищих хозяйств в массе не было, и наша семья на новом месте спокойно строит большой крепкий дом, получает в собственность надел земли, и в ближайшие годы обживаются на новом месте. Однако, покой крестьянству только снился, а мечты о лучшей жизни оказались иллюзией.
И четырех лет на новом месте не прожили, как грянула коллективизация – на пашущего от зари до зари крестьянина решили не просто хомут надеть, а еще  отнять у него все самое дорогое, многолетним трудом нажитое.
Новый дом Максима Михайловича на новом месте стал первым строением будущей деревни, которую за расположение в низине, у леса, в народе назвали Затишьем, а на почтовых конвертах - «Набережными выселками». Само Набережное тогда же «селом» быть перестало, как церковь закрыли, и образовался «поселок сельского типа» - казенное, не народное название – так до сих пор на карте и зовется. В однородные «советские поселки» в тридцатые годы преобразовались сотни тысяч старинных русских сел, потеряв в своем лице христианскую веру. 
Но вернемся к образовавшейся на другой вере, на вере в новое время, в новую свободную жизнь на своей земле, деревне Затишье, куда до колхозных времен переехало еще несколько семей. И тогда под одним ударом борьбы советской власти с собственниками, ударом запротоколированного грабежа народа, рухнули все мечты и вера в навязанные большевиками порядки. 
Я не могу представить, какое богатство крестьянин, середняк Максим Михайлович мог нажить за три-четыре года на пустом месте, только перебравшись и построив дом – но в коллективизацию он был признан «кулаком», арестован и угнан на Восток. Говорят, до Сибири его не довезли. Еще рассказывали, жена его, Домна Федоровна, была женщиной бойкой, и все инстанции, какие могла, оббегала, по всем кабинетам прошла. Да и четыре взрослых сына у него… В общем, примерно через полтора года Максим Михайлович вернулся домой. Это похоже на «отсидку» половины стандартного тогда для крестьян трехлетнего срока, его и давали таким вот «середнякам». Но кем он вернулся после ареста? Думаю, вряд ли уже русским крестьянином. Напугали, думается, на всю оставшуюся жизнь. Но и советским колхозником такой человек стать не мог, и стал таким же как и все – житель д. Набережные выселки. Еще несколько лет проходил дед Максим по Затишью, понаблюдал, как растут его внуки, там и умер то ли в канун Великой Отечественной войны, то ли сразу после ее начала. Ранняя Советская история была особо безжалостна к людям его поколения – воспитанных в русских православных традициях, во всю испытавших тяжесть «красного колеса» на себе – настолько безжалостна, что я даже не знаю где его могила, и нет того камня, встав у которого, можно было бы спросить: «Как же вам жилось на грани времен?»
Одного новая власть не забрала у Максима Михайловича – его сыновей (хотя легко могла бы!). Постараюсь, как могу рассказать об Александре Максимовиче, моем прадеде, о ком больше всего знаю из всех четырех братьев, последнего жителя деревни Затишье, судьба семьи которого является достаточно точным отражением истории русского крестьянства середины ХХ столетия.

Александр Максимович – мой прадед – был вторым сыном Максима Михайловича. Он родился на закате первого русского бунта двадцатого века, так и не ставшего переворотом. Во след его рождению шли сильные перемены для народа, и крестьянства в частности – больше прав и свобод. Общество, как заметил Лев Толстой, сильно изменилось в сторону признания равноправия всех людей. Не зря к тринадцатому году Россия экспортировала небывалое в своей истории количество зерна. Всего этого маленький Александр Максимович не знал, но помнил и большой графский дом в Набережном, и в церковь с родителями ходил, и видел как дымит старый – один из первых в стране – сахарный завод.
Не успели еще окрепнуть детские воспоминания, как в 11 лет грянули одна за другой две революции, а потом страшные годы Гражданской войны (он о ней детям своим не рассказывал, хотя, я уверен, мог что-то вспомнить. В таком же возрасте его дети пережили Великую Отечественную войну идо сих пор всегда охотно рассказывали о «своей» войне). Пришла новая эра – большевистская, давшая воспитанию юного Александра Максимовича новые правила и устои, по которым предстояло жить. Думаю, сложно было его отношение к большевикам, но вот возможность хоть что-то наладить, и с отцом и братьями, в двадцать лет, когда человек рвется на волю, он уходит из родного села строить новый дом на новом месте – так рождалась деревня Затишье. Правда не просто уходит, берет в жены восемнадцатилетнюю девушку Евдокию – создавать семью.
Я пытаюсь представить себе их новый дом у речки перед лесом, у кромки поля, которое будет кормить всю большую семью. Мне представляется это время для него, как время большого непрерывного труда, ведь все надо наладить сначала и можно только представить каково это в деревне, лишь ручным трудом. Но важно – их тяжкий труд еще свободен! Все, что они создают на новом месте – создают для себя! Хозяйство крестьянина в середине двадцатых годов еще в его руках. А это для натурального хозяйства – главное, это залог будущего успеха, надежда на то, что все получится у молодой семьи Александра Максимовича.
Лучшее тому подтверждение – через два года после переезда в Затишье, в 1928ом году, когда еще не все устроено, у Александра и Евдокии рождается дочь Мария. И еще через год, сразу же, как издавна и было в крепких крестьянских семьях, на свет появился сын – новому хозяйству подмога, продолжатель дела, наследник (не мог же подумать крестьянин, что нечего очень скоро будет ни продолжать, ни наследовать). Нарекли сына Николаем. Я хорошо помню «деда Колю». В нем, как часто встречалось в поколении детей переживших войну, было что-то крепкое, как бывает у ветеранов, видевших такое, что нам никогда и не присниться. И напрашивается здесь хемингуэевское – «какими вы не будете».
Семье где рождаются дети ничего не страшно – у нее есть будущее. Эту силу жизни, данную природой, не сломала даже коллективизация, поблекла эта сила жизни, даже когда главу семьи арестовали – в этот страшный, 1931ый год, родился у Александра Максимовича второй сын, Василий, мой дед. Максима Михайловича арестовали, когда Евдокия уже носила в себе новую жизнь, и хоть семейное хозяйство с треском рухнуло, Василий Александрович благополучно появился на свет в середине ноября. 
Но стержень семьи с арестом Максима Михайловича и раскулачиванием был надломлен. И при этом (в тот же самый момент) еще думали, еще надеялись, что-то ведь новое было, а при новом, да такой громадой агитации подкрепленной, всегда надежда на улучшение. Еще ожидания такие от того, что у Александра (как и у его братьев) образования – несколько классов школы, и научившись считать и писать, при всем желании, не сделаешь прогноза на хозяйство русской деревни, и понять им что сегодняшнее – начало конца, было невозможно, как не сразу понять, что не придется им больше свободно жить и трудиться.
И что было делать Александру в изоляции с тремя малыми детьми на руках, когда все ими нажитое вдруг стало колхозное, большевистское и из деревни человеку и шагу ступить нельзя? – как можно укрепляться на месте. Строиться не запрещали, это же – на благо коммунизма, для создания советской нации! И Александр Максимович со своими братьями за несколько лет – середина тридцатых – строят дома для своих семей. Затишье разрастается. Казалось бы, деревня оживала. Но нельзя было при той все охватывающей агитации, пропаганде коммунизма, светлого будущего, понять, что убыточно будет такое хозяйство, не будет здесь житья. А все для этого понимания-то было: широта развития хозяйства крестьянина обрезана до минимума – чтобы только с голоду не пухли. Многолетние труды надорваны и работать можно только на колхоз, и ни в коем разе – на себя, за это: в тридцатых – тюрьма, после войны – грабительские налоги. И после сына Василия, рожденного в 1931-ом, не было в молодой семье детей много лет – до 40-х годов.
А построенный Александром Максимовичем примерно в 1936 году дом и сейчас стоит. Стоит в месте, которое я считаю своей Родиной.
Если середина двадцатых годов стала зарождением Затишья, то тридцатые – его становление. Тому есть причины. Еще до коллективизации, после деда Максима, на удобное для хозяйства место съехалось еще несколько семей из окрестных сел, тут же поставивших себе дома – благо лес был под боком. Потом переходный период форм хозяйствования в коллективизацию. И надо понимать: когда ты с несколькими классами образования, живя чем можешь, лишь бы не голодать, всюду слышишь лозунги о новой прекрасной жизни, про новые возможности, хоть смой малой, но надежды на новую власть не может не быть. И хотя позакрывали все церкви (но иконы в углах по избам всегда все равно висели) и запретили вести собственное хозяйство, люди жили с надеждой на будущую сытость (только пока вот голод и холод потерпите – и все будет!), ведь вслух никто Уголовного кодекса не читал, по которому посадить и расстрелять с 12ти лет (с 1935 года) можно всегда и за что – еще и не поймешь. Никто не рассказывал о сотнях и тысячах лагерях-мясорубках, откуда вернуться удача, их дети не знали от них почти ничего, плюс агитация власти, и ты только будь с нами, следуй указанным курсом – и все у тебя будет.
Еще надо помнить, что Затишье тридцатых – дети и молодежь, жизнь которых только начиналась – будущие советские граждане. И Затишье разрасталось. Дом Александра Максимовича был достроен, обрастал скромным хозяйством, дочь и двое сыновей росли и в чем-то уже понемногу помогали (мой дед с пяти лет на лошади).
Молодая семья Александра Максимовича хоть и трудно, хоть часто и впроголодь, но – жила, и страшные для России с 37-го годы до войны, стерпели (не до крестьян было – ленинских партийцев головы летели).
Тут, сверившись с датами, я нахожу еще одно, на мой взгляд верное, подтверждение природного чутья русского человека. У Александра Максимовича – трое детей, около десяти лет каждому, живут плохо, хоть хозяйство как-то налаживается. В сороковом году, прямо перед войной, рождается у него третий сын – Александр. В сорок втором, когда сам Александр Максимович уже воевал на фронте, Евдокия дарит уме сына – Владимира. Вот это – самосохранение нации! А ведь Александру Максимовичу в 1941-ом 35 лет, и решиться на детей в голодной деревне, без лекарств, с ее сроками долгожительства… Нам этому остается только удивляться, мотать на ус законы жизни и почаще поглядывать в сторону древа жизни.
Александр Максимович попал на фронт осенью 41-го, вернулся в 43-м, демобилизованный после ранения в ногу и до конца жизни потом сильно хромал. Затишье под немцем было всего несколько недель, с конца ноября до начала декабря 1941-го года. Отступая, они чумой прошлись по деревне с огнеметами, а крыши у всех – соломенные. В сорокоградусные декабрьские морозы вся деревня оказалась под двумя чудом уцелевшими крышами – остальные сгорели дотла.
Нельзя представить, как крестьяне пережили эту зиму. Нельзя представить, как моя прабабка Евдокия, ожидая пятого ребенка, с дочерью и тремя сыновьями, из которых одному и двух лет не было, дожила до сорок второго года. Чем питались эти люди? Как жили? Но они дожили. И до конца войны, мой дед с 11-ти лет участник трудового фронта, пахал и сеял от зари до зари. Так перетерпели все годы до победы. Вы ждете и ищите героев в своем отечестве? Ну, если эти люди не герои, кто же тогда мы с вами?
В эти же, военные годы, в деревне, без мужиков, женщинами, стариками и детьми Затишье – непонятно как – начало отстраиваться заново – и отстроилось! Вот уж правда всем смертям назло! Такова была русская деревня, таков русский народ – темный, хмурый, запуганный, но с верою и силою внутри.
Александр Максимович, после ранения вернувшись домой, тут уж и достраивался и хозяйство какое-никакое восстанавливал. И думаю, еще и другим помогал – в деревне без этого никак: руки есть, ноги есть, голова на плечах, и слава богу, а болеть некогда.
Тогда же, в сороковых, как отстраивались, к дому сделали деревянную пристройку – чулан – семья разрослась, сыновья – юноши. Добрый кусок детства связан у меня с этим чуланом. Когда всей родней летом съезжались в деревню, спали там, и темные ночи в старой сыроватой пристройке, разговоры перед сном, рассказы старших… – удивительно полные воспоминания.

Вот в чем штука, вот в чем, если хотите – рок, судьба, история – отстроившись заново в середине сороковых годов, всего через десять лет Затишье изрядно опустело, и никакой подъем строительства, взрыв рождаемости, не спас его от подрыва основ – сама по себе русская деревня не могла жить в государственной системе, которую страхом и кровью создавал сталинский коммунизм.
Я где-то слышал высказывание: «дом без детей похож на кладбище». Из Затишья дети в скором времени исчезли…
Это случилось с уходом в историю сталинского режима и стало порождением созданной им чудовищной государственной машины, где не было места крестьянину.
Но я еще должен закончить об Александре Максимовиче. Вся его сознательная жизнь прошла в Затишье, в деревне, за исключением военного времени. И какая бы деревня не была, я понимаю и поддерживаю его в решении не покидать своего родного места. В этом его сила. Но испытания покорежили его душу – вернувшись с войны, он в следующие десятилетия, говорят, частенько выпивал, и я думаю, держался во многом благодаря набожной Евдокии, перенесшей не меньше его страданий. Не просто, конечно, было ему после ее смерти в 1972-ом году. Александр Максимович прожил еще дюжину лет, до 1984 года, и умер за несколько месяцев до того, как я родился и за год до смерти своей единственной, старшей из детей, дочери Марии. И Александр Максимович и Евдокия похоронены не в Затишье – там никогда не было кладбища – а на своей изначальной родине – на старом погосте в Набережном, еще царских времен. Весной дедушка напоминает - перед деревней заехать на их могилы, навести порядок, и с каждым разом я все больше понимаю важность этого дела, ставшего с годами ритуалом.

Мой дед, Василий Александрович, был третьим ребенком в семье после дочери Марии и сына Николая. Он родился осенью 1931 года, колыбели колхозов, их молодую семью, пять лет назад осевшую в Затишье, раскулачили, а деда Максима Михайловича сослали. Василий Александрович родился еще в первом доме Затишья, и на его детство как раз выпало строительство отцом своего дома, недалеко у лощины, засаженной в то же время ветлами. В конце тридцатых Василий поступает в школу в Набережном, зимние недели живя у родственников. В возрасте ученика начальных классов он уже ездит на лошади, участвует в полевых работах. Это умение пригодится ему зимой 1941-го года, когда он в десятилетнем возрасте он угонит из деревни в лес от немцев табун лошадей, и потом не раз будет рассказывать нам, своим внукам, как свистели тогда пули над головой. Тогда же немец при отступлении пожег деревню… С лета 1942-го года Василий – участник трудового фронта – все для армии. Так, в тяжелейшем труде и жутких условиях и жили в войну, и стало легче только когда в 43-м вернулся с фронта по ранению отец.
В год окончания войны, Василий 14-летнй юноша, ученик «семилетки», по уровню образования уже выше, чем его родители. Но из деревни тогда выехать нельзя, паспортов не выдают. Здесь мы подошли к единственному верному способу сохранить искусственную колхозную систему, без собственности и свободы труда – удержание людей на местах силой. Одно хорошо – большевики всегда были за просвещение (путь и сугубо «материалистическое») – будущие строители коммунизма должны быть образованы. Крестьянам давали возможность учиться, и Василий в 1948-ом году поступает в ближайшее к деревне Епифанское педагогическое училище.
В эти годы тысячи молодых ребят, будто предчувствуя перемены, стремятся уехать из разрушенных колхозами деревень учиться хоть куда-нибудь. А потом жалкая надежда на распределение – может, ушлют в какой-нибудь город.
Василий Александрович начинает учиться на педагога, думает стать сельским учителем. Его старшие брат и сестра работают в колхозе. Но скоро у него наступает призывной возраст. И от парты его кидают на палубу (а вернее, под палубу) черноморского эсминца «Буйный» в Севастополе. И это не нынешний год срочной службы – он отслужил на флоте пять лет, вернувшись обратно в училище старшиной второй статьи только в 1955-ом году, в двадцать четыре года.
Последующие годы для деревни и жителей Затишья ознаменовались большими свободами – начали выдавать паспорта – еще в 53-м, старшие брат и сестра Василия, Николай и Мария срываются с колхоза и едут в город Узловая, где в то время заканчивается масштабное строительство машиностроительного завода, где нужны рабочие руки, и устраиваются там: брат – слесарем, сестра – кладовщицей.
В 1957-ом году, после окончания училища, перед Василием, как и перед любым выпускником, встает вопрос: куда дальше? По распределению или в колхоз возвращаться, или сельскую школу. Молодой учитель начальных классов выбирает третий вариант и приезжает к родным в Узловую. Начинает работать и в этом же году женится на моей бабушке, Валентине Сергеевне, тоже учительнице начальных классов. Образование Василий Александрович продолжает – заочно заканчивает в Калуге педагогический институт, выучивается на учителя биологии. Когда его младшие братья подросли, также, следом за старшими, перебрались в город.
Почему они не остались в деревне, почему уехали в город?
Надо понять, что «страна советов» тех лет – одна из самых несвободных и бесправных «развитых» стран. На этом фоне можно попытаться представить убогое хозяйство деревни с дважды за десять лет со всех сторон пострадавшим крестьянином, загнанным в колхоз. А там: зарплаты деньгами не платят и после отмены в городе карточек в 47-м году. Живых денег, на которые сейчас можно пойти и что-то купить – просто-напросто нет! А ведь после ужасов войны, как никогда хочется жить! Но и в рамках своего личного хозяйства со временем раскулачивания можно иметь самую малость: две лошади – уже почти «кулак»! В остальном тоже не разгонишься - налоги, да еще какие: попробуй-ка при огороде в 40 соток в год сдать государству 300 килограммов картошки, а от каждой коровы – 300 литров молока, и при этом прокормить немалую семью. 
За работу в колхозе начисляют «трудодни» и ловко в народе прозванные «палками», и не каждый раз, а все чаще – половину «палки», четверть «палки». За них –карточки на зерно…
В городе после 47-го года всегда платили зарплату наличными деньгами. Так что как только паспорта стали выдавать, все дети Александра Максимовича сорвались из родной деревни в город. И не понять их нельзя, и ставя себя на их место, четко видишь, что и сам бы сбежал из деревни как от чумы при первой же возможности. Потому как от природы любой человек хочет улучшать свою жизнь, движется в сторону прогресса – могучая сила человеческого духа и разума.
Еще по причинам ухода из деревни вот о чем надо сказать – огромна роль воспитания. Большевики строили новый мир, создавали «нового» человека, и никто в школе не говорил об исторических корнях, о духовных традициях нации и народа, существовала только «заботливая партия», во главе с Великими Учителями. Вместо веры – марксистско-ленинская теория. От того никакой привязанности к родному месту; наоборот, после образования – распределение - куда пошлют, там и живи.
К концу пятидесятых годов, когда чуть больше десяти лет после войны всю деревню только заново отстроили, когда живи и живи, в Затишье молодежи почти не осталось – все способные работать уехали в город. 
О чем же думала советская власть? Ведь понимали, что без деревни России не жить, ведь видели, как началось «великое переселение» в город, не могли не читать статистические с водки по бешеной урбанизации… Думается они радовались, читая такую статистику… Но объективного, точного ответа у меня нет. Может быть, вы мне поможете?
Еще в 50-х годах ХХ века Затишье осталось без молодежи. Вернее, молодежь-то осталась, но какая? Алкоголики и тюремщики в течении еще двух-трех десятилетий довели затишенский колхоз «Спартак» до краха, и реформы 90-х стали лишь контрольным выстрелом. Да, до конца советского периода все пахалось, сеялось, комбайны как-никак, но работали. Но, читая между строк, видишь искусственность этого положения: в деревне с сороковых новых домов почти не строилось, детей нет и общая деградация только усиливалась. И когда вы видите сотни пустых деревень, читаете, что с карты России исчезла очередная тысяча сельских «населенных пунктов», не торопитесь соглашаться с ортодоксами коммунизма, которые и сейчас еще повсюду говорят, что во всех нынешних бедах виноваты либералы перестройки и демократические реформы 90-х годов.
Да, в Затишье в эти годы поля перестали пахать лет на пятнадцать и лесом многие пашни поросли. Но вот в чем штука: сейчас в соседних селах хозяйство как-никак, но восстанавливается, и крестьяне кое-где начинают подниматься с колен, а о колхозе «Спартак» деревни Затишье никто и не вспоминает. Потому что некому вспоминать – в Затишье никто не живет – старики поколения Александра Максимовича умерли. И реформы последних лет здесь ни при чем. Вот как колхозами людей напугали – до бегства из дома. Стоит ли говорить, что дети Василия Александровича в Затишье не вернулись, как не вернулся никто из их родственников по линии основателя деревни деда Максима – звенья поколений оборвались.
Из страны среди моей родни беглецов нет. Россия есть Отечество наше. Но что же будет с полями Затишья, его огородами и садами, которые когда-то начал сажать мой прапрадед с верой в новую лучшую жизнь?

Советская деревня Затишье, рожденная в лоне ленинских интриг и крестьянских надежд нового времени, уже через пять лет после своего основания фактически была обречена захватом крестьянской жизни в колхозный строй, когда жители деревни были лишены самого важного – свободного труда и возможности укрепления хозяйства. Гибель Затишья была лишь делом времени, испытанием крестьянской живучести, которой хватило на всю жизнь первых строителей деревни и детей, рожденных при ее основании. И конец Затишья настал, когда эти люди отошли в мир иной. Сейчас Затишье опустело. Но главные принципы существования, и свободный труд и возможность развития крестьянину возвращены. Но людей там нет. И меня не может не тревожить вопрос: как можно поставить на ноги русское село? Можно ли возродить Затишье?






Послесловие: взгляд вперед…

Восстановление села, думаю, может идти двумя путями: установлением того, что осталось нам от двадцатого века и переходом человека из города в деревню.
Начну с последнего: в деревне жизнь все годы считалась хуже городской (по комфорту жизни), и только редкая аристократия XIX-го века устраивала у себя в поместьях условия высшего качества жизни и часто считала свою деревню ничем не хуже блестящей столицы. Это могут и сейчас, но опять же единицы, и при разговоре о переломе народной жизни в деревне такой вариант нелеп. В тоже время надо понять, что на худшие условия в деревню из города никто никогда не вернется, если только с глубоким духовным переворотом в душе, но эти случаи также единичны. Получается, что для привлечения человека деревню нужно, чтобы условия его жизни там были хотя бы не хуже, чем прежде. Сейчас же, когда большинство рвется за заработком в столицу и мегаполисы, и урбанизация только углубляется, даже представить себе такое нельзя. Но все же.
Придумать здесь что-то новое не легко, и я нахмурившись, поглядываю в историю. Деревня Затишье была зачата свободным человеком, желающим по-новому изменить семейную и хозяйственную жизнь (а ведь Максиму Михайловичу в тот момент было за 50, и переезжали из богатого села в голое поле. Подите-ка, попробуйте!). На это его подвигла растущая семья, теснота населения в родном селе (а не тесно ли сейчас в Москве? и так ли уж удобно вам, трясущимся на рынках и в охранах?), и в тот момент дед Максим видел данную государством возможность к развитию (точнее – не увидел предпосылок несвобод во взрослеющем большевизме). И вот подобрал он хорошее место и поехал.
Хороших мест у нас немало – пусто в бурьяном поросших деревнях. С остальным сложнее: физическая возможность приехать есть, но богатый не поедет (кроме как по убеждениям), а бедному или «середняку» помощь нужна – льготное выделение земли, щадящие займы, а главное – крепкий рынок сбыта продуктов хозяйства. Ведь не продай крестьянин урожай – и хоть стреляйся!
С выделением земли еще не так все плохо, и в некоторых регионах дальновидные губернаторы начинают это уже практиковать. С банками сложнее. С рынком – просто беда. Хоть налогов с крестьянина сейчас варварских не дерут, и за каждую курицу платить не надо и возможности хозяйства ничем не ограничены, но банковские проценты труднодоступны, бюджетные программы на деле помогают слабо. Здесь работы, в основном по снижению инфляции, у правительства много. Но хуже всего у нас со сбытом. Ситуация на рынке такова, что многие и начинать своего дела не видят смысла, и оживление этого рынка (рост закупочных цен и стабильный спрос), главный залог видимости крестьянином своих возможностей работать в будущем.
Но и материальных благ, будь они даже созданы, недостаточно. Молодой человек в России начала XXI-го века не знает, что такое любовь к своей земле и не любит ее. Его не тянет на природу, даже если он представляется ура-патриотом, и вправду переживает за успехи России. Но это патриотизм по отношению к государству, не к народу и не к земле. Культурное воспитание русского человека, издревле передаваемое по звеньям поколений, обрыв которых у нас в массе своей произошел, рождало любовь к стране, народу и земле – то есть к Отечеству. Если такое воспитание у людей будет, они будут ближе к земле, что для них благо выше технического прогресса, и при удобной возможности они могут переехать из города в деревню.
Что же касается тех, кто остался на селе с советских времен? Ведь там до сих пор, по велению загадки души русской, великое множество замечательных людей, которые могли бы наладить свою жизнь. Село делимо на две части: крупные поселения и сейчас имеющие скелет внутренней инфраструктуры, потому только и выжившие после всего, что свалилось на их головы; и мелкие деревеньки, вроде моего Затишья: заросшие, брошенные и крайне опустевшие, с бурьяном вместо полей.
Большому селу сейчас как никогда нужна поддержка со стороны. Кое-где начинают там хозяйства подниматься, но редкость – когда самостоятельно. Есть свобода труда, а начинать не с чего, капитала нет, и так нужны обширные банковские программы и здоровый рынок. И не обойтись и без программ                государства, которое, может, когда и поймет, что падение деревни – его вина.
Но не меньше поддержки материальной, нужна деревне духовная помощь. Церковь, восстанавливая храмы по всей Руси, не мало делает, но этого мало. В деревне нет культурного воспитания любви к Отечеству, чтобы те, кто сегодня в деревне живет, не хотели уезжать. Люди должны убедиться: в их деревне им может быть не хуже, чем в городе, а даже лучше, и они – на своем месте. Добиваться этой уверенности надо не только материальной помощью и мотивацией, но принося прогресс науки и культуры в деревню.
Остается вопрос общественной и информационной изоляции, которая всегда была бичом села – люди бежали в город еще и для того, чтобы не чувствовать себя оторванными от общества. Эта немалая на самом деле проблема очень удачно решается сейчас технологии и в ближайшее время в основном будет исчерпана, что во многом избавит деревенскую жизнь от «скуки» и «оторванности».
Постепенно для деревни создаются наилучшие за всю ее историю средства и условия проживания. Но нужна начальная помощь с возможностью жить в деревне, и с желанием в людях так жить. Нужно прямое взаимодействие государства и человека через общество. Все стороны этого процесса должны сами захотеть, чтобы сельская жизнь восстановилась и развивалась. И в деревне тогда можно будет жить.
февраль 2010. Узловая      
август 2011. М.