Матрона

Лет шесть тому назад, попивая кофе с коньяком в гостях у одной хорошо и близко знакомой мне дамы, весьма неглупой и столь же откровенной, я услышал от нее довольно странное признание. С улыбкой и без стеснения она говорила мне, что очень сильное, непреодолимое и безотчетное желание отдаться любому мужчине у нее возникает почему-то и только в самолете, когда он поднимается выше облаков. “Я тогда готова уйти в туалет с любым из сидящих
в салоне мужиков, но, к сожалению, никто из них об этом не догадывается.”
Догадаться, что рядом с вами находится красивая, но не очень молодая зрелая женщина, способная в эту минуту на все, было бы чрезвычайно трудно, ибо она совершенно не похожа не только на проститутку, но даже просто на женщину игривого нрава.
В ее лице, фигуре и одежде сразу бросаются в глаза порода и воспитание, более того, даже принадлежность к тем кругам, где не принято опускаться ниже определенного уровня, хотя и была-то она всего-навсего женой не ахти какого большого партийного функционера, разбогатевшего черт знает как и на чем.
— Жаль, — говорю, — что меня в ту благословенную минуту не бывает рядом… А муж, он что, тоже не догадывается?
— С мужем мне приходилось летать, и он знает о моей слабости, но у него никогда не хватало решимости под каким-нибудь благовидным предлогом увести меня в туалет и там побыть со мной несколько минут.
— Может быть, у него над облаками наоборот?
— Может быть…
В бутылке еще оставался дорогой коньяк, и мне, естественно, не хотелось прекращать разговор да еще такой пикантный. Лучшей закуски не придумать…
— А ты не пробовала на нашей грешной земле создать заоблачную атмосферу? Я знал одну пианистку…
— Каким образом? Ты предлагаешь залезть с мужем в барокамеру или в центрифугу?
— Не обязательно, есть и другие способы для воспарения…
Ни одного из них, достойного моей знакомой и сравнимого с заоблачными высотами, я, конечно, не знал, но был уверен, что с описаниями из специальной и неспециальной литературы она была достаточно хорошо знакома. И тут меня “осенило”! Видимо, коньяк, кофе, голодный желудок
и поза сидящей напротив аппетитной дамы дали о себе знать.
— А если использовать там, в самолете, прошу прощения, вибратор на батарейках?
— Вообще-то идея твоя, скажем так, продуктивна. Но мне, во-первых, стыдно
и не пристало заходить в эти магазины
и, во-вторых… Во-вторых, как только я представлю себя с этой штуковиной в кабинке с унитазом… уж лучше броситься
с самолета!
— Да, — говорю, — будь у меня побольше денег, я слетал бы с тобой в какую-нибудь Акапульку!
В этот момент по моему взгляду, соскользнувшему с ее объемистой груди на живот, тоже уже не маленький, она поняла, что я не прочь стартовать в поднебесье прямо с дивана, на котором сидел. Она встала, прошлась по комнате, позволив себя рассмотреть с ног до головы и со всех сторон, подумала о чем-то и дала понять, что мне пора уходить.
Надо полагать, она находила меня забавным, но презирала, как пьяницу и неудачника. А я, глядя снизу из своего подзаборья на ее дородную фигуру, как на средневековую крепость, продолжал надеяться, что она когда-нибудь снизойдет, пожалеет или из любопытства разрешит мне хотя бы дотронуться до нее. В мечтах я представлял себе даже обстоятельства, при которых такое было возможным, но всякий раз — таково уж свойство моего воображения — слышал ее уничтожающее: “Тебе не мешало бы сначала вымыть руки”. Будь я даже
в смокинге со средиземноморским загаром на физиономии, она и тогда, возможно, влепила бы мне пощечину, если бы я прикоснулся к ней пальцем. Я с детства боялся красивых, гордых и богатых женщин, особенно умных, но эта матрона вызывала во мне почти священный страх. Каких трудов мне стоило держаться с ней непринужденно и не показывать подлого страха, знает один Бог! Почему она откровенничала со мной, так и осталось для меня загадкой. Оставался самолет, но дорога туда была мне заказана…
…Не виделись мы полгода. С тоски я однажды позвонил ей, не надеясь на встречу, но услышал приглашение прийти. (“Если ты, конечно, хочешь...”) Быстренько принял ванну, побрился и через весь город помчался к ней.
И вновь тот же диван, тот же отлично сваренный кофе, тот же “Юбилейный” коньяк, но сама она уже далеко не та.
И броня на ней другая, и взгляд иной, словом, что-то неуловимо новое. Одета она было по-домашнему, но без прежней строгости и чопорности. Не стану писать как, скажу лишь, что то, что должно быть открыто для достаточно близкого человечка, было открыто, обычно полуприкрываемое позволяло заглянуть дальше, закрытое легко угадывалось и не требовало ключей или отмычек. Попахивало Францией, девятнад¬цатым веком с привкусом русской пошлости. Я напомнил ей о нашем разговоре. Она не удивилась, словно ждала, когда я о нем вспомню, и, улыбнувшись (ах, какие губы!), рассказала потрясающую историю, случившуюся с ней в самолете.
— Куда и зачем я летела, тебе пока знать не обязательно, главное, мне “повезло”: попутчиком моим и соседом оказался не очень молодой мужчина, примерно твоих лет, в военной форме, заляпанной и несуразной, чрезвычайно галантный и глупый. Сначала он предложил мне место у окна, то бишь иллюминатора, где он устроился, потом — молдавское или крымское, не помню, вино десятилетней выдержки, потом — сигарету, еще какую-то ерунду и, наконец, угомонился. Пока самолет набирал высоту я, грешным делом, подумала, что, если наваждение произойдет, этот тип мог бы вполне пригодиться для эксперимента, но физиономия уж слишком была тупая и рассчитывать на его сообразительность не приходилось. Впрочем, эту мысль я тут же отбросила: вид его и манеры вызывали отвращение.
Однако чего я больше всего боялась, все же произошло, как только я увидела облака, мертвую равнину, расстилавшуюся под нами, висящий на одном месте самолет и… его глаза. Представь напряженные, немигаю¬щие, злые кошачьи зенки, смотрящие прямо в душу. Думаю: “Неужели он понял?!”
И постаралась скрыть волнение, отвернулась от него более резко, чем следовало.
Разумеется, все мои жалкие потуги казаться равнодушной, безучастной и прочее были напрасными. Под его взглядом я с каждой минутой теряла рассудок, из последних сил стараясь не смотреть налево, в его сторону, чувствуя, как кровь приливает к лицу, тело становится… ну и так далее. Как он догадался — ума не приложу! Может быть, по моему учащенному дыханию… Не знаю, не знаю… Я знаю только одно, что я утратила ощущение времени, места, пространства, что начинался припадок.
На мое счастье, пассажиров было немного и на нас никто не обращал внимания. Все дальнейшее произошло, правильно говорят, как во сне, со мной и вроде не со мной. Как в омерзительно неприличном страшном сне!
Сначала он неуверенно положил руку на мое колено и, не встретив сопротивления, двинулся дальше. Рука его стала приближаться... а я, уже ничего не соображая, позволила ему забраться... словом, позволила. Потом он осторожно взял мою руку и нагло, по-хамски, положил ее на то место, где у вас это расположено, и я, не видя ничего вокруг, стала торопливо искать молнию или пуговицы. Не нашла… Он помог, и я запустила туда пальцы, стараясь нащупать эту штуковину.
Все остальное было бы смешным, если бы... Но тогда, поверь, мне было не до смеха: вместо детородного инструмента у него оказался обрубок, какая-то странная шишка, черт знает что, и мне понадобилась вся сила воли, чтобы не закричать…
Кстати, с тех пор у меня все наладилось с мужем. На Земле! Вернее, как у всех, в постели, без облаков, обмороков и прочей чертовщины. Вполне пристойно.
Такой откровенности и такого финала я не ожидал. Но что метаморфоза произошла, сомневаться не приходилось. Она была на лицо и на лице моей матроны — помолодевшем, посвежевшем, немного грустном
и загадочном. Ее замечание о муже и отлаженных отношениях с ним повергло меня
в уныние и уже не оставляло надежд…
 
МАТРОНА
(продолжение и конец)
Прошел год… так же бездарно, как и все предыдущие. Мы не встречались, но однажды кто-то из наших общих знакомых сказал мне, что у нее скоропостижно умер муж и я сразу позвонил к ней, чтобы выразить соболезнование, предполагая одновременно, что ее возвращение с небес на Землю не должно располагать к одиночеству. И не ошибся.
Она неузнаваемо похорошела. От прежней дородности сохранилась приятная полнота, исчез второй подбородок, резче обозначились груди, вместо живота прорисовывался изящный животик, а высокие каблуки и укороченная юбка делали ее сзади похожей на тридцатилетнюю красотку, предпочитающую стиль пятидесятых. Годков пять-семь она явно сбросила вместе с килограммами жира, и особой скорби на ее лице я не заметил. Оно дышало здоровьем и светилось умом. Можно было бы добавить к портрету еще парочку штрихов и литературных пошлостей, но, по-моему, достаточно. Я хотел лишь подчеркнуть, что смерть мужей на иных женщин оказывает весьма благотворное воздействие, которое они не скрывают.
За кофе и коньяком я постепенно понял, что, если надежда умирает последней, то я поторопился ее похоронить.
После обычного “о том, о сем” разговор перешел, без всяких усилий с моей стороны, на интересующую меня тему и я с радостью узнал, что секс-революция, пришедшая к нам вместе с перестройкой жизни, сознания и подсознания, оказывается, вызвала у нее очень оригинальную реакцию отторжения.
— Примитивная половая страсть, — говорила она, — должна быть облагорожена и ни в коем случае не удовлетворена. Добровольное и глубоко осознанное стремление
к высокой и мудрой неудовлетворенности сродни космосу, вечности, звездам и вызывает такие эмоции и мысли, какие не снились пьяницам, наркоманам и самым изощренным развратникам. Процесс обладания, обоюдного разумеется, телом и душой, как бы долго не происходил, все равно заканчивается одинаково пошло и грязно у всех, несмотря на все хитроумные уловки, какие только могут подсказать общая культура, ум, воображение и талант. О вере в Бога и говорить в таком случае не приходится. Истинная вера и систематические кордебалетные совокупления так же несовместны, как гений и злодейство, а то, что называют давно заплеванным словом “любовь”, ни что иное, как мерзкая ложь и лицемерие.
— Позволь, но что ты предлагаешь взамен?
— Сексуальную энергию, переданную нам нашими предками, надо сохранять так же бережно и расходовать так же экономно, как природные ресурсы, по капле в год, как... как чудодейственную настойку, дающую бессмертие. Лишь высочайшая неудовлетворенность страсти делает ее искренней, бездонной, продолжается бесконечно и... угодна Богу.
— Но все же, все же…
— Ты успел заметить мои физическую привлекательность и прочие достоинства.
Я о них знаю больше и готова поделиться, если ты согласишься выполнять ряд не очень сложных условий, к тому же разумных, которые убедят тебя в справедливости моей, так сказать, теории.
Еще раз окинув взглядом ее всю, с головы до ног, и невольно задержавшись на груди, животе и бедрах, я, предчувствуя недоброе, согласился и лишь потом понял причину внезапной смерти мужа и меру своего неумного любопытства. Впрочем, в первые минуты роль подопытного животного меня и соблазняла, и возбуждала. Я решил пококетничать:
— А на здоровье это не отразится?
— О здоровье нужно было думать раньше! Ты обещал повиноваться, поэтому не удивляйся и не возражай. Первое, о чем я тебя попрошу, это раздеться донага и не сопротивляться.
После коньяка и теоретической подготовки просить меня об этом было излишним, и пока я раздевался, она сходила в соседнюю комнату, вернулась оттуда с двумя изящными наручниками, видимо, специально изготовленными, чтобы не причинять кандальнику боли и неудобства, защелкнула их на руках, предусмотрительно заведя их за спину, и на ногах, у щиколоток. Потом, не обращая на меня никакого внимания, стала раздеваться сама.
Нет смысла писать о моем состоянии, ибо оно должно быть понятным всем, и трезвенникам, и алкоголикам, на чьих глазах не торопясь и со вкусом красивая женщина одну за другой сбрасывает с себя одежду.
Когда на ней ничего не осталось, она показала пальчиком на тяжелые налитые груди, деловито пощупала их, взвесила попеременно на ладонях, как на весах, и сообщила, что они ей обошлись каждая по 4500 баксов. Мне тогда показалось, что им вообще цены нет!
Посмотрев в мою сторону и убедившись в произведенном впечатлении, она продолжала аукцион. Мне стало известно, что живот и ягодицы — она грациозно показала их — стоили несколько дешевле, но потребовали тренировок, массажа и протираний уникальными мазями, которыми пользовались Клеопатра, Софи Лорен и еще кто-то из наших. Все остальное... Но я уже ее не слышал. Обнаженная богиня, хладнокровно рассуждавшая о достижениях современной пластической хирургии, анатомии женского тела и стоимости отдельных его частей, способна была кого угодно свести с ума, не говоря обо мне с моей больной от рождения психикой.
Прервав на время лекцию, она удалилась куда-то, пришла на этот раз с лейкопластырем и залепила мне рот, в чем не было необходимости, поскольку я и так язык проглотил и одурел окончательно.
Время текло медленно, да и она не торопилась. Я помню до мельчайших подробностей все, но передавать их не буду. Муки мои сможет понять лишь тот, кто испытал их на себе.
Наконец она обняла меня, но с такой осторожностью, будто боялась сломать ненароком (опасения ее, кстати, были не напрасными), подвела, поддерживая, как калеку, к дивану, сама устроилась на нем и знаком велела забраться на нее, что я с трудом и не без ее помощи проделал. Она раздвинула ноги и я, слава Богу, был у цели. Но, когда я сделал несколько отчаянных попыток “загнать дьявола в ад”, как говаривали старики, до меня вдруг дошло, что “ада” нет, хотя я знал наверняка, что у нее должен где-то быть. И в этот миг чудовищной неразберихи и крайнего исступления, она надо полагать, совершив над собой нечеловеческое усилие, сбросила меня на пол и тихо сказала: “Я залепила пластырем то, что ты искал”.
...Мы расстались, увы! по моей вине, довольно сухо и с тех пор больше не встречались. Уходя, я спросил, как, лишив меня возможности действовать, ей самой удается удержаться от весьма распространенного ныне способа. Она ответила, что испытывает к нему физическое отвращение.
Говорят, она уехала за границу.
Очень жаль!