Три тунеядца и один угнанный Трабант

                Три тунеядца и один угнанный «Трабант»

  Все началось с того, что мы угнали Трабант. Это был маленький бежевый Трабант-кабриолет дяди Стояна, который жил в нашей парадной. Он был классный мужик, да вот только его «старушка» уж больно нам пригляделась. Даже не своим «дизайном», а своей гармоничностью. А неприметен потому, что таких бежевых старух было полным полно в Болгарии. Зачем нам неприметность? Мы не собирались гонять по шоссе, убегая от полиции, какие сцены многие привыкли увидеть в американских боевиках после угона. Мы собирались ехать проселочными дорогами, где нет закона, правил и надзора. На те дороги, где правит земля, солнце, ветер... где так далеко до нашей привычной жизни.
  Так вот, рано утром мы взяли все что нам нужно: диски с музыкой, проигрыватель, безбожное количество выпивки, которая так не сочеталась с нашими, еще не повзрослевшими телами, кошельки наших деловитых отцов и проволоку. Можно и не проволоку, этот раздолбанный Трабант все что угодно заведет.
  Мы вышли до рассвета. Проснулись до петухов и человеческих глаз. Мы убежали, как последние воры и тунеядцы, без прощаний и воспоминаний, думая только о том, что нас ждет впереди, хотя и сами не могли представить что же.
  Рассвет прошел крайне удивительно. Словно первый рассвет нашей жизни. Мы невольно задумались — когда ранее мы видели рассвет? Да никогда. Мы всё спали. Пора уже было проснуться. И в правду, пора! Мы словно заткнули уши от воображаемых гневных криков наших матерей, мата отцов, недовольства взрослого мира и мерзкого цоканья бабушек на скамейке, перед домом. Мы всего лишь дети.
  Уже виднелся край города и поворот в поля. Там не было асфальта, который обычно ведет нас только так, как он пожелает, и мы в свою очередь не замечаем всего то, что вокруг нас, мы слепнем, делая себе иллюзию, что видим, хотя смотрим не дальше лобового стекла нашего автомобиля.
  Мы промчались мимо знака «София», темнеющего из-за сзади блиставшего солнца. Кончился город, кончились пригороды...
 Прочь с наших колес, Асфальт! И вот резина нашей малышки зашуршала, переезжая через мелкие камушки проселочной дороги. Звук напомнил нам о раннем детстве, когда мы рассекали сельские тропы на наших велосипедах, не задумываясь о том что будет нас вскоре угнетать. И назревает вопрос: где все то, что мучает нас сейчас? Нам пришлось его выплюнуть, высморкать, выплакать или просто выкинуть из головы, гоня 100км/ч против ветра.
  Я и мой друг открыли первую попавшуюся бутылку. Это было старое вино его отца. Мы посмотрели друг другу в глаза, и какой-то необычный смех раздался между нами . Он хранил его, что бы открыть на юбилее своей матери. А сейчас мы распиваем его на заднем сидении, крича от радости, что наконец-то откроем эту красивую, дорогую бутылку и выпьем ее содержимое за десяток минут. Крепко. Но раз уж начинать, так начнем же жизнь как следует, помянув наше бывшее существование. Терпкий вкус вина быстро объял наши ротовые полости и буквально через минут пять, мы взмыли в небо, стоя на сидениях,  широко открыв глаза так, что бы ветер больно врезался в глазницы, опьяненные собственной свободой, стали петь безумные песенки Горана Бреговича. Он тоже напился, хоть и был за рулем. Мы не боялись смерти, да мы и так были в «Машине смерти», но пытаясь вырваться за ее пределы мы вступали со смертью в диалог, рискуя всем что есть, даже я бы сказал, всем, что есть у человека — возможно такой никчемной, а может и такой исключительной вещью как жизнь. Все остальное мелочи и мелкие мелочи, а примитивные мелочи тем более. Но радиус этой «Машины смерти», оказался уж слишком велик, что бы просто с него спрыгнуть. Как ни как — 6400км. Это мир, где на уме у всех только смерть, и лишь смерть что-то решает, и все заканчивается однозначно смертью, не имея продолжения вовсе. В таком мире остается только сказать: «Я выше этого!», как бы абсурдно это ни звучало, и доказать что ты не разделяешь идеологии, и не позволять смерти стать единственным изменением на твоем пути.
  Мы чувствовали, как мы отходим от города, как мало становиться его влияние на нас. Пьяные и неугомонные подростки, лишь почки огромного дерева. Да вот только, мы втроем стали отсохшими и сорвавшимися с дерева листьями, летящие в хаотичном движении, так не похожее на стационарное положение древа. Из нас не вырастет нового дерева, мы ничего не созидаем, и летим, летим пока не превратимся в прах. Но в нас есть смысл. Другие листья нам завидуют, нам так этого хотелось, листья до конца прикованные к ветвям, ветви к стволу, ствол к тверди земли. Это философия, какой бы она не была.
  Был закат, близилась ночь, затем звезды, а наш второй рассвет совсем далеко. Этот день был таким мгновенным, но таким же долгим как и наша жизнь. Мы уже сбавляли ход. Они сели вперед и о чем-то болтали, при этом через время о чем-то иронично посмеиваясь. Я смотрел на солнце. Я впервые заговорил о себе. Я все смотрел на утопающее солнце и его порождение, в виде розового заката. Оно покидало этот мир, уходило в другой, потом бы возвратилось обратно. Очень оно лицемерное это солнце, хотя может ему вообще на нас плевать и когда оно осознает, что мы безнаказанно пользуемся его светом, подаст на нас в космический суд и по приговору жителям Земли придется худо. Бред, конечно, но что-то меня в этом задело.
  Вот оно и ушло! Ждем тебя завтра!
  Ночь окутала нас своей темной простыней, навеивая сон, немного страха и желания жареных сосисок. Мы решили первую ночь спать в Трабанте. Будучи не в состоянии, я сразу же уснул. Но пока я спал, ко мне не приходили сны, а все потому что я воплотил свои сны в реальность. Это и приятно, и немного грустно, ибо теперь не было цели, мечты и чего-то невозможного. Но я сразу же себя успокоил. Цель у нас есть — мы надерем задницу всему миру, хоть она у него такая огромная, что никто и не заметит этой маленькой царапинки. Это была революция наших душ, особенного вида паломничество, которому мы предались, надеясь, что мы заставляем мир страдать своим отсутствием.
  Вот оно второе утро. Мы встали все одновременно. В животе урчало, очень хотелось есть. По карте, которая была в бардачке, в существовании которой мы не сомневались и до начала путешествия, так как дядя Стоян всегда летом уезжал в дикие места и без подробной карты страны ему было не обойтись, мы узнали что до ближайшей деревни было всего 5км. Мы все опять уселись по местам и погнали на всю катушку, включив «Нирвану», беснуясь от голода. Прошло не так уж и много времени, как в наш взор попала маленькая деревня, под именем Геварово. Ее здесь не было, я имею в виду «Машину смерти», отчего легче дышалось, точнее мы ее не чувствовали, так как никто ничего нам не указывал и не ограничивал, того, что мешало нам свернуть с асфальта, который нам так тщательно прокладывали.
  Мы нашли торговку, по-народному одетую бабку, торгующую всякой всячиной. Бабка не просила много, да она и не знала что такое много. Она больше говорила с нами и интересовалась, видимо придумывала очередную сплетню. Когда мы пытались возвратиться к делу, она то и дело вставляло лишнее словечко о козлах некого мужика Трифона, как она говорила инородные козлы, козлы-гомосексуалисты, причем последнее определение она сказала довольно криво, еще приукрашивая, что мало того что, разбудили всю деревню своими стонами, так еще и правду о хозяине рассказали, мол раскрылась тайна того, почему Трифон в свои 35 еще не женат, ибо, говорит, животные подобие хозяина. Тихо посмеявшись, мы купили все нужное нам питание и пошли загружать его в машину.
  Набивая рты хлебом, фруктами и укропом, мы грустно размышляли о социальной, но уже опороченной, девственности села Геварово. Это экзотическое смешение современных явлений с сельской простотой создавала какую-то до боли смешную иронию. Мы все выливались в единое целое. Приоритеты становились общими. Нынче нам интересней слушать о скандалах и гомосексуалистах, о бомбах и терактах, а может и надеяться на них, ведь без них жизнь и так принимает серый цвет.
  Тем временем, когда последняя щепка укропа переваривалась в наших желудках, бензин неугомонно сгорал, безжалостно загрязняя окружающую среду, и близился к своему полному самоуничтожению. Пора было сворачивать в «мир».
  По карте мы определили, что находимся далеко от всяких более-менее крупных городов. Это было нам на руку, ведь мы боялись попасться на глаза полицейским. Мы находились поблизости красивого дикого пляжа Иракли, которым особенно восхищался мой отец. Но мы не хотели смотреть на море сейчас. Ох, я же забыл вам рассказать! Мы долго спорили что же будет нашей конечной точкой и в конце концов сошлись на том, что найдем отличный морской вид и на этом наш путь должен был закончиться. Поэтому мы не горели желанием спускаться вниз, к морю, ведь это противоречило нашим планам, т.к. Иракли это был всего лишь дикий пляж, курорт всяких кустарников и мелких деревьев, в общем, классика жанра. Но без бензина мы точно бы не нашли бы наш пункт назначения. Решено было, что мы постараемся не смотреть на море, как бы феноменально это не звучало. Мы спускались вниз по дороге, чувствовали, как меняется воздух и как мы приближаемся к огромной синей водяной массе. Мы ехали сквозь небольшой лесок, поэтому моря не было видно.
  Вскоре наш автомобиль промчался мимо знака, гласящего о том, что заправка через 200 метров. Но лес заканчивался меньше чем через 200 метров, а справа должно было быть море. Большая красная вывеска «Лукойл» уже была видна и этот безумный голод двигателя нашего 
драндулета мог уничтожить весь смысл и абстрактность нашего путешествия. Назревала паника, и неожиданно мой друг резко сменил полосу, встал на встречную дорогу и смотрел, не поворачиваясь, влево. Мы тоже отвернулись. Через мгновение лесной мрак рассеялся, по нашим лицам растекся свет вечернего солнца, а мы ехали по скоростном шоссе на встречной полосе, боясь скорее провала, чем несущихся нам навстречу автомобилей. Мы не знали:  есть ли они там, так как наши глаза были прикованы к долине, противопоставленной морю. Ощущения были, словно ты идешь по абсолютно темному коридору, с жутко скрипящим паркетом, чувством, что какие-то насекомые бегают, оставляя влажные следы, у тебя по телу,   и страха, что-то выпрыгнет из-за угла, как в фильмах у Хичкока.       
  Резкий поворот, и мы заехали  на площадку заправки, подъехали к бензоколонке, выпрыгнули из машины, все так же не оглядываясь.
Шестая колонка. - сказал я, протягивая потрепанные деньги кассирше.
-Ыгм... - что-то подобное пробурчала она, принимая платеж. Она играла в «Сапера» и была куда более сконцентрирована на виртуальных минах, чем на том, что 16 летний подросток покупает у топливного магната бензин, что бы и дальше бегать по миру, скрываясь от его предрассудков и настроений.
 Я взял чек и направился к выходу. Там беспокойно ждали меня мои спутники. Решалась судьба нашего бегства. И судьба побеждала законы.
-Черт возьми!!! - вскрикнула кассирша, когда квадратик неожиданно оказался красным с сочной черной начинкой, посмотрела на выход из помещения – солнце слепило ей глаза. А мы были за солнцем.
  Мы опять ехали в поля, прочь от синевы моря. Еще рано.
  Я задумался о том, как же мы похожи на мины из этой игры, родом из папки «стандартные».
Вначале все квадратики одинаковы и ничем друг от друга не отличаются. Затем каждый из них раскрывает свою истинную натуру. Разные цифры, словно обозначающие КПД этого индивида. Единицы, двойки, тройки, четверки, а некоторые и вовсе пустые. Но есть такие, которые окунают управляющего квадратиками в ярость. Мины, мины, мины...
  Мы отъехали от моря уже на достаточное расстояние. Мы ехали по небольшой, но недавно качественно отремонтированной дороге. Впервые мы осознали, что на самом деле не знали, куда едем. Мы едем в никуда, пытаясь убежать от необъятного влияния «Машины смерти». Три фактора истинной истории: куда, когда, зачем. И все они неопределенны: никуда, никогда и просто так. Пора было уже что-то выбрать.
  Мы ехали по дороге, и справа от нас стояло поле подсолнухов. Десятки тысяч подсолнухов, одурманенные солнечным теплом, так слепо и следуют за светилом, а что будет с ними, когда оно эгоистично исчезает? Кто его знает?
  Вдруг на расстоянии мы увидели одинокого деда в алой, выцветшей рубахе. Рядом с ним стояли корзины, доверху набитые желтыми фруктами, и повозка с сеном, а рядом с ней, тащивший ее осел. Мы замедлили ход, чтобы как следует его рассмотреть. Это был сильно загорелый старый цыган, торговавший желтыми грушами. Такое чувство, что он нас манил, манил жутко и мы не могли не остановиться.
  Они остались сидеть. Стоя перед ним я не испытывал ни смущения, ни пренебрежения ( цыган в Болгарии не любят), а только интерес и замешательство. Видимо он знал ответ, только ответ на что так и оставалось для меня загадкой. Он порылся в корзине и вытащил грушу, понюхал ее, при этом сильно втянув воздух, и протянул мне.
-Вот. Возьми, вижу ты голоден. - сказал он мне с каким-то, всегда мне непонятным, цыганским задором.
-Спасибо... - коротко ответил я.
  Еще секунд десять мы так и стояли, смотря друг на друга. Я на него бегающими глазами, он нам меня уже желтыми от старости, но все так же пронзительными. Я посмотрел на грушу, которую мне дал старик. Это была обычная груша, обычней и не бывает.
-А почему вы дали именно эту грушу? Чем же она отличается от тех, что наверху корзины? - неожиданно спросил я.
-Она спелая. А эти... да, нет... - продолговато сказал он. - Нынче поколение совсем неспелое и невкусное. А эта... эта да! Просто вкуснятина.
-Поколение!?
-А что же, молодой человек? До тех пор пока они не попадут к нам в рот, они проживают целую жизнь, а все вместе и целое поколение. Людям сложно о ней судить.
О груше?
-Да, почему бы и не посудить о груше? Все время она растет, пытаясь набрать в себя как можно больше питательных веществ. Только это зависит от всего дерева. На какой земле оно стоит, много ли воды и света. И груши получают все одинаково и столько, сколько возможно, кроме таких, какую ты сейчас держишь в своих руках.
  Я удивленно посмотрел на загорелое, морщинистое лицо цыгана. Оно расплывалось в улыбке.
-Она развивается по своим правилам за счет жизни дерева. Она не хотела быть плодом дерева, она хотела быть его участником. -  эмоционально возрастая в своих речах, продолжал старик. - Многие скажут, какая эгоистичная груша, груша-паразит. Но нет, те груши, которые и вправду очень много потребляют, вскоре падают под собственным весом, и дня через три, когда они уже гниют, но их семена еще не достигли  земли, их безжалостно выбрасывают на помойку. Эти живут до конца. И скажите мне, неужели эта замечательная груша, не то, что эти иссохшиеся, не породит лучшее поколение?
  Я молчал. Я не мог ничего сказать. Но он мог.
-Поворачиваете. Иракли отличное место и море там просто чудное.
-Это не то.
-Почему же?
-Там все... слишком гармонично. Это не тот фееричный конец, который бы подходил сути нашего бегства.
-Понимаю. Конечно понимаю. Тогда Калиакра!
-Что?
-Калиакра. Это такой... Нет, пускай это останется мечтой. И вы ее воплотите в жизнь, как уже делали раньше. Тем более это место тебе подходит!
-Почему?
-Потому что ты - спелая груша!
  Он не захотел продавать нам свои груши. Сказал, что нам пора ехать, и незачем нам тратить время на его невкусные плоды. Садясь в машину, я посмотрел на него в последний раз и спросил.
-А вы спелая груша?
-Да, мой друг.
-Так почему же вы здесь?
-Потому что я цыган.
  На этом мы расстались. Я чувствовал, что я бы хотел, чтобы мне было его жаль, но он не вызывал у меня жалости. Я скорее чувствовал обиду за то, что он чувствовал себя отвергнутым. Он и в правду был отцепившимся листком. Да и мало кто ему завидовал. Все шло крахом. Он был нашей противоположностью. Но я чувствовал, насколько я неотделим от него. Смысл бегства сменился на другой и мы уже ехали сами не зная куда. Калиакра — совсем не знакомое нам место, как и название. Оставалось надеяться только на мечту.
  Мы ехали, а вокруг была теплая, безветренная ночь. Жутко хотелось спать. Поэтому мы заехали в первую попавшуюся деревню. Улица там была всего одна и на ней мы не нашли место, подходящее для сна, подобного нашему. Но проехав около тридцати метров после конца деревни, мы увидели большой дуб, а под ним не очень высокую траву, которая казалась нам очень мягкой. Возможно, это уже стереотип, что сон под дубом очень крепкий, но все же мы поддались этой легенде. Мы пали на траву и мгновенно уснули невероятным сном. Количество картин, приходящее нам в голову, было невероятно велико. Каждая из них была своеобразна: некоторые были безумно красивы, некоторые устрашающие, а некоторые такие, что даже самый объемный словарь не содержал бы названия этого чувства. Мы обновлялись, снова и снова. Это был не конец и не результат. Это был только лишь путь.
  Вдруг сон принял довольно туманный вид, словно это был не сон, а давняя видеозапись. Меня не было, видно было только то, что я иду по тропинке в холмах, а впереди одинокие ворота, выложенные из серого камня. Я шел к ним не спеша, а идя и отвлеченно думая о скрытом в них обмане. Они тащили к себе, и казалось, что мир, находящийся за их пределами, был совершенно другим, словно окно в тесной квартире, смотрящее на просторы старого города. Я все шел, и чем дальше я продвигался, тем больше я отделялся от того мира, в котором прибывал, и вливался в новый, находившийся по ту сторону мистической двери. И вот, я уже стою совсем рядом с ними, почти сплотившись, но не могу сделать последний шаг. Я смотрю вперед на небольшое поле и вечная тишина царила там, только вой ветра, незнающего, что такое время. Пульс учащался, дышать становилось все тяжелее, такое чувство, что солнце приближалось все ближе и ближе, и что вскоре оно сожжет все вокруг. Я провалился в дверь...
  Все обернулось тьмой. Я стоял на горячей скале, а внизу целое озеро мерзко булькающей лавы, словно я в желобе вулкана. Огромная пещера и в ней огромное смертоносное озеро расплавленного металла. Неподалеку от моей скалы, посреди лавы находился небольшой песчаный остров, с мелкой травкой местами и несколькими пальмами, а так же целая орава безумно кричащих, дерущихся обезьян. Кто знает, что они там делали, да и как они там выживали посреди всего этого жара. Но то, что происходило на острове с обезьянами поражало меня куда больше, чем то место в, котором я находился. Обезьяны бились так, как можно представить в самой изощренной фантазии: они кусали, били, царапали, рвали друг другу челюсти и все это они делали ради бананов. Конечно, ради чего еще могут биться обезьяны, ради последней щепки фруктов. Причем  эти бананы гнили и разлагались с невероятной скоростью, и их нужно было съесть как можно быстрее иначе бы все было  напрасно. Гориллы давили более мелких особей, а хитроумные лемуры запрыгивали на них и выдирали им глаза. Тонкие струйки крови приматов текли, так и проваливаясь под песок, оставляя на нем страшный багровый след. Некоторые обезьяны, не выдерживая этого безумия, сами прыгали в лаву, и, напоследок, взвизгивая самым жалостным криком, какой может издавать живое существо. Его испепеляло изнутри, от него ничего не оставалось в этом мире, даже длинной нити последней крови. Бананы стухли окончательно, не доставшись никому, и все приматы мгновенно пали на землю, истощенные от самой настоящей мясобойни, часто дыша и издавая долгие вои от тупой боли сломанных костей. Все затихало, некоторые умирали, некоторые, совсем изнурившись, засыпали.
  Вдруг одна обезьяна вскочила на ноги, и побежала к одной из пальм, нервно повякивая. Многие подняли голову, наверное, думая, что, нестерпев боли, она прыгнет в лаву. Но она начала карабкаться по дереву и все синхронно подняли голову. Короткое затишье, наверное мучительнее чем само страдание от полного сумасшествия, застыло в глазах десятков обезьян. На пальме, где-то на самой верхушке висели твердые большие кокосы. В такие моменты хочется встать перед ослепленной влечением толпой и заорать до хрипа: «Это все не так!!!».
  Обезьянья масса рванулась к пальме, горилла прыгнула из толпы на пальму, раскачав ее. Мелкая обезьянка, которая была уже на половине пути до заветной цели, упала, и множество ног растоптали ее мгновенно. Обезьяны драли крепкую кору пальмы, заполучая острые и болезненные занозы, сотворяя себе иллюзию, что они хоть как-то идут к своей мечте. Смерть опять приняла их в свои объятья. Наворачивались кислые и тяжелые слезы, я готов был прыгнуть в озеро лавы, и грести, пока не сгорю вовсе, лишь бы тоже создать впечатление того, что я плыву к ним, ради их спасения. Я опустился на колени, давясь собственным плачем, чувствуя, что камень нагревается и что я, медленно, но жарюсь на самой настоящей сковороде.
  Неожиданно мой взгляд пал на край острова, где сидело необыкновенное создание. Оно сидело само, уйдя от этой резни осуществляемой собственными когтями. Это был белый, даже скорее светло-серый гиббон. Он тихо копался в песке, как будто бы зная, что там что-то лежит. Он копал и копал, и в конце концов что-то нащупал. В этот момент он посмотрел на меня, пронзительно и ясно. Я поднял руки и впал в ужас, увидев, что я такой же как и он — седой гиббон. В этот момент, оно вытащило свою находку. Это были две желтые спелые груши.
Я не мог отвести глаз, а никто из сражающихся не заметил их. Они не гнили, как бананы, и даже издалека было видно, что они идеальны. Пересилив свое восхищение перед найденным кладом, я отвел глаза и посмотрел на находчика. Морда гиббона пропала, а на ее месте появилось лицо цыгана. Оно не было так весело, как при нашей встрече, и он, громко рявкнув в мою сторону, кинул одну из груш, попав мне прямо в лоб. Груша размазалась и ее жидкость растекалась по моему лицу.  Я просыпался...
  В надежде увидеть бесконечное голубое небо над собой, я открыл глаза. Небо я увидел лишь кусками, а на первом плане стояла чья-то, неугомонно лижущая меня по лбу физиономия. Когда сонный туман у меня в газах рассеялся, я увидел, что надо мною стоит и лижет меня мелкая коза. Увидев, что я раскрыл глаза, она посмотрела прямо в них и сильно но коротко бекнула. Глупая коза меня разозлила, хотя и спасла от страшного сна, но все же эмоции во мне бушевали сильнее, и я треснул козу легкой пощечиной. Она в диком ужасе убегала с того места, где мы спали, спотыкаясь о камни, при этом сумашедше визжа.
  Я вытер лоб. Он был весь в козьих слюнях и мое лицо тоже. Я все же снова посмотрел вверх, на небо и понял, что время близиться к полудню, пора было ехать. До Калиакры оставалось около двух часов езды по магистрали, нам же нужно было ехать около четырех по проселочным дорогам.
  Ни единого облака не было на небе, и солнце пекло со страшной силой. Термометр показывал почти сорок градусов. Когда я облокотился на капот Трабанта, я сильно обжегся. В гневных, редких выкриках, матерясь на глупое солнце, я крутился на одном месте и не остановился, пока не посмотрел на дорогу. На ней большой чередой ехали цыгане на ослах, напевая во все горло цыганские мотивчики, уже распивали ракию, не смотря на несносную жару. Мы быстро запрыгнули в машину, стряхнув с себя прилипшую сухую траву, чтобы догнать их. Теперь цыгане играли для нас какую-то особую роль, мы забыли о прошлых ограничениях в межрасовом общении. Мы подъехали ближе к каравану и сбавили ход, когда очутились рядом с целой цыганской семьей. К ослу, на котором ехал отец, была привязана небольшая повозка с сеном, в которой ехала мать и две дочери; но больше всего нас поразил сынишка, игравший на дудке, сидящий внутри корзины, подвешенной все на том же
бедном осле. Отец бал жутко пьян и пел задушевные серенады под игру сына.
-Эй, романэ, куда вы все едете? - выкрикнул я. Цыгане любили, когда их называют романэ.
-На юг, мой друг, на юг. Там наш табор. Мы здесь недалеко от Варны торговали...
-Грушами! - сказал я вдогонку.
-Грушами? Нет, нет, мой другар... Арбузами. Очень сочными арбузами, потому что цыгане никогда никого не обманывают. И, как видишь, все продали... А теперь едем обратно в табор. А я  и не слыхал, чтобы цыгане торговали грушами... Пускай жлобастые турки занимаются этим делом. А мы продаем арбузы. Арбузы, понимаешь ли, очень удивительные создания,.. - итак нам, пьяный отец коренастого цыганского семейства рассказал все про арбузы, его родню, друзей, турков, Чингисхана и готов был рассказать нам про его бабку, как вдруг наш автомобиль резко остановился, и нас толкнуло вперед.
-Что такое!? - гневно спросил он.
-Бензин закончился! - объяснил я.
-Так мы же только вчера заправлялись.
-Но мы к тому же и ехали полночи!
-Да и двигатель у него маленький. - вставил цыган. - Но кое-что можно сделать!
  Он вскочил со своего осла и кривым пьяным бегом побежал в начало каравана. И когда он его достиг и сказал очередному наезднику осла, что-то на ухо, весь караван мгновенно остановился и издалека цыган помахал нам рукой, приглашая нас подойти. Мы повиновались и вылезли из Трабанта, робкими шагами проходя к началу цыганской цепи. Подойдя, мы увидели мужчину лет пятидесяти, впечатляющего цыгана с большой черной круглой шляпой и пышными черными усами. Он недоверчиво на нас поглядывал и жевал свою соломинку. Это был старейшина всего табора. Он все смотрел и смотрел, а затем громко рассмеялся и подмигнул нам.
-Вы согласны, аверчета? - с некой сатирой он сказал эти слова.
-На что? Вы же нам ничего не сказали. - смущенно проговорил я.
-А так непонятно!? Мы прицепляем ваш автомобиль к двум лошадям, они его тащат, а в замен к вам садятся дети и все желающие, и на стоянке мы даем вам ваш заслуженный бензин!
-Но у нас только четыре места, не считая место водителя!
  Он повернулся, пристально всмотрелся в наш драндулет, взглянул снова на нас, подняв бровь, и сказал с наисерьезнейшим видом: « По мне так все четырнадцать.».
  Это было как в фантазии автора сказок о Питере Пене. Как только Трабант прицепили к лошадям, куча детей, их матери запрыгнули в него, а какие-то шкеты лет по пять открыли багажник и влезли внутрь него, высунув головки и улыбаясь следующему звену длинного цыганского каравана. Сын цыгана, нашего нового друга, благодаря которому, мы кое-как и продвигались по стране, все так же играл на своей дудке, а дети, а за ними и, ехавшие на ослах их отцы и матери, подпевали. Из-за давки внутри машины мы выпрыгнули и шли рядом, попросив детей из багажника дать нам вина. На жаре мы сразу опьянели, как и многие вокруг, но в этом помрачении разума не было ничего мерзкого, наоборот это превращалось в настоящий карнавал души. Некоторые из каравана услышав более веселый мотив, доносящийся из хора имени нашего Трабанта, спускались с ослов и , подходя, начинали пританцовывать и мы вместе с ними вливаясь в общий хоровод. Все было как-то иначе, не так, как мы привыкли видеть, а точнее слышать, когда люди в Софии видят цыгана и, язвительно посмеиваясь, говорят тихо себе: «Ха! Мангал.». Мы были частью этих ободранных, но живо смеющихся детей, женщин крашенных в бордовый цвет и с золотыми зубами во рту, далеко не являющихся эталоном красоты, мужчин с хитрыми улыбками и запахом дешевого пойла изо рта. Эти люди жили и забывали про какие-то оковы, которые на них наложены «там», то, что мы называем «миром». Нам небыли противны их прикосновения, хоть их руки были грязными, запах при их объятиях, хоть они и не мылись уже дней пять. Они не боялись своей безумной и беспричинной радости, как многие из нас бы и поступили. Время летело абсолютно незаметно, словно его не существовало, хотя, вполне возможно, что тогда оно так и было. Мы чувствовали только цвета, те бесконечные в своем числе цвета человеческой жизни.
  Было уже четыре часа дня, затмение наших голов уже давно прошло, и мы подходили к месту стоянки всей этой огромной цепи из ослов и их хозяев. Мы заехали  первыми и, когда мы остановились, нам помогли отвязать лошадей от Трабанта. Нам обещали бензин, и нам нужно было его срочно получить, ведь именно сегодня путешествие должно было закончиться.
-Ах, да. Бензин... Цане! Достань бензин и принеси сюда! - рявкнул вожак стаи зашуганному пацану. Через минуту он вернулся, неся совсем маленькую канистру.
-Вот.
-И это все? Черт возьми, сколько отсюда ехать до Калиакры?
-Час.
Охренеть!!! Это же по магистрали час! А нам не меньше трех! Что теперь делать!? Эта развалюха сжигает его за минуту весь!!! Мы договаривались, мой друг!!!
Да больше вообще нет бензина! Подумай, зачем нам бензин, если мы ездим на ослах?
  Он не врал. С отчаяньем в глазах мы уселись в наш милый Трабант. Он заправил его и приготовились отъехать, как вдруг цыган снова подошел к нам.
-Едь по магистрали, мой друг. Так будет лучше!
-Да бензина не хватит и на это. Тем более нас остановят раньше, чем мы приедем куда надо.
-В конечном счете, вам стоит проверить хоть иногда свою...
-Что? Судьбу!?
-Можно сказать и так, но я предпочел бы назвать это свободой. Не спрашивай почему, мой друг. Сейчас прощай и удачи. Свобода есть внутри. Не только вокруг тебя, но и здесь. Прощай. - сказал он, постучав себе по голове.
  Мы выехали и снова этот цыганский народ переворачивал нашу жизнь. Мы ехали, молча и не говоря друг с другом. Эти дети всего лишь не знали чего ждать, не знали смысла их бегства: толи истинное призвание их души, толи не более приметное чувство, как инфантильность. Было ли все то, что они прожили за эти три дня настоящей исповедью за свои прошлую беспозвоночную жизнь, или лишь ее замениетелем, не лучшего качества. Они не знали ничего, кроме того что творилось у них в голове. И вот они, три тунеядца на распутии, решают, бежать ли им все дальше и дальше, чувствовать страх и ненависть к этому миру, ломая всю свою прежнюю жизнь, придавая ее забвению, и не давая шанса на будущее новой, но которой они так и не узнали. Господи, не узнали. Все пыль, примитивная мелочь, которую они так проклинали. Вот распутье вошло и мир материальный. Он уже был готов повернуть в поля, когда я его остановил. Магистраль стояла прямо у нас перед глазами, покрасневших от мыслей, которых было не собрать. Я взял в руки проигрыватель и начал копаться в файлах. Случайно я включил Игги Попа, его ветреную, заводящую и свободную песню. Она не подходила в этот момент, но зачем было все усугублять?
Гони. Будь, как будет.
  Они кивнули. Он жал на газ и не отпускал, ехал, смотря только вперед, но не по сторонам. Ничто не могло нас смутить из окружающего, есть только прямой путь, который мы прокладываем сами. Я поднялся на колени и ветер снова врезался мне в глаза, как тогда, когда я восхищался той свободой, которая у меня была, и которую я сейчас не понимал. Заблудшие солнца, зашедшие за горизонт, так и не нашедшие пути назад, потому что не хотели возвращаться, и не знающие, куда идти дальше, потому что они три одинокие звезды за миллионы световых лет вокруг. Ветер растрепывает мои волосы, свет попадает в глаза, несущиеся рядом автомобили режут слух, а истинное солнце, гуляющее само по себе, греет мою бледную кожу. Я живу в «Машине смерти», а точнее бог знает где, но это удивительное место!
Ла-ла-ла-ла-ла...лала-ла! Ла-ла-ла-ла-ла...лала-ла! Ла-ла-ла-ла-ла...лала-ла!
Это воодушевленное лалаканье Игги Попа вдохновляло нас и Трабант все на новые рывки. Мы проехали мимо полицейского поста на высокой скорости, так что я всего лишь успел моргнуть. Я даже их не увидел. Мы неслись туда, где мы должны были быть, и должны были быть до захода солнца. И на этот раз судьба не в выигрыше. Мы побеждали судьбу.
  Стрелка опускалась к изображению бензоколонки, веки поднимались от тускнеющего солнца, а душа... душа, пожалуй, замерла, никто не ведает из-за чего. Мы знали, что это уже конец, чувствовали как мы в него вливаемся, но так до сих пор его и не познали. На сердце становилось легче, но все же незаметный страх проскальзывал в наших глазах, волосах, зубах. Во всем нашем существе. Трабант уже начинал кряхтеть, он сбавлял ход, и по мере его замедления утихал тот запал, с которым мы так красиво проехали мимо полицейского поста...
  Он остановился. Светило практически прикоснулось к горизонту, я взял себя за голову и рвал волосы, горькие слезы практически потекли из моих глаз. Я сел на капот и смотрел на уходящую вниз дорогу, в конце которой должна была быть Калиакра. Так близко, мы уже практически прикоснулись к мечте, о которой нам рассказывал цыган. Он открыл капот и достал бутылку шведской водки. Я смотрел, как медленно она течет к его губам, уже приготовившись обжечь его рот и горло. Напиток скорбящих, лишь подчеркивающий наше фатальное положение. Разве это единственное, что мы можем сделать!? Романэ, неужели!?
-Нет! НЕТ! НЕТ!!!
-Что, черт возьми, с тобой такое!? Не одному тебе херово... - прокричал он, когда я вырвал из его рук бутылку.
-Это... Это наш выход! Да! Мы... Мы зальем ее в бак и поедем, давайте! У нас мало времени, быстрей!!!
  Они посмотрели на меня отчаянным взглядом. Они не разделяли моего энтузиазма, не понимали, что я имею в виду, да и в принципе, было видно, что я поверг их в замешательство.
-Ты!.. Ты безумец! Это абсурд, она не поедет на водке, да... да как ты себе это представляешь? Отдай бутылку! Если это все провал, то дай затмить его хоть сейчас. Да отдай же! Ты безумец!!! - практически в бреду, орал он, а тем временем я уже засунул горлышко бутылки и собирался вылить водку внутрь. Но я отвел ее и посмотрел на них, красных от нервов, или просто от палящего днями солнца.
-Посмотрите назад. Вон, дорога сзади, а еще дальше города, а еще дальше столица, дальше другие страны, континенты, весь мир и там мы безумцы все втроем. Неблагодарные дети. Мы бежим, не зная от чего. Это они говорят. Неважно от чего, главное куда. И мы знаем, куда и там ждет нас, и готово принять нас всех в объятья. А это пойло единственный наш шанс. Что вы смотрите? Что еще горит?
-Еще четыре бутылки водки и одна абсента.
-Давайте же их сюда.
  И они дали. Мне удалось на них подействовать, хотя они и до сих пор считали меня безумным. Я собирался водить, да и врятли они уже верили в наш успех. Всего один поворот меняет нашу жизнь. Всего один, какая мелочь, одна лишь струя горящей жидкости, одна искра и первый сантиметр. Господи, как долго. Холодный пот на лбу, нервная чесотка на затылке, колкий тяжелый выдох. Поворот. Грохот. Струя. Искра. Первый сантиметр. Шаг на пути к солнцу. Сон сборной тунеядцев.
  Это было необычное движение, движение на нашем собственном утешении, которое было нам уже не нужно. Мы не знали, сколько мы проедем, но, по крайней мере, мы еще двигались вперед. Первая синяя линия вдали. Море спешило нам навстречу до захода солнца оставалось еще около получаса, а мы были уже совсем рядом.
  Море, которое мы так жаждали увидеть, было сегодня невероятно спокойным, гладким и неприкосновенным. Целый незапятнанный мир под толщей воды. Наверное это прекрасно, быть рачком, лежащий в глубинах моря и не думающий ни о чем кроме еды и потомства.
  Калиакра была большим каменистым мысом, высотой метров двадцать над морем. Мы подъехали не с туристической стороны и остановились где-то за двадцать метров до обрыва. Бурые скалы давали вдохновения и внушали трепет, мелодия разбивающихся волн исчерпывала терпение. Единственное что нас отделяло до целостности картины — это небольшие каменные ворота, такие же, как и в моем сне. Мы прошли сквозь них и мелкие отрывки сна воспряли у меня в голове, но они не обескуражили меня, так как передо мной взгромоздился тот вид, о котором я мечтал. Это все сделано для нас и все вокруг только наше! Мой дух воспрял настолько, что я уже вскочил и снова начал петь вместе с Игги Попом, который голосил у меня в подсознании. Но мой взгляд упал на смотровую площадке и я увидел толпу туристов стоящих, всех разом ''держащих'' солнце на своих ладонях, и вот снова «Машина смерти» напомнила о себе. Я плюхнулся на землю и свесил ноги с обрыва. Я представил как мы садимся в наш , уже так нам полюбившийся, Трабант, разгоняемся и вылетаем с пропасти, медленно падая вниз, глядя на туристов на смотровой площадке, а они в свою очередь, ''держат'' нас на ладони и улыбаются в камеру брэкет-системой. Глупые чайки орут своими убогими криками, кружат вокруг нас, боясь докоснуться, даже приблизиться. Мы тоже улыбаемся до ушей, да вот только немного кривыми зубами, и приветливо махаем из нашего Трабанта, а через секунду разбиваемся об острые скалы внизу, автомобиль взрывается, а наши обугленные тела тонут, став уже собственностью рачков. На следующее утро люди прочитают о нашей смерти в газетах, перед этим узнав предысторию, только и скажут: «Фу, какие тунеядцы!». И забудут через секунду, дожевывая очередной гамбургер или перейдя к хроникам очередной светской львицы, и к очередному, и к очередному...
  Я встал и посмотрел назад в равнину. Где-то там был мир без этого мощного, но в тоже время мироутворенного моря, без этого солнца, которое играет с нами в слепую игру, без нас, без спелых груш... Куда стоило смотреть, наверное не знает никто, и первое, что я мог сделать так это взглянуть на нас самих. Грязные, уставшие, немного счастливые, немного печальные, смотрящие на блики солнца в море, мы улыбаемся, сами не понимая чему, наверное,  все-таки отблескам, хотя может и просто потому... потому что это конец. Конец этого долгого путешествия, пожалуй, нисколько по стране и миру, в котором мы так  быстро отчаялись, а скорее по собственной душе, увязшей и почти сдавшейся, делающей уже последний рывок, который, как даже мы не могли уже верить, оказался именно тем, который помог выкарабкаться из трясины собственной агрессии и суждений, не имеющих продолжения в делах.
  Отчаянный солдат, прошедший войну всего наполовину, пал среди боя в грязь и заплакал прямо на поле сражения. Он смотрел, как римляне рубят галлов, а галлы римлян, уже узнав свою смерть в лицо. Повсюду были звонкие лязги мечей, темные струи, толи крови, толи размокшей почвы, щипавшие глаза, которые и вправду не хотелось открывать. Он видел жену и дочь, отца и мать, друзей и врагов, галлов, которых он убил и которых должен был бы убить всех стоящих вместе, где-то там, в его воображении. Его отец вышел из толпы и тихо сказал ему на ухо: «Неужели мы стоим вымышленного бога, сынок?».
  Он отразил удар воина, который уже практически убил поваленного гала, оттолкнув его. Он подал павшему руку. Тот, хоть и с недоверием, взялся за нее и поднялся. Они одни стоят здесь, галл и римлян, смотрят друг другу в глаза, и единственные среди всего этого хаоса знают, что не заколют друг друга, как свиней, ради золотых лавров на голове.
  И вот я, стоящий около обрыва, неожиданно представив себе эту картину, готов был возвратиться в долину страха и страданий, радостей и счастья, жизни и смерти... Последний легионер последнего легиона усомнился в божественности Цезаря и его лавров.
  Куда дальше? В мир, с которым мы струсили заговорить. Но только с тобой мой милый Трабант...


  Все лето я провел, можно сказать, у себя на балконе в мечтаниях об этом путешествии. Иногда вставая, я шел взять себе поесть, и возвращаясь на балкон, киснуть от жалости к самому себе и к своей беспомощности. Я не мог ничего, поэтому путешествовал я в своей голове.
  Под вечер дедушка попросил меня пойти вниз, в магазин за хлебом, который находился неподалеку от нашего дома. Был уже закат, именно такой закат, который я представлял себе на Калиакре. Я тихо посмеялся над собой, даже над своей неуклюжести в глазах посторонних, как я считал, которые думают, что я жертва переходного возраста, который выглядит, как сумасброд. На скамейке перед домом сидел один одинешенек дядя Стоян, смотрящий из стороны в сторону от старческой скуки, которая совсем не была скучной. Увидев меня он быстро отвел глаза и посмотрел на свой Трабант, с какой-то странной улыбкой.
-А ты знаешь, что я цыган? - резко и весьма неожиданно рассказал дядя Стоян.
  Незаметный блеск задора пробежал по его глазам. Я совершенно ясно прочитал: «Давай!»


  Сегодня дядя Стоян проснулся немного позже чем обычно, да и все начало дня пошло не так как всегда. Вместо завтрака он сел в кресло и перелистывал многочисленные альбомы, иногда смеясь, думая, вспоминая все, что он видел на фотографиях. Он вообще не поел сегодня с утра, ведь его друг Васко уже давно ждал его внизу, что бы поиграть в шахматы. Васко всегда выигрывал, как думал дядя Стоян, хотя всегда разными путями, иногда и на волоске... Лифт, казалось, спускался куда более медленно, чем он привык, и старик с удовольствием насчитал 15 этажей. Ему редко приходилось считать, да и когда ему бы приходилось это делать? Он доверял Петро, а этот молодой человек, как ни крути, приносил ему пенсию.
  Он вышел из парадной и увидел Васко, который, уже засидевшийся, двигал фигуры, разрабатывая стратегию. Он посмотрел на Стояна и улыбнулся ему. Он не обижался, ведь куда спешить старикам. Дядя Стоян подошел, пожал ему руку и уселся за свое игровое место, расставляя обратно фигуры.
-Прогнозировал, наверное? - спросил он у Васко.
-Я? Ах, да ты про это... ну да.
-Ох, нет... нет, нельзя все предугадать заранее у себя в голове, нет... - проговорил он куда-то в воздух, да и Васко не обратил на это особого внимания, сосредоточившись на игре.
-Уже конец августа, а ты все еще не поехал в свой поход. Чего откладываешь-то? И где твоя старушка, а то ее не видно? - спросил Васко, медленно моргая с чистым выражением лица. Дядя Стоян, улыбаясь, молчал. -- Смогли-таки.
-А что же еще, Васко? Что же еще им оставалось делать? Нельзя все прожить, где-то в своих мечтаниях. Да и как можно знать свой путь, даже не пройдя по нему дальше середины?


  Той ночью мы угнали Трабант дяди Стояна...