Хорошо жили, девка, ох, хорошо!

События августа 1991 года смели десятка полтора монументов в Москве, но этот уцелел. На нем даже написать ничего не успели — то ли руки не дошли, то ли краска кончилась. Так и стоит около станции метро ПАМЯТНИК РЕВОЛЮЦИИ 1905 ГОДА.
А мимо него до последнего времени ходила женщина, судьба которой причудливым образом переплелась с судьбой этого монумента. Мария Васильевна Бархатова, 1905 года рождения.
ВСТРЕЧА ПЕРВАЯ. О ПОЛЬЗЕ ОЧЕРЕДЕЙ.
Наша первая встреча состоялась очень давно — в начале 80-х. Москву только что прибрали перед Олимпиадой,  и многим казалось, что теперь так будет всегда: чистые улицы, относительное обилие в магазинах, относительно небольшие очереди. В один прекрасный августовский день мне пришлось — первый раз в жизни! — заглянуть в районный собес: родной бабушке понадобилась какая-то пустяковая справка.
Вот где очередь, как говорится, "имела место быть» во всей своей первозданной красе. С перепугу мне показалось, что в небольшом коридорчике специально собрали всех районных старух. На всякий случай узнала, кто «крайний», а сама твердо решила: улучу момент, проскочу без очереди — и все. Мне всего-навсего подпись нужно получить! Бабулькам делать нечего, у них дома дети не плачут, с работы они не отпрашивались.
Как выяснилось, ничего нового я не придумала. Не то три не то четыре молодые дамы с невнятным криком: «Mне только подпись!»— проскочили в заветную дверь за полчаса. После этого я встала перед этой самой дверью намертво и по личной инициативе начала следить за порядком.  Ни одна молодая нахалка больше не прошла. Бабульки смотрели на меня с недоверчивым восторгом: есть все-таки совесть у нынешней молодежи. Знали бы они...
За три часа ожидания я наслушалась таких историй, что рассудок просто отказывался их воспринимать. Тогда - а дело было, напомню, в самом зените «застоя» — газеты о нищих и убогих не писали, телевидение обходило их за километр, а для власть имущих они просто не существовал Все эти истории слились для меня словно в одну страшную сказку: крохотные пенсии, погибшие на войне близкие, злые соседи, бесконечные болезни. И рассказ моей соседки, чистенькой седой женщины, запомнился только потому, что она единственная в этой очереди была занята — вязала.  Вязала, не глядя на спицы. И еще потому, что Мария Васильевна пришла не по своему делу, а получить документы для оформления инвалидности мужу.
— Сам-то не пойдет. Гордый. И слепой. Ну, не совсем незрячий, свет-темноту различает, какие-то силуэты видит. Но ни читать, ни телевизор посмотреть. Только радио и слушает, почитай, с утра до вечера. Хорошо, квартира отдельная, а то соседи со свету сжили бы: цельный день приемник орет. Да и курит он беспощадно. Но не пьет. Не пьет, девка, ни капли, и отродясь этого зелья во рту не держал. Так что я в этом счастливая. Хуже пьяного мужика ничего быть не может.
Судя по всему, «счастье» Марии Васильевны этим и ограничивалось — непьющий муж. Сама она всю жизнь проработала на «Трехгорке» ткачихой. И родилась там же, только что не в цеху: мать работала до последнего часа, а отец  - отец погиб во время революции 1905 года, на этих самых баррикадах.
— Памятник этот поставили, так я все маманю свою вспоминаю. Аккурат она — и платок так же повязан, и юбка до полу. Хлебнула она со мной — не приведи, господи. Хорошо хоть не успели много детишек завести. Мы в казармах npoxоровских жили, так там в каждой семье по шесть — восемь ртов. Однако с голоду не помирали. Это уже потом началось в гражданскую. Фабрика закрылась, а мы с маманей подались в деревню, на Волгу, к дальним родственникам. В поле она там умерла. А я — обратно, в Москву. Петю встретила, поженились. Двух парней родила, в казарме комнатушку получили. Хорошо жили, девка, ох, хорошо! Петя-то мой, Петр Сергеевич, на Дорогомиловском химическом был  мастером. Молоко им давали, каждый день домой приносил.
Деньги зарабатывал: и на еду хватало, и обувь у всех был, Да и у меня заработок — за десять лет на шифоньер скопили, подушки, одеяла стеганые. А перед войной Пете орден Ленина дали, отметили сорокалетие, уважили.
Я смотрела, как мелькают в ее руках спицы, и не могла понять, почему нелегкую жизнь, где стеганное одеяло и шифоньер были самыми большими удачами, она считает счастливой? Почему о том, что мы привыкли считать самым главным — о революции,— она двух слов не сказала? Очевидец, живой свидетель — и какое-то молоко каждый день, обувь у всех...
— Для бабушки, говоришь, пришла? Счастливая она у тебя. Детки-то у нее есть? Две дочки? И обе живые Счастливая. А мы-то со стариком живем — не знаем, куда нам вдвоем столько денег. Считай, у него пенсия 120 и у меня 60. На книжку складываем — кому достанется?
Мои-то два сына с войны не вернулись. Один под Москвой лег, в ноябре 41-го похоронку получили. Повыла, повыла да стала младшего дожидать. А он — без вести, в 44-м. Может, и жив, всякое бывает. Да чувствую — нет его на свете. Одни мы со стариком, и внуков нам сыны не оставили. Не судьба.
Когда подошла ее очередь, Мария Васильевна, не торопясь, собрала свои клубки, попрощалась со мной и вошла в кабинет. Продолжить разговор нам удалось лишь десять лет спустя, по чистой случайности. Мир, как известно, тесен.
ВСТРЕЧА ВТОРАЯ. О ПОЛЬЗЕ СВОБОДНОЙ ТОРГОВЛИ.
Глубокой осенью 1991 года, когда уже в 5 часов вечера было совсем темно, я бродила по импровизированному рынку около метро "Улица 1905 года» и пыталась купить что-то к праздничному столу. Хотелось всего-навсего бутылочку сухого вина, но за умеренные деньги. А предлагали либо коньяк, либо водку и по сумасшедшим ценам. У одной бабки я увидела что-то более или менее подходящее, но цена опять-таки кусалась. И тут меня потянули за рукав.
—Слушай, девка, купи у меня, недорого прошу. Вино сладкое, легкое — как раз для женщин.
«Сладкое и легкое» оказалось давно забытым «Токаем», и цена была приемлемой: 30 рублей. Пока я отсчитывала деньги, соседняя бабулька прошипела: «Ну, баба Маня, твое счастье, что ты у нас «памятник революции», а то дали бы тебе тут продавать». Баба Маня и бровью не повела, только руки зашевелились, как будто перебирали спицы. И тут я вспомнила...
—Мария Николаевна?
—Васильевна, — поправила она меня. — А ты чья будешь? Вроде бы знакомая, а не признаю.
Пришлось напомнить о нашей встрече в собесе. Как ни странно, память у бабы Мани оказалась отменной.
—Помню я тебя. Ты еще очередью там командовала, чтобы, значит, по справедливости. И про бабушку свою мне рассказывала. Ай, живая еще, бабушка-то твоя? Живая? Ну, надо же. Хотя она вроде бы моложе меня? Нет, вру — ровесница она моему старику, говорила ты тогда. Ну и слава богу, а я пойду отсюда. На неделю мне твоей тридцатки хватит, а там что бог даст.
Я навязалась в провожатые: не давала мне покоя фраза насчет «памятника революции». Да и помощь моя была явно не лишней: через каждые двадцать шагов баба Маня останавливалась и долго отдыхала. Идти, правда, было недалеко: метров двести до соседнего дома. Второй этаж, однокомнатная квартира. Очень чисто и очень пусто. А окна без занавесок выходили как раз на площадь с памятником жертвам революции 1905 года. Ну просто рок какой-то.
—Любуешься? — словно прочитала мои мысли баба Маня. Вот-вот, и я так же: сяду у окна и гляжу. Раньше вязала, теперь за пряжу такие деньги надо платить, будто она золотая. Пенсию вроде бы прибавили, а чего на нее возьмешь-то? Молока я уж давно купить не могу — совсем в очереди нет сил стоять. Плохая я стала, девка, ой, плохая. Раньше-то по восемь часов в день у станка на ногах, а теперь минут двадцать постою — и все. Махнешь рукой да и пойдешь себе. А за хлебом как достоюсь, так уж стараюсь буханков-то поболее взять. Несу — и хоть плачь, хоть бросай их посередь дороги. Не держат руки и все тут. Ой, трудно старой быть, ой, плохо, не приведи, господи. А что делать — туда тоже без очереди не проскочишь, ждать надо.
Видно было, что Марии Васильевне давно хотелось с кем-нибудь поговорить. Иначе вряд ли она стала бы отвечать на все мои, прямо скажем, назойливые вопросы. И жалоб особенных не было — разве что на здоровье. А в остальном все было почти хорошо. Так во всяком случае получалось.
—Я тебе так скажу: я еще счастливая. Квартиру-то эту получили, почитай, уж годков тридцать как. И хорошая досталась — ремонта ни разу не делали. Как въехали, так и живем. Жили... Петенька-то семь лет назад умер. Хорошо умер, тихо, не мучился нисколь. И похоронили рядом, на Ваганьковском, туда-то я дойду еще. Да был бы он жив, разве бы мне позволил торговать! А что делать? Оградку покрасить — денежка. Чай вот, грешница, всегда любила — пойди купи его сейчас. Да и лекарства... Лишнее все продала, сбережения, какие были, разошлись, тратить — не зарабатывать.
—Марья Васильевна,— не выдержала я наконец,— а почему же вас «памятником революции» та бабка назвала?
—Ой, девка, это я тебе расскажу — обсмеешься. Раньше-то я на Тишинский рынок ездила, занавески продать, чашку лишнюю. А потом уже совсем сил не стало, да и вещи кончились. И тут меня в собес вызвали и дали талон — в магазин на продовольствие. Как «участнику трудового фронта». Я пошла, а там в заказах кофе растворимый, мясо в консервах, не наше, шпроты, вино разное. Ну, посуди сама, куда мне это? Меня и надоумили — продай, мол, подороже, а себе купишь чего попроще: яичек там или крупы. И как раз разрешили около метро торговать. Ну, я взяла пару банок да и пошла. Стою — глаза на людей поднять стыдно. А тут подходит какой-то смуглый, шустрый и говорит: «Гони, бабка, полтинник, мы тут вас охраняем». Я перекрестилась — и сую ему, супостату, пятьдесят копеек-то; бог с ним. А он как загогочет на всю площадь: «Ну ты даешь, старая, ну, юморная бабка! Ладно, за находчивость ничего с тебя не возьмем, будешь ты у нас вроде национальной ценности — памятником революции». Ящик мне притащил, такой уважительный оказался. И всем растолковал: это, мол, наша бабка и ее не троньте. И ведь не соврал, баламут, не трогают меня ни соседи, ни милиция, а остальным-то и бутылки били, и деньги отнимали. Такая страсть божия...
Я предложила Марье Васильевне деньги — и сама уж была не рада. «Век руку не протягивала и сейчас греха на душу не возьму. А продать мне тебе уже нечего. Через неделю приходи, опять заказ будет. Тогда и поговорим».
ВСТРЕЧА ТРЕТЬЯ. НЕСОСТОЯВШАЯСЯ.
Через неделю у меня были дела, через две — другие, а когда я попадала на «рынок» у метро, моей знакомой там не оказывалось. Зайти бы... Да благими намерениями, как известно, дорога в ад вымощена, и спохватилась я лишь тогда, когда на майские праздники площадь очистили от продавцов-покупателей. Чисто стало.
Когда я третий раз позвонила в квартиру Марьи Васильевне, из соседней двери выглянула моложавая женщина в бигудях. «Ну чего трезвоните, нету бабки. В больницу ее забрали третьего дня. Откуда я знаю, в какую. В какую надо. На носилках унесли, больше ничего не знаю».
Над площадью перед метро по-прежнему возвышался памятник жертвам революции 1905 года. Била копытами в воздухе бронзовая лошадь, реяло знамя, и сжимала кулаки женщина «аккурат маманя» Марьи Васильевны. И конечно, к лучшему, что убрали этот вечно галдящий и грязный базарчик у подножия монумента — не место ему здесь. Почти центр Москвы, рядом вот-вот начнется строительство американских небоскребов, рукой подать до Центра Международной Торговли. Все правильно, жизнь продолжается.
А бабу Маню — жалко. Хотя она, наверное, сказала бы:
«Ты что, девка, я еще перед другими — счастливая».
 Разве что «перед другими»…