Вход на выход ЧастьI Гл. V

      
        Нехитрая затея с осушением постели оказалось трудновыполнимой: мне было не подняться. Ноги ослабели, не слушались.

        Мячиком скатившись на пол, упав на колени и упираясь в матрас локтями, я стянула пеленку с койки и кое-как отжала над судном.
        Руки стали склизкими, а мокрый подол рубахи прилип к спине. С грехом пополам я вновь заправила постель и ползком вернулась на место.
        Знобило. Укутавшись в хлипкое одеялко, я пыталась согреться и избавиться от ощущения липкости на руках, вытирая их о край пододеяльника.

        Мероприятие по осушению отняло уйму сил, но постель стала немногим суше. Теперь важно лежать, не шевелясь. Каждое движение усиливало ощущение въедливой сырости, словно я вновь и вновь окуналась в мерзкое болото. 
        Сердце непривычно колотилось, я чувствовала себя обессиленной и хворой, будто роды – тяжелое заболевание.

        Пытаясь унять дрожь, я разглядывала серые стены палаты и раздумывала, отчего бы не разрисовать унылый роддом светлыми, улыбающимися картинками? Стройными шумливыми березками с проклюнувшимися  весенними  листочками; лужок с ароматно-спелой земляникой, порхающими над ней пташками и жужжащими шмеликами, похожими на мохнатых летающих мишек; бойкую речушку, с веселой скороговоркой бегущую вдаль, прозрачным потоком играющую гладкими камушками на дне.
        Протертый пол палаты можно было бы прикрыть растениями в красочных кашпо. А голые окна украсить шторками с изображением потешных гномиков в забавных колпачках и теплых полосатых гамашиках.
        К плафонам на потолке неплохо бы подвесить разноцветные воздушные шарики…
        И – на худой конец – выключить слепящую лампочку с надписью «выход»!

        Кто знает, как реагирует на окружающее малыш в утробе? Вдруг он видит глазами матери, вдруг слышит, чувствует материнским пульсом? И если так, его рождение должно сопровождаться сказочной красотой и ничем не омраченной радостью  будущей матери.

        Я прикрыла глаза и принялась «рисовать» малышу приятные картинки.

        Вот просторной луг со свежескошенным сеном, одурманивающим терпким  запахом зелени и благоуханием полевых цветов.
        Вот стройные ряды золотистых стогов, растущих к солнцу.
        Вдали нивы, и ласковый ветерок спешит пригладить нетронутые травы.
        Вот косари – румяные, с обветренными лицами, пышущие здоровьем  мужчины  и женщины, широко вздымают косы, дружно срезая упругие стебли на корню.
        Среди них молодая, дородная, полная сил беременная женщина на сносях.
        Она проворно, наравне с залихватским мужиком, орудует косой, без тени усталости и изнеможения. Все в ней дышит задорным пылом.
        Но вдруг ее прихватывает – настал долгожданный час!
        Одним махом воткнув косу в землю, широко улыбаясь солнцу, ступая босыми ногами, она заваливается в пахучий соседний стог – мягкий, как перина, и теплый, как материнское слово.
        Ничуть не мучась, с блаженством на загорелом лице, она вскоре рожает малыша.

        И звонкий крик младенца, вдохнувшего чистый воздух, ошеломленного сиянием безоблачной синевы и добрым блеском солнца, приводит мир  в  иступленный восторг!
        Щебечут поздравления птицы, пространство радостью дрожит! Милует лучик солнца исполненное материнство!
        Цветы ликуют, бутоны тянутся с  нежностью к матери с младенцем, и с упоением лепестки шумят аплодисменты, а колокольчики трезвоном возвещают славу!
        Свершилось чудо из чудес: рожден на белый свет ребенок!
        И мать, счастливая и гордая, прижимает малыша к налитой груди и кормит его с ласкою безмерной…

        Что я забыла здесь, в роддоме, нелепой «каменной родильне», придуманной  незнамо кем! Рожали ж бабы исстари в естественной среде!

        Эх, вырваться бы мне из заточения, из серого родильного «мешка» и полететь бы на свободу в чисто поле, залечь в зеленый луг, упасть в объятия синеглазых  васильков…
        Но вмиг картина родов изменилась, как только я всерьез представила себя на месте роженицы одинокой в поле.
        Вот отчего-то я уткнута носом в сырую землю и вздумала рожать на четвереньках: коль человек произошел от обезьяны, то следует по-обезьяньи и рожать!

        Представить сложно, чтобы кто-то из животных при родах запрокинулся на спину. Рожают все зверушки на четырех ногах иль лапах.
        Разве годится, чтобы вдруг слониха при родах задрала к небу все четыре ноги?
        И обезьянка приветливо протягивает руку под живот навстречу плоду. Видя, как идет ее детеныш, она готова подхватить малышку, он явится на трепетную, ждущую ладонь. Не упадет, не ударится о землю, не испугается, а, тотчас ощутив тепло заботливой руки, проникнется доверием к новоиспеченной  маме. И ей удобно так привлечь детеныша к соскам. И пуповину перегрызть ей тоже так сподручней…

        Стоп! Пуповина!!! Что-то здесь не так... Открутим пару кадров фильма-идиллии назад: вот я, в готовности родить, стою на четвереньках и привлекаю  новорожденного к своей груди. Но… за ним из чрева тянется пуповина – скользкая, упругая, похожая на длинную кишку, жилка, которую нужно перерезать.
        А в чистом  поле, среди стогов, под рукой нет ни ножа, ни скальпеля. Выходит, я должна вцепиться в склизкую кишку, по сути – в самое себя, и, точно зверь, терзать себя зубами?! Да это то же, что откусить собственный палец!
        Так иногда поступает песец, угодивший в капкан: перегрызает застрявшую лапу, и, истекая кровью, пронзительно скуля от боли и отчаяния, на трех конечностях спасается от смерти. О, ужас!

        Я открыла глаза и с облегчением  вздохнула: как хорошо, что я в роддоме! Здесь не опасен сильный дождь, палящий зной и шквальный ветер. На помощь в нужный момент придут квалифицированные специалисты, решат, что и когда мне делать, и – главное, разберутся с пресловутой пуповиной без моего участия. Я ее даже никогда не увижу!

        Картина родов в стоге сена теперь мерещилась ужасной. Как от кошмарного наваждения, я пыталась отвязаться от нее, но она всплывала вновь и вновь, а воображение дорисовывало холодящие душу подробности расправы с пуповиной и с… последом. Кстати, куда девает послед роженица в стоге сена? Животные, кажется, его съедают!
        По спине пробежали мурашки омерзения...

        В коридоре виднелся Вождь. Но теперь он был поделен прикрытой створкой двери пополам. На меня смотрел пол-Вождь: пол-лба, полноса, полрта, полподбородка, и по одному, но целому, уху и глазу. 

        Перерывы  между схватками я уделяла пол-Вождю: стоило медленно повернуть голову влево, он исчезал за створкой; голову – прямо, и он возвращался на место. Было забавно, что частоту и продолжительность встреч с ним можно регулировать на свое усмотрение.

        Но вольное обращение с Вождем было наказано: меня затошнило. Желудок вспучило,  будто  в  нём  проснулся дремлющий вулкан, и  зреющая лава медленно, но верно карабкалась вверх по пищеводу. Усилием воли я пыталась подавить дурноту, надеясь, что «вулкан» потухнет и тошнота самоликвидируется. Тщетно.

        Печально, но никто из соседок тоже не знал адреса ближайшего туалета. Я собралась идти на его поиски в коридор, как стало ясно, что унитаз уже не понадобится: созревшая «лава» рвалась наружу.
        Небольшое  усилие, наклон к табурету,  и... содержимое желудка перемешалось в судне с чужой мочой и жидкостью, выжатой мною из пеленки.

        Позор, но извержение сопровождалось красноречивыми блеяниями и фырканьями, сдержать которые было выше моих сил! А нижняя часть тела аккомпанировала верхней надрывающимся в поле трактором!

        Выданное многоголосие соседки поддержали мощными завываниями. Невольно я подхватила их и, забыв все приличия, ударно застонала. Получился в чем-то слаженный квинтет. Звучная  хоровая  партия привлекла постовую медсестру. Она влетела недовольная, я повинилась в случившемся.

        – Очистилась, – выслушав покаяние, промолвила постовая тоном исповедника, отпускающего грехи. – Ложитесь!

        Ещё немного обессилено повисев над судном, я рухнула, с благодарностью вспоминая буфетчицу, что предусмотрительно пододвинула к койке табурет. Не  сделай она этого, я не дотянулась бы до судна, перепачкала пол и умерла бы со стыда! А какое форте на это могла выдать постовая медсестра – все уже в курсе.

        После очищения во рту пересохло, язык стал шершавым, как у кошки, захотелось пить. Хорошо, что дальновидная буфетчица уговорила меня взять компот. Я потянулась за стаканом, но тут же оставила мысль о питье: в компоте плавали какие-то сгустки. Возможно – кусочки сваренных в нем ягод, возможно – брызги из  судна. 
        Я передумала пить, а через некоторое время уже боролась с нестерпимой жаждой. Потом, усердно – с  брезгливостью. Когда победила жажда, я аккуратно осушила стакан, процеживая жидкость плотно сжатыми губами.
        Что ж, случается и кошка слизывает собственную отрыжку...

        Через пару часов палату посетил настоящий доктор. В том, что он настоящий, сомнений не оставалось. Это был солидный немолодой человек с благородной проседью, аккуратными усиками и бородкой. Он вошел, по-хозяйски распахнув двери. Позади него, с медицинским  журналом в руках и (о, радость!) с чистой пеленкой, ступала постовая медсестра.

        Приятной внешностью и добродушным приветствием доктор вызвал всеобщее расположение. По палате прокатилась волна радостного оживления: наконец-то все дождались должного врачебного внимания!

        Обход начался с рыжеволосой. Доктор присел на край ее койки, роженица охотно, но с заметным усилием пододвинулась.
        С милейшей улыбкой и подчеркнутым вниманием доктор выслушал пациентку и приступил к осмотру прямо на месте.

        Постовая раболепно стояла подле и с готовностью фиксировала результаты осмотра в журнале. Она услужливо выполняла указания доктора, безошибочно угадывая моменты, когда её помощь не требовалась. 
        В одну из таких передышек она подошла ко мне. Молча жестикулируя, точно регулировщик на дороге, велела повернуться на один, затем – на другой бок, и сноровисто сменила подо мной пеленку. Теперь я была подготовлена к осмотру.

        Признаться, я подслушивала разговор напротив: необходимо было заручиться опытом общения с врачом. О чем спрашивать его?  Вопросов накопилось много, и все они казались значимыми: правильно ли я рожаю, отчего меня стошнило, и где здесь, черт возьми, унитаз? Но я терялась, как спланировать разговор, чтобы не ляпнуть лишнего и ненароком не рассердить кого-нибудь, потому что любой конфликт выбивал меня из равновесия и повергал в уныние.
       
        Подслушать не удалось. В нескольких метрах от меня умудрялись соблюдать конфиденциальность.
        Можно было только видеть, как доктор ободряюще похлопывал рыжеволосую по руке, явно говоря ей что-то хорошее. Она вымученно, но счастливо улыбалась ему, точно лицезрела святой лик.

        Со стороны доктор казался душкой – внимательный, участливый. И голос у него бархатный и вкрадчивый, как у диктора радио. Он мне нравился, но смущало то, что он – он!
        Мысль, что сейчас придется распахивать ноги на обозрение постороннего мужчины, приводила в содрогание: я с трудом справлялась с излишней стыдливостью.

        Отчего мужчины посвящают себя столь немужскому делу – гинекологии?! Разве не абсурден  гинеколог–акушер в мужском обличии? Этакая повивальная бабка с усиками и бородой... Повивальный мужик… Повитух... Да просто банщик в женской бане!
        Что это – врожденное любопытство с наклонностью к подглядыванию, не  пережитое естественным путем в подростковом периоде? Гипертрофированная любознательность, воплотившаяся в экстравагантную профессию? Изощренная любовь или, наоборот, нелюбовь к женскому полу?!

        Что бы там ни было, всеми фибрами души я противилась вторжению в себя  стороннего дядьки!
        Соседки же подобными проблемами не озабочивались. Для них милый доктор был существом бесполым и вызывал безоговорочное доверие. Одна за другой они с легкостью демонстрировали ему промежности, будто раскрывали не сокровенное место перед первовстречным мужчиной, а ротовую полость на приеме банального  стоматолога.

        Я искала убедительный довод, чтобы простить доктору половой «недостаток» и допустить его к телу. Уговаривала, что врач – есть врач, и половые признаки не  имеют значения!
        Но стеснительность восставала, пока я не сговорилась с ней, что доктор будет осматривать не меня, а малыша. Он – детский врач, почти тот самый добрый Айболит!

        Очередь за осмотром дошла до меня. Доктор, отшатнувшись от судна, наполненного всяческими жидкостями, пристроился у меня в ногах.
        Я сходу выпалила главное:
        – Доктор, когда я рожу?
        – Вот так вопрос! – кокетливо захихикал он, исподволь взглянув на мои руки. – А почему у нас ногти зеленые?
        – … Дезинфекция, – смущенно опустила я глаза, ругая себя за то, что предусмотрительно не спрятала пальцы в кулаки.
      
        – Фамилия? Имя? Отчество? – деловито вмешалась медсестра и пристыдила: – Что глупости спрашиваете? Дурацкие вопросы доктору не задавайте, ему некогда! Может, ещё спросите, от кого родите?

        Я сконфузилась, по-черепашьи ушла головой в плечи, замкнулась и больше уже не могла выдавить ни слова. 
        Доктор строго глянул на медсестру:
        – Занимайтесь своим делом! 
        Одернутая шефом, теперь медсестра вобрала голову в плечи.

        "Халат!" – в сердцах обозвала я ее. – "Пустой ходячий Халат!".
        Несомненно, халатность – производное от слова халат.
 
        Приструнив грубиянку, милый доктор заполучил моё безоговорочное доверие,  чудесным образом став бесполым. Я уже смотрела на него с благоговением и предвкушала, как он по-дружески похлопает меня по руке, сообщит что-нибудь хорошее, и я засияю, подобно рыжеволосой.

        – Ну что ж, – наконец подытожил он осмотр, – рожать нам, пожалуй, еще  рановато… Придется подождать.
        И, глядя на мою скисшую физиономию, добавил:
        – А куда спешить, да? Спешить не надо, да? Поспешность хороша только при ловле блох, хи-хи-хи, и при поносе, да?
        Я неуверенно кивнула.
        – Сейчас нам нужно поспать, – продолжал доктор. – Спать хочется, да?
        – …Не знаю, – помедлив, промямлила я.
        – Надо, надо покемарить… – широко зевнул доктор. – Ведь устала, поди?.. И  ребеночку нашему тоже надо от-дох-нуть!

        Хоть мне было совсем не до сна, я не перечила.
        – Вот и договорились, – снова зевнув, заулыбался доктор. – Отдохнем, поспим, а потом – за дело!

        Он по-дружески похлопал меня по руке, а Халат под его диктовку записал в журнал предписание на покойнице-латыни.
        Доктор поднялся с койки, снова отшатнулся от судна и, любезно пожелав мне спокойной ночи, вернулся к рыжеволосой.

        Навстречу ему она с радостной готовностью приподнялась, пытаясь сесть, но это у нее плохо получалось: голову вело. Доктор пришел ей на помощь.
       – Пора, пора! – подбадривал он её.
        Рыжеволосая уселась. Слабо улыбаясь, она с трудом нащупала тапки и, опираясь на протянутую в помощь руку врача, тяжело поднялась с койки. Ее качнуло, но доктор не дал ей упасть, вовремя поддержав под локоть.
        Нетвердо переставляя ноги, будто заново училась ходить, рыжеволосая двинулась к выходу. Шаг, другой, ее вдруг понесло, словно она споткнулась и теряла равновесие. На подмогу подоспел Халат.

        Словно утка, растопырив ноги, вперив ладони в промежность, будто поддерживая готовый вывалиться из чрева плод, роженица, схваченная под руки людьми в белых халатах, заковыляла в "родильную".

        Провожая ее взглядами, палата дружно замолкла. Вопрос – дойдет ли несчастная – нечестен! Каждая, в момент открытия, что путь в «родильную» прокладывается на своих двоих, думала лишь о себе – хватит ли сил одолеть тернистый путь?
        Тайком утирая слезу со щеки, каждая пеклась не о соседке. Так уж назначено: слезно жалея кого-то, мы оплакиваем себя.
        Облезлая, бездомная и жалостливо скулящая собачонка тоже выбивает душещипательную слезу. Но слеза эта посвящается куда более несчастному, заброшенному и всеми забытому существу – самому себе…

        Выдержав очередную минуту молчания, палата с новым пылом взялась за дело: кто стонал, кто выразительно завывал, кто молча кусал губы...

      Продолжение: http://www.proza.ru/2010/05/21/471