Артист - 5

12.               
  – Ну так шо, Степа? Чего притих и набычился? Молчишь, как тот партизан на допросе. – Сказал Кузьмич, глядя  на своего старшего по команде.

  –   Давай, буду тебе помогать и повторю, для «особо стеснительных», вопросы. Поехали,  по порядку.
     Сначала – про Маньку. Всем же известно, что вы с ней,  прям – «любовь до гроба». Я ж видел, как ты ей  то соль таскаешь, то хлебные крохи от себя отрываешь, чтоб угостить подругу. А? А наша  «прынцеса», как завидит тебя, так ей рот-то  и не закроешь, всё ржот, здоровается, понимаешь.
     Так я слушаю. – Он вопросительно уставился на Стёпку.

  –  Давайте, хлопцы, присядем, а то шо-то нога разболелась. – Сказал Кузьмич ребятам и первый присел, перевернув верейку вверх дном, от чего та жалобно скрипнула.
     Увидев, что Стёпа встал « в стойку» и зыркает из подо лба на своё «высокое начальство» и вроде бы готовится  «стоять до конца», добавил чуть по мягче:

  –  Стёп, из за этой хрени Санька наш чуть было калекой не стал – глянул с укором –  да и так же всё ясно. Дело прошлое. Просто мне интересно знать, как оно было. Ведь целый же мешок спёрли! Но, –  как?!

     Стёпка вроде расслабился, поняв, что отпираться и вправду – нет смысла, да и тональность, с которой говорил директор, вызывала внутреннюю гордость за провёрнутое «дело»:

  –  Дак, Иван Кузьмич! Ну на черта мне эта свекла здалась –  ей богу!  –  я ж не животина какая-нибудь! – он помялся слегка, краем глаза проверяя реакцию на свой резкий «старт» и сбросил темп:

  –  Вы ж сами сказали и, помните, что Маня тада болела? А она, между прочим –  тут Стёпка ухватил и повысил  «ноту» в голосе, чувствуя, что Справедливость –  за ним и народ его поддержит. «Народ» поддержал гулом. - Она пашет, как целое стадо волов! И то привези, и то подвези, и – в город! То – на почту, то – в горсовет, то ещё куда! Совсем скотину загоняли!

     Тут понял, что малёхо перебрал, увидев, как израненный, покалеченный их любимый директор, которого все они за глаза называли «Батей», непроизвольно протянув руку, и потёр покалеченную ногу.
 –  А вы ж знаете, она на фронте была, она фашистом раненая, пушки таскала… - чуть уже виноватым, тихим тоном,  закончил он, –  а мы ей передыху не даём…

     При этих словах Стёпа даже умудрился состроить на лице негодование вперемешку с обидой за всё «конскую  тягу», участвовавшую  в Великой Отечественной, которая кровью и жизнями своими тоже приближала общую Победу. Ведь  никто не подсчитывал, сколько лошадей «служивших» в Армии, выжило? Он был уверен, что заслуженное Манькино прошлое, а тем более – её ранение, во многом, если не во всём, оправдывало украденное добро. Он-то и знать на знал, что эту свеклу ещё как-то можно было использовать на людское благо. Просто, по опыту своему не большому знал, что она, сырая, - сладкая изнутри. Они с Ваней, когда жили на хуторе у бабы Серафимы и тёти Гали, ходили осенью на развороченные колхозные поля с тёть Галей эту свеклу, или что там от неё осталось, копать. Многие местные так же ходили промышлять на поля, копаясь в мёрзлой земле и собирая то, что в ней ещё осталось. От деда, которого они однажды застали на поле, Стёпа услышал один раз, как тот обращался к трудившимся рядом с ним женщинам:

     - Ну, ну, бабоньки! Всё собирайте! Даже кусочки, корешки!  В хозяйстве всё сгодится. И на сушку, к чаю, и – скотине. То, что съесть нельзя.

   Стёпа тогда заметил кусочек от свеклы, - поле по какой-то причине под бомбёжку попало, - попробовал лизнуть. Ничего, понравилось. Сладковатое. Но сырое -  не съешь. А он сжевал-таки. Однако то, что –  «…в хозяйстве сгодится. Даже – скотине.», - он хорошо запомнил. И, когда Манька однажды утром была обнаружена лежащей и не захотела вставать ни под какими уговорами, даже не реагируя на принесённую им лично охапку свежего сена, Стёпка сильно забеспокоился. Он действительно любил эту, ещё не старую, гнедую кобылу. С большим уважением относился к её боевому прошлому, особенно к её боевым ранам, и старался, как мог, жалеть её, защищать и угощал, по случаю, чем-нибудь вкусненьким с его, Стёпкиной точки зрения. То травки лишнюю охапку нарвёт, клеверку ей, не поленится, наскубёт,  то корочку хлебца сэкономит, да ещё солькой посыпит, то яблочек –  если сезон –  целую пазуху насобирает. Причём, –  где придётся. Или – «дичек», или, – если в саду у кого дырка в заборе…
     Но – у чужих,  старался не наглеть, не красть. Могло крепко от людей достаться, если бы поймали.

13.
     А ту бабку, у которой они с Саней  и ещё двумя дружбанами мешок со свеклой стырили, Стёпка хорошо знал. Она на местном базаре из-под полы самогоном приторговывала. Не добрая она, эта бабка, была.
     Возле неё всегда мужики крутились, всегда заговорщески подмигивая, переглядываясь между собой и поглядывая по сторонам. Вычисляя намётанным глазом либо патрульных «лягавых», либо участкового. Хотя, из подслушанных разговоров, он уловил как-то, что и с последним у бабки было всё «на мази».
     Возле бабки Клавы всегда можно было на земле насобирать жменю окурков-«бычков». Это ж – «деньга»,  в любых детдомовских расчётах! Но бабка почему-то не давала пацанам близко подходить к её месторасположению на базаре и собирать их. Сама что ли их собирала?! А может, берегла «место табачное» для кого…
     Бабка скромно так располагалась у стоящей в углу, между старым, деревянным, полу-открытым пивным киоском, куда завозили бочки с пивом и стеной одноэтажного здания – парикмахерской и круглой тумбы городских объявлений. Стёпа однажды усёк, что в тумбе, в нижней её части, была кем-то искусно и незаметно прорезана  небольшая дверца, прикрываемая старой, пожелтевшей афишей. Очевидно, для бабкиных «производственных нужд». Причём, эту афишу никто и никогда не заклеивал! Народ был в курсе. За эту дверцу бабуля - «божий одуванчик» всегда ставила к началу торговли пару-тройку пупырей самогона какого-то аж белесого цвета. По мере надобности отлучалась, чтобы пополнить «боекомплект» и почти всегда была на «боевом посту».
     Однажды они с Саньком пошли на промысел на базар за «бычками» для курева.
     Бабка была на месте. Завидев их, она опять начала ругаться и махать клюкой – не подойдёшь. Ну что, она их ела что ли?! Карга старая!
     А брать «добычу» -  надо было. Там пацаны уже ждали, ведь знали, за чем команда «особого назначения» на базар попёрла.
     Степан с Саней, уличив момент, когда баба Клава двоим работягам товар отпускала, втихаря подкрались сзади тем под ноги и давай быстро шарить по земле глазами и руками. Чего-то даже наскрести успели. «Бычка»  четыре-пять. Как тут мужики отошли в сторону и бабка, заприметившая их, с клюкой, занесённой для удара, уже нависла над ними. Стёпка только успел Саньку-доходягу оттолкнуть, – жалел он его, –  а сам попал под бабкину «раздачу». Она его клюкой таки по плечу задела. И ещё так ехидненько оскалилась своим беззубым ртом. И глаза недобро засветились.
     Стёпка тогда откатился в сторону, потирая ушибленное плечо:

   –  У-у, змея старая! Подожди!.. – Сказал, потирая ушибленное плечо, – Тебе ишо икнётся…

     И они с Саней пошли «утюжить» другие места. День на счёт курева не задался.
     Тогда-то они и порешили;  бабку потрусить немного надо. В отместку.
     Проследили, где живёт. Что там у неё и как? Оказалось, баба Клава жила одна и совсем не далеко от базара. Но, судя по двору,  – не бедно: куры, пара уток, двор ухоженный…
      Но, как назло, сарай и погреб у неё были заперты на крепких, ещё довоенных, надёжных замках. Друганы  решили уж было, что им не повезло. Да и на поверку в детдом надо было уже возвращаться. Время подходило. Как к дому подъехала подвода, запряжённая клячей  ещё похуже Маньки.
     Из-за сараюхи, за которой они спрятались, было всё видно и слышно.
     Мужик не высокого росту, в подранной зелёной солдатской телогрейке, зелёной же, полевой, офицерской фуражке с треснутым с боку козырьком, в замызганных до жути штанах-галифе и, почему-то, одетому в высокие галоши для валенок, заорал тонким, противным фальцетом:

   – Карповна-а! Вы-ы-ходь!! – Словно орал на плацу. Подождал малость и снова попытался гаркнуть:
   –  Карповна-а! Ты де?! А ну выглянь! Слышь ты?!

     Потом, почесав задумчиво давно не бритый подбородок, спрыгнул с телеги и подошёл к висящему на заборе, дырявому немецкому котелку и с удовольствием треснул по нему несколько раз черенком своего кнута:

   –  Карповна! Выходь! Не оглохла ли?!

     Двери на крыльце с силой распахнулись и на свет божий выкатилась злая старуха с клюкой в руке и, ничуть не уступая распевшемуся у неё перед воротами «тенору», завопила:

    – Ты чего это, Кузьма, разорался тута?! Чего разорался, как петух недорезанный?! Тебе чего тута, а? У себя дома иди, ори! Чего надо тебе, Заполошный? – Зло выпалила старушенция.

 –  Ну ты это, старая, не вой-то –  примирительно забубнил. –  Ты луче  скажи, куды мешок свеклы скинуть? Развылася тут… Ну и –  шо там мене причитается  по делу…

     Старуха сбавила напор, услышав про «дела», оперлась двумя руками о свою клюку, чуть постояла, потом одной рукой прижала себе поясницу, как бы пытаясь ею, надавив, выпрямить себя и прогундосила:

 – Кузьма, я чёй-то сёдни расхворалася. Поперёк перехватило. Не дойду, ить, до сараю…

 – Дак ты, Карповна, мене ключи-то кинь, а я сам  отопру, занесу добро, куды скажешь, да и  запру. – Простодушно, но по-деловому, предложил Кузьма.

     Баба Клава, услышав такую наглость, моментально подобралась. Взгляд её стал цепким, твёрдым и подозрительным. Как будто она только что услышала по радио, как в военное время, что надо быть на чеку, кругом – фашистские шпионы и надо вообще проявлять бдительность:

   – Ага! Паразит! Щас! Разбежалася! Ишь – ключи яму подавай, анчихристу! Он чаво удумал! Я вот тебе щас как наверну, клятая твоя морда! Пьянь беспросыпная! – старуха потрясла в сторону пройдохи палкой, но немного устало от произнесённой тирады.
 
     Бабка пропиталась таким праведным гневом на Кузьму за попытку проникнуть, под благовидным предлогом, на её «склад», что попробовала даже сделать шаг с крыльца для боевых действий. В запале. Но её радикулит был против. Сделав несколько безуспешных попыток ступить на нижнюю ступень крыльца, хозяйка как-то быстро успокоилась:

  – Паразит… - сказала бабка почти ласково и примирительно,  –  занеси вон в загорожу для скотины, шо на дворе,  а я какось потом сама…

     Хлопцы переглянулись между собой, наблюдая, как Кузьма, всем своим видом показывая, как глубоко его сейчас оскорбили недоверием –  «как никада в жисти!» –  крякнул, поставив в возу мешок «на попа», т.е. вертикально, взвалил его себе на спину и почапал   в загорожу.
     Загон для скота остался у бабы Клавы ещё от коровы, которую у неё в войну конфисковали «для нужд Советской Армии», т.к. бабка жила одна. Загорожа прилегала к сараю, за которым сидели в засаде пацаны. Им было видно, как Кузьма, открыв калитку и отчётливо слышно матеря «старую рухлядь» за нанесённое ему тяжёлое моральное оскорбление, скинул груз под крышу сарая.

   – Кузенька! Ты тама его досками закидай! А, голубчик?! – Пропела неожиданно лелейным голоском баба Клава.

     Кузьму от этих слов пробила оторопь. Он чуть не рухнул из-за  внезапно подкосившихся ног и придержал себя о забор, опершись на него руками –  послышалось с перепою или как?.. Шмыгнул в растерянности носом, моргнул и  уставился на старуху ошалелыми, округлившимися глазами:

   – Ты чегой-то, Карповна?.. – произнёс нерешительно, всё сомневаясь,  – не почудилось ли? – Видать, здорово прихватило? – В голосе прозвучала некоторая озабоченность.

     Накинул на мешок несколько досок, показывая тем самым, что «…ежели к нам  –  по-человечьи, с то и мы могём…» и, в процессе трудов, крикнул в сторону бабуси:

  – Ты это, Карповна, приготовь там пару пупырёв-то. За товар…

    Бабака, поняв видно, что с лаской сильно переборщила тем самым капитально травмировав психику  Кузьмы, сразу настроилась на деловой лад, услышав о самогоне:

  – А с чего это пару-то, анчихрист?! Я и товару ишо не видала. Он, в прошлом разе, дак и гнилое было. Она ж у тебя ишо прошлогодняя. Небось, опять гниль припёр…

     Кузьма понял, что «голубчик» и «Кузенька» ему таки точно померещились от напряжения, когда мешок перетаскивал. Стало легче  – чего только в голову не залезет… И решил, на всякий случай, подтвердить «высокую марку» товара. Хотя, он эту гнилую свеклу сам в тот мешок клал. Да и в этот – тоже… Надо было оскорбиться:

  – Ну, Карповна, ты это, слышь, брось мне тута! – Попытался выпятить давно и безвозвратно впалую грудь и расправить плечи.

    – Я тут шо, гавкаться с тобой приехал? У меня  - делов он… – Кузьма махнул рукой куда-то в неопределённую даль, но с такой решительностью, что это – самое малое –должно было означать только одно: если он сейчас же отсюда не отвалит, то эти «дела» сами за ним сюда придут и тогда всем тут настанет капут.
     Но торг за  «товар», из которого бабка Клава гнала  «сивуху», противную на запах и вкус самогонку, был в  разгаре. И плевать она хотела на подгнившую свеклу, потому что убытков ей это не несло. В брагу для самогона шло всё. Даже куриный помёт или чуть карбида… Говорят, – для крепости и «экономии». Но, – упаси бог! – если кто эти «вложения» докажет. Клиенты могли и хату спалить. А, не пойман  –  не вор…

     Бабе Клаве важно было само «общение» и желание, по обычной своей привычке, настоять на своём:

    – Езжай себе с богом. Завтре – гляну, чего ты там приволок, тада и разговор будет. - Старушка вся засветилась в предвкушении, что сейчас начнётся. Разговор получался.

     От слова  –  «ЗАВТРА», Кузьму аж шатнуло! Такой разворот дела был ему «не в масть».
И если и осталась у него, в его пропитом организме, хоть капля крови, чтобы один, торжественный раз, но – покраснеть, то она тут же начала менять его цвет лица на бурый:

    – Шо, шо, шо, шо-о-о?! Шо такое?! – протянул он, чуть сменив тон в конце, распаляясь, свернув голову чуть в сторону и наклонив её. Тем самым показывая, что чего-то, самого главного, он и «не дослышал». Давал своему «оппоненту» шанс – забрать свои слова обратно:

    – Чегой-то ты, старая, там про – «завтра»?! Я не до слышал али как?! Да, где это видано, люди добрые, –  при этом он стал оглядываться по сторонам в поиске этих «добрых людей» –  шоб я ей –  привези, отнеси, а она мне тута – «завтра»! Ух ты, гангрена! А?! – Неизвестно кого спросил Кузьма, под конец добавляя от души хорошую, весомую в таких делах, фразу…

     Старушка, не смотря на то, что ей долго стоять, не позволял её радикулит, и она вынужденно оперлась о перила крыльца, получала истинное наслаждение от общения.             Она лучезарно улыбнулась, когда тот выдал про «мать-пере-мать», чувствуя, что слов ему для  диалога и выражения своих эмоций явно не хватает.
     Видеть Карповну почти в экстазе, Кузьма не мог. Он решительным движением сдвинул фуру на затылок, обнажив белую, не загоревшую ещё лысину и отчеканил:

 – Значица, так. Или мы тута, сщас, шо-то решаем,  –  он решительно рубанул при этих словах рукой воздух,  –  или я забираю товар и больше ноги моей тутока не будет! – Закончил своё выступление Кузьма, проведя той же рукой незримую горизонтальную черту, как бы подведя итог разговора. Сказал и стал в позу, выставив вперёд одну ногу и засунув за ремень, подпоясывающий фуфайку, оба больших пальца ладоней.

     Баба Клава потускнела. Она поняла, что «концерт» окончен. Что тут опять перегнула палку. С мужиками, что касаемо выпивки, лучше не перегибать. Они тогда нервными становятся  и их начинает «нести». Надо было принимать меры.

  – Ну, тихо, тихо ты! Разошёлся туточки, –  примирительно проворчала старуха,  –  я ж по делу только… Стой пока. – И бабка закачала своей фигурой в сторону двери.

     Кузьма и выдохнуть не успел, как она тут же показалась на пороге с бутылкой самограя в руке, которая, похоже, уже давно стояла приготовленная тут же, в сенях, в углу. Протянула, насупившись, как великий благодетель, уставший творить благие дела.

   –  На вот, Нечисть. Остальное – завтра! Как расхожуся.

Она приготовилась к Кузиному напору, даже набрав воздуху в грудь, но тот, увидев флакон, сразу подобрел лицом и подходил к старой, застывшей на крыльце, как загипнотизированный, неотрывно глядя на влагу в посуде:
   – Да шо ж… Мы –  не понятливыя какия… Чай, не люди, шо ли… Я – ничего такого… Но оно-то – шоб по-людски, понимаешь. – Бормотал Кузя, подходя  к бабке уже в полном смирении. Знал: никуда она от него не денется, рассчитается.  Так, малость крови только попьёт…

     Он, взяв бутылку и закрыв за собой калитку, вернулся к  телеге. Тут  увидел, что его коняга заступила задней ногой за шлею сбруи, которая, через поперечную перекладину, цеплялась через крюк к телеге. Бережно, как сапёр, только что раскопавший снаряд, положил бутылку в сено под перекладиной для седока, перекинутой поперёк воза, в передней его части и достал половинку сахарной свеклы.
     Стёпка видел, как  Кузьма подошёл к кляче и, потрепал её по костлявой щеке. Он был в благодушном настроении и потому сказал ласково:

  –  Ну шо, стервоза? Засиделися мы тута  с тобой? А?

Улыбнулся ласково, как только был способен и дал ей кусок свеклы. Та, с видимым удовольствием принялась её жевать, пока хозяин за копыто приподнял ей заднюю ногу, чтобы высвободить шлею.

     Кузьма уехал. Бабка закатилась в дом. Стёпку прострелила мысль: свекла! Манька! «Пригодится скотине…»
     Ну конечно пригодится! Ещё как! Да может Мане её-то и не хватает для полного счастья? Может, ей вкусненького захотелось? Может, у неё там, ну настроение пропало, что ли? Может, она – в тоске?!
     Всё это он свистящим шёпотом, горя глазами, азартно, пробубнил другу в ухо и тот согласно и тоже, –   заводясь, закивал головой ему в ответ.
     План созрел сразу.
     Огни на всех парах  рванули, как позволяли физические  возможности Саньки, в детдом потому, что там  у них был, как положено, настоящий распорядок дня. Согласно ему, на утренней, обеденной и  вечерней поверке, - хоть тресни, -  но будь! В противном случае разборок с классным воспитателем  Николаем Васильчем, бывшим моряком, которого все называли дядь Колей, не миновать.