Монета

Я сидела на хлипкой скамейке, возле толстого, указующего в даль памятника Ленина. Он отвернулся от меня и приподнятые чугунным ветром полы его пиджака, сакрально допускали мой взор до созерцания его еще крепких ягодиц.
-Вот жопа… - улыбнулась я, и снова углубилась в чтение засаленного томика Булата Окуджавы. Булат Шалвович нес какую-то откровенную антисоветскую рифмованную хрень. Стоял погожий день и у моих ног, вместе с голубями, кормились крошками дрозды. Или иволги. В Москве такие не выживают, поэтому я пока не знала, как зовут этих пернатых. Черные такие, с желтыми вкраплениями и повадками залетных карманников.
«Когда бы странником -- пустяк, 
что за вопрос -- когда б с любовью, 
пусть за деньгой -- уж лучше так, 
а не с буденными и с кровью». – немного визгливо продекламировала я. Иволги в ужасе шарахнулись по деревьям, оставив лишь лениво грассирующе-воркующих птиц мира. Те смотрели на меня, преданными глазами ****утых шахидок и курлыкали как журавли. Я с любовью помянула Пикассо и кинула птичкам пол хот-дога, о чем тут-же пожалела. Ибо они тут же устроили Варфоломеевскую ночь на площади Тяньаньмэнь, с поножовщиной и групповыми изнасилованиями. В шоке я ушла подальше в аллею, гордо, по-ахматовски вскинув профиль. Закурила «Вог». Тонко пустила в эфир ментоловый никотин и присела на красивую скамейку рядом с урной в стиле «модерн».
- Здесь Бунин писал свои «Аллеи».  А Тютчев на сеновале прятался от первой грозы. Удивительные места… - Я стряхнула пепел в антикварную урну.
- Дай бабке, что пожрать.
Первое, на что я обратила внимание, чудовищно вогнутое плечо и  божественно голубой фингал на опухшем, слезящемся глазе.
- Простите?
- Что простите? – горбунья по птичьи наклонила голову на бок, и моргнула глазом ****утой шахидки. – Я кушать хочу. Не поможете бабушке?
- Да… - Я залезла в кошелек. Одни сотенные. В разделе мелочи тяжелел червонец некой юбилейной серии. Я помню желтый середыш и оббитое серебро по бокам. Как во сне я взяла его и опустила в жесткую ладонь. Ее пальцы больно царапнули по маникюру. И тут я поняла, что именно этой монетой, я буду расплачиваться с Хароном. И именно в его ладонь, я сейчас положила ее. Я дернулась и в ужасе отбежала…
- Спасибо, - скрипнула бабка. Она села напротив и стала ковыряться в своих целлофановых, вонючих пакетах.
Меня подташнивало. Знобило. Я выкинула Окуджаву в красивую урну и ушла в зал ожидания вокзала, где и дождалась своего поезда на Москву.
Закутавшись во влажную простыню, как в саван, и уткнувшись носом в пластик стены вагона, я отчетливо осознала.
Меня пустят.