Александр Блок Роза и Крест

Александр Блок – «Роза и Крест» (текущая литературоведческая работа для курса русской литературы 20 века, ФРЯиЛ НГПУ 2010. При использовании данных материалов ссылка на данный лит.раздел и автора работы обязательна.)
иллюстрация: Милле "Офелия" (прерафаэлиты)

« На художника наклеивают ярлычок: "символист", охаживают художника со всех сторон и обдергивают на нем  платье,  а  иногда  занимаются  делом  совсем  уж некультурным, извинимым разве во времена глубокой древности: если платье  не лезет на художника, обрубают  ему  ноги,  руки,  или  -  что  уж  вовсе неприлично - голову"
(А.Блок, статья "Краски и слова", 1905)


1. Биографические факты
2. История создания пьесы
4.      Сценическая жизнь пьесы
3. Литературоведческий анализ



    Введение

Начать «расследование» истории жизни самой крупной пьесы Блока хочется с биографии поэта, потому что:  во-первых пьеса тесно связана с «историей Прекрасной Дамы», главнейшей (в жизни) и в творчестве Блока, во-вторых с увлечением Блока куртуазной литературой, а так же творчеством Оскара Уайльда, прерафаэлитов, театром Метерлинка…, и в-третьих  непростая сценическая судьба этой пьесы -- была той последней каплей в жизни Блока, которая привела к ранней и трагической смерти поэта.
      

1. Некоторые биографические данные (*ссылки на литературу даны в конце работы)
 
1.1. Детство.
     16(28) ноября 1880,- В  "ректорском  доме"  при  Петербургском  университете (Васильевский остров,  Университетская  набережная, 9)  родился  Александр Александрович Блок.
Его матерью была Александра Андреевна Бекетова, отцом – Александр Львович Блок, блестящий учёный-правовед (сыну тоже дали имя Александр…). Облик, характер отца, история брака его матери сыграли решающую роль в жизни поэта, поэтому пройти мимо этих биографических данных никак невозможно, для Блока – они важнейшие.
«Поначалу Александре  Андреевне  просто  льстило  внимание этого красивого человека, нравились его тонкие комплименты, а в  особенности великолепная, полная какого-то "стихийного демонизма"  игра  на  фортепиано. (…) «Мать  наша (*бабушка А.А. Блока),  совершенно  покоренная  оригинальным  обликом   и   необычайной музыкальностью Ал[ександра] Льв[овича], не могла утешиться после ее отказа и стала говорить Асе, что она оттолкнула необыкновенного человека,  с  которым могла бы быть счастлива, как ни с кем. Ася начала  задумываться,  вспоминать прошлое и подпала под влияние матери" . (…) Брак совершился (7 января 1879 г.), и молодые  уехали  в  Варшаву,  где Александр Львович получил кафедру в университете. Александре Андреевне  было тогда 18 лет, она была очень весела, кокетлива и  грациозна. (…)
Через два года родные  не  узнали  ее,  похудевшую  и  побледневшую,  с
потухшими, испуганными глазами. Жизнь с мужем оказалась  очень  тяжелой.  Он истерзал  ее  своим  деспотизмом,  вспышками  ревности  и  яростного  гнева, скупостью. Огорченные  и  возмущенные  Бекетовы  уговорили  Александру   Андреевну расстаться с ним, чтобы уберечь и себя и новорожденного сына. Александр Львович противился этому решению: он продолжал любить жену  и каялся в содеянном перед "мадонной" и "мученицей", как называл ее в письмах.
Впоследствии, когда Блок уже был взрослым, а  Александр  Львович  умер,
Александра Андреевна скупо обмолвилась в одном из своих писем: "...На днях я видела во сне его отца, как живого. Вот тут-то и есть точка моей боли".»
Ребёнок, сколько бы ни был мал, конечно, чувствовал эту семейной катастрофу. На характере самого Блока, на его личной судьбе (в дальнейшем) и на его поэзии, конечно же, сказался характер матери, вся атмосфера «родового гнезда» -- Шахматово – окружение очень литературно-образованных женщин, литературные опыты матери, бабушки, тёток (профессорский дом) – и никакого мужского влияния, изначально исключённого и определённого, как «демоническое». Но, разумеется, это влияние было – косвенное.
Позже о Шахматово Блок писал так: «Житейская  наивность,  совершенная  непрактичность  Бекетовых  вела  к тому, что в Шахматове орудовали продувные управляющие  -  "династия Проворингов", как сострил юный Блок.» Уже по одному этому замечанию, можно понять в какую атмосферу был  погружён мальчик… Бабушка шила «юному принцу» сценические костюмы Гамлета… Мать второй раз вышла замуж, за военного, и во второй раз разочаровалась в браке, отчим Блока был немец, человек «служивый», «с кроткими голубыми глазами» (позже замечал Блок) – портрет прямая противоположность портрету отца Блока.  «Александра Андреевна приходит к выводу, что снова сделала  ошибку.  Она теперь даже преувеличивает недостатки мужа, целиком погруженного в чуждые ей полковые интересы. Припадки черной меланхолии и мизантропии усиливаются. Сама она кается в письме к матери (25 августа 1895 г.) в своем "адском характере и дьявольской манере себя вести". Порой она жестоко обижает мужа, мать, сестру.»
«В раннем детстве  Саша был особенно ласков с матерью, позже она стала не только  его  наставником  в чтении, но и первым ценителем его стихов. (…) "Лучше бы писал да и писал, - не показывая никому, кроме своей  матери, если есть  она",  -  как  характерен  этот  поздний  отзыв  Блока  об  одном начинающем поэте!
     Она приобщила сына к той духовной жизни, которой жила сама, и в  первую очередь к литературе. Материнская  "церковь"  отнюдь  не  отличалась  благостностью, смирением, идиллическим покоем (Бодлер, Ибсен, Верлен…). Один из ближайших друзей Блока, Е. П. Иванов, писал впоследствии, что в Александре Андреевне  "была  ночь  с  мраком  смертным,  черным,  как  тень, поглощающая свет дня... Эта мрачная ночь  была  один  из  двойников  в  душе матери".  Он тут же оговаривается: "Но в душе матери, как  и  в  душе  сына,  был другой двойник, светлый,  как  ясная  ночь,  простирающаяся  всеми  звездами  своими к заре вечно нового дня".
Сама   Александра   Андреевна, впоследствии, пережив сына, склонна была  принять  на  себя  самые  страшные вины. "Я безмерно и непоправимо виновата перед Сашей..." - говорится в одном ее письме. (…)» (*1)

1.2. Другие Прекрасные Дамы

«Красивый  юноша,  он  жаждет  сценических  успехов,  увлекается  участием  в любительских спектаклях  и  декламацией.  Он  подражает  известным  актерам, позирует на сцене и даже в жизни. (…) Любови Дмитриевне при первых встречах Блок показался "пустым фатом" – женское воспитание!...
«Летом 1897 года, во время пребывания вместе о матерью и  теткой  немецком курорте,  Блок  познакомился  с  Ксенией Михайловной Садовской.
     "Это была высокая, статная,  темноволосая  дама  с  тонким  профилем  и
великолепными синими глазами» -  вспоминает  М.  А.  Бекетова. Блоку не было и 17 лет, ей - 32. К. М. Садовская была почти  ровесницей его матери. Всем окружающим, и  ей  в  том  числе,  влюбленность  гимназиста кажется очень забавной. "Он ухаживает за ней старательно, сопровождает ее решительно  всюду,-- весело сообщает Александра Андреевна в письме родителям (22 июля 1897 г.)-- Она кокетничает с ним и относится  к  нему  милостиво.  Смешно  смотреть  на Сашуру в этой роли. С розой в петлице, тщательно одетый, он отправляется  за ней,  берет  на  руку  ее  плед  или  накидку,  но   разговоры   его   часто ограничиваются кивками головы... Не знаю, будет ли толк из этого  ухаживания для Сашуры в смысле его взрослости и станет ли он после этого  больше  похож на молодого человека. Едва ли".
Соперничество в "опытности" и мнимой "взрослости" процветало и  в  гимназии, где он учился. "Я был франт, говорил изрядные пошлости", - писал Блок впоследствии про это время.»
Это приключение из жизни Блока похоже на описание любовных приключений гимназиста Саши в «Мелком Бесе» Соллогуба. Там Прекрасной Дамою, а вернее олицетворением женской сущности, языческой богиней, Венерой – или какой-нибудь славянской богиней любви, была Людмилочка. Соллогубовский гимназист Саша так же любил переодевании (женственные – в японку), ароматы, тонкие ткани, тонкие чулочки Людмилочки, это… картина некоего русского Дорианства… На русский манер, в центре которого соблазнительницы-женщины, три сестры, три богини с картины Васнецова – подземных Медного, Серебряного и Золотого царства. Жива, Леля и Марена.

«Блок все больше сближается с семьей Соловьевых.  Перед нами еще одно "гнездо"  нового  искусства.  "Поклонница  и  жрица красоты", как назвал ее Фет, О. М. Соловьева переводит сочинения английского теоретика Джона Рескина, в нравственно-эстетической философии (!!!)  которого,  по воспоминаниям сына, она нашла ответ на свои вопросы и стремления. "...Предо  мною  возникли  в  первый  же  год   посещения   Соловьевых: прерафаэлиты, Боттичелли, импрессионисты, Левитан, Куинджи, Нестеров  (потом --  Врубель,  Якунчикова  и  будущие  деятели  "Мира  искусства");   вспыхнул сознательный интерес  к  выставкам,  Третьяковской  галерее",  -  вспоминает Андрей Белый. Бодлер, Верлен, Метерлинк, Уайльд, Ницше, Гюисманс - все это Соловьевым известно не понаслышке. Все это обсуждается в  дружеском  кругу,  постепенно входит в саму атмосферу дома. Вскоре Соловьевы начинают считать "Сашу" Блока "отчасти и нашим".  Блок находит здесь внимание и сочувствие своим мечтам о сцене и стихам.

Тут "в моде" древнегреческий философ Платон, которого запоем  читают  и
переводят Владимир и Михаил Соловьевы. И вряд ли по  случайному  совпадению, поступив в университет, Блок специально занимается именно Платоном  по  этим переводам.
     Летом 1901 года в одном  из  писем  Блок  уже  прямо  называет Владимира Соловьева "властителем" своих дум.»

"Рыцарем-монахом"   рисуется   Блоку   Владимир   Сергеевич   Соловьев:
"...бледным светом мерцает панцирь, круг щита и лезвие  меча  под  складками черной рясы".

«Стихи его овеяны мистическими  предчувствиями:  скоро  к  людям  грядет
Вечная мудрость; ее воплощение, "Вечная жена", уже трижды являлась ему -  то в московской церкви, то в Британском музее, то в египетской  пустыне  (поэма "Три  свидания")... Напряженные, доходящие почти до экстаза мечты о  Вечной  Женственности, призванной спасти мир на самой последней грани катастрофы, подчас уступали в мировосприятии В. Соловьева отчаянию и горькому  скепсису.  Это  сказывалось уже  в  его  ранней  драме  "Белая  лилия".» (*3)
Белая лилия -- символ декаденства, Богородицы, цветок прерафаэлитов ( в руках Офелии – по сути, трупа Офелии, плывущего по воде, на одной из картин прерафаэлитов), цветок Прозерпины, Белый Цветок (олицетворение Прекрасной Дамы в поэзии труверов). Цветок, который выбирает для своей драмы Соловьёв. Блок в центр своей пьесы ставит прямо противоположный белой лилии символ – чёрную розу («Роза и Крест»), явно, позже, полемизируя в этом  с Соловьёвым. Но, одновременно, выводя в главном герое пьесы (бродячем певце, барде, рыцаре-монахе с выцветшим чёрным крестом на груди, который превращается потом в чёрную розу --  Гаэтан, Странник, рыцарь-монах.  При этом Роза так же являлась символом Богородицы, но в католической традиции. Лилия – в православной.
    "В его  страстной  натуре (примеч. -- Соловьёва),  -  отмечал  исследователь,  -  благоговение неразрывно  соединялось  с  эросом,  и  были  непонятно  -  кто  же  героиня "мистического романа", реальная женщина или неземное существо?" Еще до знакомства со  стихами  Соловьева  Блок  изображал  себя  слугой царицы, обитающей во храме ("Servus - Reqinae") {Слуга - Царице  (латин.).}. Теперь же его  любовь  окончательно  получает  характер  почти  религиозного поклонения:
                ...здесь, внизу, в пыли, в уничиженьи,
                Узрев на миг бессмертные черты,
                Безвестный раб, исполнен вдохновенья,
                Тебя поет. Его не знаешь Ты...
                ("Прозрачные, неведомые тени...")»(1*)

Позже, Любовь Дмитриевна Менделеева, жена поэта, которую советские исследователи приписали к единственной Прекрасной Даме… судя по всему, из высокоморальных соображений…– Любенька себя в Прекрасной Даме совершенно не узнавала. «Недаром сама Л. Д. Менделеева,  когда  автор  временами  читал  ей  эти стихи, во многих из них  "себя  не  узнавала"  (…) где - по ее словам - "не то я, не то не  я,  но  где  все  певуче,  все недосказано".
     Впоследствии, когда появились эти блоковские "Стихи о Прекрасной Даме", его старший современник, знаменитый поэт  К.  Д.  Бальмонт,  надменно  писал Брюсову:      "Блок  не  более  как  маленький  чиновник  от   просвещенной   лирики. Полунемецкий столоначальник, уж какой чистенький да аккуратненький. "Дело  о Прекрасной Даме " все прекрасно расследовано".» (*2)

«О. М. Соловьева своими переводами одного из глашатаев  прерафаэлитизма,
Рескина, много сделала для популяризации этого течения в России.»
«Для него (примеч. –Блока) самого "прерафаэлитство"  -  не  очень  "свое"
слово. Его родство с современной ему живописью более сложно и  не  может  быть сведено к прерафаэлитству" – пишет в своей книге о Блоке Фёдоров (изд в 1971 г.). Я бы с этим не согласилась, и утверждала бы даже обратное, что прерафаэлитство оказало на Блока большое влияние -- в его любви к Любови Дмитривне, с её «снопом тяжёлых, светлых волос», в описаниях её в дневниковых заметках Блока, и то, что она играла Офелию – Блок Гамлета, в том юном возрасте, когда они познакомились. Прерафаэлитство это не только живопись, это и философия, и поэзия.   

1.3.Университет и женитьба, семейная жизнь Блока

Блок уже учится в университете, и интересна его реакция на 1901 год: «письмо Блока к тетке, С. А.Кублицкой-Пиоттух (по отчиму), написанное в том же ноябре 1901 года:   "У нас в университете  происходят  очень  важные  и  многим  интересные события... Определились партии - радикальная, оппозиционная; а я со  многими другими принадлежу к партии "охранителей",  деятельность  которой,  надеюсь, будет заключаться в  охранении  даже  не  существующих  порядков,  а  просто учебных занятий..."
     Далее в  письме  говорится  также  о  "постоянном  и  часто  (по-моему)
возмутительном упорстве" радикально настроенных студентов.» (3*)
Это – и его дальнейшее, на самом деле, отношение к революции 1917 года, несмотря на «Двенадцать»… Молодой Блок приносит свои стихи профессору, а получает ответ:  «В 1900 году он принес к старинному  знакомому  семьи  Бекетовых  В.  П. Острогорскому, редактору журнала "Мир  божий",  стихи,  внушенные  картинами Виктора Васнецова, где изображались вещие птицы древних  русских  поверий  - Гамаюн, Сирин и Алконост.
     "Пробежав стихи, - вспоминает Блок, - он сказал: "Как  вам  не  стыдно,
молодой человек,  заниматься  этим,  когда  в  университете  бог  знает  что
творится!" - и выпроводил меня со свирепым добродушием".
     Этот случай сам поэт назвал "анекдотом", случившимся с ним "от  полного незнания и неумения сообщаться с миром".(*1)
И это «неумение сообщаться с миром» постоянно приписывалось потом Блоку, записанному в декаденты, но в символисты – уж точно.
Стихи Блока очень замечены Андреем Белым, далее знакомство с Зинаидой Гиппиус, Мережковским. Зинаида  Гиппиус  воспринимает  Блока  как  ординарного  подражателя  "новым веяниям", "декадентам". Антон Крайний (псевдоним З.  Гиппиус как критика и публициста) (…) «Еще более категорически, чем Гиппиус, высказывается сначала  Валерий Брюсов в письме к П. П. Перцову: "Блока знаю. Он из мира Соловьевых. Он - не поэт". Однако  этот  повелительный  "приказ  по  армии"   символистов   вскоре приходится отменить.     "...Всех этих мелких, - записывает Брюсов в дневник в октябре 1901 года про нескольких литераторов, в частности про известного в будущем писателя А. М. Ремизова, - интереснее, конечно, А. Блок, которого лично я не знаю..."» (*2)
Блок задумал жениться, и это вызвало целый всплеск разнообразных реакций: «"Странный человек мой отец, - задумчиво пишет  Блок  невесте (Л.Д.Менделеевой)  (12  июля 1903 г.) и тут же, спохватившись, добавляет: - Но я на него мало похож". (…) На худой конец З. Гиппиус готова была согласиться на то, чтобы женитьба человека не имела никакого отношения к _поэту_.
     -- Не правда ли, - "деликатно" спросила она у Блока,  -  ведь  говоря  о
_Ней_, вы никогда не думаете, не можете думать ни о какой реальной женщине?
     "Он даже глаза опустил, точно стыдясь,  что  я  могу  предлагать  такие
вопросы:
     - Ну, конечно, нет, никогда.
     И мне стало стыдно", - вспоминает З. Гиппиус.
     Стыдно ей, оказывается, вовсе не за свою бесцеремонность, а за то,  что
она позволила себе так "усомниться" в Блоке!
     Гиппиус с удовольствием сообщила Блоку, что и Андрей Белый  "был  очень удручен" известием о  его  женитьбе  и  все  говорил:  "Как  же  мне  теперь относиться к его стихам?" (*1) Это мне напоминает высказывание одной экзальтированной дамы на (современном!) литературном собрании – «У поэта не должно быть жены!», ни есть, ни спать, ни пить поэт не должен… Ни жить, как нормальный человек…
«Почти  накануне  свадьбы  Сергей  Соловьев  неожиданно явился в Шахматове. На следующий день  {}  И был совершенно очарован Любовью Дмитриевной.  Он  находил ее красоту то тициановской, то  древнерусской.  Она  казалась  ему  ожившими строчками блоковских стихов (…)Ему все казалось необычайным и знаменательным -  и  природа  вокруг,  и погода,  с  утра  дождливая,  но  к  вечеру   прояснившаяся,   и   безмерная взволнованность престарелого  Менделеева,  надевшего  все  свои  ордена,  и Александры Андреевны, и торжественная обстановка венчания в селе Тараканове, и патриархальное появление крестьян со свадебными дарами. Уже перед свадьбой С. Соловьев советовал жениху "убить дракона похоти".» (*3)
«"Блоковцы",   по   свидетельству   М.   А.   Бекетовой,
"положительно не давали покоя Любови Дмитриевне, делая мистические выводы  и обобщения по поводу ее жестов, движений, прически". Андрей Белый, некогда иронизировавший по поводу женитьбы Блока,  теперь
почти неприкрыто отождествлял Любовь Дмитриевну с... Вечной  Женственностью: "Вот она сидит с милой и ясной улыбкой, как будто в ней  и  нет  ничего таинственного, как будто не ее касаются великие прозрения поэтов и мистиков, - писал он в статье "Апокалипсис в русской поэзии". -  Но  в  минуту  тайной опасности,  когда  душу  обуревает  безумие  хаоса  и  так  страшно  "_средь неведомых равнин_", ее улыбка прогоняет вьюжные тучи... И вновь она  уходит, тихая, строгая, в "дальние комнаты". И сердце просит возвращений.
     Она явилась перед  Соловьевым  в  пустынях  Египта.  У  Блока  она  уже
появляется среди нас, не узнанная миром, узнанная немногими".
     Еще весной Белый и Соловьев снялись у стола, где стояли,  будто  икона,
портреты Л. Д. Блок и Вл. Соловьева, а по возвращении в Москву из Шахматова жгли ладан перед изображением мадонны.» (*1)
Хотя, по словам Блока, университет  не  сыграл  в  его  жизни  особенно
важной роли, но в эту пору  некоторые  академические  занятия  оказались  во многом созвучными новым интересам поэта.
     "Я все время  занят  кандидатским  сочинением,  потом  буду  утопать  в
славянских языках", - пишет он А. Белому 21 октября 1904 года.
Так что у Блока, так же как у Врубеля, (у Набокова…), было системное филологическое образование. Он занимался древними языками, читал на старофранцузском. Интерес  к  славянским  языкам  и  фольклору   сдружил   с   Блоком   и поэта-студента Сергея Городецкого, слушавшего вместе с ним  курс  профессора Лаврова  по  сербскому  языку.
(1905) (Летом, в усадьбе):
«Счастливого уединенья (*молодой семейной пары) не вышло, да  и  выйти  не  могло.  Клявшийся Блоку в вечной дружбе Андрей Белый в  этот  приезд,  в  июне  1905 года, передал Любови Дмитриевне записку с любовным признанием. (…) «1905  год  -  первое   испытание   "на   излом"   многих   человеческих взаимоотношений, дружб и привязанностей. Первые  трещины  бегут  по  стенам, которые доселе казались незыблемыми. (…)После летнего визита А. Белого и С. Соловьева в Шахматове отношения  их с Блоком становятся крайне напряженными, находящимися на грани разрыва. Белый устраивает Блоку  форменный  допрос  с  пристрастием, недовольный новыми нотками, звучащими в стихах певца Прекрасной Дамы:
     "...Я говорю Тебе, как облеченный  ответственностью  за  чистоту  одной
Тайны, которую Ты предаешь или собираешься предать. Я Тебя  предостерегаю  - куда Ты идешь? Опомнись!.. Прости за прямоту. Но сейчас ничто не мешает  мне сказать, ибо я - властный".
     Ответ Блока выдержан в очень смиренном тоне, но тем  заметнее  на  этом
фоне ноты некоторого вызова и иронии:
     "Отчего Ты думаешь, что я мистик? Я не мистик, а всегда был  хулиганом,
я думаю. Для меня и место-то, может быть, совсем не  с  Тобой,  Провидцем  и знающим пути, а с Горьким, который  ничего  не  знает,  или  с  декадентами, которые тоже ничего не знают".
     Столкновение сглажено, и оба  вновь  уверяют  друг  друга  во  взаимной
любви. Блок благодарит Белого за  то,  что  из-за  него  снова  "любит  всех
Мережковских,  которых  осенью  начинал  забывать".   Но   впоследствии,   в
исторической перспективе, он припомнит 1905 год,  который  впервые  серьезно "разделил" его с Мережковскими». (*1)

1905 год – первое дыхание революции. Но интересно описание Блоковского дома в это время (когда Александр Блок, внешне, может быть и говорил что-то революционное, и даже(!) выступал на какой-то демонстрации, неся красный флаг (!) (это Блок-то!) :
«Блоковский  дом  не  разгромлен  снарядом,  не  перевернут  вверх  дном
обыском. По-прежнему чисто и прибрано  в  его  комнате,  аккуратно  выглядит письменный стол, на книжной полке - непременный гиацинт.
     Никакого  "художественного  беспорядка",  богемности.  Скорее   кабинет
ученого, келья монаха. "У Блоков особенная тишина, мир", - пишет часто посещавшая их в  начале 1906 года Татьяна Гиппиус Андрею Белому.»

 Вот это непременный гиацинт на книжной полке говорит намного больше об отношении Блока к революции, чем его детские и смешные метания с красным флагом (это можно представить себе только с улыбкой…). Он по-прежнему, и всегда, будет прежде всего «охранителем (Аполоновского! – не Диониссийского) порядка», скромным сторожем замка своей (непростой!) Прекрасной Дамы, хранителем порядка, стройности и красоты. И когда всё это разрушится, когда всё это станет уже совершенно невозможным – тогда не станет и Блока, и духовно и физически..

В это время появляется Башня Иванова, и А.Блок вхож в неё. Семейные отношения очень осложняются: Татьяна Гиппиус, приходившая рисовать Любу Блок, пишет в своих заметках:  «"Я смотрю на Любины выкрутасы... как на известн[ый] рост личности самой для себя, - пишет она о театральных увлечениях Л. Д. Блок  17  февраля  1907(?) года. - Она еще для себя ничего не знает - как одна. Боря (*Ан.Белый), вы  думали  о ее жизни? Она сначала была некрасивой дочерью  (не  она  лично)  знаменитого Менделеева, затем прекрасной дамой (не  она  лично),  затем  женой  (не  она лично) Блока, тоже знаменитого, затем бы  перешла  к  вам,  опять  к  Андрею Белому. А она - все помощница, сама ничто и дела никакого. Все  выкрутасы  - бунт..."
Л. Д. Блок начинает колебаться. Переписка ее  с  Белым  становится  все
интимней и интимней.(…)
Любовь матери поэта к сыну (примеч* -- они жили в одной квартире, с матерью и отчимом Блока) тяжело влияла на  атмосферу  молодой  семьи.  Любовь  Дмитриевна улавливала даже в мирные минуты за дружелюбием матери и тетки Блока ревнивое отношение к себе, молчаливое неодобрение своего поведения.
     Белый  импонировал  Любови  Дмитриевне  своей   бурной  влюбленностью, восторженным  культом,  который   он   продолжал   создавать   вокруг   нее, многочасовыми монологами и даже статьями, прямо или скрыто адресованными  ей».
Написана «Незнакомка». В университете автора "Стихов о Прекрасной Даме"  считали  чуть  ли  не прямой противоположностью поэта "мести и печали".  Один  из  студентов  даже увещевал Блока изменить характер своей поэзии, приводя ему в  пример  именно Некрасова.

Позже,  в  статье  "Безвременье", Блок пишет : 
     "Баюкает мерная поступь коня,  и  конь  свершает  круги;  и,  неизменно
возвращаясь на одно и то же место, всадник не знает об  этом...  Глаза  его,
закинутые вверх, видят на своде небесном одну только большую зеленую звезду. (*переклички с Меттерлинком… Звезда -- Судьба)
И звезда движется вместе с  конем.  Оторвав  от  звезды  долгий  взор  свой,
всадник видит  молочный  туман  с  фиолетовым  просветом.  Точно  гигантский небывалый цветок - Ночная Фиалка - смотрит  в  очи  ему  гигантским  круглым взором невесты. И красота в этом взоре, и отчаянье, и счастье, какого  никто на земле не знал, ибо узнавший это счастье будет вечно кружить и кружить  по болотам от кочки до кочки в фиолетовом тумане, под большой зеленой звездой".
     «И наконец, у Блока мелькает  самое  страшное (…) прозрение о  том,  какую  пряжу  "и  прядет,  и прядет, и прядет" беззвучная прялка болотного королевства (*поэма Ночная фиалка):
     "Мудры мы, ибо нищи духом; добровольно  сиротеем,  добровольно  возьмем палку и узелок и потащимся по российским равнинам. А разве странник  услышит о  русской  революции,  о  криках  голодных  и  угнетенных,  о  столицах,  о декадентстве, о правительстве?.. Странники, мы услышим одну Тишину.
     А что, если вся тишина земная и российская, вся  бесцельная  свобода  и
радость наша - сотканы из паутины? Если жирная паучиха ткет и  ткет  паутину нашего счастья, нашей  жизни,  нашей  действительности  -  кто  будет  рвать паутину?" (*1) (* примеч. -- это волшебница Шеллот – неотвратимость судьбы)

     В мае 1906 года, только что  окончив  университет,  Блок  на  некоторое
время предается блаженному "ничегонеделанию".

1.3 Революция и «Двенадцать»

Нечто и ужасное и смешное произошло с героиней  блоковской «Незнакомки", чье имя узурпировали дамы легкого поведения, ланировавшие  по вечерним петербургским улицам. Как по команде, они приобрели шляпы с  черными  страусовыми  перьями  и стали на разные голоса приставать к прохожим:
     - Я - Незнакомка. Хотите познакомиться?
     - Угостите Незнакомку! Я прозябла.
     - Мы пара Незнакомок(!). Можете получить  "электрический  сон  наяву".
(Эта  "пара"  обладала  еще   большей   наслышанностью   о   Блоке,   авторе
стихотворения "В кабаках,  в  переулках,  в  извивах,  в  электрическом  сне
наяву...".)
     "В те дни, когда форма стала легкой и общедоступной,  -  пишет  Блок  о
литературной современности, - ничего уже  не  стоило  дать  красивую  оправу стеклу вместо брильянта, для смеха, забав, кощунства и наживы".
     Он с ужасом видит вокруг  себя  мириады  поэтических  поденок,  знающих "как" и даже "что" надо  писать:  о  "настроениях",  о  городе-"дьяволе",  о "прозрачности" и  "тишине"  природы.» (*1)

Горький пишет о Блоке в то время:
     "Мое отношение к Блоку - отрицательное, как ты знаешь, - пишет он 26-30
июля - (8-12 августа) Андрееву. - Сей юноша, переделывающий на  русский  лад дурную половину Поля Верлена, за последнее время прямо-таки  возмущает  меня своей холодной манерностью, его маленький талант положительно  иссякает  под бременем философских потуг, обессиливающих этого  самонадеянного  и  слишком жадного к славе мальчика с душою без штанов и без сердца". Правда, вскоре Горький изменил свое мнение,  о  поэте  к  лучшему.  (уже через год)
 
Блок очень сдержанно относился к артистической деятельности Л.  Д.  Блок,
был скуп на похвалы  и  никак  не  "протежировал"  жене. В тоне  его,  когда  он  говорит  с  ней  о театре, звучит отрезвляющий скепсис:
     "А что же сцена? Это очень важно для тебя?" (14 июня 1908г.).
     "Из твоих писем я понял, что ты способна бросить сцену. Я уверен,  что,
если нет настоящего большого таланта, это необходимо сделать" (24 июня  1908г.).      Это  уже  почти  беспощадно:  никаких  уверений  в  "наличии"  большого таланта, никакого - пусть мнимого! - подбадривания.
     Он терпеть не мог,  когда  жена  чем-то  напоминала свою мать, Анну Ивановну Менделееву, "дилетантку с головы  до  ног":  "связи
мужа доставили ей положение и знакомства с "лучшими людьми" их времени  (?), она и картины мажет,
и с Репиным дружит, и с богатым купечеством дружна..."
    Блок тяжело, внутри себя, переживает смерть сына ( и то, что, по большому счёту, нормальной семейной жизни нет…), записывает в дневнике: "Сегодня рожденье Мити - 5 лет", - горько отмечает он в  записной  книжке  в 1914 году.
В ноябре 1909 года Блок спешно выехал в Варшаву:  там  умирал  человек,
которого он плохо знал и чуждался, чье имя  в  доме  произносилось  редко  и
неохотно. Этот человек был его отец, профессор Варшавского университета, юрист  и философ Александр Львович Блок.
Смерть отца заставила Блока с запоздалым  чувством  вины  вспомнить  их
редкие, во многом из-за его уклончивости, свидания  и  затаенную,  стыдливую любовь к сыну, которая проглядывала за резкостью и брюзгливостью  Александра Львовича.

                Его циничный тяжкий ум
                Внушал тоску и мысли злые
                (Тогда я сам был полон дум,
                И думы были молодые).
                И только добрый, льстивый взор,
                Бывало, брошенный украдкой
                Сквозь отвлеченный разговор,
                Был мне тревожною загадкой.

                (Первая редакция поэмы "Возмездие")

     Слушая рассказы второй жены А.  Л.  Блока  и  ее  дочери,  своей  новой
сестры, Ангелины, бродя по Варшаве вместе с другом и  учеником  покойного  - профессором Спекторским, разбирая отцовский архив, поэт много думал об  этом человеке.
     Он находил (теперь!) в  отце  немало  близкого  себе.  Как  сказано  в  начальном наброске, сделанном в июне 1910 года:

                Устал он жить? О, да, - я сам
                Устал (пускай не вышел чином).

В разгар подготовки корниловского заговора, о победе  которого  мечтала
Гиппиус, Блок думал о самоубийстве. "Куда ты несешься, жизнь?" - воскликнул Блок еще в мае 1917 года, не веря, что революция уже доведена до конца. В январе 1918  года пишет  поэму  "Двенадцать". «Автор "Двенадцати" слыхал множество упреков в "измене" идеалам  высокой литературы, в "снижении" своего стиля до частушки и  плаката,  -  а  критики иного стана за последнее его, напротив, хвалили, наивно  полагая,  что  поэт
тонкой и сложной индивидуальности смиренно "опростился" и чуть ли  не  встал на один творческий путь, скажем; с Демьяном Бедным или с "Окнами РОСТА. Нет ничего более ошибочного!". (*3) (Согласна с этим)

Серьёзным (и моральным и материальным) ударом для Блока стал разгромом, который постиг и Шахматово и менделеевское Боблово. Ни  Бекетовы, ни Менделеевы не были помещиками; с их именами в памяти простонародья не могло   быть   связано   никаких   воспоминаний   о   жестокости,   насилии, несправедливости.
     "Однажды дед мой, - писал Блок в автобиографии, - видя, что мужик несет
из лесу на плече березку, сказал ему: "Ты устал, дай  я  тебе  помогу".  При
этом ему и в голову не  пришло  то  очевидное  обстоятельство,  что  березка
срублена в нашем лесу".
     Но "черная злоба, святая злоба" не пощадила и домов  этих  идиллических
землевладельцев, распространилась и на этот "угол рая неподалеку от Москвы", который,  как  писал  Блок  в  последних  набросках  "Возмездия",  приобрели Бекетовы, "не прозревая грядущих бедствий".
     "Ничего сейчас от этих родных мест, где я провел лучшие времена  жизни,
не осталось; может быть, только старые липы шумят, если и с них  не  содрали кожу", - говорится в статье Блока "Памяти Леонида Андреева".

Иван Алексеевич Бунин с ужасом пересказывал  услышанную  им  историю  о том, как при разгроме богатого имения мужики поймали павлинов  и  повыщипали их красивые перья.
     Автор книги о Блоке (*1) пишет, с некоторой долей иронии в сторону Бунина, и всяких там дворян, пишет об этом в 1969 году: «Быть может, Бунину это казалось символическим: вот, дескать, как теперь распорядятся новые "хозяева"  с  миром  -  повыщипают  из  него  все  яркое, обесцветят и испоганят! А между тем был в мужицкой проделке (!) с невинными птицами свой жестокий и  грубоватый  юмор:  важничающие  павлины  с  их  крохотной  головкой   чем-то напоминали своих хозяев, пусть-ка теперь поживут без своего яркого оперения, посмотрим, что у них выйдет!»
Зато теперь, в нашем 2010-ом году, те же «хозяева мира», что тогда издевались над бедными птицами, воображая (видимо?) их буржуями и контрой, -- теперь эти хозяева  делают миллионную операцию на горло своим павлинам, чтобы несчастные птицы в их собственных поместьях не пели дурными голосами (*из газетных хроник), не мешали нынешним буржуям спать. 

"Трудно любить сегодняшнюю Россию в голоде, крови, грязи и болезнях,  -
говорится в одной из статей сборника "Смена вех", вышедшего в июле 1921 года и обозначившего поворот  значительной  части  эмигрантской  интеллигенции  к сотрудничеству с Советской властью. - Но слишком легко было любить ее вчера, когда в ней была самая белая в мире крупчатка, самый сладкий и белый  сахар, (…) что, когда вдруг исчезли мука, сахар и водка, показалось,  что и сама Россия исчезла...
     Но... "полюбите нас черненькими..." - полюбите Россию  красную,  другой
ведь и нет сейчас.
     Трудно, не многие могут; могут Блок,  Горький,  А.  Белый,  Шаляпин  из
артистов,    Ольденбург    из    ученых     и,     кажется,     никто     из
политиков-профессионалов".
     29 января 1918 года, в день, когда поэма в основном была дописана, Блок пометил в записной книжке!
     "Я понял Faust'a. Knurre nicht, Pudel" {"Не  ворчи,  пудель"  (нем.)  -
фраза из гётевского "Фауста".}.
     Речь идет о псе, увязавшемся во  время  прогулки  за  Фаустом,  который
сразу заподозрил в нем оборотня:

                Кругами, сокращая их охваты,
                Все ближе подбирается он к нам.
                И, если я не ошибаюсь, пламя
                За ним змеится по земле полян.
                ...Как он плетет вкруг нас свой извивы!
                Магический их смысл не так-то прост.
                (Перевод Б. Пастернака)

     Попав в комнату Фауста, пес стал расти на  глазах  и  после  заклинаний
превратился в дьявола, Мефистофеля.
И концовка «Двенадцати», где впереди идёт Христос, а позади – голодный пёс – совершенно неоднозначна. И это скоро поняла новая большевисткая литература. Хотя поначалу Блоковские «Двенадцать» были чуть ли не манифестом. И 70 лет потом – программным произведением советской литературы.
"Больше уже никакой "реальной политики",  -  пишет  Блок  в  дневнике  21
февраля. - Остается "лететь".

1.4. При Советской Власти

"Тружусь над протоколами секции...
     ...составляем положение секции театров и зрелищ!
     ...Большое организационное заседание всех секций... Отчаянье,  головная
боль; я не чиновник, а писатель.
     ...Бюро. Мое заявление... Трехчасовой  фонтан  моей  энергии,  кажется,
пробил бюрократическую брешь.
     ...Заседание бюро и членов Репертуарной секции. Несуразное...  Вернулся
в 7-м часу, изможденный.
     ...В отдел - огромная повестка организационного заседания.
     ...Заседание бюро... Опять чепуха.
     ...Пятичасовое заседание.
     ...Заседаю, сцепив зубы.
     ...Ужас! Неужели я не имею _простого  права  писательского_?  [Записано
поверх перечня дел по Театральному отделу].
     ...От  председательствования  в  двух  заседаниях  от  меня  ничего  не
осталось (выпитость)".
     Людей  не  хватало,  а  такой  авторитетный,  вдумчивый  и   аккуратный
работник, как Блок, был и вовсе нарасхват. Блок - член коллегии учрежденного М.  Горьким  издательства  "Всемирная литература", председатель  дирекции  Большого  драматического  театра,  член
редакционной коллегии  при  Петроградском  отделе  театров  и  зрелищ,  член коллегии  Литературного  отдела  Наркомпроса,  член  совета  Дома  искусств, председатель Петроградского  отделения  Всероссийского  союза  поэтов,  член правления Петроградского отделения Всероссийского союза писателей...
     "День молчания", - отмечает он в записной книжке как праздник.

     "Все время чувствовалось, что у него много сложного дела, - рассказывает М. А. Бекетова. - Так как  у него все было в величайшем порядке и он  никогда  не  откладывал  исполнение того дела, которое было на очереди, то он все делал спокойно и отчетливо, не суетясь..."
Появилось в русском языке  новое слово - "паек", и вот, несмотря на  все  свои  посты  и  титулы,  в  области "пайколовства" Блок, по воспоминаниям друзей, оказался большим неудачником. А  тут  еще  -  больная  мать  и  тетка,  умирающий  Франц  Феликсович, затруднения с квартирой, которую, по тем временам, "уплотняют"; и снова надо куда-то ходить с письмом от Горького, а потом все-таки переезжать к  матери, продавать и рубить на дрова мебель и глядеть в одну из новогодних ночей, как исчезает в огне сломанная  конторка,  за  которой  Менделеев  создавал  свою периодическую систему. Надо идти в Академию наук,  где  "выдают"  (тоже  слово,  наполнившееся новым значением!) провизию и где маленький академик  Шахматов,  автор  новой орфографии, безуспешно пытается  уложить  на  салазки  сваливающиеся  оттуда мерзлые конские головы.
     Давно  пошла  на  рынок  львиная  доля  актерского   гардероба   Любови
Дмитриевны, потом коллекция ее шалей, потом -  нитка  за  ниткой  -  жемчуг, наконец, пошли в ход книги. Ушла прислуга, и быт обрушивается на  Блоков  всей  своей  тяжестью.  Роковую роль сыграли...  пайковые  селедки,  ржавые,  тошнотворно скользкие, вонючие. Селедка была основным блюдом. Хорошо еще, что она была...

 Но, кроме всего этого, многое из совершающегося вокруг, было ему просто  непонятно  и  чуждо. 
Это касается его личных, неудачно сложившихся взаимоотношений с
 "двумя  дамами" (*примеч. -- последние и роковые дамы, отнюдь не прекрасные!), имевшими тогда отношение  к  искусству  в  Москве  и  Петрограде,  -  М.  Ф.Андреевой и О. Д. Каменевой,      Мария Федоровна Андреева, "человек в высокой степени властный, желающий подчинить себе всех и каждого"  (по  характеристике  Луначарского),  сначала приложила немало усилий, чтобы склонить Блока к участию  в  работе  драматического театра. Однако многое в личности и творчестве Блока  ей  было глубоко чуждо (характерно, что, по ее  мнению,  "Роза  и  Крест"  -  "просто плохая пьеса, написанная  плохим  стихом,  плохим  языком,  искусственная  и фальшивая"), и постепенно между ними начались столкновения.
     В свою очередь, и Каменева с мужем не прочь  были  поучать  Блока...  в
искусстве. В разговоре с поэтом Каменев, по свидетельству С.  М.  Алянского, осудил "Двенадцать". "По его словам, автор не понял революции, уводит ее  за Христом, следовательно, за религией..." О. Д.  Каменева  и  М.  Ф.  Андреева довольно бесцеремонно препятствовали публикации в  театральных  изданиях  не понравившихся им статей поэта.
     Но горше этих частных расхождений  для  Блока  было  то,  что  он  стал
утрачивать понимание целого ряда происходящих кругом событий.
    
Рецензируя  одну  пьесу (* -- наверняка, типично-совдеповскую),  Блок писал по поводу судьбы ее  героя,  прообразом  которого  послужил  "звездный мальчик" Оскара Уайльда:
     "Я в таких случаях всегда думаю с грустью, что не стоило  рождаться  от звезды,  падать  с  неба  с  янтарным  ожерельем  на  шее  и  являть   черты богоборчества в ранней юности для того,  чтобы  встать  во  главе  какого-то военного отряда, благополучно жениться и вообще  опять  начинай  путать  всю канитель "старого мира" с начала".

 «Музыки старой - уже нет, новой - еще нет".

«В мае 1921 года, когда поэт после болезни сердца,  поздно  распознанной
врачами,  поехал   в   Москву,   на   одном   из   выступлений   кто-то   из
слушателей-литераторов крикнул, что стихи, прочтенные Блоком, мертвы - и сам он мертвец.
     Поднялся шум возмущенья. Сам Блок со странной  улыбкой  сказал  соседу, что крикнувший - прав. "Я действительно стал мертвецом",  -  повторял  он  и потом, рассказывая об этом эпизоде {*}.
     {* Об  этом  эпизоде  рассказано  в  воспоминаниях  К.  Чуковского,  С.
Алянского и др. Приведу малоизвестное свидетельство О. Савича:
     "Он внимательно  слушал  оратора.  Изредка  он  кивал  головой  и  тихо
приговаривал:
     - Верно... Да... Верно...
     Рядом с ним никого не было. А может быть, я никого больше не увидал. Он смотрел куда-то поверх человеческого роста. Лицо его было спокойно, недвижно и устало. Так устало, как лица мучеников на иконах, не  чувствуешь  боли  от пыток, а только смертельную тоску".}»(2)
    
     По возвращении из Москвы он вскоре заболел. Блок безмолвно прощался с любимыми книгами и  альбомами,  ему  захотелось проститься и с морем. Он уже не мог ходить без палки,  но  все-таки  кое-как добрел до трамвая.
     У моря было тихо. Он долго сидел там один.
     - А вернулся - и слег, - рассказывал Блок зашедшему проведать его Е. П.
Иванову.
     Как будто простившись еще с одной стихией, совсем простился и с жизнью. Во время болезни он почти никого не допускал к себе, кроме жены.  Резко обострилась  его  всегдашняя  нервность,  внезапные   перемены   настроения, усилились вспышки раздражения.
     Летели на пол, вдребезги разбивались о стенку пузырьки  с  лекарствами.
Блока вдруг стали приводить в исступление вещи. Он в щепы  сломал  несколько стульев, разбил кочергой стоящий на шкафу бюст Аполлона.
     - А я хотел посмотреть, на сколько кусков разлетится эта жирная рожа, -
уже успокаиваясь, объяснял он жене свой поступок.
     Страшней  этой  вспышки  было  по   видимости   спокойное,   аккуратное
уничтожение многих записных книжек. Когда допущенный к нему Алянский  увидел на одеяле несколько книжек, разодранных надвое, а  в  стороне  -  отдельные, вырванные из других страницы, ему показалось, что Блок безумен, хотя тот был спокоен и улыбался.
     Жизнь уходила. Блок уже не обменивался с  женой  словечками,  понятными только им двоим, не  рисовал  смешных  картинок.  Тщетно  Любовь  Дмитриевна пыталась вызвать его улыбку. По ночам его мучили кошмары, он боялся  ложиться  и  проводил  время  в кресле, перебираясь через ночь по обрывкам сна, как  перепрыгивают  реку  по несущимся в ледоход льдинам. Он очень сильно задыхался  и  порой  кричал  от
болей в сердце.
     "...Сейчас у меня ни души, ни тела нет, я болен,  как  не  был  никогда
еще; жар не прекращается, и все всегда болит..." - писал  он  К.  Чуковскому
еще 26 мая 1921 года.
     Делались  попытки  уговорить  его  поехать  в  какой-либо   заграничный
санаторий. В конце концов он согласился на финский,  чтобы  быть  поближе  к России. Но было уже поздно.  В  таком  состоянии  его  нельзя  было  отправлять одного. Надо было ехать и Любови Дмитриевне. Хлопотали о разрешении. А жизнь уходила.
     И только 7 августа 1921 года надеяться стало не на что. Блоку 41 год.
На то же Смоленское кладбище, куда год с  лишним  назад  провожал  Блок
отчима, несут самого поэта. Его похоронили без речей, под старым кленом. Ему хотелось, чтобы могила была простой и чтобы на ней рос клевер.
     На похоронах было много людей и много цветов.
     Цветы и потом на ней не переводились.(1)
   
2. «Роза и Крест»

В январе 1913 года Блок окончил драму  "Роза  и  Крест"  -  свое  самое
крупное драматическое произведение.
В драме выступают не исторические, а вымышленные персонажи, но место  и
время действия в ней строго определенные: это юг  Франции  и  Бретань,  XIII век, время альбигойских войн, а некоторые упоминаемые в ней события  и  лица вполне реальны.

Особое значение приобрела его работа над  разнообразными
источниками как материалами для новой драмы (трудами по истории французского средневековья, над изданиями средневекового  эпоса  и  народных  преданий  и песен {Об этой работе поэта подробно рассказано в книге: В.  М.  Жирмунский. Драма Александра Блока "Роза и Крест". Литературные источники. Л.,  1964.}).
В драме широко отразились и впечатления  поэта  от  путешествия  по  Бретани летом 1911 года, и это сделало более достоверным ее пейзажный фон.

     "Роза и Крест" - произведение  высокого  художественного  совершенства, вершина блоковской драматургии.  Замечательны  краткость  и  сжатость  сцен, разнообразие  эпизодов,  драматическая  напряженность  действия,  лирический пафос раздумий Бертрана, его диалогов с Гаэтаном.  Драма  очень  понравилась Станиславскому,  была  принята  к  постановке  в  Московском  Художественном театре,  уже  репетировалась,  и  все-таки  до  спектакля  дело  не   дошло. Впоследствии, уже после Октябрьской революции, драмой заинтересовался  театр Незлобива в Москве и принял к постановке, которая тоже не была осуществлена.
Богатые театральные возможности, заключенные в драматическом шедевре  Блока, почти не получили реального сценического воплощения: лишь в Костроме в сезон 1920-21 года прошло пятнадцать представлений пьесы "Роза и Крест". (*2)
 

 Возникает вопрос – почему пьеса так до сих пор нигде не ставится?...
Вся литературная критика, которая касалась этой драмы без достаточного знания того, что знал и изучал Блок – а именно; куртуазной культуры, культуры Средневековья, народных песен и легенд Европы – без этого знания любая литературная трактовка данного произведения не состоятельна.  Просто смешно читать, когда на Блока пытаются «натягивать» его «заинтересованность в революции», «преддверие грядущего»… и прочее, по их мнению, «жизненное».
Ни в пьесах Метерлинка, ни в пьесе Блока нет никакого разговора о социальном – классовой борьбы, борьбы или не борьбы с фашизмом, победе мирового пролетариата, или наоборот, господстве капитализма… и проч. Это философские пьесы.  Они говорят (рассуждают на поэтическом языке) – о Жизни и Смерти, о Поэте и природе поэтического дара (даже не о любви – когда мы говорим о поэзии труворов и Прекрасной Даме). В них неуместна никакая надуманная социализация. И сколько бы исследователи ни копались в биографических заметках, они не найдут никаких конкретных Прекрасных Дам Александра Александровича Блока. Хоть, наверное, многие его современницы хотели этого  -- стать его Прекрасной Дамой.
В пьесе «Роза и Крест» Блок думал, прежде всего, о природе поэтического мастерства (центральный вопрос для всех изучающих поэзию филологов – и  вряд ли на него можно найти более конкретный ответ, чем Божий Дар), высказывал свою точку зрения на зарождение поэзии труворов (она тоже спорна) – из каких истоков, откуда? Из поклонения ли Мадонне?... Что в ней -- из кельтской  мифологии?  Или из ереси катаров? Это сложные, тонкие, сугубо-филологические вопросы. О них трудно говорить в современном театре, который, к сожалению, теряет свою интеллектуальность. Чтобы поставить такую пьесу, нужно всем – и режиссёру, и музыкантам, и художникам, и костюмерам, и даже актёрам обладать определёнными, высокого уровня, знаниями, элитарными. В противном случае эта пьеса, действительно, прочитается, как вялая, неинтересная, плохим языком написанная… Так ведь ещё нужно найти зрителя, которого подобное бы заинтересовало… Хотя, я уверена, что сейчас, когда возник (благодаря комп.играм, литературе фэнтези, фильмам, и проч.) интерес к Средневековью – пьеса бы пошла, нашла бы свою аудиторию. Нашёлся бы только режиссёр…  Станиславский, к примеру, ездил к Метерлинку, который, во время его визита, жил в настоящем средневековом замке, прежнем аббатстве.
 Александр Блок был филологом, то есть в мире литературы – профессионалом. Это не делает его выше – или ниже кого-то, но придаёт его произведениям особенность. Их трудно читать без определённой подготовки, без совершенно конкретной базы книг «там внизу» всего айсберга. И все другие выводы (по поводу «моего режиссёрского восприятия», и проч.) – будут попросту смешными.
    Такой точный и внимательный человек в изучении любого литературного вопроса, как Блок, не терпящий дилетантства, --  конечно, не потерпел бы его и в постановке своей пьесы. Какой-то грубости, пошлости, без тонкого чувства всего – и прежде всего меры.

2.1. Литературный анализ

Первое действие открывает главный герой пьесы, Бертран, Рыцарь-Несчастье.
Открывает его песней – о Радости-Страдании, написанной «темным  напевом»(среди труворов Прованса была такая манера письма) , где говорится «О, любовь, тяжела ты, как щит!».
В этой песне, как в оперной увертюре,  уже есть заданность всей пьесы вообще.
Само имя – Бертран – должно сразу же обо всём сказать слушающему (читающему). Потому что Блок не мог не знать об известнейшем поэте-труворе – Бертране де Борне. Другое имя Бертрана – Рыцарь-Несчастье. И снова отсылка (сразу же!) – к Тристану и Изольде. Тристан (Тристрам) – несчастный, рождённый в несчастный час. И, кстати говоря, Тристан тоже пел и прекрасно играл на арфе, то есть он был не просто рыцарь – поэт.  Увидевший это, уже не обманется внешним, якобы, уродством главного героя пьесы. В песне так же говорится о радости, это куртуазное понятие Joi – радость, одно из ключевых понятий труворов в восхождении к высшей ступени - Любви. В чём Трувору помогает его Прекрасная Дама, которая, непременно, должна быть отдалена от него преградой – причём совершенно непреодолимой. 
«О, любовь, тяжела ты, как щит!» -- в этой фразе есть противоречие, но оно только видимое. Любовь — ты тяжела. И в то же время – Любовь ты мой щит. Тяжело нести любовь, и в этом страдание, но она твой щит, и в этом радость.  При этом понятие любви не конкретное, это Любовь – восхождение к поэтическому мастерству. Три ступени у этого восхождения, по теории труворов, Радость, Любовь, Юность. Всеми тремя этими чертами обладает и Прекрасная Дама – и Трубадур.
Так что Бертран вовсе не тёмный, забитый полукрестьянин – полурыцарь. Не оценённый окружением, чернью, в том числе и той женщиной, которую он любит – может быть.
                Яблони старый ствол,
                Расшатанный бурей февральской!
                Жадно ждешь ты весны...
                Теплый ветер дохнет, и нежной травою
                Зазеленеет замковый вал...
                Чем ты, старый, ответишь тогда
                Ручьям и птицам певучим?
                Лишь две-три бледно-розовых ветви протянешь
                В воздух, омытый дождями,
                Черный, бурей измученный ствол!

По стилистике, это уже довольно верное подражание старофранцузской кансоне, по всем канонам её написания.

Что касается молодой графини Изоры, то здесь Блок тоже придумывает прелестную сценку (момента влюблённости в неё Бертрана) – тоже как буд-то бы из старинных часословов. Май. «Молодые женщины требуют внимания и забот, а те из  них,  которые  отличаются  пылким нравом, умеют сами занять себя, когда их не занимает супруг.  Невнимание моего  господина  к  прекрасной  Изоре,  которая  отличалась пылким нравом, не замедлило сказаться. Юная графиня приблизила к себе своего молодого пажа Алискана, и я был иногда свидетелем того, как она резвилась на зеленом лугу среди цветов, приподнимая  платье  от  вечерней  росы,  с  этим красивым мальчиком, а он преследовал  ее,  как  мотылек  преследует  пеструю бабочку.
     Наступила весна этого тяжелого  года,  когда  невинные  забавы  молодой
графини были неожиданно прерваны. Заезжий  жонглер  спел  в  замке  странную песню, которая произвела  глубокое  впечатление  на  прекрасную  Изору;  она отстранила от себя пажа и предалась непонятной ни для кого  тоске.» (*А.Блок «Записки Бертрана, написанные им за несколько часов до смерти») В одном из старинных Средневековых Часословов есть сценка на Февраль – где Госпожа, расположившись у камина, одевает чулки, видно одну только стройную ножку. Такая – очень тонкая, изящная эротическая сценка. В данном случае Блок нам показывает сценку Мая – противоположную февралю. Невинные дети резвятся в Саду Любви. И прикасаясь к их Радости – Бертран сам имеет возможность попасть в этот Сад Любви, чтобы увидеть Белый Цветок (Бланшефлёр – возле постели Изоры лежит роман о Бланшефлёр, белый-цветок), Прекрасную Даму (отражением которой, отчасти, является Изора).
Кем является Изора в данном случае? Объектом любви, источником вдохновения?... Не только. Изора не знатна, она дочь швеи из Тулузы, которую случайно увидел престарелый граф (Бертран – сын ткача). Сам Блок в пояснительной записке к пьесе описывает Изору так: «В Изоре так много
звериного, темного, что все то новое, что неудержимо  плывет  на  нее,  что,
помимо воли, ее обуревает, - потрясает ее всю, даже  физически,  бросает  ей
кровь в щеки, доводит до припадков гнева, ярости, до обмороков. Но при  всем этом, - Изора - такой тонкий и благородный инструмент, созданный  из  такого безупречно-чистого  и  восприимчивого  металла,  что  самый  отдаленный  зов отзывается в ней. Из всех обывателей замка Изора одна - чужая,  приезжая,  и потому - без всякой квадратности.»
Если Бертран проходит уже весь путь восхождения, то Изора, возможно, только начинает его. Вот о чём говорит Блок. В Средневековье были труворы-женщины. При этом Блок очень тонко отмечает в пьесе, что, если для Бертрана стихи начинаются с любования земной возлюбленной (например, играющей на лугу) – то есть от чего-то земного, зримого, то для Изоры всё начинается с более эфирного – со звука, песни. С мечты, другими словами, Изора влюблена в мечту. То есть взгляды мужчины и женщины в момент начала Восхождения направлены в разные стороны – мужчина смотрит вокруг (вниз), на землю, женщина – вверх, в небеса. И это объяснимо – потому что женщина сама есть рожающая мать-земля, воплощение красоты (и животности – живот -- жизнь) земного. На время путешествие Бертрана Граф запирает свою юную жену в Башне Неутешной Вдовы (что важно – Круглой Башне. Круглая башня – Круглый стол в Карлеоне…). Само по себе слово Башня рядом с именем Блока так же отсылает к определённым биографическим событиям. В Башне Иванова была и Анна Ахматова (Александра Андреевна (мать Блока) – Анна Андреевна…), и Блок был впечатлён развитием её поэтических способностей – она читала свои стихи, которые становились «всякий раз – всё лучше»(по замечанию Блока)(1).
   Изора второй персонаж-менестрель пьесы, чей дар, в перспективе, открывается в конце. Чей дар в принципе – в перспективе, в будущем.

Третьим, тем, кто стоит у истока – является Гаэтан. Странствующий певец-жонглёр, чью песню слышит в своих мистических откровениях Изора, видит певца, точнее сказать барда – у которого на груди чёрная роза. И на чьи поиски (попутно с поручениями графа) отправляется Бертран.
Гаэтан самый старый из всех, он выражает то затемнённое, неясное начало – истока труворской поэзии. И для Блока это одно – слияние веры катаров (не случайно о, что Бертран из простонародья, из ткачей) и древних, кельтских, бардовских традиций.
Так говорит о своём видении Изора:
                Ночью
                Странный приснился мне сон...
                Будто сплю я в лунном луче
                И слышу, как плещется море,
                И запахом смол незнакомых
                Воздух кругом напоен...
                Внезапно, из-под земли,
                Словно из темного гроба,
                Встал предо мною неведомый рыцарь...
                Кудри, светлее льна,
                Рассыпались по плечам...
                Сердце так бьется, так бьется...
                И, упав на колени, в восторге
                Я вскричала: "Неведомый гость!
                Имя свое назови!.."
                Он безответен...
                Прикоснуться к нему не смею,
                Но странно и сладко молиться ему!
                И черная роза - чернее крови -
                Горит на светлой груди...
                "Странник! Странник!" - вскрикнула я...
                Слышу странный звон, вижу свет,
                И очнулась в слезах...
                А в ушах - тот самый напев,

О Страннике, в связи с Владимиром Соловьёвым, говорилось выше, в биографических заметках. Черты «рыцаря-монаха» в Гаэтане  несомненны. Но само описание, окружение, в котором видит, а скорее чувствует его Изора – у неё всё скорее на чувстве, кинестетике, чем на зрении – это запахи моря и незнакомых смол.  Опять же, она в лунном луче, то есть ощущает его. Изора очень точно воспроизводит то место, где Бертран должен встретить старика-Гаэтана, или Странника, или сам Исток Знания. Но – Блок меняет символ белой лилии на чёрную розу (…). А поначалу (когда Бертран видит Странника в первый раз) – на плаще Гаэтана выцветший крест. 
  (Орден Розенкрейцеров??...) Так же мне ничего неизвестно о довольно прозрачной символике короля-рыбака, что как-то связано с королём Артуром ( позже был такой фильм о короле Артуре – «Король-рыбак»), а так же легенда о затонувшем городе –

                Кэр-Ис лежит на дне морей,
                Проклятье дочери твоей!

Об этом всём поёт Странник-Гаэтан, вроде бы старик по виду – но обладающий вечной юностью. Имя его Прекрасной Дамы – Фея Моргана, богиня кельтской мифологии. В Гаэтане есть многое и от сэра Ланселота Озёрного из Артуровского цикла – он сам рассказывает Бертрану свою историю, что его воспитала Фея, в озере. И она же (эта Фея – мать, хоть и приёмная) – является его Прекрасной Дамой. Гаэтан говорит Бертрану, что нет, он не участвовал в войнах за веру, природа его дара с иной стороны, с туманного острова, с Кельтики. Если почитать некоторые стихи монахов-ирландцев, можно сразу узнать эту стилистику – чудесного, трепетного описания природы, слияния с нею, параллелизм между чувствами человека – и явлениями природы. Странник говорит Бертрану:
   
                А я, пробудясь с петухами,
                Слышу, как сквозь туман родимый
                Сеет прохладный дождь,
                И шумный зовет океан...
                Снова дрогнули брови твои!..

Блок даёт описание Морганы, как Морской богини – русалки, или Мелузины из Средневековых легенд (Мелисанды, по другому.) У Меттерлинка есть пьеса «Пелеас и Мелисанда» (о которой я пишу курсовую). И то, что Блок сливает воедино образ Прекрасной Дамы – Мелузины (русалки) – Морганы  (или Медб -- богини войны и подземного мира) – подтверждает мои теории в трактовке этой пьесы (о чём там ведётся речь). В данном случае Блок вообще дал такое вот, художественное, утверждение, о, так сказать, исторических корнях Прекрасной Дамы… О связи с пьесой Меттерлинка может косвенно говорить описание пути к жилищу Гаэтана – «мимо монастырского сада - к колодцу, от колодца - в гору (…)не  доходя  до  церкви,  налево,  полем,  там  скоро  и будет Трауменек.» Развязка пьесы Метерлинка происходит возле колодца – колодец, вода два самых значимых символа пьесы. И действительно – не доходя до церкви. Метерлинк язычник.

                Гаэтан

                Вон там, в этих черных камнях...
                Слушай дальше: проклятие ей!
                За то же святой Гвеннолэ
                Превратил ее в фею морскую...
                И, когда шумит океан,
                Влажным гребнем чешет злая Моргана
                Золото бледных кудрей.
                Она поет, но голос ее
                Печален, как плеск волны...

В ответ на истории Гаэтана, Бертран рассказывает о себе, говорит о том, как на турнире проиграл грубому рыцарю с двумя дельфинами на гербе. Хотя честно, верно служил сеньору, охраняя его замок, и прежде всего, конечно, свою Госпожу.  Дельфины – спутники бога Диониса (!):
                Бертран

                Никто с той поры не дает мне проходу,
                Все мне смеются в лицо...
                И она смеется, я знаю,
                В своем высоком окне...
                Но привет, или тень привета,
                Видел я от нее одной...
                Как травка от розы, далек от нее я...
                Да и может ли рыцаря ум
                Проникнуть в тайну женской души!

Высокое окно, и башня, в которой находится Мелисанда (тоже чужачка в стране своего мужа-принца, главного претендента на корону) – всё это есть и в пьесе Метерлинка. Но, связывая все эти мотивы с Бертраном – Блок как бы подчёркивает истоки своей пьесы в целом. Всё тот же разговор о Прекрасной Даме, который в Европе ведётся много веков – и много веков ещё будет вестись… Наверное, до тех пор пока есть Европа и европейское искусство с его (лично его, не греческим, не восточным) ярким истоком – поэзией трубадуров. Таким вот, художественным словом (самым высоким) Блок скромно вписывает свою страницу в эту историю. Потому что до Соловьёва и Блока речь о Прекрасной Даме в России велась лишь эпизодически, кое-где в самобытных (очень русских…)  переводах Жуковского… И, кажется, всё. 
 Певец и рыцарь Гаэтан не даёт Бертрану никаких знаний, он с первого же взгляда видит, что Бертран и без того ими уже обладает. Он просто называет Бертрана своим братом – собратом по поэтическому цеху, или собратом в одной вере, что будет вернее…
Не просто поклонение Прекрасной Даме, но чистое, безгрешное служение – в этом черты Креста. Или альбигойской ереси катаров. Поклонение Прекрасной Даме в чём-то схоже и со страстным стихами-песнями суфистов, на первый взгляд о любви к женщине – на самом деле о любви к Богу. Не требующие ни золотых храмов, ни богатых алтарей – только порыв души, уподобленный порыву любви – от твоей души к мировой душе, от точки малой к точке самой центральной, напрямую, через сильнейшие эмоции. Поэтому Бертран видит на груди Странника выцветший крест. Который, в дальнейшем развитии пьесы (как в истории развития самого движения трубадуров) становится у Блока Чёрной Розой. У трубадуров и далее в католической традиции просто Розой – символом Девы Марии, в конце-концов сама Дева Мария становится в определённом смысле Прекрасной Дамой (что отражено в стихотворении Пушкина – «Жил на свете рыцарь бедный…»).   
  Есть в тексте пьесы и ещё один важный мотив, который напрямую отсылает нас к сказке Оскара Уайльда «Соловей и Роза» (английского писателя, жившего во Франции…). Довольно грустная и красивая история, о том, что девушка (Прекрасная Дама…) пожелала увидеть красную розу. Но в саду (Саду Любви…) были только белые. И тогда Соловей, влюблённый в девушку, ночною порой стал петь розе, чтобы она прониклась его любовью и заалела. И роза постоянно повторяла ему – прижмись ко мне, сильнее, сильнее… Соловей прижимался к розе, и она становилась всё краснее и краснее, но наконец шипы розы пронзили соловью сердце. Проснувшись утром, девушка увидела в саду самую прекрасную розу, красного цвета, её желание исполнилось. А мёртвой птички на земле – девушка не заметила.
   Этот мотив – Чёрной Розы, и крови на груди Бертрана, которая кажется чёрной, -- связан с Бертраном, с его служением Даме и смертью. Меч противника (грубого рыцаря с двумя дельфинами на щите – довольно странная геральдика для средневекового рыцаря!, скорее символ слуги вакхатического начала песнопений, от бога Диониса)  наносит Бертрану смертельную рану, там, где находится Чёрная Роза, на его груди. И чёрная кровь Бертрана – кажется Чёрной Розой, когда его находят утром мёртвым, возле Башни своей Прекрасной Дамы.  Но, только познакомившись с Гаэтаном, осознав себя, Бертран смог победить своего обидчика с дельфинами на щите.

    В пьесе есть ещё один, четвёртый персонаж, который также имеет отношение к созданию песен, и вообще к Госпоже – это юный паж Алискан. Алискан—Арлекин, есть некоторое созвучие. Даже в том, что Бертран – печален, с белыми прядями в волосах, поёт грустную песню (в начале пьесы), Алискан – напротив, юн, весел, стремиться угодить госпоже (зашнуровать её башмачок, поиграть с ней на лужку…). В конце пьесы Алискан становится рыцарем (правда, не проявляет при этом особой доблести). Сама по себе история пажа и госпожи – распространённая история во многих народных балладах. Ещё большее развитие она получила в культуре галантной, в описании любовных похождений в шестнадцатом веке, и позже – разумеется, в восемнадцатом. Это похождения сначала разнообразных Дон Жуанов (вообще-то именно Хуанов, в текстах 16 века. То есть похождения резвого Х. …) И далее уж абсолютно бездушная гламурная любовь Казанов (и мужского и женского рода) – любовь ради победы.   
 Вот пояснения, которые пишет Блок для пажа : «Алискан состоит при Изоре в  качестве  пажа.  Этот  молодой  человек  с пушком на губе очень красив собой, строен, гибок и изящен. Ходит с лютней, мечтательно рассеянный (когда ему не  интересно), говорит жирным голосом. Впоследствии он  будет  в  сущности  таким  же,  как Арчимбаут, но с той разницей, что у старого графа еще сохранились  кое-какие отрывки понятий о родовой чести, а у этого ничего нет,  кроме  изнеженности, свойственной молодым людям его поколения. Все дело спасает только  молодость и животная красота. Алискан  разумеется,  понимает,  что  Изора  свободна  и "плохо лежит", а Изоре нравится чернокудрый Алискан, и, конечно,  они  давно бы стали любовниками, если  бы  не  мешала  все  развивающаяся  "меланхолия" Изоры, Алискан,  однако,  не  теряет  надежды,  но  действует  не  торопясь, наверняка. Хотя Алискан  и  приезжий,  но  все  упомянутые  качества  вполне способствуют  его  приспособлению  к  укладу  жизни;  он  в  сущности   тоже квадратный, при всей мечтательности, и из рамок квадратности не выходит.»
Если Бертран взывает к духовной, принципиально не телесной, стороне Госпожи, то Алискан – к животной, к женщине, самке.
Для Блока, судя по всему, имеет огромную разницу то, что называли куртуазной культурой при её зарождении и началах (12-13 век, трубадуры) – и то, чем она стала позже, превратившись в искусство модных салонов 17-18 века. Бертран – и Алискан прямо противопоставлены друг другу. Хотя Алискан тоже певец, вроде бы поэт и рыцарь, и, что самое печальное, он взбирается в окно Госпожи (недоступной Прекрасной Дамы!) по плечам смертельно раненого, истекающего чёрной кровью Бертрана. А без Бертрана – Алискан бы никогда не поднялся до таких высот! Впрочем, он этих высот даже не понял и не оценил. И Блок даёт нам портрет Алискана – нового рыцаря :
                Изора

                Рыцарь, снились вам странные сны?

                Алискан

                Дама, есть лекарство от странных снов:
                Запах роз и фиалок,
                Звон лютни, преданный рыцарь у ног...
                (….)
                Алискан

                Как Нарцисс влюбленный,
                Отражаюсь в ваших очах...

Любя другого – любит на самом деле только себя. Он и в поэзии ведёт себя так же, как в любви – самолюбуясь. Прекрасная Дама – превратилась в Кокотку, а Менестрель – в Казанову, бренчащего на лютне, среди роз и фиалок (цветочков госпожи Венеры – то цветочки, ягодки бывают потом…)
Изору пугает суровая верность Бертрана, его печаль и мрачность, Бертран уже не молод (и не может быть молодым). Юную даму,  напротив, притягивает весенняя красота и лёгкость Алискана.
 
Все остальные персонажи пьесы служат антуражем этих четырёх Певцов. Гаэтан – прошлое, Бертран и Алискан – настоящее, Изора – неопределённое будущее… Будет ли у неё это будущее? Неизвестно. Роза пробивает своим шипом сердце Соловья, становится Чёрной от его крови. Девушка видит вместо красной – чёрную розу… Жертву, которую должен принести поэт, чтобы миру явилось нечто прекрасное. 
Не пощадил шип Чёрной Розы и сердца самого Александра Блока.