Песни из снов

Сегодняшнее утро было соткано из воспоминаний о моей маме. Я проснулась рано утром. Мой любимый Гера ещё сладко спал рядышком.  Проснулась я от того, что в мой сон залетел голос моей мамы. Она так красиво пела в моём детстве, что когда я думала о её голосе,  мои воспоминания сияли милозвучием тембра Штефаницы Олуич. Госпожа Олуич, моя мама, научилась петь, когда ей отрезали волосы:  две чёрные косички. В тот момент, когда она лишилась своих мягких блестящих волос, мама вдруг начала исполнять романсы оперным голосом. Тогда все наши родственники съехались к нам, и установилась очередь в мамину комнату. Так она устраивала свои концерты: один на один со своим слушателем. Мамочка говорила, что пока её душа не придумает себе правильное имя, выступать на публике не рекомендуется. Так, то, что пришло ей, когда её лишили первой девственности, остригли налысо, пение может тоже испугаться и убежать дикой кошкой в лес. Если это  случится, то Штефаница отвечала , что её сущность потеряет свой цвет:

- Что я должна вам объяснять элементарные вещи? Что вы строите из себя пластилиновых кукол? Вы прекрасно знаете, что у каждой женщины есть две девственности. Первая - это её волосы, а вторая - это когда она постоянно желает бабочек внизу живота. Ну,  скажите, вы что этого никогда не знали? Не слыхивали?

 После такой фразочки Штефаница Олуич удалялась к себе в комнату и не выходила оттуда до вечера. Она разучивала новые песни. Что можно сказать о её пении? Волшебный голос звучал так, как того требовало сердце слушателя: то зычно, раскатисто, то мягко, бархатисто. Пока мамочкина душа ходила безымянной, мама выступала только дома. Тогда мы жили под Белградом, в Нови-саде. Папа часто устраивал вечера "песен из снов". Так он признавался нашей госпоже Олуич в своей безответной любви. Мой папа обнимал маму и шептал ей на ушко, что всё то, что она делала с его мужским достоинством ночью в постели, на яву, во снах превращалось в пение, в чарующий голос и приятные мелодии. От таких слов мама ещё красивее ставила свой голос и ещё дольше тренировалась в своей комнате. Иногда она позволяла входить в свою комнату папе. Тогда они тренировались вместе... Однажды Штефаница проснулась посередине ночи, включила свет в наших четырёх комнатах, разбудила всех нас, пригласила в гостиную, пострила нас всех в шеренгу по росту и торжественно произнесла:

- Ночь ещё только доедает  своё тёмное небо, а моя душа вот взяла и наконец-то придумала себе имя. Да! Да! Да! Она шустрая у меня! Поздравьте её и меня! Не забудьте! Меня отныне величайте Штефаница Олуич! И никак иначе. Только Штефаница Олуич.

   Утром, после того как проснулась мама, мы дружно вошли в её комнату и подарили ей большой букет красных гербер и маленькую корзинку вишнёвого мармелада. Папа поцеловал маму в губки и проговорил, что пусть эти цветы и эти сладости будут вечным напоминанием нам о том, что свершилось накануне ночью. Что хочется сказать по сделанному в ту ночь заявлению... Я тогда заметила, как папа нахмурился. Это же заметила и наша Штефаница. Она подошла к папе и улыбнулась ему:

   -Чего хмуришься, мой соколышек? Для тебя концерты не закончатся! Мастерство требует постоянной практики, знаешь ли...

   Вот таким образом наша любимая госпожа Олуич сменила имя и вышла к зрителям. Но прежде она сменила причёску и род занятий. Ведь пока Штефаница носила свои иссиня-чёрные волосы и ухаживала за ними как за новорожденным ребёнком, она никогда ничего не пела. Она не любила слушать песен, мелодии  называла никак иначе, как "отрыжка дьявола". Стоило только лишиться одного, как в компенсацию тому, чего лишили, приходит другое... Впоследствии мама утверждала, что до того, как она стала певицей с "тембром как у ангела", она ходила слепая и глухая и сейчас даже не представляет, как вообще жила, пекла пирожки, стирала вещи, выдёргивала ресницы и ходила в театры. Штефаница Олуич потом  умолкала и продолжала, выпустив тишину изо рта:

   -Единственный раз, когда я прозрела и избавилась от рябой глухоты, когда родила дочку. Тогда Господь позволил мне насладиться мигом нежности и насытиться скоростью своей души. Ибо деторождение у женщины - это миг соединения её чистоты с космической мудростью.

   Мама говорила о моём рождении... С момента, когда наша мамочка превратилась в Штефаницу Олуич, она больше не пела в своей комнате. Отныне устраивались концерты. Для этого папа арендовал огромные оперные залы, с богатейшей лепниной на потолках и золотыми  ручками на дубовых двойных дверях... Да... Помнится время смеха, радости, разделённой с целым миром. Однажды, в один из дней, когда ноябрь трепает деревья за волосы сильнее остальных месяцев, Штефаница заболела. Портьеры в её комнате были опущены, тугая тишина опять поселилась в каждом уголке помещения. Её лицо стало бледным, исхудавшее тело было почти невесомым.  Тогда госпожа Олуич пригласила меня к себе и проговорила шёпотом:

   - Милая моя Милаша! Дочка! Шёпот и глухота вернулись ко мне. Теперь я не могу петь. Я опять не умею.  Я позабыла все ноты, интонации и мелодии, которые знала лучше, чем истории своих болезней. Крошечка моя, ты знай: после моей смерти о моём пении тебе будут напоминать птицы. Рано-рано утром, ты выходи на улицу, в какой-нибудь парк , и птицы будут тебе петь. Так вот знай, Милашечка моя, что это я тебе буду петь. Я буду хранить тебя и твоё будущее своим пением. Ты садись на скамеечку и таким образом мы будем говорить с тобой... Твоего отца я никогда не любила. А ты - моё последнее чудо в этой скучной жизни. Не забудь! Кажое утро выходи на улицу и слушай птичий концерт. Это я буду петь для тебя, своей доченьки.

   Через три дня наша семья простилась со Штефаницей Олуич. Она умерла во сне. Думаю, что там она встретилась с папой и вновь начала петь: красиво...самозабвенно... радостно.