Владимир пейсахов - по дороге на полигон

Этой весной я жил в Южном Бутово. Я совсем недавно переехал в столицу и первое время квартировал у родственников. Мы жили на первом этаже кирпичной трехэтажки, в двадцати метрах от зеленого деревянного забора, обнесенного колючей проволокой. За забором – Бутовский Полигон.
Окрестности здесь очень тихие и красивые, всего в двух километрах на юг от Варшавского шоссе. Рядом густой зеленый лес, поражающий своим умиротворенным величием. Цивилизация совсем близко, но в то же время кругом природа, дух первозданной божественной эстетики. Через дорогу находится храм, высоко уносящий свои купола. Башни храма спроектированы в виде долго сужающихся конусов, поэтому в ясную погоду небо над храмом кажется гораздо выше чем в окрестностях. И каждый раз, возвращаясь с работы, я был в предвкушении полноценного отдыха: «Совсем скоро закончится эта пыльная Волгоградка, незаметно пролетит час в метро, и я сяду в автобус, который увезет меня от этой душной суеты».
Если не знать историю этого места, то можно вообразить, что страх и жестокость никогда не бывали в здешних краях. Представить, что гармония и любовь никуда отсюда не уходили. Ни на минуту. Если не знать историю.
К сожалению, иллюстрации зверской жестокости пестрят на каждой странице истории человечества. Зло веками впитывалось в летопись этого мира. Зло, которое невозможно стереть. Его можно было предотвращать, пресекать. Но оно совершалось и совершалось. Теперь с ним уже ничего не поделаешь. Его можно только забыть, но в таком случае оно непременно повторится. Самое верное оружие зла – это плохая память и нежелание людей смотреть правде в глаза, какими бы ужасными эти глаза ни были.
Бутовский Полигон – это территория в несколько гектар. Это место, обнесенное колючей проволокой. Там красиво. Там спокойно. Там свободно. Там убивали людей. Сотрудники НКВД за пятнадцать месяцев с августа 37-го по октябрь 38-го расстреляли и захоронили на Бутовском Полигоне более двадцати тысяч человек. Тела сбрасывались в огромные траншеи, пересекающие всю площадь Полигона. Теперь здесь памятник истории. За забором находятся церквушка, крест и узенькие дорожки вдоль траншейных насыпей. Я несколько раз гулял по территории Полигона и постоянно удивлялся спокойствию, царящему здесь. Внутри ограды нет ни намека на страх и волнение. Какая разница, что происходит снаружи? Кто там кому должен и что у кого идет не так? Абсолютное отречение от любых невзгод. Идеальный отрыв от реальности.
Я приходил на Полигон и отдыхал душой. Я не брал с собою ничего кроме сигарет. Не спеша гулял мимо насыпей, заходил в церквушку, потом садился на одну из лавок, спрятанных между забором и высокой цветочной клумбой. И  каждый раз, когда я задерживался на одной из этих лавок, меня посещали глубинные чувства, которые приходят совсем нечасто - только в моменты сильнейших душевных катаклизмов. Те, которые потрясают нас после жесточайших утрат, либо окрыляют на что-то действительно большое. Чувства, обладающие первобытной мощью, сдвигающие тектонические плиты души.
Так случилось и в последний мой визит на Полигон.

Я сижу на лавке, а вокруг такая тишина, что, кажется, будто нарушить ее способна даже мысль. И поэтому думать совсем не хочется. Тишина убаюкивает. Она стекает с деревьев и впитывается в землю. Ноги, соприкасаясь с землей, становятся ватными. Я ставлю локти на колени, а лицо опускаю в ладони. Я чувствую, как лицо погружается во что-то мягкое. Погружается во что-то, что гораздо мягче моих ладоней. Может быть, в тишину. А, может быть, в рыхлую землю. Чувства выныривают из меня и нависают над затылком – те самые чувства, сильнее которых, на этой планете еще ничего не было. Чувства приказывают мне верить, и я верю. Тишину нарушает только шепот, идущий из земли. В этом шепоте представлено чудовищных размеров многоголосье. Шепот усиливается, ладони становятся все мягче. Я догадываюсь, что пора оторвать лицо от ладоней и встать, но чувства подмывают мои мысли и уносят их вглубь сознания. «Поспи. Поспи. Ты устал. Тебе нужен сон. Поспи. Земля сегодня такая мягкая. Поспи. Ни о чем не думай. Спи. Погружайся. Спи». На ступнях и голенях я чувствую легкие движения. Это чьи-то руки поднимаются из земли все выше, касаясь пальцами моих ног. Они прикасаются так аккуратно и ласково, что спать мне хочется еще больше. Обычно я ухожу в сон по спирали, но сейчас витки спирали – вокруг меня. А я опускаюсь в пропасть, пролетая между ними. А вокруг все так красиво. Так спокойно. Так свободно. Я бы хотел так умереть: не думая ни о чем, ничего не видя, в полной тишине. Сердце бьется почти неслышно. Кровь течет медленно. Как мазут. КРИК! Раздирающий пространство крик выводит меня из оцепенения. Я чувствую, как в долю секунды что-то срывается с моих ног и уходит в землю. Кровь разжижается и чудовищным напором таранит виски. Я вскакиваю с лавки, кое-как удержавшись на ногах. Дыхание, соединяясь с хрипом, чуть не рвет горло. Слева ограда, справа цветочная клумба. Солнце практически зашло за горизонт. Я спал около получаса. Мысли постепенно возвращаются. Я направляюсь к выходу, около большого креста стоит женщина в платке.
- Да где ж вы так запачкались?
Смотрю на свои ноги и прибавляю шаг. На джинсах до самого колена - грязные следы чьих-то ладоней.    

===
Всю следующую неделю меня не покидало неприятное ощущение, будто за мной кто-то наблюдает. Когда я был в дороге и на работе, это ощущение ослабевало и временами отсутствовало. Но как только я приезжал в Бутово, оно просыпалось и окутывало мое сознание. Я не всегда успевал на восемнадцатый автобус, который останавливается непосредственно у дома, где я жил. Гораздо чаще я добирался на девяносто четвертом – он едет до Станции Бутово. Я выходил на Второй Мелитопольской улице и шел пешком через поселок Дрожжино. Оттуда до Полигона идти совсем недолго – что-то около десяти минут. Когда кончались многоэтажки, я выходил на дорогу, которая шла от Варшавского шоссе. По ней надо было пройти около пятисот метров, потом по правую руку начинался храмовый комплекс, а по левую зеленая ограда Полигона. Пройдя этот участок, я поворачивал за Полигон налево – там, за воскресной школой и был дом, где я мог поужинать и отдохнуть до утра. Это был мой привычный маршрут. Близость Полигона нисколько меня не смущала. Если бы не это навязчивое ощущение постороннего наблюдателя. Или наблюдателей.

Конец недели пришелся на бесцветный пасмурный вечер. Я иду через Дрожжино, совершенно не чувствуя сладкую близость выходных. Все мое сознание занято другим. Эта работа мне не нравилась – слишком много бестолковой беготни и ненужных звонков. Много суеты, много пафоса. Слишком много того, что я не приемлю. На этой работе я чувствую себя покалеченным планктоном - чем-то совершенно убогим и бездушным. Работа не дает мне собраться с мыслями и сесть за рассказ. Я долгое время обдумывал его композицию. И уже две недели, как я готов приступить к написанию, но не могу. Каждый день, проведенный зря, кажется безвозвратно утерянным. Самое страшное для писателя – терять время. Если есть задумки, большое количество идей, но ты не можешь их воплотить – начинаешь чувствовать себя предателем, преступником, бесполезной ветошью.
Может быть, на выходных я сяду писать. Но выходных не хватит. А потом опять эта чертова работа.      
Вот, я выхожу на дорогу до Полигона. Эта дорога очень красивая в любую погоду, если на деревьях уже есть листва. Сейчас начало мая,  и зелени – хоть отбавляй. Слева – лес, справа – частный сектор. Вдоль дороги идут столбы электропередачи, чередуясь с деревьями. В общем зеленом массиве эти столбы кажутся совершенно нелогичными, какими-то варварски нахальными. Омерзительные четырехугольные серые столбы, втиснутые между благородными деревьями. Я всегда хотел, чтобы этих столбов здесь не было. Черт с ним с электричеством! Природа должна быть природой. Позади меня нарастают шипящие звуки, будто крупным напильником натирают кирпичную стену. Обернувшись, вижу, как столбы уходят в землю.
Они проваливаются один за другим, всасываясь в землю. Не ломаясь, не кренясь, стремительно уходят вниз. От натуги провода визжат, лопаются как гитарные струны и с шипением устремляются вслед за столбами. Впереди - то же самое. Асфальт трещит, и дорога расползается как озеро во время ледохода. Линии раскола становятся шире, и земля стремительно поглощает асфальт. Я абсолютно ничего не понимаю. Деревьев становится больше, они вырастают из широких отверстий, где раньше были столбы. Могучие зеленые кроны пробивают землю снизу и под гулкий рокот вырастают до фантастических размеров. Лес стремительно увеличивается: стволы и ветки крепчают, листья становятся мясистыми – толщиной с указательный палец. Стена деревьев поражает своей мощью, не позволяя взгляду ее преодолеть. По характерным звукам я понимаю, что рушится частный сектор по правую сторону от дороги. Лес уничтожает все, что долгое время занимало его законное место. Вот только это не тот лес, который когда-то здесь был. Этот новый лес гораздо, несоизмеримо больше, чем любые лиственные леса средней полосы. Самые высокие деревья, которые я раньше видел - таежные сосны, но они всего лишь хрупкие саженцы по сравнению с этими исполинами. Это дубы и клены. Они размеренно, словно в такт чьего-то чудовищного пульса восстают из под земли. Удар – деревья становятся на несколько метров выше. Еще удар – еще выше. Дорога превратилась в узенькую земляную тропинку, окаймленную гигантскими корнями, наполовину выползшими вслед за деревьями.
Темно. Очень темно. Свет не в состоянии пробиться сквозь густую листву, которая где-то очень высоко нависла над дорогой. А может быть и над всем районом. Или над городом. Миром? Стало настолько темно, что я не могу понять – жив я или нет. Тело ноет, я чувствую, как по моему лицу стекает кровь. Ветки, туго распрямляясь, беспощадно ударяли по мне. Я ничего не соображаю. Вот теперь я точно ничего не соображаю! Оглушительный крик, упавший откуда-то сверху, уносит все остатки моих ощущений в ступни, я чувствую себя гвоздем, забитым по самую шляпку. Ноги невероятно отяжелели, сверху все пусто. Это был даже не крик, а многотысячный вопль – тот самый, который разбудил меня недавно на Полигоне. Вот только сейчас я не проснулся. Господи, да я же не сплю!
В тот самый момент, когда послышался крик, листья с бешеной скоростью стали осыпаться. Они сохли прямо на лету, превращаясь в пыль. Рядом со мной что-то ухнуло, пыль накрыла меня с головой. Ухнуло еще раз. Потом еще. Это исполинские деревья рассыпаются одно за другим. Мне дурно. Я не могу дышать. Пыль забивается в глаза и в горло. Я размахиваю руками, пытаясь отбиться от этого нескончаемого потока, но все тщетно. Дыхание все слабее и слабее, оно не в состоянии пробить упругий тромб, образовавшийся в горле.
Если бы не поднявшийся ветер, я бы умер. Ветер стал уносить весь этот шлак по окрестностям, у меня появилась возможность откашляться. Напрягаю силы и, стоя на коленях, выхаркиваю что-то серое и неживое. Оно выходит из меня комками и начинает расползаться по земле. Восстанавливаю дыхание, протираю глаза. Передо мной сидит девочка.
Просто маленькая девочка. Она сидит, крепко обняв ручками колени и уткнувшись лицом вниз. У девочки нет затылка. Ветер стихает, повсюду пусто. Только я, девочка и серая пыль. Вокруг нас огромное пространство, окруженное забором с колючей проволокой. Это Полигон.
Я уже на ногах. Девочка, не торопясь, оглядывается налево, потом направо и медленно поднимает лицо ко мне. Левого глаза у нее тоже нет.
- Это я кричала.
Детский голос. Даже слишком детский – такой доверчивый и наивный. Я не могу оторвать взгляда от пустой глазницы. Через череп ребенка видна земля.
- Как вас зовут?
- Володя.
- Здравствуйте, дядя Володя.
Я продолжаю смотреть сквозь девочку. Пыль на земле шевелится. Я не в силах оглянуться. Я вижу только маленький кусочек земли через пустую глазницу. Во мне нет ничего кроме страха, жалости и омерзения. Страх. Жалость. Омерзение. Именно в таком порядке.
- Дядя Володя, помогите мне найти маму. Она должна быть где-то здесь.
Девочка зачерпнула ладошкой горстку пыли, поднесла к самому лицу и стала пристально ее разглядывать. Она искала маму.
- Это все, что от нас осталось.
Страх во мне стремительно перерастает в ужас. Возможно, часть ее мамы находится у меня в горле или под воспаленными веками, в ноздрях или ушах.
- Как тебя зовут?
- Катя.
- Катенька, как ты здесь оказалась?
- Нас в машине привезли. Мы стояли вот тут.
Девочка указала рукой направо.
- А сзади была яма. Помогите мне найти маму. Она стояла рядом со мной.
- А когда ты в последний раз ее видела?
- Мы стояли здесь. Мама меня обнимала и гладила по голове. А потом подошел Рыжий и больно ткнул мне в лицо. Теперь я плохо вижу.
- Кто такой Рыжий?
- Солдат. Рыжий.
- Катенька, расскажи мне, все по порядку.

Дальше я привожу рассказ, составленный со слов девочки, которая умерла больше семидесяти лет назад. Как только она его закончила, я сказал, что не смогу найти ее маму. И она меня отпустила. Она сказала, что больше не будет меня тревожить, села на землю, обняла колени руками и рассыпалась серой пылью. Пока поднявшийся ветер уносил то, что осталось от девочки, я проснулся в девяносто четвертом автобусе и вышел на ближайшей остановке. Я решил вернуться в Москву и переночевать у сестры. Мне очень не хотелось возвращаться в ближайшие дни на Бутовский Полигон.

Раньше мы жили в двухэтажном доме. Наша улица была очень дружной. Все друг друга знали и по вечерам в хорошую погоду собирались за столиками во дворе. Меня все очень любили. Кроме папы. Папу я никогда не видела, поэтому знала, что он меня не любит. Хотя мама говорила, что любит. Просто папа был далеко.
Больше всех меня любила мама. И еще Светочка. Светочка была совсем маленькой, но я помню то время, когда она была взрослой. Они жили с дядей Колей, Сережкой, Сашкой и Игорьком. Сережка был старше меня. Сашка и Игорек – младше. Светочку я тогда называла «тетя Света». Они жили хорошо и всегда угощали меня и маму печеньем. Я помню, что печенье было очень вкусным. Потом Сашка умер. Потом Игорек. Потом Сережка. Они заболели и умерли. Тетя Света очень просила, чтобы их положили в больницу, но их не положили. И они умерли. На похоронах у Сережки тетя Света уже не плакала. Она ходила и раздавала всем печенье. А дядя Хаим плакал. Он был очень добрый и сам сделал все три гроба. Потом дядю Колю долго никто не видел. А потом дядя Хаим сделал еще один гроб, но не такой, как те три. Этот гроб был большой и с крышкой. Я так и не увидела дядю Колю. Тетя Света опять не плакала. Ее все ласкали, гладили по головке и называли Светочкой. У нее уже не было печенья, и она ходила и всех обнимала. Мы каждый день играли со Светочкой. В куклы и в песочек. Она делала самые красивые замки, прям как на картинках. А зимой Светочка катала нас на санках. А потом мы играли в снежки. Светочка даже летом ходила в пальто, потому что там у нее был Илюшка. Илюшка был куклой, и по вечерам Светочка расчесывала его. И целовала.
Потом мне стало восемь лет, но в школу я не пошла. Потом девять. Мама часто ходила до школы, возвращалась и плакала. Однажды она сказала, что это все из-за папы. И я решила, что папа меня совсем-совсем не любит. Потому что он не хотел, чтобы я ходила в школу. Мама приносила домой учебники и через два дня уносила обратно. Я помню, они были очень старые, и страницы там были не все. К нам часто приходил дядя Хаим и учил меня считать. Потом рассказывал про Китай и Индию. Мне очень хотелось увидеть слонов. Я решила стать взрослой как дядя Хаим и уехать к слонам в Индию. Еще дядя Хаим читал мне стихи, а потом я их ему пересказывала. Мама нас слушала и иногда плакала. А иногда смеялась. Маме нравилось слушать, как я пересказываю стихи. Потом к нам приехали солдаты, и дядю Хаима я больше не видела.
Потом солдаты приехали за Светочкой. Я видела, как высокий красивый солдат выводил Светочку из подъезда. Она смеялась и просила его поиграть с ней в песочек, но солдат не захотел. Он сказал ей снять пальто, но Светочка стала убегать. Потом что-то хлопнуло, и Светочка упала. Я помню, как мама засунула кулак в рот и очень сильно его укусила. Потом у нее была кровь. Красивый солдат вместе с другим солдатом поднял Светочку и положил в машину. Потом они уехали.
Когда нас с мамой привезли сюда, был дождь. Мы стояли перед ямой, и мама плакала. Я тоже плакала, потому что мне было жалко маму. Перед ямой стояло много взрослых. Я помню, как Рыжий ходил мимо нас и что-то кричал. Дядя с бородой как у священника вышел из нашего строя и что-то сказал Рыжему. Рыжий кинул его на землю и стал бить ружьем по голове. Он бил очень долго. Шел сильный дождь, а он все бил и бил. Дядя с бородой сначала трясся, а потом перестал. А Рыжий все бил. Он перестал бить, когда увидел, что бьет уже не по голове, а по земле. Потом дядю кинули в яму.
Рыжий что-то громко крикнул, и другие солдаты подняли ружья. Потом он увидел меня и приказал ружья опустить. Солдаты опустили. Он подошел ко мне и показал мне пистолет. Я заглянула внутрь пистолета, и мне стало больно. С тех пор я не видела маму.