Ревизия прошлого

1.
Слепой

       В общем, жизнь - ни что иное, как ожидание чего-то большего, чем наша здешняя суета, а смерть – это единственное, на что мы действительно надеемся.
                Брэм Стокер, «Граф Дракула»

Он был слепым. Пока он был еще молод, но чем старше он становился, тем более обострялось его внутреннее зрение, которое безжалостно раскрывало перед ним неприглядную наготу грядущего. Он прекрасно понимал, что жизнь его ждет сложная, причем очень. Он уже не видел «завтра» и «вчера» не отличал тьмы от света и даже не видел снов. Дальше будет только хуже – он лишится опоры, и кто-то больше не протянет ему теплой и надежной руки, и он почувствует себя совсем одиноким в этой темноте.
Его мать – очень милая женщина, которая вдруг обвинила его в испорченности и эгоизме.
- А что ты хотела? – спросил он просто. – Сама всю жизнь делала из меня ничтожество, а теперь обвиняешь… я ж тебе говорил, что не умею любить. Еще осенью говорил.
- Проси у Бога помощи. Без любви тебе будет тяжело.
Он горько хмыкнул в ответ – только ли без любви ему будет тяжело! Он уже замучился считать все тяжести – одной больше, одной меньше… не имеет значения.
Конечно, нехорошо так думать, но эта мысль засела в его слепом мозгу еще давно: его мать, как и любая советская женщина, делала аборты, так почему же именно его угораздило появиться на свет?! И ведь он знал почему: с его появлением родители начали что-то понимать, Бог открыл им глаза на жизнь, послав им этого жалкого слепыша. Но сам-то слепыш что будет делать? Он не знал, что делать, поэтому и чувствовал себя отбросом, пушечным мясом. Родители прозрели, и его миссия на земле закончена. А теперь его забирает к себе эта вшивая жизнь, чтобы сгноить его в своей темноте и тяжестях…
Итак, жизнь. Вот он окончит институт, может быть, найдет работу, может быть, не дай Бог, заведет семью, и у него будут дети, которым он будет отравлять жизнь, потому что не умеет любить и хочет всегда быть один.
- Тебе никто не нужен и это-то самое страшное! – говорила мать. Его сердце жалось в комок от всех этих страхов, которыми его так активно пичкали. Да, ему никто не нужен, и его родители зря переоценивают свою роль в его жизни. Хотя, откуда им было знать, беднягам, какую неблагодарную свинью они растят! Любили они говорить:
- Вот сдохнем мы, а ты что будешь делать?
Жить, думал он в ответ. Просто жить, потому что выбора нет, хотя уже тошнит от этой жизни и от всей этой любви…Тошнит от этих схем и готовых образцов. Куда бы он ни посмотрел своим внутренним взором – все было скучным, все свелось к одному: взрослеешь, стареешь, устаешь от жизни, потому что в ней только работа и дом, те же лица день за днем… тошнит от этой жизни, где каждый только и делает, что зарабатывает деньги, чтобы жрать, а прекрасные мечты, некогда брошенные в дорожную пыль, подбирает и отряхивает стая молодых волчат, которые пока не знают…
Ему виделось черное ночное небо, утыканное звездами. И вот он, однажды оторвавшись от земли, летит в это небо – прямо в эту пьянящую черную ночь; летит со скоростью ракеты, летит, расталкивая звезды, разрывая собой слои атмосферы и попутные ветра… летит так стремительно, что уже никогда не сможет остановиться или оглянуться на прошлое. Программа пошла – если прервать установку, все пропало. И вот он летит. За спиной остается один рубеж, другой, третий… один слой, другой, третий. Ветер разорван в клочья – некогда лучший друг. Экстаз полета, продвижения, скорости… теперь только вперед, не останавливаться, не оглядываться и не плакать о прошлом… по трупам старых друзей, к трону на костях, по кровавым рекам – вперед!
Он не знал но, наверное, ему бы понравилось убивать. Нравилось бы смотреть на страдания и на кровь – красную, живую, грязную кровь. Кровь – это жизнь, это жаждущий дух, но в то же время – это чужие грехи, это грязь. Да, кровь - это грязь. Но разве жизнь – не грязь? Он знает ответ…
Наверное, ему нравится делать людям больно – он находил несправедливым то, что они не могут почувствовать его боли, что они никогда не узнают каково это - цепляться за стенки в темноте.
- Ты не должен быть озлобленным на этот мир, - говорила мама, - ведь раньше ты таким не был.
Да, раньше не был, но все меняется. Кто сделал из меня ничтожество, не приспособленное к этой жизни? Те, кто умеют любить и губят своей любовью, не давая даже ложку до рта донести самостоятельно, а я толкаю падающего, усиливая его страдания, помогая ему возвеличить свою грешную душу и жрать эту тошнотворную жизнь! Я спасаю его душу, мама! Жаль, что я не вижу - я упивался бы видом страданий и боли. Всем нам кажется, что тяжелее нашего собственного креста нет ничего на свете. Пусть же они прозреют!
Он и не подозревал, сколько жестокости в его сердце. Кто-то еще успокаивал его, говоря, что уж любить-то он умеет, и людям с ним хорошо. Да, но только недолго и при условии, что они скоро закроют за собой дверь – тогда он готов их любить.
И вот полет, полет, полет, прогулка по планетам, и рваные ветра корчатся за спиной, а он все мчится вперед и вверх. Он уже перешагнул рубеж ученика или школьника, перебежал через линию студенчества, перемахнул уровень кандидата и доктора, перескочил через планку доцента и профессора, пролетел над всей этой научной гранью, не найдя ничего интересного и вдруг остановился – на полном ходу, в экстазе от полета, с сильно бьющимся сердцем. Остановился он потому, что дальше ничего не было. То ли пустота была впереди, то ли глухая стена, о которую он мог разбиться… он остановился, и, обессиленный, упал прямо на этом рубеже, прямо перед стеной. Слезы душили его и рвали в клочья, как он рвал ветра. От сознания своей греховности и порочности хотелось перестать дышать. По сути, единственное, что держало его здесь – слабая вера в Бога и знание того, что самоубийство – последний грех, и тогда уж никакой милости не жди. Так бы он давно умер – давно ведь пожалел, что на свет появился. А теперь в тысячу раз сильнее пожалел, когда нос к носу столкнулся с пустотой – отвратной, голой пустотой этой распрекрасной, мать ее, жизни!!! Он не боялся спиться или сойти с ума, но единственное чего он хотел – сдохнуть в канаве в полном одиночестве, чтоб некому было плакать о нем, чтоб не было на земле таких несчастных, которые любили бы его всем незрячим сердцем, и чьи жизни он успел бы отравить или поломать. В итоге мы все стремимся к смерти, потому как жизнь никогда не оправдывает наших ожиданий, являясь лишь убогим стереотипом существования, которое кто-то еще пытался наградить иллюзией полезности и поставить штамп «так надо». Ничего не бывает зря, сказала бы его мать, говоря как раз о том, что не зря родила такого засранца как он. Им-то не зря они прозрели, а он как был слепым, так и остался. Их зрение направлено во внешнюю среду, а его – внутрь своей, в свое грязное сердце в свою гнилую душу. Неужели они думают, что это так легко и приятно – видеть столько грязи в своем сердце?! А коль отчистишь немного – тут же порция новой. Неужели легко видеть свое сердце куском дерьма!
Мама, я не стерильный импотент, я умею ненавидеть, раз уж ты думаешь, что я умею любить. И больше всех на свете я ненавижу себя! И мне есть, за что себя ненавидеть мама…
Так он кричал в своем сердце, которое разрывалось от боли и слез, а в разрывы и трещины сочилась мутная липкая грязь…
- Мне нравится делать людям больно и смотреть на их страдания. Я спасаю их души, мама, как никто не спасал мою… я толкаю падающего и то, как он поведет себя в этот момент, скажет мне о нем больше, чем любые слова. Выберется из дерьма – молодец - и духом силен, и волей крепок, а нет… ну, на «нет» и суда нет.
А люблю, как умею. Какой любви вам нужно, я не знаю… что вы требуете от такой гнилушки? Даже у Бога стыдно просить помощи…
Так он и остался лежать, задыхаясь, на финишной прямой, убитый всем и всеми, и убивший всех. И некому принять последний экзамен. Он где-то читал, что все гении - несносные люди и страшные гады, а тех, кто с ними жил, необходимо сию минуту причислить к лику святых. Но видит Бог, он не хотел быть таким гением или таким святым! Он просто хотел жить, и тянулся к этой жизни, будто невинный младенец к материнской груди, улыбаясь солнцу, счастливый как никто на свете. Но почему-то молоко оказалось горьким… Боже, как он был убит тогда! Будто сама жизнь сказала, что таким, как он нет здесь места, или будто предал его самый близкий и родной человек. Но, оглядываясь назад на прошлое, он понимал, что такого человека у него никогда не было: ни мать, ни отец, ни друзья… никого у него не было «интересного такого». А ведь так тяжело одному да в темноте!
- Проси у Бога помощи, - говорила мать, - это твоя единственная надежда на лучшую жизнь. Без воли Божьей мы никто и ничто.
- Не растерять бы веру в пути, – буркнул он.
- Хорошо бы с тобой такого не случилось…
Сотни людей теряют веру. Тысячи людей. Не терять ее стоило только за тем, что она – единственное, что мешает умереть. А любовь – единственное, что помогает жить. Надежда же – единственное что греет сердца в отсутствии этих двух… Жизнь тяжело нести таким ничтожествам как он. И вся грязь его сердца хлынула горькими слезами, будто зловонная рвота, будто его наконец-то вырвало этой отравленной жизнью. Слепой «гений» лежал на линии финиша, задыхаясь от слез и боли в сердце, с гаснущими искорками веры в глазах и слабым светом надежды в истерзанной им самим душе.
Пока бушевала в нем агония, пока внутри его сердца шла ожесточенная война, ему хотелось бросаться на стены, кричать не своим голосом или убить кого-нибудь, да чтоб крови побольше… слепая ярость, ненависть, боль, агрессия… жажда справедливости для эгоиста. Сколько жестокости в сердце! Такого себя он до сих пор не видел и не знал. И он потрясен.
- Боже, не своди мою жизнь с чьей-то еще, с жизнью того, кто полюбит меня! – взмолился он. – Я понимаю, что погублю нас обоих или даже больше… прошу, помоги мне…
Будто чище стало душе, будто отшвырял все сопли, которыми захлебывался, и теперь легче дышится. Будто камни грязи с сердца отодрал – по живому отодрал и кровью смыл. Будто просвет в больной голове, будто новая волна старой жизни подхватила и понесла – по старому кругу, к истокам страданий, но на одно мгновение он поверил, что жив.

тем, кого люблю, посвящается…


2.
День памяти
Или призрачная исповедь
               
В заботливых руках прекрасный дом
Не дрогнет перед натиском зимы
И никогда не воцарится в нем
Дыханье смерти, холода и тьмы
И пусть, когда настанет твой конец,
Звучат слова: «Был у меня отец!»
                Уильям Шекспир, сонет №13

Тяжелые облака плывут по синему небу, слегка покачиваясь. Их рваные, подвсеченые солнцем края отбрасывают тени на морскую гладь. Волны подхватывают солнечные блики, подбрасывают вверх и разбивают о стены мириадами ослепительных брызг. Осенний ветер доносит до замка прохладу и соленый запах моря.
На зубьях высокой башни сидит призрак. Он взлетел на башню полюбоваться прекрасным видом, поиграть с ветром… и прыгнул в море. Сегодняшний день он хотел посвятить воспоминаниям, но, как и при жизни, долго настраивался, взвешивая за и против, и решил все в одночасье, когда взвешивать надоело. Мягко приземлившись, пошел по воде как Христос. Что-то напомнило ему о холоде моря, о свежести ветра, о том что, должно быть, идти по волнам щекотно, но он, разумеется, не чувствовал.
Путь по морю одолел быстро, по суше – чуть медленнее. Выйдя из леса – прохладного и такого безлюдного, что чувствуешь себя в безопасности, насколько невозможно в современном мире, - он побрел по дороге. Начинается путь в цивилизацию. Что-то созвучное с ней уловила душа, но созвучие было эфемерным, и он тотчас забыл о нем, борясь с желанием броситься обратно в лес, скрыться в замке.
Когда-то он мечтал стать невидимкой. Смешаться с толпой и пялиться на интересных людей – ни смеха за спиной, ни ругани в лицо. Теперь мечта сбылась. Более того – он может летать. Здорово быть бестелесно-свободным! Только боль не исчезает вместе с плотью. И грусть тоже. Тогда понимаешь, дело было вовсе не в свободе… так зацикленный толстяк думает, что стоит похудеть – все его проблемы сойдут на нет. Разобраться в голове, в душе и в сердце куда сложнее, чем согнать жир.
 Вот и знакомые места – нагромождения пятиэтажек на еще не загаженном ландшафте. В относительной тишине его дом – тесная квартира окнами на дорогу, а окно его комнаты - на лес. Каждое утро он видел этот лес – то голый и костлявый, то ярко-зеленый, то утопающий в снегу, то золотисто-багряный. Каждый день он шел на остановку по этой дороге – то мокрой, то заснеженной, то пыльной. И каждый день мама смотрела на него в окно кухни и махала рукой. Серая бетонная лестница, голубые шероховатые стены подъезда, шаткие перила и немытые окна. Знакомо открывалась дверь, знакомое лицо отражало зеркало в прихожей…
Теперь оно ничего не отражает, и дверь можно не открывать - проходишь сквозь нее.
Помнишь, как приходя домой, бросал рюкзак, выключал плеер, разувался, и сразу отмирало все внешнее? Безопасность одиночества.
Он прошел в гостиную, сел в удобное кресло возле пианино – одного из самых дорогих сердцу предметов. Музыка, которую то обожал, то ненавидел, осталась единственной любовью, единственным, что впустил в сердце, чтобы никогда не отпустить.
Поворотный момент: мамин день рождения. Много народу – бабушки, дедушки, друзья…. его попросили что-нибудь сыграть. Он любил играть людям, поэтому не волновался. В двенадцать лет музыка не представляется чем-то интимным и сакральным. Он сел за фортепиано и заиграл какой-то этюд в ля-миноре – простой, но красивый. И вдруг ошибся – с кем не бывает, задел лишнюю клавишу. Никто бы не услышал, если б отец не объявил всем собравшимся. Конечно, такую ошибку мог услышать только отец - от кого же еще он мог унаследовать музыкальный слух! Он не помнил, доиграл ли этюд до конца или ушел сразу же, хлопнув крышкой. Зато помнил, как плакал весь вечер, забившись в угол темной комнаты, и ему было горько и обидно. С тех пор он перестал играть отцу, даже если тот просил, а когда учительница приглашала родителей на академические концерты, он молился, чтобы пришла мама. Разлюбил играть при людях, решив, что все они делятся на тех, кто ничего не слышит и хвалит все без разбора, и на тех, кто слышит только ошибки и считает своим долгом прочистить тебе уши. До музыки никому не было дела, никто ее не любил и не понимал, так как он.
Он и сам не сразу нашел с музыкой общий язык – долго они шли друг к другу, долго притирались. То она в руки не давалась, то он ее отталкивал. Всякое бывало, но любовь победила. И теперь даже смерть не разлучит,
Вот его комната: плакаты на стенах, иконы на полках, коробки на шкафу, коллекция брелков, кучи дисков и кассет, распечаток, нот и книг. Казалось, клавиатура компьютера еще хранит тепло его пальцев. Он любил печатать – это похоже на игру на рояле, только вместо созвучий на мониторе появлялись слова, которые жгли сердце, и которыми выплескивал душу. Та же музыка, но вместо текучести расплывчатых образов и плавных линий, здесь четкие очертания в словесной рамке. Музыкой всего не выразить. Да и словами тоже. А как хотелось!
С литературой также связан его отец. С 11 до 16 лет было много попыток написать книгу, и 4 из них увенчались сомнительным успехом. Лет в 14 он решил написать детектив. Конечно, родители видели, как много времени он просиживает за столом. Однажды отец взял тетрадку с началом «романа», и стал читать.
- Пап, не надо, - попросил он.
- Надо, мне все можно! – ответил отец, наверное, грубее, чем стоило, и продолжил читать, комментируя ошибки и посмеиваясь.
Какое-то время он терпел молча, глотая слезы, но потом, не помня себя от обиды и злости, выхватил из рук отца тетрадь и порвал ее в клочья. Пришлось потом переписывать по памяти, чтобы через пару лет сжечь, как все предыдущее. Но тогда это казалось важным.
Сама мысль дать кому-то почитать не посещала его, стоило вспомнить смешки отца. Нет, он не сердился на него и зла не держал – разве можно сопоставить пару корявых эпизодов со всей жизнью, в которой он кроме добра ничего от отца не видел? Просто так создают препятствия, так закрывают сердца, так отказываются от возможных друзей. Так мир, к которому тянулся всей душой, насмешливо говорит: «не зарывайся, ты не лучше других». Так разбивают розовые очки – естественно, но они могли разбиться сами чуть позже.
Отец всю жизнь считал себя неудачником. Сначала потому, что угробил некоторые таланты, в частности музыкальные, и панихиду по ним пели на праздниках под гитару. Затем - потому что ничего не добился (Бог весть, что это значило). А еще чуть позже – потому, что не смог заработать денег на «достойное» существование семьи  (это значило: жить в собственном доме и каждое лето отдыхать на море). Дети не ответчики за грехи отцов, но кто бы такое сказал о мечтах! «Ты чрезвычайно одаренный человек, - говорил ему отец, - но чрезвычайно ленивый». И это правда. Он не оправдал никаких надежд.
Не одарен главной «добродетелью» современности – тщеславием и честолюбием. Ничего не хотел – ни денег, ни славы, ни легкой жизни. Ни за что не хотел продавать таланты, ни с кем не желал делить свою любовь. Он не предатель.
Однажды они с отцом сидели на солнечном балконе и говорили, как хорошо было бы жить в собственном доме, а не в тесной квартире с прозрачными стенами.
- Вот подожди. Стану я рок-звездой, куплю тебе самый лучший дом на свете! – обняв отца, сказал он.
- А когда ты станешь рок-звездой?
- Годам к 50 думаю, - ответил он.
- Ну, нет! Я столько не проживу!
И никто не прожил. Не за чем стало.
Сколько лет шла внутренняя борьба! Как соленая слизь прорывалась боль, но тут же появлялась новая… сколько лет открывались старые раны, рушились надежды, погибали мечты… сколько лет! Ты внешне одинаков, а в душе такое размиллионивание, что невозможно понять фразу «быть самим собой». Каким? И почему никогда не умел быть как все? Сколько старался – не получалось…
Побродив еще немного по пустым комнатам, он ушел на крышу. Как он любил сидеть здесь с другом, свесив ноги за край, философствовать и мечтать, любуясь закатом и лесом! А в этом самом лесу, как только наступит весна, они пели, отмечали праздники и плакали навзрыд. На станции, что чуть правее, гуляли летними вечерами, слушая грохот поездов. За станцией – речка, без которой не мыслил лета. Каждая дорожка, каждая травинка, каждый камешек помнили его, и он помнил их. Сколько воспоминаний всколыхнулось в душе! Он вспомнил немногочисленных друзей, их светлые лица и звонкие голоса, свои любимые песни и даже автобус, на котором ездил в институт. В его комнате до сих пор цела шкатулка с билетами на концерты, где он побывал. В обувных коробках – старые тетради, записные книжки, дневники… хлам пережил его. Люди стареют и умирают, а плющевые мишки – нет.
На реке тихо и безлюдно. Деревья еще не оделись в золото. Он шагнул в реку и опять пошел по воде, не чувствуя ни холода, ни щекотки волн, ни нежности воды. Он просто шел по отраженному в реке небу. Видел, как топчет облака, а они растекаются от его шагов. Вдруг он снова вспомнил отца, и ему стало горько и одиноко, как никогда. Думал, никогда с ним не расстанешься. Как же получилось, что судьба разлучила с тем, на которого он так похож, от кого унаследовал музыкальный слух и дух борьбы, от кого впервые услышал Deep Purple и Pink Floyd, чей баритон пел ему в детстве хулиганские песенки, кто учил его плавать и побеждать, в чьей машине он путешествовал с недельного возраста? Как так вышло?!
Его тень уныло скользила по воде. Он решил остаться здесь до захода солнца, а ночью вернуться домой через лес. Странно называть домом пустой воздушный замок. Но дом нужен всем. Даже призракам.
Ночью он летел над лесом, набирая скорость, пугая ветер. Этот день памяти принес много горечи. Летел за светом, а мир опять посмеялся над ним. Мир в его странном сердце…


3.
Изнанка боли

Have you come here for forgiveness
Have you come to raise the dead,
Have you come here to play Jesus
To the lepers in your head?
                U2 \ One
               
Ты знал боль с детства. Когда она приходила, ты начинал плакать, не понимая, почему тебе плохо. Выслушивал полные горечи и сожаления речи родителей, которые что-то понимали, но ничего не могли сделать. Когда боль становилась нестерпимой, ты, измученный и заплаканный, погружался в некое подобие сна. А на следующий день все проходило, и ты снова был счастливым.
Тогда ты, конечно, не понимал, что ты не такой как другие дети. Точнее, не такой, как большинство. Когда же ты начал это понимать (тебе объяснили) – не захотел принимать. Не в том ты был возрасте, чтобы ценить индивидуальность. Факт своей непохожести на остальных озадачил и даже ошарашил тебя, но ты не придал этому значения. Внешне ты почти обычен и не отличаешься от других. Когда ты повзрослел и уцепился за свою необычность, то не мог поверить, что причиной ее послужила боль, забытая на несколько лет, как воспоминание из детства. Именно боль делала тебя уникальным и непохожим на других. Благодаря ей ты состарился, не успев повзрослеть. Именно она научила тебя остро чувствовать счастье и почти не замечать горести. Она приучила тебя к себе, и ты принимал ее как должное. Еще бы! Росли вместе…
Ты рад, что жизнь сложилась иначе, чем должна была. Рад, что вырос именно таким, а не пустым и глупым, который привык к мысли, что жизнь прекрасна, и все вокруг ему что-то должны. Такие люди не поверят в обратное, пока не узнают боли. А ты знаешь и понимаешь многое – для твоего возраста.
Когда тебе было лет пятнадцать, она вернулась. Весь световой день ты жил нормальной жизнью, но едва наступал вечер – тебя вспоминали. Ты удивился и немного насторожился. Такие эпизодические вечера старых встреч не были редкостью, потерпишь. И ты ждал, когда боль уйдет.
Наступила осень. Нахлынула несвойственная тебе меланхолия и невольный страх. Ты не знал, что ждет тебя в будущем, а пора что-то решать, о чем-то думать.  Тоскливое серое небо, пыль на асфальте и унылое завывание ветра за окном… да еще любовь. Впервые в жизни. Симптомы на лице. Ты все чаще вспоминал, как отличаешься от других, но о боли, как о причине, почти не думал. Просто ты по-другому одеваешься, слушаешь другую музыку и как-то иначе мыслишь. Иначе видишь мир, да не один. Почему-то ты другой. Следовательно, любовь несчастливая. Это не для тебя. Когда друзья отплясывали на дискотеках со своими пассиями, ты сидел дома и читал книги, думая о не предназначенной тебе любви. 
Иногда хотелось, чтоб была куча друзей, компания с общими интересами. Хотелось, чтобы вам было весело и хорошо вместе. Ты слишком идеализировал такие отношения, не зная, что настолько хорошо не бывает. И ты выдумал себе друзей – прописал каждый образ, характер и даже голосами их наделил. Наверное, и любовь ты себе придумал, взяв за основу реальную личность. Ты понимал это, но ничего не мог поделать с собой. Все мечтаем о несбыточном. Хромой мечтает танцевать…
А тут осень, и так плохо!
Боль стала посещать тебя каждый вечер в определенное время. Дома холодно, часто отключали электричество, и не было горячей воды. При свечах на кухне папа читал «Героя нашего времени», а вы с мамой слушали. И Боль слушала, но ее никто не видел. Ты знал, она с вами за одним столом. И терпел. Долго и упорно, не ропща. Так прошло полгода.
Когда наступила весна – водянистая, тоскливая, промозглая – ты неожиданно понял, что жизнь представляет собой одну сплошную боль. Эта боль так обнаглела, что являлась днем. Было еще светло, а тебя уже скручивало дугой. Безболезненные часы считал счастливыми – пока свободен. Лишь привкус ожидания все портит. Ты ужаснулся – ведь тебе только пятнадцать, а это на всю жизнь. Мысль о том, что тебе жить с этим еще лет пятьдесят казалась невыносимой. Такими же непосильными были сочувствия родителей и их горестные слова. Ты научился притворяться счастливым, врать, что у тебя ничего не болит. Но получалось плохо. Или родители слишком чуткие?
Однажды ты услышал их разговор на кухне. О тебе. Говорили, что всякие дискотеки, танцульки, любовь – не для тебя, ты это понимаешь, и тебе это якобы не нужно. Они волнуются, как сложится твоя жизнь. Ситуация ухудшается…
Слезы подступали к горлу тяжелой удушливой волной. Хотелось умереть, но всю жизнь гнал от себя эту мысль. Бог есть, ты знал. И Он помогает. Если б не Он… все было бы еще хуже. Нет, боль научила довольствоваться тем, что есть и не браться за непосильное. Ты лишен амбиций и желания превзойти остальных. Ты знал, что они во всем превосходят тебя. Этот мир для них, и они умеют в нем жить. Благодари Бога, что хоть так…
А любовь… что любвоь? Подсела на иглу, а ты не мог любить без уважения. Как уважать слабаков – наркоманов, самоубийц, пьяниц? Вердикт юношески жесткий. Ты всю жизнь терпел боль, а у тебя даже не было серьезного намерения свести счеты с жизнью или забыться в ангельской пыли. А эти - с жиру бесятся пока ты, скрипя зубами, подавляя слезы, терпишь. Ради Христа. Только ради Него. Иначе прекратил бы все в одночасье.
Ты больше не мог любить, но и разлюбить сразу не получалось. На сердце тянулось нечто среднее между притяжением, похожим на магнетизм, и отвращением, сходным с брезгливостью.
Боль не уходила. Кроме нее ничего не осталось. Только надежда, что когда-нибудь все кончится. Весной, в следующем году, через полвека. На фоне боли остальное казалось неважным. Все поддавалось формуле «а будет ли эта проблема волновать меня лет через пять?» При ответе «нет» становилось легче и безразличнее. Но боль не поддавалась и отвечала утвердительно. Да, будет. Я с тобой до конца. Мы умрем вместе.
Она ушла ненадолго. Мама говорит, ранней весной и поздней осенью у хроников обострение, и боль свирепствует именно в это время. Все, что происходило с тобой эти семь или восемь месяцев, ты теперь называешь депрессией. Вспоминать это время не хочешь – второй раз не пережил бы. Хотя… когда переживал, не понимал, насколько тяжело. Ведь депрессия – это не просто встать не с той ноги.
Однако боль – необыкновенный учитель. Она не просто научила не замечать себя и чувствовать счастье острее, чем все остальные, жить вслепую и с ней, так еще и терпению и даже смирению. Ты смирился с мыслью, что она навсегда, а это было нелегко. Ох как нелегко это в пятнадцать лет!
Когда вторая, более настоящая, но от этого более несчастливая любовь отошла на задний план, ты вдруг понял одно: лучше друга, чем Боль у тебя не было, нет и не будет. С тобой не осталось ничего кроме нее. И никого.
Так уж устроен ты, что не мог жить без цели. Война за жизнь, война за место в мире, где неуместен, война с самим собой. Война привычнее состояния мира и гармонии в душе. Рваться, путаться биться или как там? Бороться и искать, найти и перепрятать. Жизнь без цели казалась пустой. Целей ты, как правило, добивался. Или быстро понимал, что добиваться их не стоит, и терял интерес. А иногда, уже добившись, понимал, что игра свеч не стоила. Вечный воин, молчаливый демон, мятежный бунтарь… сколько миров уживалось в одном сердце!
Но получилось так, что любовь номер два – настоящая, светлая и чистая, стала целью, которой не добился. Проиграл войну впервые в жизни. Рука дрогнула, меч выпал из холодеющих пальцев, а ты, как побитый пес, забился в конуру и не оставил в этом мире ничего достойного жизни. А в сердце не оставил ничего кроме пустоты. Смирись, каратель. Ты же умеешь. Все, что умел в этой жизни – смиряться и терпеть, ждать и воевать. Последнее больше не нужно. Глупые цели войны не стоят. Все кончено.
- Я с тобой. Эй, проснись! Я с тобой. Забыл?
Ты увидел женщину. Да, Боль – женщина. Как и Мудрость, Любовь, Опасность, Цель, Смерть и Война. Поэтому она любит тебя. Настоящая женщина любит всегда только воина. Она не красива. Лицо смазано, неприметно и морщинисто от постоянных гримас. Волосы мышино-серые, а сама она - бледная и худая, постоянно вихляется, изгибается, крутится и восклицает. Восклицания разнообразны – то причитания, то стоны, то вопли.  Говорит мало и неохотно.
- Почему ты выбрала меня? – спросил ты, когда она села рядом.
- Мне так велели. Сказали, кто ты, а им всегда больно.
- Тебе не надоели твои друзья?
- Да нет… они разные, а я у всех одна. Но я тоже могу быть разной. Даже для тебя.
Ты кивнул.
- Почему я раньше не замечал тебя и не вспоминал о тебе?
- Сам знаешь, - буркнула Боль.
Да, знаешь. Раньше тебя что-то отвлекало – то цель, то любовь, то война. Но всемогущая Боль победила соперниц. И теперь никого не осталось. Ты пуст и одинок, а она - единственный друг. Легкий укол ревности: у нее много друзей, а у тебя она одна.
- Признайся, ты не рад меня видеть? – она скривилась и покачала головой. Что врать? Кто ей рад?
- Охотней сунул бы сердце в ледяные руки, которые порвут его, а потом бросят в пыль, другим топтать! - закончила она, театрально вздыхая.
- Такое бывает раз в жизни, а ты постоянна.
- Зато не предам. Мы подружимся. Знаю, в глубине души ты благодарен мне, воин!
Конечно, подумал ты. Теперь у тебя есть чему поучиться, но никто не желает - у всех свои пути, своя боль, своя жизнь и учителя. Пока не набьют шишек, предупреждать бесполезно.
- Я тебе больше, чем мать родная! – заскулила Боль. – Я тебя огнем крестила!
- До сих пор ожоги не прошли.
- Я ж на твою голову венец возложила! Неси достойно, и все будет хорошо, - она слабо улыбнулась и обмякла, будто отпустило ее то, что вечно гнетет.  – Все хорошо. Бог даст тебе силы. Ты знаешь, как Он суров с Другими.
Ты веришь. И все стерпишь, если нужно. Бой продолжается.


4.
И последнее...
Ронни

Чего ради?
Я мысленно обращаюсь к тебе, стоя на скользком подоконнике. Дождись меня. 
Холодное осеннее утро, лишенное надежды. Костлявые ветви голых тополей царапает свинец низкого, плачущего неба. Серая дорога вьется змеей, будто совсем близко, под ногами. Голый лес – родной и некогда красивый. Весной и летом, но не в ноябре. Все хорошее происходит весной и летом.
Я все еще мечтаю. Иногда о тебе. Мне нравится. Просто думаю, как сложилась бы жизнь, будь ты рядом. Надо учиться говорить «прощай». Не бояться слов «никогда» и «навсегда». Так надо.
Воля к жизни? Да, она держит меня здесь, но не только. Прости, и не ты тоже. И не родители, не тот факт, что я могу их огорчить. Не страх.
Когда привыкаешь к боли, когда кроме нее ничего не остается на сердце и в жизни, перестаешь ее ощущать. Она давно парализовала волю и надежду. Она все победила.
Проснувшись с острым чувством тревоги, будто перед экзаменом, никак не могла оправиться от недавнего сна. На слезах собралась и вышла из дома. Придя в институт, поняла, что не останусь там ни минуты. Тошно. Зачем портить людям настроение?
Опять этот ненавистный холодный город в бесцветном цвете осени. Изо дня в день, одно и то же. Май никогда не наступит. Обычная тоска, от которой мутит.
А о чем еще думать-то? О будущем? О людях? О любви, о смысле жизни? Надоело. Знаю, что он есть, но нет никакого желания размышлять о нем сейчас. Куда удобнее смаковать хандру. Дивана не хватает для полного счастья.
Люблю смотреть на поезда. Только слушать их рев не люблю, но без него никак. Здесь, на тихой станции за чертой города, немного спокойнее. В городе я никогда не чувствую себя спокойно. Машины, люди, вонь, шум, некуда деться… на каждом углу, на каждой остановке, в торговом центре и в любой маршрутке можешь напороться на препода, от которого драпаешь. Забываю, что могу встретить тебя… да, могу. Но ты – явление редкое, почти неуловимое. Я бы рада тебя встретить, но не за чем. Сказать нечего, а опускать глаза надоело. Мы взрослые люди, хотя бы внешне. И вести себя надо соответственно.
Какой же уютный и мягкий этот мамин щарфище! Никогда не любила шарфы, вообще что-то на шее, даже свитера с горловинами, но этот шарф… странное дело. Понравился. И цветик ничего – летный такой, солнечный. Яркое пятно фоне города. Вечно наряжусь, будто люблю выпендриваться.
Лавки холодные. Жаль, посидела бы подольше, послушала поезда. Проносятся мимо, их никто не встречает, станция пуста в такой час. Сегодня пять пар, а у меня выходной. За свой счет.
Когда акустика «Скорпов» в плеере начала надоедать, я стала слушать отдаленный лай собак и стук колес. Тишину, которую никогда не услышишь в городе. К реке пройти не удалось. Грязно очень. Если б топиться шла, было б все равно, но… значит, не все равно.
Возвращаюсь домой – к холодным сарделькам, разбитым пластикам, грязным полам и немытой посуде или как там у Майка? Весело у него. Аж до слез.
Странное дело – под таким красивым шарфом и цивильной курткой майка Металлики. Наверное, никого, кто меня знает, это не удивляет, а меня шарахнуло – сегодня, правда. Майку эту, по-хорошему, выбросить пора – она превратилась в тряпку за два года активной носки. Причем материальчик – так себе, вот раньше, арийские майки шили на славу. До сих пор как новенькие. Даже папе досталось – в футбол играть. Да уж, папа.
Бреха-то как такого не было, это у меня все коряво воспринимается. Никак привыкнуть не могу, когда на меня орут. Не от хорошей жизни орут, понимать надо, а ты… гордыни у тебя полна задница, вот и обидно. Кто ж любит, когда на него орут? А надо на это внимания не обращать. Понимаешь, как это? Не очень… вот, в том-то и смысл, о котором не хочется думать.
Всем бывает больно, особенно, когда фигня наваливается – не серьезные проблемы, а именно фигня. На которую внимания обращать не надо, а ты обращаешь, потому что больше не на что и потому, что состояние такое. Осеннее состояние для весеннего человека смерти подобно.
«Дома темно, шорохи, скрипы сводят с ума». Я хожу из угла в угол, по пустым комнатам, отражаясь в зеркалах, кружась под неслышную музыку. Когда-нибудь соберусь и сыграю. Я ж обещала. Было настроение на прошлой неделе – играть и петь. А сейчас… пой, не хочу, дома никого, все нормально. Не хочется. Заставить себя – воли нет. Хочу лежать на диване, хлебать чай и ни о чем не думать. Чтоб в голове пусто было. Или о парнях и шмотках. О них я уже сегодня подумала, правда, как-то по-своему.
И вот подоконник. Помнишь, у меня был стишок на эту тему? Раньше мне удавалось писать лучше и убедительнее, пока не было пустоты. Такой – большой и настоящей, как бывшая любовь. Я убийца. Мстительный, гордый, пустой человечишка, готовый на все обижаться и чуть что – бросаться из окна… удивлен? Но надо же хоть себе признаться! Пустышка. Дура, которая ни о чем думать не хочет. Знает путь, но не идет. Хорошо, ты не со мной – разочарование одно.
Чем дальше в жизнь, тем меньше желаний. И все чаще мне видится картинка: стою на дороге, на холодном ветру, прячу нос в этот самый шарф, смотрю куда-то, где ты… и вдруг слышу свое имя. Оно кажется мне странным неправдоподобным, каким-то нездешним, будто из сказки… бесовское твое имя, Смиральда! И я кручу головой, ища того, кто называл это имя, кто его еще помнит. Потом я понимаю, что это голос в моей голове. Я слышу его так явно, что сама верю… все чувства обострены. Будто нерв натянутый, вечно в напряжении, прислушиваешься, принюхиваешься, протягиваешь руки. В маршрутке могут быть забрызганы грязью все стекла, но я знаю, какую остановку проезжаем. И вот голоса в голове становятся громче. Программа дала сбой, я схожу с ума. Мне теперь часто слышатся голоса. Не твои. А так не хочется забывать! Я знаю, что надо, но я не хочу. Не хочу терять это чувство в закоулках памяти. Зацепка за прошлое, которая обусловливает волю к жизни, пусть от части.
Темные тучи ползают по небу. Холодный ветер в лицо. Я жду. Чего… не знаю. Я лечу. Куда? Не помню….
Прости.