Лоскутки памяти или они приходят в сумерки...

Память человеческая, без тебя невозможно жить, но и с тобой невыносимо трудно



-Забавы Богов?!
-О,Да!               

    В 23 года.  Забавная штука жизнь. Этакое вместилище слез, страданий тех, кто в поиске. Красивое слово «поиск», если его к 40 годам не начинают запивать огненной водой. Катарсис заканчивается тлением.

К сожалению. Нелегко жизнь прожить.

Сквозь тысячелетие нам рассказывают из поколения в поколение красивую легенду, закончившуюся изгнанием наших  пра… из Эдема. Сладкое слово осталось в памяти человеческой горечью безвозвратности. Змей-искуситель хотел как лучше. Я так думаю. Но люди говорят, что дорога в ад вымощена благими намерениями. Допускаю связь. Впрочем, это было так давно, и мы совсем не такие, какими были созданы, разве что сохранили в себе «образ и подобие». Но святой боже! Тибет не для всех, да и к Гималаям мало кто стремится.
Что есть жизнь? Опять человек за свое. Пять тысяч лет прошло. Восток, традиционно приоткрыв завесу, живет и здравствует. На то он и Восток, но нам не повезло – родились на стыке, защитились горами. Хэменгуэй сказал «потерянное поколение». Это о нас… Но такое определение на любителя… Все же жаль: недоразумение в Эдеме так осложнило человеческую жизнь…

   Какая чудная зимняя дорога. Как уютно ехать в зимнюю погоду в теплой машине. Минимум шумов почти  не тревожит установившееся негласно молчание. Приятно расслабиться, приятно смотреть сквозь затененные стекла, все приятно и приятно. Поворот, еще немножко скоростной трассы и ты дома. Скоро буду дома. По пути гуси дружно поприветствуют, у ворот пес поскулит, милый  двор, сад. Привычно открываешь входную дверь и натыкаешься на кота. Все хорошо, все на своих местах. Апельсин цветет. Летняя шляпа на вешалке. Не суетись – ты дома. Отец в своей комнате. Наверное, по диалогу с котом определил. Может я поторопилась приехать. Торопливое поколение. Я – вся нетерпение. Он знает об этом. Должен. Господи, прости. Дай мне смирение. Прошу тебя. Мамы нет. Пора. Он любит в комнате полутемен. Но я не споткнусь:
-Отец, - тихо пробую свой голос и спит ли он.

-Когда приехала? – бодровато произносится в ответ в тысячу первый раз.
-Только что, как сердце? – более свободно дышу, радуясь что все не так, как мне представлялось все эти дни.
-Неплохо. Совсем неплохо. Просто дух умер во мне.
«Дух умер во мне». Три слова с одним предложением произносились им в исключительных случаях.

«Растить в душе побег унынья – преступленье…»

приходит на ум строчка из Омар Хаяма. Память ни причем. Вон брошюра на своем месте, на столе. А рядом…а рядом! «Стыд» Салмана Рушди. Дочитал ли… вряд ли. Два титана из востока на не искушенную душу идеалиста. Битва все же состоялась – жертва налицо. Но битва ли это. Похоже на то, что плевок последнего не долетел и обрызгал тех, кто попались. Люди-дети, их влечет любопытство пощупать, понюхать, попробовать. И обжигаются как во все времена.

«Они ушли
   мы судим тени…»

Мой ровесник легко сказал. Тоже гений. Широкополая шляпа и ботинки со свалки. Память-блудница. Поэт, мнившийся Бродским, любил блуждать в трех соснах: память его блудила.
Сальман пнул тысячелетие, но носок мокасин потревожил лишь пару пылинок. Дурно воспитан сын иранки. Запад рукоплещет изгою Востока зачем-то выскочившему из толпы. Англия не приемлет чужаков, похоже, что жизнь в Альбионе достаточное наказание…
Мысли всегда располагались мною.

-Отец, а матери нет дома?
-Недавно еще была, - сколько опустошенности в голосе.

Неужели вот так рушатся идеалы, обваливаются потолки и сквозь неожиданно появившуюся дыру человек видит нечто. Яркое солнце, густой туман, вспышку молнии или россыпь звезд. Кому как повезет. А что увидел он? Россыпь звезд леденящую душу. Похоже. Леденит … как ум любит умозаключать. Естественный смак распоясывания, а говорят, что  и он был послушен человеку, как ныне ноги. Говорят… Блаженные времена: Господь ступал по земле, говорил с себе подобными, поданными. И было хорошо. Господи, было хорошо. Пять тысяч лет назад…

-Как жизнь? – голос отца прерывает мысленную тираду.
-Так. Нормально все, - произношу избито.

Хочется услышать другой нотки в вопрошании, но видимо, никогда не услышу. Но каждый раз жду. Чудовищное ожидание. Добавить что-то выше сил. Видимо, в этом нет никакой необходимости.

-Время тяжелое…Молодым легче прожить, перестроиться, а нам осталось дожить.
-Отец! – невольно начатое слово превратилось в умоляющее восклицание. – Все не так плохо. Нам не дано выбирать время. Смирение сотрет все кажущиеся невзгоды, потрясения. Так говорят мудрые.

Странно мне произносить слово «мудрые». Дитя неВостока и неЗапада. Некомфортность проходит, ответа ждать не приходиться. И так все понятно. Слишком много слов. При произношении шокирующе теряют свою значимость. Они, опустошая, опустошаются.
Пора выйти. Бессмысленность, подавляя гонит прочь. Вот  так заканчиваются все наши встречи. Вздох исключает, приличествующие по случаю набор слов.

Тихо выхожу из комнаты. Почему тихо?! Вот и сорвалась. Обвинит эпоху шудр? Непочатый край для ума, легко  сделать карьеру обвинителя…собственного адвоката. Ничего  этого не хочется. Посидеть бы в тиши, на краю старого дивана. Скоро время заката. Зимний закат тих. Чем и дорог. Летом шумно, шумно от людей, которых не люблю. Но смущает другое, а именно с какой легкостью признаюсь в этом себе и другим., понимая чудовищность нарушения первейшей заповеди: возлюби ближнего своего и гармонию природы… Принимать бы все и раствориться в смирении. Но ничего подобного нет. Ничего. Не люблю людей. Любила, но жизнь ежедневно отлюбливала. Смысл пока не понятен. Карма. Привычку влюбляться в нечто сильно-сильно, загораться желанием, постоянно корректируются кармой. Это больно, по-детски непонятно, провоцирует естественный процесс эго. Но это постоянно происходит, оставляя роль констатации. Источник боли кроется  в том, что констатация и понимание не приводит к осознанию, к высшей точке полета. Сожаления не чувствую, как не чувствую и желания быть чем-то и кем-то. Господи, я уже есть. Смириться бы. Впадение в маразм – вот что опасно.

А закат красив. Ноги сами ведут к дивану. Почему не рассвет, со всеми ее прелестями, а главное чистотой, свежестью. Карканье ворон на рассвете –  не избавиться от этого. Тело уменьшается, сжимаясь, будто прося пощады. Боязнь рассвета, сожаление о ночи. Закат – мир отходит от суеты, и освобождаемое нечто ждет  деятельности. Иллюзии, конечно. Давно потеряна способность деять вообще, не только …
Не  вижу сорок. Этих прелестниц, постоянно дразнящих всех и всего. Их семь в саду. Было… Птицы «себенауме» Без себенауме зима теряет нечто. Воробышки они везде, всегда – это обыденно.

А закат изумителен в своей тишине. Голубизна снежных гор облит  мягко исчезающим багрецом редкостных оттенков. Величавое зрелище, должна признаться. Закат медленно сменяется сумерками. Ночь не спеша вступает в сои права. Слово несколько юридического толка. Одна сторона медали. Больше довлеет вторая сторона, речь идет об обязанностях. Вот что привело меня сюда. Привело, а может позвало. Для некоторых действенное слово – но не для тех кто лишен прав. Одинокая слеза по щеке.

Кошка ждет. Ласки? Приглашения на колени? Показалось, растянулась на паласе.
Сумерки – ночь.

На память приходят строчки Фазу.
«Ночной тоски раскаленные угли
стали к утру холодной  золой
Встаю как побитая – пред глазами
Плывет равнодушье унылой мглой»

Потрясающе. Про меня! Ах, эта полуулыбка Секста:

«…только мнение удел всех»
Прости. Прости великодушно.

А ведь прав старик Ойзерман: «найти самого себя – не более чем фраза…»
А как же Восток – слышу приближение гула возмущения.
Похоже, сработало циничное «падающего толкни» Ницше. Этот мог себе позволить. Ницше!
И выходит не так уж велика роль Рушди в сражении в полутемной комнатке.

Помолчим, Ойзерман. Помолчим. «Правда не нуждается в оправдании» Бог ты мой, слушаешь о том, что говоришь?! «Черное и белое не имеют оттенков» Господи!

«У нас у всех достанет сил, чтобы перенести несчастье других. Ларошфуко, вы хоть пенсне не блести в полутьме. Моралист этакий.

А старик Диоген раньше всех успел изречь: о каждой вещи можно сказать два противоположных мнения. Каков сын из Синопа.

Милые мои. Утешили. Просто бальзам на душу: «все что посылает нам судьба, мы оцениваем в зависимости расположения духа». М-да, Франсуа прав.

«Привязанностей избегай на скорбной сей земле…» блеснул по-восточному Газали.
Но как жить? Ему, отцу моему, мне – дочери его?! Как.

Скажете:
-Смерть – словно вечный сон, миг – пробужденья жизнь.

Но так длинны эти короткие зимние дни, как неисповедимы пути Господни. Любовь, привязанность – без этого не жить. Альтернатива только Тибет. Или кинуться в безжалостные объятия Омара:

Сей мир, в котором ты живешь –
Мираж не более,
Так стоит ли роптать и жаждать
Лучшей доли?
С мученьями примирись
И с роком не воюй
Начертанное им стереть мы
В силах что ли?

Стоит ли продолжит?

Под небом жизнь – терзаний
Череда,
А сжалиться ли оно над нами?
Никогда!

Никогда. Ломать копья уподобиться Дон  Кихоту. Возвращаюсь в гостиную. Мне страшно. Темнота. Блеснули кошачьи глаза. Бр-р. Если верить легенде, эти  экс-хозяева Земли и без Омар Хаяма сдали все позиции и нынешняя их жизнь насмешка над сосуществующими людьми. Прогрела один бок, а теперь – на другой. И зевок Боже! Какая скука. Человек непроходимо глуп для меньшего брата царя зверей. Бог ты мой.

Уж если живешь, то отдайся жизни и претерпи ее, и в ожидании смерти изведай все ее желания, - сказал  некогда Ян-Цзинь.

Так, да котяра? Ответ – протяжный зевок. Очень красноречиво.
Господи! В этой кошке – вся мудрость веков.

Искренняя жалость охватывает в один миг всю душу.

Встаю, делаю несколько деревянных шагов: пришла мать.
-Добрый вечер!
-Как добралась. Я как всегда была на обходе.
-Приехала навестить отца… что с ним?
-Хандрит. Зима.
-Ты, как?
-А мне некогда.
Счастливая, ты мама, - не были произнесены. У нее есть нечто от кошки, что растянулась пред печкой.
-Завтра возвращаешься?
-Да. Ему нужно общение. Я не могу.
-Знаю... Пойду готовить ужин. Как работа?
-Да. Так.
Тихо закрывается дверь. Мама! Посмотри мне в глаза, мама. Может быть нас двоих таких много для тебя. Извини… Дожить до утра. Пару часов – я уеду. Прости меня такую. Завтра все  как раньше – без никого.

Не будет истинно близка
Душа ничья тебе
Едва ли склонности мои с
Твоими совпали.

Абу Хамид тысячу раз прав.
Одиночество акомпонирует грусти – эта музыка терзает мою душу, похоже, что не только и не мою.

Отец, людям бы не стало лучше, если бы исполнилось все, чего они желают. Стобей достаточно откровенен с нами.

Наше священное учение довольно строго определило рамки «немногое вам знать дано».
Просто жить, принимая ее каждый день – не отталкивая и любя. Это так важно. Важно понять, осознать и принять.

Я не могу, не можешь и ты.
Мама,  помолись за нас.

Колесо жизни без устали наматывает свои круги. Бог ты мой, зачем швейцарец придумал часы! «Свидетели и судьи» - куда уж безжалостней. Секунда, минута… каких-то семьдесят лет, и все во власти твоей «программный» человек. Ты еще ничто, сгусток, над которым столько ученых бьют головы, но через 42 дня ты есть – программный человек!  Какие откровения! В последней книге. Но все имеет «разрешение на корректировку». Все зависит от тебя.

Боговы игры. Аллагьуммагъфирли. Отец, мать - до друг друга нам когда-нибудь будет? Сомневаюсь. Быть может сейчас еще не совсем поздно посмотреть друг другу в глаза. Желание, сокрытое в самом тайнике души. Не нужно слов… ничего. Просто, хотя бы воспользоваться случайной встречей, а может быть, встретиться, чтобы посмотреть друг другу в глаза. Не тайком. Не украдкой!
«Боль в себе не держи
поделись же со мной!
Я пойму, я и сам ведь
Бывал в переплетах.
…Ты глазами скажи
что все это значит»

Ведь Юра, молодой еще, влюбленный, как в воду глядел. Парень, мужчина, старик. Строчки для любого возраста!
«Ты догадавшись,
прячешь взгляд
и глаз не уловить…»

Как  часто мы расстаемся так. Я знаю все – как и ты. Молчание – золото. Но жизнь, отец, это не только металл. В ней много всего, и это тоже. Как невыносимо жить в четверостишии Мелихова:
«Мелодия опавшего листа
Созвучна настроениям моим
Он пожелтевший – так же как и я
Сегодня не любим»
Но давай:

«…посмотрим в глаза
и поверим…»

Поверь в меня. Это так важно. Поверь в себя – и я последую за тобой. Ведь именно во мне слишком всего тебя, отец.

Пожалуйста, не спеши сказать. Пусть славян Мелихов сказал. Пусть, но не из уст твоих звучать эти слова:
«Вот и наступил мой предел
Устал, как осенью деревья!
Устал от злых и добрых дел
Устал от веры и безверья!»

Ты не скажешь, потому  как они сказаны. Плоть от плоти, кровь от крови. Как мы далеки друг от друга в своей близости!

Сон прервет этот монолог. Утром ехать, оставляя обломок надежды никому не нужной любви, тепла холодная, одинокая, который раз. И не последний.

Не хочу никуда уезжать! Никуда! Я люблю эти горы, этот не ухоженный огород, дом – люблю даже соседа, которого не переношу!

Завтра сядешь на автобус. Ты хорошая девочка, воспитанная. Конечно, я уеду. Работа, приятельницы… мало ли что есть в моей  судьбе – не маленькая.

Вы только живите. Я буду приезжать. Иначе я возненавижу Хаяма и Ницше вместе.
Уезжая я дарю вам Мережковского:

«Есть радость в том, чтоб
Добро считали злом,
И мимо шли, и слез твоих не видели
Назвав тебя врагом.

«Поверь мне – люди не поймут
Твоей души до дна!…
Как полон влагою сосуд, -
Она тоской полна.

Чужое сердце – мир чужой,
И нет к нему пути!
В него и любящей душой
Не можем мы войти.…»

В вас  есть что-то очень схожее. Но финиш у Дмитрия Сергеевича была более счастливой. Не сужу. И не потому что не хочу быть судимой. Нет.

У меня жизнь ахматовская «Не  стой на ветру», и « в не милый город брошенное тело», «там тень моя осталась и тоскует…»

Но походка моя не царственна не приютит меня никто. Пустая квартирка с засохшим букетом цветов – сама себе на день рожденье.

Уходя, ухожу. Тоска меня сопровождает, грусть у дверей встретит. Втроем не одной – так и живем.

Омар ли, Фридрих ли – жизнь продолжается. И «надо ее так прожить, чтобы не было мучительно стыдно…». А что мерило?! Ведь ты и сам Пешков прожил ее совсем не так. К чему лукавить.

Ложка после обеда – девиз моей судьбы.

Тагира – не признающая ничего «святого» - «…этот город меня разлюбил» - сгорает тлея. Верилось в другое. Но «Гений и богиня» перелистано вами раньше, я ведь «… на восемь лет моложе».

Какой роскошный рассвет воскликнул бы некто. До утра просидел « у моего изголовья не увиденный сон» - пробует не японец блеснут в хокку. Не боги горшки обжигают. Однозначно. Еще пару часов, а круги под глазами – какие мелочи, а «равнодушье плывет унылой мглой». Самая, самая горянка начертала. И много еще чего.

Тикают «свидетели и судьи». Жизнь продолжается. Уезжаю по-английски. Мать не в счет.
Боливар двоих не выдержит. О! Генри, я все понимаю, я- не девочка.

Мысли, мысли – распоясались.

Пандора, парканы, Фортуна, Юнона – какая палитра, но не в моей жизни. Она выдержана в пастельных тонах. И мои прихоти ничто по сравнению с прихотями моей скучной судьбы.

А напоследок:
-Нам дарует радость не то, что нас окружает, а наше отношение к окружающему, и мы бываем счастливы, обладая тем, что другие считают достойным любви.
Кто не согласен – спорьте с этим французом до утра.

Когда просят чашку чая, будьте добры, не предлагайте стакан молока.

Иначе жизнь может оборваться как у советника Нерона по приказу которого покончил жизнь самоубийством Луций Аней Сенека. А какая была голова…

Молчание ведь может подразумевать все что угодно.

И пусть я скромная последовательница Марка Антони, но очень не хотелось писать «К себе Самому», что в принципе «Наедине с собой». Боже, избавь меня от этого.
Император ли, суфий ли – не все ли равно.

Где моя сакэ?!
Судьба, в обличии официанта пряча ухмылку, несет на подносе нечто и «верь глазам своим» - это нечто едят палочками.

Блюдо загадочно. Манит – ЛЮБОВЬ,
Все испытай, не так ли?
Речи и беседы – украшение поданного яства.
-Мм…мм …божественно.

«Что застыли? Проходите мимо!
Здесь ведь и без вас довольно людно.»

-Спасибо, Елена.
Но мой «семикратный опыт одиночества», как я сделаю первый шаг, Фридрих?

«Опуская веки, как шторы
Одному ой оставаться позволь
Есть какой-то предел, за которым
Не страшна никакая боль»

Смогу ли я спрятаться за хрупкое «Признание» Рюрика Ивнева. Похоже, нет. И я выпью эту чашу до дна. Ничего что ее разбавят мои слезы.

«Слеза всегда смывает что-то
И утешение несет…»

Но как же больно, Дмитрий Сергеевич. Как горька моя чаша любви. Неужели полив ядом я взращу цветок.
«Формула нашего счастья: Да, Нет, прямая линия, цель…
-О! Фридрих, у меня появился чудесный малыш! Ты поздравляешь меня в своем стиле.
-Нужно сделаться равнодушным…
-Благодарю. Вы мне симпатичны. Ей богу.
-Христианство лишило нас урожая античной культуры. Позднее отняло у нас жатву культуры ислама.
-Фридрих! О чем вы?! Вы, который недавно изрекли, что «Буддизм -  религия утомленного финала цивилизации». Ведь его вы считали «единственно позитивистской религией». Про ислам – комплимент?
-Христианство – одно не смываемое пятно на теле человека.
-Боже, как повернулся, однако разговор. Какие откровения.
Столь категоричен гений: может старик пытался проложить между нами мост! Буддизм хорошо, а ислам еще лучше.
Так очевиден наш разрыв? А что сказать дитя любви.

«Не объяснено – не объяснимо.
…отпускаю, уходи сам,
Оставляя пропасть за плечами»

Никто не поможет. Поэт и гений всего лишь человеки. И не выведу я неверной рукой:

«Вернись! Недолго смогу я одна».

Одно было заветное желание с Жаравиным:

«Я так хотела найти себя в тебе
Не искорку – хотя бы горстку пепла…»

Но ничего этого не нашлось. Чего ж страдать. Вначале было слово, и в конце – похоже  тоже.