В этом городе живёт небо..

Нога медленно заскользила вниз и упёрлась в ненадёжное железное ограждение. Ржавый прут чуть прогнулся, но больше ничем своего недовольства не выказал.

– Тоня, уйди от края, – голос звучал уставшим, хотя возможно, во всём виноват ветер.

Похоже, идти на крышу первого марта и правда не было хорошей идеей. На волосах уже иней. Лёд с кровли сбит, но всё равно неспокойно. Да и Соня волнуется, надёжно сидя на плоском кирпичном уступе и сложив ноги на старой куртке. Она зачем-то пришла без шапки, и теперь прячет голову в воротник под лёгкой белой пылью. Надо всё-таки отойти назад, а то ещё спустится сюда сама, лови потом её.

Взгляду открывался лабиринт из стен с полуразрушенными кирпичными кладками, облупившейся штукатуркой и будто из другого мира попавшими сюда окнами. На соседнем здании на уровне пятого этажа прямо из стены росла берёза около двух метров в высоту. Они не раз видели её из окон летом, а под снегом она почти совсем пропадала на грязно-жёлтой стене.

Тоня аккуратно бросила взгляд вниз. На фоне сугробов снежинок почти не было видно – этакая оптическая иллюзия. Запаха весны не было и в помине.

Единственное, чем наступивший март давал о себе знать – это небо. Но здесь, у края наледи, взгляд понимать нельзя. Тоня усвоила это со своей первой крыши. На наклонной плоскости голова начинает кружиться и равновесие теряется почти мгновенно. Она медленно развернулась и осторожно, наступая на стыки листов, пошла наверх. Присев рядом с дрожащей Соней и привычным движением обхватив её за плечо, она запрокинула голову. Соня дрожать мгновенно перестала и тоже подняла голову, уложив её на большой меховой капюшон.

Да, так и есть – питерское небо уже приготовилось встречать весну. Серый цвет, разумеется, остался серым. Но уже не бело-серым, как всего пару недель назад. Зимний небосвод, если верить наблюдениям, отражает лежащий на поверхности земли снег и от этого приобретает беловатый оттенок. Ни свинец осени, ни жемчуг лета не похожи на этот снежно-серый цвет неба.

Теперь же в палитре питерской атмосферы белый цвет уступал место голубоватому. Весна – единственное время, когда облачное небо имеет голубой оттенок. И именно тогда – в марте – небо светлеет настолько, что от долгого смотрения вверх начинают болеть глаза.

Ветер почти стих, и теперь снежинки опускались вниз, только изредка меняя направление. Соня осторожно выбралась из-под руки и встала на уступ, выпрямившись в полный рост. Тоня стала разглядывать ледяные хрусталики на меховой оторочке её рукава. Снег шёл странный. Большая часть снежинок была похожа на кусочки белого пенопласта, какой обычно падает с неба в ноябре и потом долго лежит, потому что с чего же пенопласту таять? Они были приторно-белые и не представляли никакого интереса. Тоня занялась изучением меньшей части кристалликов. Они были словно нарисованы по трафарету. Совершенно плоские и не больше трёх миллиметров в диаметре. Аккуратные шести- и восьмиугольники с абсолютно симметричными деталями. Она негромко позвала:

– Соня.

Соня, как обычно, сначала наклонила голову, потом медленно опустилась на корточки и, поставив руки без перчаток на промёрзшие кирпичи, вновь присела рядом. Пока она стояла, та часть куртки, на которой она сидела, снова остыла, и она недовольно поёрзала, выбирая удобное положение.

Позволив Тоне снова положить руку на плечо, она чуть наклонила голову и заговорила:

– Ты разговаривала утром с Сашей? Как он?

– Говорит, операция прошла нормально, да и вообще несложная была. Но он не скажет, даже если что. Знаешь ведь. – Тоня почему-то испытала смутное раздражение. Но мгновенно подавила его. – Он тебе больше доверяет, спроси лучше сама.

Соня вздохнула и снова втянула голову в плечи. Сейчас казалось совершенным кощунством притащить её сюда – в ветер, в снег. Всё равно что взять пятилетнего ребёнка в длинный поход. Тоня пообещала себе уйти с крыши через пять минут и сильнее прижала руку к плечу. Предплечье почему-то заныло. В фоновом режиме задумавшись над причиной боли, Тоня продолжала со стороны наблюдать за потоком мыслей в голове. Саша с его операцией, приглашение на новоселье, день рождения Елены Ивановны, гипотетический развод Алины, реферат на той неделе, новая влюблённость Алисы.. В этом наблюдении всегда самым интересным было то, как всё это прекращается. В один миг, надо только остановиться на чём-нибудь одном.

– Соня, спой что-нибудь.

Соня, как всегда, не задумываясь, начала то, что было в голове. Каким образом у неё всегда была наготове какая-то песня, для Тони оставалось загадкой.

– Прогулка в парке без дога
Может стать тебе слишком дорого.
Мать учит наизусть телефон морга,
Когда её нет дома слишком долго.

Петь она начинала почти всегда не сначала и заканчивала, когда решала. Тоне всегда нравились голоса, которые могут как минимум заглушить струю поды из-под крана и пересилить ветер. Но Сонин голос почему-то ей нравился тоже. Нравилось прислушиваться к нему в метро, на крышах, на мостах. Он не срывался, но и не становился громче ни на йоту. Она никогда не пыталась подражать тому, чьи песни поёт – а именно это и делает смешными жалкие потуги многих недо-исполнителей.

– А дома совсем другое кино –
Она смотрит в его глаза ..

И замолчала. Даже не допев строчку. Тоня промолчала. Значит, дальше не поётся.

От пения губы у неё совсем растрескались. Издалека подув на них, Тоня соскользнула с уступа и подала руку.

– Пойдём вниз, снова ветер поднимается.

Соня послушно спустилась на металлический кровельный лист, но руки не взяла.


* * *


Внизу замёрзшие лужи ещё не успели посыпать солью, и ледяная корка на тротуаре оставляла надеяться на лучшее.

– Молись, зима будет холодной.. – негромко пропела Соня. Странно это прозвучало в ледяном воздухе первого весеннего дня.

Сашу они видели за два дня до операции. Тоню он всегда раздражал своим непоколебимым, иногда даже болезненным спокойствием - по отношению ко всему. И ещё больше раздражало то, что она не могла понять – показное ли это спокойствие или он действительно умеет держать свои эмоции в руках. То ли он жалеет себя слишком уж сильно, то ли наоборот думает о чём угодно, но только не о себе. Первый вариант подкреплялся его периодической задумчивостью. Иногда он замолкал на несколько минут, положив руки на виски – и снова неясно было, борется ли он с чем-то изнутри или же просто гнёт линию поэтов Золотого века, кричавших на каждом шагу, что «я страдаю, но жаловаться не буду». От некоторых его фраз – немногих фраз, рассказывавших о его жизни – становилось жутко.

Однако такое случалось – она не раз замечала – только когда они были втроём. Оставшись наедине с Тоней – что само по себе случалось крайне редко – он вёл себя как заправский приятель и никаких признаков душевных мук не демонстрировал. Соня же предпочитала вдвоём с ним не оставаться в принципе.

В последнюю их встречу он вёл себя как обычно, только улыбка его, обычно и без того нечастая, стала совсем уж наигранной. Всегда, улыбаясь, он производил впечатление человека, отнюдь не уверенного в правомерности своих действий. Его улыбка будто бы всё время спрашивала: «Я улыбнусь, хорошо? Это ведь можно, правда?» И в довершение всего он, казалось, никогда не улыбался человеку в глаза. Он либо смотрел в сторону, либо направлял взгляд как будто сквозь твою голову, не видя тебя. Вот и тогда, на вопрос о причине операции, он изобразил нечто вроде «в угол, на нос, на предмет» и пробормотал, что «меньше надо сидеть за компьютером». Вот и всё, что было известно об операции.

Теперь Тоня размышляла о том, что, наверное, стоит расспросить его получше, узнать, не нужно ли как-то помочь. У неё временами создавалось впечатление, что у него вообще нет друзей кроме них двоих. Есть однокурсники, есть те, с кем приходится общаться по работе, а понятие «друзья» совсем не входит в его лексикон. И хотя задним мозгом она понимала, что неправа, думая так, всё равно у неё не получалось совсем откинуть мысль о некоей ответственности за него.

По дороге к метро Соня трижды подскользнулась, но ни разу не упала. В этом заключалась её феноменальная способность – она проскальзывала подошвами по наледи, взмахивала руками, пошатывалась, но никогда не падала. Хотя нет, один раз – пару лет назад – она всё же упала на лёд. И тогда двоё человек вели её под руки до скамеечки, чтобы на ней дождаться скорой. Почему-то вспомнив тот случай, Тоня взяла её под руку. Соня удивлённо обернулась, но промолчала.

– Знаешь, я подумала. Надо бы навестить Сашу.. Кажется, он будет рад.

– Да, наверное, будет, – эхом отозвалась Соня. И, немного подумав:

– Ты права. Сегодня же позвоним ему. Позвоню.

Тоня смотрела на неё и никак не могла понять: что же она думает о Саше, какие чувства она испытывает при упоминании о нём? Иногда ей казалось, что жалость. Иногда – что раздражение. Иногда она говорила о нём почти с нежностью, но это ощущение буквально через несколько секунд смывалось таким саркастичным замечанием, какого Соня никогда не позволила бы себе в адрес кого-либо другого.

– А мне утром звонила Алина. – Тоню мигом выбило из оцепенения.

– Алина.. Интересно, какая она сейчас?

Соня усмехнулась:

– Не сомневаюсь, что такая же рыжая, такая же утончённая и такая же сумасшедшая.

– Ёмкое определение. – Почему-то к многочисленным девушкам с русскими папам и мамами из какой-нибудь восточной Европы или Скандинавии всегда находилось подобное ёмкое определение.

Тоня улыбнулась этой мысли и придержала дверь, вместе с порывом ветра заходя в метро.


* * *


Что бы там Тоня не решала, всё равно Сонино решение почти всегда оставалось последним. И через несколько дней Соня сама повела её на крышу – уже на другую. Снег словно и забыл, что ему положено падать с неба, и теперь просто лежал, искрясь под первым в этот год настоящим солнцем. Оно ещё не грело и не растапливало снег, но воздух становился вроде бы более разряженным, а сосульки стекали на тротуар изо всех сил.

Они как раз сворачивали за угол и уже подходили к заветной подворотне, когда Тоня услышала голос, который мог бы принадлежать ни больше не меньше – Андрею Болконскому, приглашавшему на танец Наташу Ростову.

– Привет!.. – Тоня неловко обернулась, едва не подскользнувшись. Так и есть, Алиса умеет эффектно появляться. Нужно было привыкнуть к её манере говорить, потому что поначалу она казалась безумно высокомерной. Хотя ни капли заносчивости в Алисе не было. Просто это был её стиль вести беседу.

Вот и сейчас она сняла одну перчатку и, спустив очки на кончик носа, с загадочной улыбкой переводила взгляд с одного лицо на другое.

Соня пожала ей руку и вдруг, не успев поздороваться, сказала:

– Мы идём на крышу. Пойдём с нами?

– Эмм.. – Алиса наклонила голову и устремила взор в туманную даль. – Вообще-то пара у меня начинается через пять минут. И всё равно я на неё опоздаю.. – Она взъерошила волосы и сощурила глаза, снова пристроив очки на переносицу как положено. – А, и шут с ним! Пойдёмте.


* * *


С непривычки Алиса поднималась по растрескавшимся ступеням не слишком тихо, и приходилось временами её одергивать. Наконец они добрались до массивной железной двери с выломанным замком. Дверь прямо-таки сияла новизной.

– Жалко замок.. Его только пару месяцев как врезали, – шёпотом произнесла Соня, придерживая дверь, чтобы она не ударилась о стену, и бесшумно ступая на гнилые чердачные доски.

Из-за шёпота это различить было невозможно, но Тоня отлично знала, что на самом деле творилось в голове у Сони и во сколько раз у неё участился пульс от страха, что крыша, которую она не проверяла с осени, окажется закрытой.

Но теперь эта боязнь была позади и можно было восстанавливать дыхание, поднимая каждым шагом облака пыли. Летом на чердаках, даже на таких больших – ужасно душно, даже когда все выходы наверх открыты. Сейчас же в огромном помещении с грязными несущими колоннами из бетона и со стенами, расходившимися под острым, углом было приятно-тепло. Примерно как в подъезде.

– В комнате с белым потолком,
С видом на огни.. – казалось, совсем не к месту пропела Соня.

Чердак выглядел немного более обжитым, чем полгода назад, когда они были там в последний раз. В дальнем углу висела довольно яркая лампочка, хлама вдоль стен стало меньше, хотя часть прогнивших досок осталась на своих местах.

Осторожно ступая по деревянно-фанерному настилу, они приблизились к самому удобному и самому безопасному выходу на крышу. Перед остальными окнами (теперь застеклёнными) не было ограждений, и вылезать через них, когда лёд ещё не растаял, было равносильно осознанному самоубийству. Выход же, к которому они направлялись, выходил прямо на широкий бетонный парапет, упасть за который было при всём желании невозможно.

Довольно крепкая на вид лестница упиралась в раму, аккуратно закрытую на щеколду. Зубами стянув правую перчатку, Соня ухватилась за раму и несильно потянула её на себя. Рама поддалась почти без возражений. Соня вылезла в небольшое оконное отверстие и встала спиной к ограждению, протягивая правую руку вперёд.

Тоню всегда смешило, когда Соня подавала ей руку – она была на полголовы ниже и уж явно не сильнее. Но, чтобы не обижать никого, она несильно оперлась на протянутую руку и тоже ступила на твёрдый наст.

Алиса же помощь проигнорировала совершенно, хотя – как показалось Тоне – всё же с интересом скользнула взглядом по руке. Впрочем, это могло лишь показаться.


Когда оказываешься на крыше, в первые секунды тебя всегда охватывает смутное ощущение растерянности. Одновременно нужно осмотреться, непременно бросить взгляд на соседние крыши, определить степень опасности, найти подходящий путь к самому верху и ещё желательно не потерять из виду попутчиков. Плох тот путешественник, кто на крыше глядит лишь под ноги!

Оказавшись на воле, Тоня тотчас же направилась наверх – к самой высокой части крыши. Там, встав ногами на разные стороны ската и опершись локтями о трубу, она принялась осматривать окрестности.

Поначалу в глазах зарябило от накладывающихся друг на друга пластов снега и уже очищенных блестящих отполированным серебром кровельных листов. Проморгавшись, Тоня заметила, как много ещё нечищеных крыш осталось вокруг. А ведь потепление вот-вот начнётся, и тогда – пиши пропало. Теперешние струйки с потолков старого фонда будут вспоминаться с приятной ностальгией. Не говоря уже о сосульках..

То ли снег отражался в небе, то ли наоборот, но от этого они имели практически одинаковый оттенок. Да к тому же такой насыщенный и глубокий, что синьке явно оставалось курить в сторонке. Сияние подтаявшего снега буквально завораживало. Тоня смотрела в даль, пока глаза окончательно не заслезились и не пришлось дать им отдохнуть хотя бы несколько секунд. Спасая зрение, она опустила взгляд вниз, на улицу.

Узкие улочки скрывались за редким исключением в тени домов, так что не исключено было, что люди внизу вообще не знают о том, какое чистое небо над ними.

Холодно не было совершенно.

Тоня медленно стала спускаться к краю, где рядом с парапетом молча стояли Соня и Алиса. На звук её шагов Алиса повернула голову и вновь устремила взор в сторону золотой иглы, а Соня обернулась и сделала шаг навстречу. Присев на поджатую ногу и усадив Соню на свою сумку, Тоня наконец спросила у Алисы то, о чём думала уже несколько минут.

– Алиса! Как твоя влюблённость? – Алиса с интересом взглянула на них сквозь очки.

– Какая влюблённость?

– Твоя влюблённость! – Соня уже улыбалась. Каждый, даже самый короткий разговор с Алисой был своего рода спектаклем. Никто своих ролей не знал, но ведь всё равно лестно поучаствовать в постановке.

– Ах, влюблённость.. Прошла, – ничуть не изменившись в лице, изрекла Алиса.

Прошла так прошла. Ничего не попишешь. Застать Алису в состоянии влюблённости не удавалось почти никогда. Влюбившись, она обыкновенно редко появлялась в компании, и оставалось лишь строить догадки. А стоило чувствам поугаснуть – на это могло уйти и три дня, и пара месяцев – как Алиса вновь возникала из ниоткуда, вспоминая о зазнобе как о чём-то надоевшем и совершенно неинтересном.

Влюблялась Алиса исключительно безответно и имени предмета нежных чувств предпочитала не раскрывать. Влюбиться же в саму Алису никому в голову не приходило.


* * *


Вскоре питерский март снова дал повод для удивления. Через стеклопакеты недавно отремонтированной аудитории Тоня, не отрываясь, смотрела на метель. Метель была более чем странной. Из светлого-светлого, почти молочного неба быстро-быстро спускалась мыльная пена. Не слишком крупными хлопьями, но тем более странным было то, как быстро и тяжело они слетали вниз – большинство почти вертикально, будто сверху падают не пушистые снежинки, а твёрдые круглые горошины.

Это зрелище было странным и неестественным, как если бы бабушка, тяжело опирающаяся на тросточку, вдруг резко выпрямилась, отбросила её и быстрой уверенной походкой зашагала дальше.

Соня болела дома, так что поделится необычайным зрелищем было решительно не с кем.

– Мы уходим, а на улице вечер, и сырая метель, и озябшие псы.. – тихонько пропела Тоня. Не так давно привычка петь передалась и ей.

Днём раньше они должны были встречаться с Алиной. Когда Соня заболела, они вначале думали о том, чтобы перенести встречу, но поскольку Алина с трудом выкроила свободный вечер для них, было решено оставить всё как есть. Соня была не против повидаться с Алиной в другой раз.

Когда Тоня видела Алину в последний раз несколько месяцев назад, они почти не говорили – большая компания не располагала к беседе. Когда Тоня уходила, Алина сидела за фортепиано и пела:

– Nes dien;, kai tu gimei –
Lijo, lijo, lijo ..

От мамы-шведки ей достались золотые волосы, под разным освещением становившиеся то совсем светлыми, то по-лисьи рыжими. Новые знакомые никогда не верили, что Алина не красит их, хотя так оно и было. Алина любила говорить, что её прабабушка жила в Лапландии и всю жизнь успешно ворожила; и один из её опытом закончился таким необычайным свойством волос на пять поколений вперёд. А поскольку других родственников по женской линии известно не было, Алина вполне успешно продвигала эту идею в массы.

Также маме она была обязана тонкими руками и пальцами, талантом к музицированию и безграничным флегматизмом.

С почти фанатичным упорством Алина уже больше двадцати лет осваивала один за одним европейские языки. За её плечами были уже английский, шведский, финский, литовский и немецкий. В процессе совершенствования находились на тот момент польский и ирландский. Некоторые были уверены, что она с переменным успехом понимает французский, однако единого мнения по этому вопросу не существовало.

Но это было несколько месяцев назад.

Тоня стала возвращать в пяти вчерашний день.

Когда она увидела Алину на мостике через канал Грибоедова, она стояла у парапета, глядя в сторону Невы. Создавалось ощущение, что именно Неву она и видит, хотя её закрывали от взора как минимум два каменных строения. Удивительно изящно склонив спину и чуть наклонив головку, Алина водила пальцами по чистым после зимы перилам.

В паре метров от неё на складной скамеечке сидел сомнительного вида дядечка и играл на гитаре так, что дух захватывало.

Подойдя ближе, Тоня услышала, что Алина соловьиным голоском подпевает гитаристу.

– Оставь хоть что-нибудь на память о себе.
Полтакта не слетевших с грифа нот.
Ведь я кричу тебе через закрытый рот –
Оставь хоть что-нибудь на память о себе.

С чего вдруг уличный музыкант, специализирующийся на Поле Мориа и БГ, решил играть музыку, хоть и красивую, но совершенно для себя не свойственную – загадка. Хотя, вероятно, он заиграл её, как только на мостик взошла Алина и забудет подчистую все аккорды через минуту после её ухода. Эта мысль показалась Тоне совершенно естественной. Такую уж атмосферу излучала Алина. И неясно было, останавливались ли люди на мостике, чтобы послушать гитариста или просто их притягивала эта удивительная аура.

– Не только скорбь губительных утрат..

Оставь хоть что-нибудь на память о себе.
Алина обернулась на звук тониного голоса. Она не умела улыбаться, когда грустно. Тоня машинально заметила, что обручального кольца на ней уже нет. Спрашивать она не стала. Захочет – сама всё расскажет.

Но Алина не захотела.

Они до темноты бродили по улицам и дворам.

Алина ни разу не упомянула имени мужа, но в каждом её слове, в каждом жесте и в каждом повороте головы явственно читалось, что они расстались.


* * *

Хотя в апрельском воздухе сумерки пока только угадывались, в огромном пустом здании вокзала царил почти ночной полумрак. Во всём непомерно большом пространстве было разбросано человек 15 – включая двух зевающих кассирш, скучающих охранников и продавщицу в одиноком ларьке.

Тоня понятия не имела, сколько у неё времени, но что-то подсказывало, что немало. Она не спеша подошла к расписанию. Общая расслабленная атмосфера неведомым образом тормозила мыслительный процесс, и она не сразу осознала, что в расписании была указано только время отправления поездов. Тоня неуверенно подошла к окошку, над которым ядовито-синим было выведено: «Справочное». «Такси до станции «Невская Дубровка»», почему-то вертелось у неё в голове.

– Скажите, во сколько должна прибыть электричка из Невской Дубровки?

Дежурная по станции в накрахмаленном синем костюме в целом доброжелательным, но уставшим тоном пробормотала, пролистывая какую-то толстую тетрадь:

– Невская Дубровка.. Что у нас тут.. А вам зачем?

– Я человека встречаю.

– Прямо вот оттуда, да?.. – Тоня мгновенно почувствовала себя так, будто только что сообщила, что встречает человека из Австралии, не иначе.

– Да, прямо оттуда.

– Ну, раз оттуда.. – тут она почему-то усмехнулась, – то в 22.24.

– И.. её объявят?

– Нет, мы объявляем только поезда дальнего следования.

– А, ну хорошо, спасибо. – Тоня изо всех сил постаралась прозвучать дружелюбно.

В перспективе два часа на пустом вокзале.

Соня уехала ровно три недели назад без всяких средств связи и сказала, что вернётся 23 апреля вечерним поездом. Тоня битый час изучала расписание электричек Финляндского вокзала, но так ничего и не поняла. Пришлось ехать вслепую.

Сидеть на одном месте не хотелось совершенно. Тоня включила плеер и принялась наматывать круги по огромному холлу – вокруг ларька с чипсами и сигаретами. Мимо пригородных касс, мимо турникетов перед выходом на платформу, мимо экранов с социальной рекламой, мимо скамеечек с пассажирами, мимо автомата с мороженым. И снова мимо пригородных касс.

Я ушёл в апреле, я нашёл повод.
Я замёрз, укутываясь в твой холод.
Тоня давно не была на вокзалах. Сейчас она, чеканя каблуками неспешный шаг, смотрела на людей, сидящих вдоль стен, и прислушивалась к себе. И понимала, что не испытывает привычного уже желания забежать в первый попавшийся поезд и уехать в нём до самой дальней станции. Что сейчас – именно сейчас – она не чувствует ни малейшей зависти к этим людям. Ей не хотелось уезжать, ей хотелось встречать. Чтобы долго ехать на одной из последних подземных электричек, а потом сесть за стол и полночи пить чай с омлетом.

Прячется вечер, пудрится звезда.
Я тебе друг, а ты мне не то что бы.
Чайные плечи из Ленинграда
Дрогнули вдруг и замерли навсегда.

Во время одного из кругов Тоня зашла в небольшой зал ожидания и проделала круг почёта по нему, задержавшись перед часами. Помнится, именно эти часы впечатлили её больше всего, когда она была здесь в первый и последний раз.

Часы были необыкновенные. На ярком, прямо-таки ослепляюще-белом циферблате часы, минуты и секунды отсчитывали угольно-чёрные витые стрелки. Лишь когда секундная достигала отметки XII, приходили в движение минутная и часовая. Они передвигались быстро и шумно, с негромким щелчком. Что-то было в этом завораживающее.

Я люблю того, кто держит в руке
Ключ от дверей, что всегда на замке,
Кто знает маршруты ночных поездов
До дальних городов.

Приблизившись к дальней скамеечке, Тоня инстинктивно почувствовала, что к ней кто-то обратился. Такая способность появляется обычно после нескольких лет постоянного хождения с плеером.

– Девушка тут какая-то ходит.. Ну и пусть ходит, – доброжелательно проинформировала окружающих – в количестве двух человек – благообразная бабушка с тележкой и большой дамской сумкой.

Тоня было подумала, что неверно расслышала её слова и, сняв наушники, переспросила.

– Девушка ходит, говорю, – сообщила бабушка ещё раз.

– Ходит.. – подтвердила Тоня, присаживаясь рядом. Ей отчего-то стало любопытно. – Не люблю сидеть на месте. А вам.. долго ждать здесь?

На высказывании о девушке красноречие у бабушки иссякло, и она начала сбивчиво рассказывать, по многу раз повторяя одно и то же, что она приехала из Гатчины, а с утра ей нужно в финское консульство на Чернышевской, а здесь ведь рядом, вот она и подумала, что может переночевать здесь, а утром поехать. Только она боится, что на ночь зал ожидания закрывают, и её выгонят на улицу.

Тоня осторожно заметила, что о том, закрывают ли вокзал, лучше спросить в справочном. А от себя добавила, что на Московском вокзале точно можно просидеть всю ночь и что от него тоже до Чернышевской недалеко. Хотя на Финляндском, конечно, спокойнее.

Бабушка засуетилась и двинулась в сторону справочного, а Тоня ещё раз обошла зал ожидания и снова вышла в само помещение вокзала.

В том мире, где с собою ладил я,
Но не во всё и не всегда,
Где вечно Новая Голландия
Граничит с площадью Труда..

Тоня мимоходом вспомнила, что они однажды были в этом месте в белую ночь и что, кажется, это было красиво. Но она решительно не помнила ничего, кроме чёрной воды в Фонтанке и отражающихся в ней деревьев на другом берегу. Надо бы ещё раз погулять там ночью.

Тоня раз за разом проходила мимо огромной, во всю стену, схемы движения поездов по всем направлениям. В самом верху, чуть юго-восточнее Выборга, красовались одно за другим заковыристые финские словечки. Тонины познанию в финском ограничивались осознанием того, что слово «ярви» в названии населённого пункта означает озеро, а «саари» - остров. Она стала изучать станции, которые шли от Невской Дубровки до Финляндского вокзала. Больше всего ей приглянулось название «Мельничный ручей». Не забыть потом просить у Сони, как выглядят те места. Соня..

Шорох листьев в ночной тишине
Врезается в чёрную глушь.
И ты, человек мой, идёшь по земле,
Меняя всё то, что было вокруг.

Тоня впервые за три недели позволила себе заплакать.

– Девушка.. – Беспредельно сочувствующий голос вырвал её из музыки. – Девушка.. У вас есть десять рублей? На метро мне надо..

Тоня не глядя вытащила из кармана десятку и сказала:

– Хотите конфетку? – Вместе с бумажкой на ладони лежали два леденца – апельсиновый и вишнёвый. Оба любимые.

– Хочу.

Она отдала обе конфетки вместе с деньгами и повернулась к часам. 22.19. Есть ещё время на две песни. На полторы.

Вы что-то шептали во сне.
Пассажиры улыбались мне,
Наивно полагая, что я в вас
Влюблён.

Довольно много электричек прибыло с того времени, как Тоня приехала на вокзал. И только сейчас, заняв наблюдательную позицию возле скамеечек – почти в самом центре, – она осознала, что народ за редким исключением не заходит в вокзал, а идёт по улице прямо к метро. Тоня запаниковала. Спуститься в метро и ждать там ей почему-то в голову не пришло.

Реагируя на настроение, плеер запел, сбиваясь на высоких частотах:

Я побегу искать тебя! –
По фотографиям и снам.
По чёрно-красным и живым,
По рикошету южных стран.

Если что-то происходит, нарушая спокойствие, то происходит всё сразу, окончательно сводя с ума. Точно когда длинная стрелка замерла за одну минуту до половины одиннадцатого, возле пятого пути затормозил электропоезд, слепя габаритами и не давая сосредоточиться.

Никто иной бы не посмел
Так просто дать тебе уйти,
В лопатки фарами слепя.
Я побегу искать..

– выдал плеер и умер окончательно.

Нервы сдают всегда без предупреждения и не всегда имея на то причину. Тоня подвернула ногу, скользнув каблуком по бетону и ухватилась рукой за стену.


И в этот момент в дверях появилась Соня. Всегда маленькая, она казалась совсем крошечной с двумя дорожными сумками. Сердобольный охранник придержал перед ней дверь.


«Ну вот и я дома. Почти. Сильная-сильная Тоня. А за сломанный каблук и подвёрнутую ногу отдуваться всё равно мне».

– Я вернулась сюда,
Так глотай же скорей
Рыбий жир ленинградских ночных фонарей!

Эпилог


В этом городе живёт небо.
Небу 300 лет, оно устало.
А под небом воздух из мороза,
Да к тому же с привкусом металла.

Здесь у птиц парализует крылья,
А Икару не к чему стремиться,
Новый Год приходит годом старым,
Ничего не может измениться.

В этом небе голубые звёзды,
В этом небе голубые реки.
А под небом маршируют сосны,
Топорами машут дровосеки.

Здесь машины попадают в пробку,
Отутюжены с похмелья лица,
Пешеходы попадают в топку,
Ничего не может измениться!

В этом небе облака стальные,
В этом небе замерзают слёзы.
А под небом не доходят письма,
А доходят, так с пометой "поздно".

Здесь любовь всего минут на сорок -
Перед сном, чтоб поскорей забыться.
По утрам здесь пьют дешёвый кофе,
Ничего не может измениться!

В этом городе живёт небо.
Небу 300 лет, оно устало.
Пулю в лоб себе пустило небо,
Но дышать, увы, не перестало.
А под небом было так же грязно.

Шли дожди - зима, весна и лето.
Ничего не может измениться.
Всё прекрасно, даже это. Вот так!


Как всегда благодарности авторам текстов упомянутых песен:
В. Бутусову,
Д. Арбениной,
А. Орловской,
С. Сургановой,
О. Митяеву,
З. Рамазановой,
К. Арбенину,
А. Горохову.

Спасибо всем, кто нашёл приятным моё общество этой весной.

Спасибо Марьяше за музыку.

И отдельное спасибо Настеньке, без которой вообще ничего бы не было.


весна 2010