Записки неопытной паломницы

                «Если кто из вас думает быть мудрым в веке сем,
                тот будь безумным, чтобы быть мудрым» (1Кор. 3, 18)

                «Вспомни, откуда ты ниспал, и покайся (Откр. 2:5)   

       

            День первый. Ознакомительный

                Отъезд назначен от Преображенского собора. Июльское утро снова предвещает жару, которая уже несколько дней изводит жителей среднерусской равнины. На улице, ведущей к храму, обычная для этого времени года и дня вяло текущая жизнь, с некоторым аллегро в направлении рынка. Я притаскиваюсь с небольшой (постаралась минимизировать багаж – чай, не на Канары собралась!) сумкой вовремя. Как-никак, всё же святое дело. Что-то нервничаю: а все ли продумала, готова ли к этой не привычной  для меня поездке? Нелепая мысль: а может, примерно то же самое чувствует покойник, когда его провожают в последний путь, одного, в неизвестность? А вдруг не вернусь? И одергиваю сама себя – что за глупости! Пару раз туда-сюда зашла во внутрь храма, и с поклоном к образу Святителя Иоасафа-Чудотворца – благослови, мол, подвизающуюся на доброе дело.
                Не особенно вдохновившись (не получилось), выхожу во двор, где группа таких же, как я, не слишком искушенных в этом деле ведет себя отчужденно, в основном помалкивают, уши и глаза в себя, видимо, с подобными же ощущениями – то ли страха, то ли не проснулись еше…  Словом, уверенность, что это крайне необходимо, отсутствует. Платок с непривычки мешает или сползает с моих прямых волос. Но уже деваться некуда. 
               
                С небольшим опозданием дали отмашку садиться в микроавтобус марки «Мерседес». Места расписаны поименно, к сиденьям аккуратно приклеена скотчем бумажка с ФИО. Это порадовало, так как не выношу суету и скандалы при посадке – хоть в очередь, хоть без нее. И тот, и другой порядок людей обычно не устраивает, и потому сразу начинается напряг. Слава Богу, здесь этого нет – хороший знак.
                Усаживаюсь на одиночное кресло в середине салона. Тут вспоминаю, что не взяла (забыла!) пакет с овощами и яблоками на дорогу. Слабая надежда – парень-организатор (как позднее выяснилось сын батюшки, сопровождавшего нас в паломничестве) обещал, что будут кормить. Надежда не оправдалась. Но впрочем, это совсем не главное. Муж еще не ушел, маячит в окне - переживает. Что это жена заблажила, потянуло на трудности? Из окна прошу купить мне в храме три просфорки, что он и сделал. Плюс бутылка минералки. Всё. Утрамбовались, поджав ноги (сумки не вошли в багажное отделение) и двинулись, благословясь.
                Момент начала движения – всегда особый для меня. Он и трудный, и трогательный (от слова «трогай»?), и облегчительный одновременно. Вот только еще ты был в статике, стоял, был обычным человечком, и вдруг что-то вздрагивает – в машине этой железной  или в тебе – и ты уже путник, странник, ты оторвался от прикола, от стоянки, и что там, дальше, Бог весть… И тебе ничего не остается, как предать себя этой самой Божьей воле. А в этой поездке так особенно. Машу мужу из маленького окошка – ура, оно открывается! Единственное в автобусе. Повезло! Так я превратилась в воздухопускателя. Потом меня будут теребить собратья-паломники просьбами то открыть, то закрыть этот источник прохлады, жары или ветра – в зависимости от времени суток и климатических особенностей проезжаемых нами мест.   
                Рядом со мной через проход семья (далее Семья) – мама, папа и двое детей – юная дочь-студентка и упитанный мальчик-подросток. Размещаются  шумно: вперемешку вещи, термосы, банки, кулечки, подушечки для спанья (вот молодцы, а я-то… ), споры («кто к окну?») и уговоры («тут везде неудобно»). Сама себе говорю: терпи, смиряйся, не раздражайся – ибо именно для обретения этих добродетелей ты и едешь.
                Наконец, разобрались, поутихли все, включая Семью. Правда, это еще был совсем не конец, а лишь начало.
                Едем к небольшому храму Серафима Саровского на окраине города, где служится молебен путеществующим. Служит отец Александр, он же наш предводитель в поездке – крупногабаритный, можно сказать, жгучий брюнет с голосом, ненамного уступающим иерихонской трубе. Ох, нелегко, наверное, ему было справляться со страстями, как это по идее подобает священнослужителю! – думаю я. Вслед за всеми втекаю в церковку-малютку, где вулканирующий энергией батюшка сразу заполняет собой все ее сжатое пространство. Велит набирать и ставить побольше свечей – праздник, а также записать имена всех набившихся сюда  паломников – для благословения молитвой. Приказывает подпевать, как можем. Можем плохо, но ослушаться отца Ал-дра невозможно, исключено – это я почуяла сразу. И с удовольствием подчинилась общему настроению. Включилась в процесс искренне, без дураков. Надо сказать, готовилась я ко всему этому серьезно: постилась два дня, читала писание, много молилась, правда иногда лежа под яблоней на даче, но зато вдумываясь в смысл Слова Божьего, будто погружаясь в бездонную глубину каждого слова и выражения псалмов, акафистов и канонов. Такое, пожалуй, было впервые с тех пор, как сдавала госэкзамены в вузе. Да что там экзамены! В так называемых экономических науках, в научном коммунизме,  изучаемых мной тогда, подобной глубины и жизненной силы не было, и быть не могло… Хотя, доля энтузиазма просачивалась и туда.
                Молебен краткий, но воодушевляющий, затем каждый должен приложиться ко кресту. Батюшка покрикивает – быстрей! – и попутно учит креститься нерадиво кланяющегося отрока, моего соседа из Семьи (Ты что, католик, пятерней крестишься?! И т.д.). Подхожу и я, опять волнуясь и ощущая изрядный душевный подъем.
             
                Ну всё! Теперь реально в путь. Впереди, рядом с шофером размещается самодельное кресло для батюшки – у него болят ноги и спина. Он кряхтит, но настроен решительно: «без батюшки в паломническую поездку ездить смысла  мало!». Кресло прикручивает будущий священник этого храма, готовящийся к сану, бородатый Саша. Сажаем еще будущую матушку, его жену, тоже впереди. Она очень скромная, в длиннющей юбке и светло-сиреневом  платке, который кажется, сросся с ее убранными в узел волосами. Очи долу, улыбке места нет, макияжу тем более. Но в целом скорее приятная особа, чем наоборот. Присматриваюсь ко всем остальным, но без большого любопытства и желания вступать в контакт. Наверное, так ведут себя пришельцы – всё же для меня это новый мир. Кроме того, хочется помолчать – устала от общения за суматошный учебный год. Посему даю себе что-то вроде обета молчания.
                Не успели тронуться, батюшка (далее Батя, поскольку был он так назван молодым человеком, отправлявшим нас в этот тур, и как оказалось, приходившимся ему самым что ни на есть родным, а не духовным чадом: семейный бизнес, однако!) громогласно вопросил, кто уже не первый раз «с нами». Откликнулись Семья (?) и девушка Надя, выпускница теологического факультета местного универа – крепенькая, розовощекая, в кружевном белом платочке и хорошо продуманном для целей поездки нарядом. Это именно наряд – аккуратный светлый жакетик с темной прямой юбкой. Вот молодец – невольно оценила я. Ведь, правда, на праздник духа едем, в царство Серафимушки, как говорят верующие. А я-то балда в джинсовых вещах, хоть и не брюки, а юбка, но всё американское (от сестры), особенно куртка выделяется! Что значит, невоцерковленная, то бишь, далекая от всех этих порядков, включая дресс-код.
                Ладно, поздно уже метаться. Вслушиваюсь с интересом в беседу Бати с Наденькой. А он намеренно не понижает тон, давая возможность пастве слушать поучительно-назидательные сентенции. И в  первые час-полтора меня буквально покоряет его жизнелюбивый, хорошо поставленный  голос (даю оценку как препод), его убежденность в декларируемом, его стремление донести до нас посыл. Какой молодец! – восхищенно и с тайной радостью слушаю и думаю я.
                - Без веры жить нельзя! Вера – это жизнь! – меж тем гремит Батя. С неверующими мне просто не интересно. Не о чем говорить, плоско все как-то...
                И тут я с ним тоже однозначно соглашаюсь. Действительно, так и у меня в последнее время…

                - Учишься на богослова? Но Богословие – это еще не вера – выдает следующую сентенцию Батя (Тоже верно!) и развивает ее с помощью цитаты из Писания. Все внимают. 
                - А ты что, небось, о мужиках думаешь? - следом спрашивает у Нади. Да выбрось ты их на помойку! Тебе надо в монахини идти. Это я тебе точно говорю!
А Надя молчит и улыбается доброй, слегка смущенной улыбкой, мол, "я еще не решила....".    
                Тогда Батя переключается на шофера. Слово за слово, водитель наш рассказывает Бате все свои основные проблемы: не может найти общий язык с братом - тот жадничает, сильно болеет жена, мать забрать некуда, и та обижается, с соседями он тоже не ладит – хамы, мол…. А главное, теща ненормальная, с головой не дружит. Батя вникает. Советует исповедаться и причащаться не реже раза в две недели. Говорит, что все за всё заплатят. Но нам осуждать нельзя никого...
                Водитель явно не со всеми советами согласен, но слушает с большим уважением и рад рассказывать бы и дальше, дрязг-то и обид много накопилось. На всю дорогу хватит. Но Батя уже разговаривает с сидящей сзади очень бледной молодой женщиной – психологом по профессии. Беседа, правда, практически односторонняя – вещает Батя, а Марина слушает, опустив глаза, изредка поддакивая.
Надо же, какие все смиренные попались, - удивляюсь я. У Марины боль одна, но большая – нет детей. Хотя какие ее годы! И всё же тревога и грусть явно не покидает эту юную женщину. Мне ее жаль, она мне симпатична, светлая, видно сразу, душенька.
                - Психолог без веры никого вылечить не может! – возглашает отец Ал-др, устраиваясь в кресле поудобней и постанывая – спина болит, зараза. Ничего без веры ни понять, ни объяснить нельзя. Почему вдруг нормальный человек жил-жил себе, работал, вел себя как все, и вдруг раз! – такое выдает, что хоть стой, хоть падай. Идет и убивает кого-то. Или насилует. Вот тебе и психология! А муж у тебя кто? Художник? И без работы? Да-а-а… Так вот что я тебе скажу: если он к церкви не прибьется, не вникнет в основы религии, то ничего у него не получится. Надо иконописью заняться ему. И молись, ведь недаром мы просим «Хлеб наш насущный дай нам днесь". Это ж значит, дай нам, Боженька, возможность заработать этот самый хлеб.
                И Марина молится – пожалуй, больше всех. Молитвослов не выпускает из рук.

                Так и едем под проповедь. Мне пока всё нравится. Правда, слегка настораживает безапелляционность Бати. Но, может, так с нами и надо?.. Это вам не экскурсия, не развлечение, а серьезное дело – предупреждал он еще перед молебном.
               
                Семья за это время пару раз уже покушала, шумно разворачивая пакеты, пластиковые коробочки с кабачками и картошкой, разливая чай и обсуждая друг с другом свое нехитрое меню. Батя за самовольную трапезу сделал выговор, но потом все же благословил. Удивительно, но мне "трапезничать" не хотелось совсем. Просфорки мне пока хватало вполне. Видно, настрой был такой. Не до еды.
                Через несколько часов (5-6) Воронеж, храм с мощами Святителя Митрофана Воронежского. Слушаем про его житие, отношения с Петром 1, который попросил перелить колокола на орудия и таки получил на это разрешение Святителя, но с условием все вернуть назад после победы, что царь и выполнил, зауважав сильно за это преподобного. Выходим, разминаем затекшие члены. Дышим. Главное – всё по благословению. Без благословения Бати ничего нельзя  - даже в туалет сбегать. Это считается своеволием, непослушанием и т.п. Заходим дружно в храм, гуськом за Батей. Быстренько прикладываемся к мощам в саркофаге. Покупаем кто что. Особенно сильных впечатлений нет, хотя храм хорош  – просторный, с боковым выходом в сад (люблю отчего-то боковые выходы!) и видом на Дон - тихий... Любуемся им по дороге в уборную, а она жуткая – в глубоком подвале и без признаков цивилизации. Еще из доперестроечных. Но надо заранее привыкать к тяжелым условиям, еще ждущим впереди. В общем, всё для смирения.
                Еще через час – подъезжаем к монастырю Тихона Задонского. Опять вываливаемся, преодолевая сумки, из тесного "мерса". Батя внимательно всматривается в наши физиономии с какой-то своей целью. Выделяет кареглазую Катеньку – дочку Семьи: Катерина – всегда чистая! "Умничка девочка - говорит Батя. - А почему юбка такая короткая? Нельзя, особенно в мужской монастырь. Вы знаете, как им трудно блюсти себя и свое целомудрие, никакой обнаженной кожи быть не должно! А мама где?"
                Да вот она, мама – полненькая с кудряшками женщина лет сорока пяти, в цветастом платье, проста как русская песня - в исполнении Бабкиной. В частности, про калину и ее куст у дороги. Она радостно-заискивающе улыбается батюшке и с готовностью послушницы отправляет дочь переодеваться в автобус – я ей ведь специально халатик подлиннее взяла! Ждем Катю, а потом направляемся к храму. На меня Батя  как будто не смотрит, не пристает, и слава Богу. Я еще не готова к общению с гуру. Даже глазами. Тем более, глазами…

                Вот это да! За кронами ракит и прочих знойных дерев нашим сумеречным уже взорам открывается потрясающая панорама с неожиданно величественным строением, к колоннам которого ведет высокая и необычно широкая мраморная лестница. На ее ступенях калеки, нищие, монахи и монашки, еще какие-то истово молящиеся люди. Я их понимаю – самой хочется припасть лбом к этим старым и теплым не только от солнца камням - по ним, несомненно, ступали святые... Это нечто невероятное, похоже на Древний Рим, что ли. Или Грецию? Идем не спеша, но в темпе, задаваемом Батей. У него всё рассчитано. И все ходы записаны.

                Тем не менее, и у него искушения. Дело в том, что везде нам приходится ждать – одна из наших – дама из сферы образования, со взбитой бело-перекисной прической, с явной претензией на ученость и приближенность к высшим кругам и с палочкой (не волшебной, что-то с бедром) – передвигается медленно, хромота мешает. Посему ждем, набравшись терпения, возвращаемся, чтобы помочь ей взобраться на мостик, отделяющий великолепие собора от приземленности мирской жизни. Везде символика!
Батя заметно раздражается, но подавляет сие неправедное чувство. Грубовато покрикивает: "Ну, давай, давай, девка, шустрее!» Это коробит. И не только меня. Но ... Нечего нежничать тут.
                Вступаю под огромный свод, чувствуя свое полное ничтожество и малость. Беспомощность и страх (узнала, что он, страх, бывает чистый и нечистый) пред ликом Господним. Здесь полутемно, хотя горит великое множество свечей. Но странно – давления на бедный череп нет, наоборот, кажется, что у собора отсутствует крыша и из него выход только в космос. Или в царство небесное. Прикладываемся вслед за Батей к мощам Св.Тихона. Когда касаюсь лбом ступенек у саркофага, хочется только плакать. И больше ничего.
                После оглядываюсь – всё интересно. Что за энергии тут царят? Много отрешения. Значит, сюда ходят явно не для получения зрелищного эффекта. Ибо, как пишет этот же самый Тихон Задонский (купила его двухтомник "Об истинном христианстве"), многие посещают церковь, в том числе и язычники, для наблюдения за церковными ритуалами, но не боле.
                По углам на низких стульчиках почти в состоянии сомати застыли с четками монахини немыслимых возрастов на вид. А основную, более активную деятельность ведут монахи – их много в лавке с книгами, у стола, где выполняются требы, у аналоя. Все они кажутся мне очень высокими, тонкими и летучими. Братья – так их зовут.
                Осторожно, вскользь посматриваю на их лица – и вижу… живые иконы. Бесстрастие и покой в черном обрамлении, но это не мертвецы. Отнюдь. Это просто совсем иная форма жизни. Не душевно-эмоционально-животная, а другая. Может, это точка равновесия между жизнью и смертью (в нашем светской понимании этих слов, конечно)? Точка ювелирно хрупкая – чуть-чуть сдвинь в одну или в другую сторону - и будет либо переход в мир невидимый, либо падение в область обычного для мира людей животно-растительного существования, со всеми нашими безумными страстями, ненасытными желаниями, каждодневным поеданием друг друга и самих себя… Как же они сохраняют эту точку? Но ведь видно, что удается. Мне кажется, что такие лики я видела когда-то очень-очень давно, еще до появления на этот свет. На современном языке с легкой руки Карла Густава Юнга это обозначается термином «архетипы». Но встречаться с живым архетипом ой как непросто – ты-то в сравнении явно проигрываешь. А нам с нашим бесовским честолюбием это не может быть приятно, что бы ни говорили на этот счет. И стоишь ты перед ним гол как сокол, нага душа твоя, как говорит Писание, и вся в язвах... 
                Приходит мысль о том, что стремящегося к праведности, почти святого, того, кто стоит уже у двери рая, всегда особенно хочется искусить.  Вспоминается фильм о монахе, которого сбила с пути юная соблазнительница. Играл его покойный Абдулов.
                Прости меня, Господи, помилуй, за всё, что накуролесила в своей непутевой жизни, прости, что не такой ты хотел меня видеть, Отче!..
                Ох, тяжела эта длань отцовская, это я уже знаю, и здесь она ощутимей, чем во многих других культовых сооружениях, где мне довелось побывать. И всё же мне не хочется выходить из этого Дома, из этого особого мира, из того тонковолнового состояния, где ты тих, внешне почти недвижим, а внутренне -  предстоишь Ему, сидящему одесную Создателя. Или, проше говоря, наедине с своей совестью. Однако не совсем наедине. Потому что замечаю на себе зоркий и цепкий взгляд – Батя тяжело осел на скамеечку у стены и наблюдает. Бдит? Или что? Словно  сомневается в искренности моих поклонов перед образами. Не по себе. Ретируюсь назад, сливаюсь с толпой. Служба, к сожалению, уже закончилась, каждый делает, что считает нужным, целуют иконы, ставят свечи, пишут записки и кладут братьям. Наши уже заканчивают свои намеченные дела, кучкуются и – на выход, на свет, уже вечерний. На порожках лежит аристократически бледный юноша, о чем просит? О чем сокрушается? Как там, в знаменитом Псаломе 50-м: «Сердце сокрушенно и смиренно Господь не уничижит», не обидит, значит…               

                После еще подъезжаем к близко находящемуся источнику Св.Тихона. Тут уже оживление ввиду предстоящего погружения в ледяную воду (5 градусов - видно, языческие корни напоминают о себе. Берем рубашки, бутыли для воды, радуемся как дети. Рядом со мой красивая женщина Наташа. Она сразу же обращает на себя внимание светящимся взором, правильными чертами лица, пышными вьющимися волосами, точеной фигуркой, устремленной ввысь, как бывает у балерин. Ей страшно окунаться (три раза с головой!), надо поддержать. Делаю это, как могу, ведь для меня это не впервой: сколько раз возила студентов в купели. Тем более, душа моя лежит к этой Наташе. Впрочем, как и к Марине, а она уже тут как тут. Так вместе и раздеваемся в закрытом прохладном помещении,где снизу, из немыслимой глуби тянет духом святым - отцовским и нутряной мощью земли-матери. Молимся перед иконой, все по-особому бережны друг к другу. Пожалуй, это и есть момент истины.
                Наш  Батя тоже погружался, вместе с водителем и мужской частью Семьи. За стенкой от нас. Он к этому времени уже нашел среди нас доктора Ларису, терапевта, чему был несказанно рад. И далее по ходу дела через каждые десять минут вопрошал: «Где мой доктор? Я тут страдаю, а он!... Грех не помочь батюшке!» Шутки у него, у Бати такие. Нешуточные. И Лариса (далее Доктор) – высокая, строгая, смахивающая на грузинку, и может оттого не склонная к сентиментальности, поняла, что деться ей от исполнения клятвы Гиппократа и одновременно от послушания некуда. Как и всем остальным. Попались.

                Будущая матушка  первой вошла в воду по скользким деревянным ступенькам. Бывалая, сразу ясно. А Лариса-доктор, несмотря на то, что новичок,  отважно погрузилась в ледяной источник не три, а шесть раз. Выйдя очумевшая, размягшая, долго шептала: «Благодать-то какая, Господи, благодать!» Все были с ней солидарны. И Батя был доволен, приписав этот эффект большей частью себе, то бишь, своему благодатному влиянию. И, возможно, был прав. Кто знает?
                За всё это Батю надо было покормить полноценным ужином. Это явилось полной неожиданностью для меня и многих непосвященных. Не очень, кстати, приятной. Неудобно как-то не подать голодному... Но, к счастью, бывалые позаботились о трапезе батюшки и в автобусе поднесли ему тарелку со снедью. Не постной, надо заметить. Но он ведь не собирался причащаться, как мы. Позже я прочла у апостола Павла, что паства обязана кормить своего пастыря. Потому без комментариев. Покормили добрые женщины и водилу нашего. Ну, и на здоровье!

                Посушили волосы, как могли, без зеркал и фенов, всё в первозданном виде, развесили рубахи на спинках сидений; с аппетитом пожевали у кого что было. Семья покушала основательно – все же мужики молодые, да после купания. Мальчик, надо сказать, безропотно подчинялся просьбам как родителей, так и прочих членов нашей группы – отнести-принести, сбегать, выбросить, налить, согреть кипятильником воду для чая. Краем глаза наблюдала за этим с одобрением – такое увидишь не часто.
                Я скушала еще одну просфорку, запила водичкой, соседи предложили сухарик. Тоже хорошо. И мы продолжили свой путь – через надвигающуюся ночь – «На Мордовию!», как властно-вдохновенно объявил (почти как «На Берлин!») насытившийся и успокоенный купелью и Доктором Батя. 
                И надвинулась полночь. 


                ДЕНЬ ВТОРОЙ
\
                С вечера пока было видно, читала Лествичника, который был со мной. В виде книги, естественно. Открыв наугад, вижу строки: "один из восьми главных бесов, одолевающих человека, наряду с гордостью, тщеславием, унынием и пр. это бес сомнения". О да, беЗ сомнения. Кстати, о нем. Сначала долго сомневалась, надо ли об этой специфической поездке писать. Смогу ли? Не напишу ли лишнего, душевредного – и для себя и для читателя. Если кто прочтет. Попросила благословения. Нет, не у Бати, а позднее, по возвращении, у местного молодого священника, на что и получила слегка сонно-удивленно-отстраненное «Ну, пишите...».
                А о том, что пописываю, и о том, какая у меня работа, кем я представляюсь в миру, во время поездки вообще молчала, как рыба. В первый день молчала особенно много. И это было хорошо. Просто замечательно. В этом смысле это было исполнением моего давнего желания. Быть никем, инкогнито (когнито – познаваемый, ин – наоборот, значит, я никто и вокруг никого - познавать некому), без научных регалий, без всего полагающегося по чину и профессии. Больше слушала, смотрела в окно на пейзажи нашей миловидной полосы, огородики, садики, домишки и прочие миражи, которым надлежит обратиться в прах и тлен. Но – в свое время. Пока же всё это есть. Есть еще их Время…  У Тихона Задонского говорится о времени примерно так: «Время – это торг, на котором каждый выставляет таланты, которыми одарил его Бог, и которые он должен был преумножить за это отведенное ему время»...

                Так вот о сомнении. Когда уже приступила не без страха к сему описанию, засомневалась, а стоит ли отягощать его всякого рода подробностями, мелочами, штрихами? Ну, например, именами моих собратьев-паломников, их внешностью, произнесенными словами, фактами из их жизни? Зачем? А потом, с помощью молитвы, поняла: а может, в них-то в этих подробностях всё и дело?
                Хромую женщину звали Луиза Ефимовна. У нее был скрипучий голос и, судя по всему, отнюдь не смиренный нрав по жизни. Осмелившись после купания в животворном источнике, она стала задавать Бате вопросы, почему пришла к ней эта хворь, сделавшая ее почти калекой? Допытываться стала, однако проявляя при этом должное почтение, разумеется. И, как я заметила, с самого начала пути Луиза Ефимовна прислушивалась к речам Бати так же чутко, как и я.  Хотела слушать и, главное, УСЛЫШАТЬ. Ну что-что? Конечно, истину. И конечно, про себя. А про кого же? Но Батя  на этот счет отмолчался. Как ни странно – тактика такая. Он вообще к ночи поутих и якобы задремал, но, как выяснилось, слышал и контролировал всё.   
                Как я уже говорила, дисциплина была у нас жесткой, поэтому когда в автобусе начинались первые признаки обычного бабьего базара и пустословия, Батя немедленно пробуждался и пресекал это непотребство – "А ну быстро молиться, грешники!"
                - А как молиться? – простодушно поинтересовалась было Луиза Ефимовна. На что Батя рявкнул: «Ты что, старая, дожила до пенсии и не знаешь?! Вот тебе и ответ на твой вопрос о болезни: душа кривая, а потому и тело за ней последовало».
Луиза Ефимовна надолго задумалась. И я тоже – невольно глядя на ее узкую спину в натуральном шелке, подтянутую в целом фигурку, знававшую, по-видимому, изрядное количество сеансов массажа и прочих физпроцедур разного назначения, на ее дорогие серьги и изящную трость...
                Но ведь поехала же сюда эта холеная светская дама, хорошо одетая, с безупречным маникюром! И с ее-то тяготой, трудностями передвижения, с неудобствами дорожными и туалетом в кустах! Коллега моя по социальной принадлежности. И калека в реальности. А далеко ли от нее ушла я? Да нет, рядышком сидим, трясемся на ухабах, склоняем «ученые» головы перед этим якобы священником, а на вид – просто пожилым мужиком с буйно-курчавой головой и следами длительного пьянства на одутловатом лице, с бесцеремонными манерами, грубостью – намеренной или всегдашней, не знаю. Первый раз с ним видимся, к чадам его духовным не принадлежим. Но свёл Промысел вышний. Значит, нужно это нам. Нужно.
                Всю ночь пришлось плохо спать. Сном заячьим, чуть что - вздрагиваем все. Шофер наш дорогу знал, примерно, как пишущий эти записки. То есть, видел впервые. Батя, правда, бдил, встряхивал лохматой башкой, кряхтел от болей в суставах (тоже грехи!), не спал сам и заснуть водиле не давал. А тут еще дождь не на шутку начался: темно и мокро впереди. Вскоре увидели серьезную аварию на дороге: фура наехала на автобус, огромная груда железа, кучка мелких – по сравнению с ней - мокрых и несчастных полуживых людей, машины гаишников и скорой.
                «Все, кто попадает в аварию, находятся в руках сатаны!» - тут же звучит комментарий неугомонного Бати. Не иначе глас самого Рока.
                Мне от него сильно не по себе (и на то есть серьезные причины), даже холодеет нутро от мыслей о  своем окаянстве… Да, прав он, прав тысячу раз, этот грубиян-батюшка! Там, где нарушены заповеди Божьи, там и вершит свое действие сила разрушения… Прости меня, Господи, прости! И помилуй, хоть недостойна…
                Наш водила тоже нервничает, устал, видно ("кругом пятьсот..."), но остановиться и поспать батюшка «не благословляет». Меж тем наши ноги и зады уже затекли неимоверно. Можно было позавидовать тем, кто прихватил в дорогу пледики, подушечки, хотя и это мало помогало – всем пришлось скрючиваться. И одновременно молиться за благополучную дорогу. В общем, тяготы навалились не в шутку. Испытания – но ведь сами хотели.
                Уже за полночь сделали остановку на пять минут (всё в том же, взятом Батей темпе)  - «покурить и оправиться». Это метафора, т.к. курения и близко быть не могло. А вот оправиться – это да. И заправиться. Пока наш Мерсик подпитывался нефтепродуктом, мне удалось купить в киоске при заправке пакетик анчоусов и томатный сок. Вот счастье-то!
                Так и грызла я этих крошечных засушенных существ полночи, ведь спать всё равно было невозможно. Водитель кружил – несколько раз возвращался (да что ж такое?! Где выезд?), будто в самом деле, подручные сатаны не пускали нас к искомым святыням. Это выражалось в частности и в том, что указатели были не видны в сырой мгле. Казалось, что ночи этой никогда не суждено превратиться в белый день. Иногда я проваливалась в сон, а потом, резко просыпаясь от неловкой позы или крена автобуса, видела наискосок от себя тонкий и лунно-бледный профиль Марины – она не пыталась устроиться поудобней и заснуть, а сидела прямо, уронив руки на колени с молитвословом и глубоко задумавшись. Царевна неспящая, лебеденок белый…

                Однако он всё же пришел, новый день, забрезжил в окошки нашего маленького кораблика, и кормчий в лице Бати бодро скомандовал: «Прибыли! Вылезай!»  Это и были Санаксары, древний мужской монастырь, скрывающийся от любопытствующих глаз в густом и высоком хвойном лесу. Выпали полуживые в прохладу и росу лесной полянки, а вдали высились несколько колоколен, где как раз ударили к утренней службе. Шесть утра! Вот рассчитал Батя, это надо же. А он: «Так, руки помыть и на службу! А мы с водилой – спать. И прошу не беспокоить до 11-00!!!»
                Опять наипростейший вариант бытовых удобств, умылись росой в прямом смысле, поглядели вместо зеркала в глаза друг дружке, и обреченно поплелись к воротам монастыря. Врать не буду (привычный грех!) – энтузиазма не было начисто. Ну монастырь, ну и что? Глаза слипаются, а впереди еще несколько дней и ночей этого истязания на полуголодный, недовольно ноющий желудок.
Преодолевая сопротивление со стороны самой себя, иду. Луиза Ефимовна ковыляет по кочкам рядом. Встречаются одиночные монахи с совсем не грустными и не пустыми глазами - глазами состоявшихся в жизни людей! Таких нет ни у министров, ни у воротил бизнеса. Но очень строго спрашивают, куда мы идем и кто мы. Пришлось вернуться и разбудить Батю (всё равно что медведя зимой!). Уже легитимно проходим в ворота, втянув головы в плечи, а руки в рукава – и зябко, и мыслишек своих мелких и себялюбивых отчего-то стыдно.
Проходим мимо пекарни: немного видно в окошко, как дружные рослые братья пекут просфорки и пышные хлебы с орехами  – тщательно, не спеша, с каким-то странным благоговением. Для нас странным. А еще со спокойной радостью и удовле-творением хорошо делаемого, причём архинужного дела.

                Вот и храм, где началось каждодневное богослужение. И не глазеть нам должно, а помогать службе. Певчих мирских здесь нет, потому братья поют сами - старательно, не спеша (не так, как в наших белгородских церквях – нечто невнятное зачастую, а кстати, по слову святителей, такой способ быстрого бормотанья есть не молитва, а божба, и пользы от нее никакой!) с заметным оканьем: «Господи, помилуй» или «Господу помолимся». Красиво тянут, с особенной вибрацией, хотя и низковато.                Подключаемся к общей молитве. Кроме нас пока прихожан нет. Да их тут вокруг мало – леса. Стоять тяжело, тянет присесть, а лучше задремать. Но нельзя. И неудобно перед друг другом. Помогает сочувствие к соседу (соседке) и уже имеющиеся кое-какие навыки в предстоянии, полученные мной за эту зиму. Дело в том, что после того жуткого ноябрьского вечера, как моя машина сбила девочку, и та попала с переломом таза в больницу, без храма я практически не обходилась – редкий день. Дышать кое-как я могла только там. Только так и выжила – каясь за всё вообще и молясь о помиловании – девочки и меня, окаянной души моей. Тогда я поняла много. А главное осознала внезапно, что Второе пришествие Христа, и конец света бывает не у всех сразу, а по отдельности. И у всех в свой час – страшный и судный… 
                И еще поняла, что означает выражение из молитвы «не дай змию свести меня во ад жива». Я побывала живой там – в аду, реальном до запаха серы, в буквальном смысле не оставлявшем меня несколько самых тяжких первых после аварии дней. Там нельзя заснуть, там есть только вой бесконечный, скрежет зубовный и твоя непоправимая вселенская вина. Но (по чьим молитвам?) на пятый день невыносимой муки мне, уже почти безумной, искавшей в аптеке яда-отравы для бегства из одного ада в другой, подал руку сам Христос! Он ведь спускается за нами, падшими,  в преисподнюю. Это действительно так! Я ощутила ее реально, как руку отца в детстве. И я ухватилась за нее, заливаясь слезами, падая к Его ногам и целуя Его крестные раны…
                Как же мне не благодарить теперь Его за это? Как не славословить милость ко мне, столь много нагрешившей (а вспомнила я и увидела в ясном свете сразу всё, что раньше считала чуть ли не нормой), столь далеко ушедшей от правильной дороги в глухомань своих себялюбивых желаний, лукавых измышлений, ядовитых самооправданий,  дикой гордыни...
                В общем, о чем и как молиться – этих вопросов передо мной уже не стояло.
                Так прошло около четырех часов. Выходили в монастырский двор один раз – купить свеч, посмотреть на мир дневный. Потом возвращались к общему служению. Там строго: женщины по левую сторону, мужчины – по правую. Народу прибавилось, началась исповедь – для желающих, но мы готовились к завтрашнему дню. Постепенно стало проясняться – и в душе, и в небесах. Вышло солнышко. Ветер-пастырь небесных овечек  невидимой палочкой гнал высокие облака над торжественными церковными строениями, над злато-точеными колокольнями... На землю уже не смотрелось...
 
                После службы появился Батя и перепоручил нас молодому монаху, который провел нечто небольшой экскурсии: всего лишь две могилы, но невыразимо, по-видимому, дорогие для братьев. Кое-что из жизни монастыря: распорядок, обязанности, расположение помещений.
                А монаха-гида мне не забыть, видимо, до самой смерти. Врезалася в плату памяти образом лучистым, впечатался накрепко. Не забыть то, как он неторопливо, тихонько, но от всего своего чисто-детского сердца повествовал нам об основателе монастыря – дворянине Федоре Ушакове; то, как смущенно-светло улыбался этот инок своим далеким от мира сего думам и нашим вопросам; то, как сияло его уже заострившееся от долгих бдений смуглое лицо с глубоким и спокойным взором темных глаз. Он чем-то был похож на моего сына. Только служил другому. Глаз таких в столицах быть не может...
                История же Федора Ушакова, причисленного к лику святых, вкратце такова. Совсем еще молодым блестящим красавцем-гвардейцем, служившем в Петербурге при самой императрице Елизавете, любимцем женщин, на одной из попоек ему довелось увидеть, как один из его бравых сотоварищей вдруг упал замертво. И  молодой гуляка Ушаков воочию представил, что происходит с душой человека, умершего пьяным, без покаяния и причастия. Ушакова объял такой степени страх (Божий!), что он немедленно бросает службу, едет в поместье, отдает его бедным и частично маленькому соседнему монастырю (ныне Санаксарскому), а сам скрывается в лесах, где и проживает три года в маленькой избушке отшельником. Когда его призвала к себе для ответа Екатерина (к этому времени на престоле уже была она), Ушаков сказал, что он будет служить, но не в войсках, а Господу Богу. Царица простила ему этот проступок и оставила в покое. Так началось житие Феодора. Через какое-то время он стал настоятелем монастыря, сам жил как святой, и к таким порядкам приучал монахов – аскетизм, строгость к себе, безупречность и никакой лености или небрежения в молитвах и прочих делах. Благодать Святого Духа была на нем. Но приходилось и лишения терпеть – как всем святым. На девять лет был сослан в Соловки – нашлись ревнивцы к его славе. И еще многие напасти – в виде содержания под стражей в его же монастыре. Всё выдержал с Божьей помощью. А мощи его чудотворны, отовсюду народ приезжает к ним приложиться, силы благодатной хоть капельку получить… 
                Кстати. Подобную же по силе духа и подвижническую  жизнь прожил и его знаменитый родственник адмирал Ушаков. Он не был женат,  ведя крайне благочестивый образ жизни, которую отдал службе отечеству. Каждый день с 5 утра молился не менее трех часов, и только потом уже приступал к военным делам. Много помогал монастырю.
                Юноша-монах говорил об этом с благоговением, но просто, без всякого пафоса. Мы слушали его грамматически и душевно правильную, искреннюю речь, а сами думали: что заставило этого красивого и по всему видать умного мальчика прийти сюда? Ведь мог бы сейчас на авто разъезжать с девочками, на яхте кататься, пиво «Хольстен» из холодильничка потягивать и т.д. Детей в конце концов нянчить и радоваться семье своей… Ан нет – стоит тут в грубых башмаках и тяжелой рясе, и каждый день до самой смерти у него будет одно и то же: молитвы, посты, простая работа. Особенно было жаль его женщинам средних лет – они составляли большинство, как те незамужние ткачихи из старой песенки. Я обратила внимание на то, что наша будущая матушка слушала его, не поднимая глаз – дабы не смущать юношу. И мне невольно захотелось последовать ее примеру. После экскурсии кто-то спросил (не выдержал!) о причине его нахождения здесь. Он просто, без тени кокетства или лукавства (видно, что врать не обучен) ответил, что здесь уже 10 лет, родился в Екатеринбурге. С детства не в меру мучился сакраментальным вопросом, зачем человек живет на свете? И поскольку никто, включая маму, которую он особенно донимал, не мог дать ему вразумительного ответа, решил из этой бессмысленной жизни уйти. Но Господь не дал, а велел служить ему, а для этого идти к Серафиму Саровскому, в его обитель. Потянуло, значит именно туда. А оттуда уже направили сюда. Вот и вся история. Монах чуть-чуть улыбнулся под черными усами. Как рублем одарил. И добавил, что ни разу об этом своем шаге не пожалел…
                Мы возвращались к автобусу молча. Каждый думал о своем. Сыне, горе, вопросе, решении. Кто-то плакал, украдкой вытирая глаза. Не исключая и автора этих незамысловатых строк. «Струю давай слезам, Пречистая, душу мою от скверны очищающим…» - вспомнились слова из молитвы. Так, в молчании и подняв  тленные очи свои к бледно-голубому полуденному уже небу, чтобы уж слишком сильно не катились слезы, и поехали дальше.
                А чудесного хлеба, который пекли монахи, мне так и досталось – не успела, пришла к ларьку позже всех. Никак не хотелось покидать монастырь Федора Ушакова...
               
                Первая половина второго дня окончилась. Как половина жизни. Впереди еще ТРИ!
                и здесь мужественный читатель может отдохнуть...

Продолжение http://www.proza.ru/2010/05/25/1580