Панночка

Моему отцу, родом с Украины, посвящается.

     Ветер выл за окном, стучался ветками, словно усталый путник настойчиво просился на ночлег. Луна то пряталась в облаках, то на короткое мгновение выглядывала пленницей из бездонно-глубокой вселенской ямы. Рваные облака проносились над домом с быстротой испуганного зайца. А когда ветер вдоволь наигрался с деревьями, кустами, крышами домов, вдруг ударила молния, и хлынул дождь, как из ведра. Низкие места в одно мгновение превратились в лужи, а бесконечные ручейки сбегали и сбегали к ним, ещё больше наполняя их. Следом за всполохом молнии загромыхал гром, забил невидимыми колотушками по барабанам, пытаясь разбить их. Скот и птицу накануне загнали в сараи, и они с тихим покорством наблюдали за стихией. Люди, тоже сидевшие в домах, однако же, с опаской выглядывали в окна, со страхом взирая, как в одно мгновение при вспышке молнии всё окружающее становится однообразно-фиолетовым.
     До самого утра бушевала стихия, а под утро устала, угомонилась. Начало всходить солнце, освещая каждый листок, каждую травинку, играя в капельках дождя разноцветной радугой. Природа просыпалась ото сна, стряхивая навязчивый ужас ненастья.

     Просыпалась и семья Лепских. Дом, принадлежащий им, стоял на косогоре, будто взирая сверху на окрестности села.  Семья считалась одной из зажиточных. Ещё отец Иосифа построил добротный дом, с красивыми большими окнами, с просторными комнатами, даже к порогу шла лестница с затейливыми завитушками вместо перил. Хозяйство разрослось большое, приходилось нанимать работников, потому что управиться самим было совершенно невозможно.
    Семья состояла всего из трёх человек: пан Иосиф, пани Теодозия и дочь их, радость всей жизни, Ганна. Восемнадцать лет всего исполнилось Ганне. Красавица была редкостная: коса чёрная до пояса с вплетённой красной атласной лентой, лицо белое, как с картины писаное, брови – казалось,  ласточка  пролетела, нечаянно крылом задела, прочертив удивлённые дуги над зелёными бездонными глазами, напоминающими омут. Губы – будто спелые, сочные вишни, многих хлопцев они манили зрелостью. Стан – гибкий, с круглой упругой грудью, которая спелым яблоком выкатывалась в прорезь расписной украинской рубашки. А характер, на удивление, был тихий и покладистый.

     Пани Теодозия встала рано, как вставала всегда, напекла пышных блинов, сдобрила маслом, сходила в погреб, принесла белой, густой сметаны в глечике, расставила на столе.
     - Иосиф, сидай завтракать. Пиду, доцю разбужу.
     И пошла к дочке в спаленку.
     Открыв дверь, и увидев дочку, спящую на кровати, невольно на минуту залюбовалась красотой. Коса свесилась с подушки и висела тёмной змеёй, немного не доходя до пола. Ресницы большие, чёрные, с загнутыми краями. Хороша дочка! Жениха бы только найти, чтобы соответствовал их девочке! Одну-единственную Бог дал, да и то вымолили через пятнадцать лет после свадьбы, уж и не чаяли уже. Сколько пани Теодозия ездила по святым местам, сколько поклонов отбила Матке Боске, только она знает! Каждый день начинала с молитвы, чтобы Богородица послала ребёночка. Пятнадцать лет горя и страданий, надежды и мечты! И услышала их мольбы Богородица, сама ведь была матерью, и послала им счастье, девочку маленькую, сладкую, как мёд.

     Пани Теодозия вспомнила, как впервые ей показалось, что что-то в ней изменилось. Две недели не говорила мужу, боялась спугнуть счастье, ходила медленно, словно опасаясь расплескать полный сосуд с водою. А потом, пряча глаза и почему-то краснея, поведала мужу, что, кажется Бог не оставил их милостью. Поднял её на руки пан Иосиф, закружил по комнате.
     - Йося, поставь, бо не дай Бог, шо будэ.
     Поставил её аккуратно на пол муж, и с тех пор ничего не позволял делать, кроме готовки, любил её и берёг, собственно, как и раньше, только был более внимательным.

     А когда родилась Ганна, счастью не было предела. Покупали девочке всё самое лучшее, самое красивое. Кумовья одарили золотом. И  родители каждый год дарили на день рождение своей донечки то серёжки золотые, то колечко, то браслеты. А Иосиф так любил свою кровиночку, что из любой поездки в город привозил Ганусе какую-нибудь золотую безделушку. Другой раз, любя, ворчала на него пани Теодозия, что балует ребёнка, но в душе радовалась. Когда украшения не стали вмещаться в коробочку, пан Иосиф привёз из города сундучок, внешне такой же, в котором хранились наряды дочки, только гораздо меньше. Но тоже, кованный железом и с замочком на краю. Смеялась дочка, каждый раз целуя отца за подарки. А они смотрели на её улыбку и наслаждались счастьем. И благодарили Бога за такой подарок.

     Вспомнила прошедшее пани Теодозия, и невольно улыбнулась.
     Погладила по волосам свою девочку.
     - Доця, вставай, детка. Блынчикы на столи.
     Но дочка крепко спала, и даже ресница не дрогнула.
     - Чуешь, тату ждэ. Вставай, Гануся, блыны остынуть.
     И взяла девушку за руку. В первое мгновение невольно отдёрнула свою руку, потому что дочкина рука на ощупь оказалась холодна, как лёд.
     - Доця, доця, - испугалась женщина, стала трогать щёки, приложилась к лицу девочки своим лицом, но дочка не реагировала ни на что.
     - Йося, Йося! – закричала пани Теодозия, но из груди вырвался хрип, потому что внутри перехватило дыхание, стало не хватать воздуха, как будто кто-то огромной лапищей схватил за горло и держал безжалостно.

     Женщина побежала в столовую, волосы растрепались, рот перекосился от страха и неизвестности.
     - Йося, там наша доця вмэрла!
     И заплакала горько, ноги подкосились, и она стала оседать у притолоки двери.
     Тот, видя, ужас в глазах жены, бегом пронёсся мимо неё, на секунду замер у кровати дочери, поднял её за плечи, но тело безжизненно повисло на руках, только коса затрепыхалась от движения. Глаза дочери так и не открылись.
     - Люстэрку, люстэрку нэсы! – заорал на жену. – Малу люстерку!
     Жена, забыв про немочь, бросилась к своей сумочке, достала круглое зеркальце, подала мужу.
     Тот поднёс его к губам своей кровиночки, но дыхание так и не уловил, не помутнело зеркало.
     - Ликаря надо! Зараз я за ликарем!
     Но и лекарь ничего утешительного не сказал. Умерла девушка, сделал заключение, остановилось сердце.

     И наступил самый чёрный день в жизни семьи Лепских. Как дал Бог дитё, так и отобрал его! Только и порадовались эти восемнадцать лет, только эти годы были напоены счастьем и радостью, только эти годы напоминали один большой солнечный ласковый день! И нет его больше, даже в самый яркий день для них зашло солнце, закатилось за горизонт навсегда, и превратилось в одно сплошное чёрное пятно, в одну непроглядную ночь. Вместо любви и счастья поселилась в душе только тупая боль, которая пришла в одночасье, заполнив собой все пустоты, до самой маленькой щелочки.

     В одну секунду облетела новость село: у Лепских умерла дочка. Мужики качали головами, подкручивая, пышные усы.  Женщины тихо плакали, вытирали глаза уголками платочков, горестно вздыхали, примеряя горе на себя. Не дай Бог никому такое пережить! Столько лет ожидания, столько лет надежды – и враз всё закончилось. Жалели красавицу Ганну, не досталась никому, на небеса пойдёт, а родителям – вечное горе. Парубки тоже опускали головы, каждый хотел заполучить в жёны панночку Ганну, да кто красотой и ростом не вышел, кто был беден, и знал, что не отдадут за него дивчину, но всё равно в душе мечтал о зеленоглазой красавице.

     Горе подкосило отца. Он съездил в город, привёз свадебное белое платье для дочери.
     Бабки уже обмыли тело, плача и жалея такую красоту. Заплели косу, обрядили в свадебное платье. Надели венец из разных красивых цветов, переплетённых атласными лентами на голову. Чем дольше одевали Ганну, тем больше плакали, красота ещё красивее становилась, и смотреть на неё было невыносимо больно.
     Отец принёс заветный ларец с золотом и приказал всё, что есть в этом ларце, одеть на дочку.
     - Нэ можу дывыться на увсэ без доци. Пусть вона на том свити играется с цацкамы.
     Бабки не смогли перечить, одели всё на неё. Браслеты в пять рядов на обе руки, кольца на все пальцы, а на некоторые - по два, по три. Серьги – самую красивую пару продели в уши, а те, что остались, нанизали, как бусы, на золотую цепочку, одели на шею. Также пристроили и монисто.

     Поставили в горницу Ганну. Лежит красота неописуемая, будто спит. Только нет румянца на щеках, белое лицо, спокойное. Руки сложены на груди, правая на левой, в руках свечка горит. По краям гроба тоже свечи зажжены. И тишина такая в доме, муха пролетит – слышно.
     Всё село пришлось проститься с Ганной. Каждый хотел взглянуть на такую красоту в гробу, чтобы потом обсудить всё по углам, каждому хотелось быть в курсе и ничего не упустить даже из мелочей. Бабы заходили молча, крестились, впивались взглядом в лицо умершей девушки, пытаясь запомнить каждую изменившуюся чёрточку её лица, подобострастно плакали. Мужики тоже глядели на молодое лицо умершей, не выражая никаких эмоций, стояли молча столбами. Молодые парни со страхом взирали на Ганусю, понимая, что, когда смерть приходит неожиданно и в таком возрасте, это действительно страшно.
     И каждый отмечал красивый наряд невесты. И огромное количество золотых украшений.

     Двое хлопцев, Гришка и Мыкола тоже пришли посмотреть на умершую. Видя прорву золота на ней, Гришка толкнул в бок Мыколу, зашептал в ухо:
     - Бачишь, яка гора золота на Ганусе! Вот бы ёго снять! Ей воно всё равно ни к чему на том свити!
     Зашикали на них люди, тихо, ироды, не мешайте вечному сну покойницы!
     День похорон, казалось, длился вечно. Нескончаемый поток людей шёл за гробом красавицы Ганны. Похоронили её в родовом склепе Лепских, где ещё лежали её прадед, и дед, а теперь поселилась и она.
     Поставили гроб на постамент, последний раз простились с девушкой, задвинули гроб каменной крышкой на веки вечные. Закрыли склеп на замок, и разошлись по домам.

     Лепские, оставшись одни в доме, сидели на лавке, оба задумчиво смотрели в окно, как будто там находились  ответы на заданные в пустоту  вопросы: почему Бог отобрал дитё? За что им такое горе? Как теперь жить дальше?
     Тем временем, наступила ночь. Тишина опустилась на село, словно природа, сделав своё чёрное дело, наконец, угомонилась и улеглась спать.
     Пан Иосиф неспеша расстелил высокую постель, сказал своей жене:
     - Лягай, Дозя, ты зовсим с ног падаешь!
     Подняла неживые глаза на мужа пани Теодозия:
     - Да разве ж можно уснуть, Йося! Как вспомню доцю, нашу красавицу!
     И заплакала так горько, как только может плакать мать, потерявшая дочь.
     Обнял жену Иосиф, повёл, как маленькую к кровати:
     - Приляг, Дозя.
     Как ни болело сердце у пани Теодозии, но послушно разделась, накинула ночную сорочку с красивой вышивкой на груди и легла на перину. Но сон не шёл. И надо было бы забыться, после всех событий горестных, но тоска  не давала покоя, напоминала сердечной, ноющей и злой болью.

     А Гришка с Мыколой, сидели под деревом на бревне, да курили цыгарки.
     Гришка отбросил цыгарку в сторону, повернулся к Мыколе.
     - Мыкола, гутарю тоби, пидэм в склеп к Ганусе, снимем золоти цацки.
     Мыкола почесал грудь в расстёгнутой рубахе:
     - Страшно, Гришка! Вдруг завтра открыють гроб, а там ничого нэма!
     - Дурак ты, Мыкола! Ты бачив, хто когда-нэбудь открывав домину? Там золота чуть не килограмм! Пишлы! Или её боишься? Так вона вже не встанэ!
     И страшно было Мыколе, и боязно идти на кладбище, но алчность пересилила страх. Взяли они ломик, чтобы сбить замок, фонарь, да пошли к сельскому кладбищу.
     Идут вдоль могил, жутко, конечно, но нажива гонит дальше, вглубь кладбища.

     Вот и фамильный склеп Лепских.
     Огляделись по сторонам, как будто ещё кто-то может ночью прийти, кроме них. Ночь тёмная, луна спряталась, словно стыдно ей стало видеть будущее деяние. Сбили замок хлопцы и вошли в хранилище.
     - Посвиты! – приказал Гришка Мыколе, - зараз я сдвину крышку!
     Зажёг фонарь Мыкола, осветилась темница яркими всполохами, открывая для взгляда своё содержимое. Вот, старые могилы предков Лепских, от времени посеревшие, кое- где и мхом взявшиеся. В отдалении нашли и могилу новопреставленной Ганны.
     - Поставь фонарь на пол! Давай навалимся на крышку!
     Налегли парни на тяжёлую каменную крышку, еле сдвинули.
     Поднял Гришка фонарь, осветил лицо Ганны.
     - Красота-то какая! – то ли похвалив красоту девушки, то ли огромное количество золотых украшений, сказал в восхищении.
     Второй вор глядел молча, в глазах его играли тени от лампы, и определить, о чём он думал, не представлялось возможным.
     - Сымай золото! – снова скомандовал его напарник.

     Они аккуратно приподняли девушку в гробу и стали снимать золотые цепи, монисто, серьги, которые были навешены на цепочку. Затем расстегнули и вытащили серьги из ушей. Неспеша сняли с рук браслеты. Всё складывали в женский платок, который предусмотрительно прихватили с собой. Напоследок осталось снять кольца с пальцев. Работали слаженно: один брался за палец панночки, другой снимал с него украшения. И когда уже почти всё забрали, осталось кольцо на безымянном пальце, которое никак не  хотело сниматься. Как ни пытались его тянуть через тонкую косточку Ганны, оно крутилось, но не слезало.
     - Да ну его, к дьяволу! – плюнул Мыкола.
     Но Гришка уже не мог остановиться, ему застлало разум богатство, и он не хотел расставаться ни с чем. В его сознании оно было уже его, и то кольцо, что не снималось, он воспринимал, как свою собственность, как он мог его оставить на пальце у Гануси?

     Не долго думая, Гришка достал из кармана небольшой ножик, и в мгновение ока резанул по пальцу умершей. Полилась кровь, свет зловеще и ещё ярче осветил комнату, может, попало что в фонарь. И вдруг покойница села в гробу и открыла глаза.
     - А-а-а! – закричал Мыкола от ужаса и упал замертво у основания могилы новопреставленной.
     - А-а-а! – также заорал Гришка, увидев, как Ганна подносит порезанный палец к губам и поворачивает голову в венце с цветами и лентами в его сторону. И опрометью бросился из склепа. Платок с украшениями упал на пол, рассыпались золотые побрякушки, покатились к могилам предков, зазвенели тонким колокольным звоном и, кружась, попрятались по закоулкам.
     Гришка вылетел из склепа, понёсся, не разбирая дороги, вдоль крестов, могил, прочь от страшного места. И всё время казалось ему, что панночка бежит за ним, дышит в спину и протягивает руки к нему, пытаясь ухватить и выпить кровь.
     Вдруг он почувствовал, как кто-то схватил его сзади за рубаху.  Попытался оторваться от цепких рук её, но не тут-то было! Обернулся он назад, и увидел венок в ночной мгле.
     - Панночка! – со страхом выдохнул, и это было последнее слово вора. Свалился он без чувств у могилы. И так никогда и не узнал, что смертью его была не панночка, а обычный кусок проволоки, торчащий из венка возле чей-то чужой могилы.

     Ганна огляделась вокруг. Сначала она даже не поняла, где находится. Фонарь продолжал гореть, освещая её темницу. А когда вдруг озарило её сознание, ахнула, и закрыла рот ладошкой, чтобы не закричать от догадки.
     - Матка Боска! Менэ похоронылы!
     Ещё почему-то очень болел безымянный палец. Девушка поднесла руку к глазам, палец был весь в крови, она текла на свадебное платье, заливая собою подол.
     Ганна вылезла из гроба, увидела бездыханное тело парня, разбросанные свои золотые украшения, оставленный ими фонарь. Подняла белый край свадебного платья, замотала в него палец, чтобы остановилась кровь, и вышла из склепа, аккуратно прикрыв дверь.
     Медленно идя вдоль могил,  она осторожно ступала по земле.  После сна,  Ганна чувствовала себя ещё очень слабой, поэтому часто останавливалась и отдыхала. Кладбище находилось, как водится, за селом, поэтому путь предстоял неблизкий.

     Когда она приблизилась к дому, наступило то неуловимое время, когда ночь заканчивает свой бег, а утро только начинает. Было ёщё довольно-таки темно, но на горизонте, далеко-далеко появилась небольшая серая полоса, которая стремительно приближалась и росла.
     Ганна подошла ближе к дому. Он показался ей чёрным, как символ горя, словно у дома тоже была душа, и она чувствовала настроение своих хозяев. Подол белого платья был весь в кровавых разводах, даже грудь оказалась перепачкана кровью, и девушка напоминала вампиршу, которая поднялась из гроба и всю ночь пила кровь невинных младенцев.

     Усталая, вся растрёпанная (венец где-то потеряла по дороге), она стукнула пальчиком в закрытые ставни, тихонько так: тук-тук. Чтобы разбудить домашних, но и не испугать. Но в ответ ей была зловещая тишина. Она постучала настойчивее: тук-тук.
     В окне отодвинули занавеску, она увидела мать, которая пыталась разглядеть стучащего за окном, но от слёз и пережитого горя ничего не видела. Голос матери спросил:
     - Хто там?
     Ганна устало ответила:
     - Цэ я, мама, видкрывайтэ!
     В ответ она услышала звук падающего тела, и снова наступила пугающая тишина.
     Палец кровоточил и саднил ужасно,  рану пекло, как будто посыпали солью. Ганне хотелось только одного: скорее попасть домой, снять перепачканное платье, да умыться.

     Она снова принялась стучать. Сцена почти повторилась.
     Теперь уже отец выглянул в окно, также, не разглядев толком ничего, только белый силуэт, вырисовывающийся в ночи возле дома.
     - Хто? – спросил.
     Ганна, уже наученная первым неудачным опытом, осторожно сказала:
     - Цэ я, тату! Тико не лякайтэся! Я – Ганна, доця ваша. Викдрывайтэ! Или хцэте, шо б я вмерла зараз у вас пид двирьмы?
     У отца оказались нервы покрепче, и слова Ганны возымели действие. Хотя, когда открывал дверь, руки тряслись так, как будто пил три дня, не переставая. Как назло, и задвижка никак не поддавалась. А когда открыл, увидел дочь свою, всю в крови, растрёпанную и страшную, даже не успел испугаться, упала к нему на руки панночка. Прижал он её к груди и даже сквозь платье  почувствовал, что живая она и тёплая.
     - Господи! Ты живая! – заплакал он, не веря своему счастью. – Доця, золотая моя. Доня, ридна моя кукляночка! Я ж стико слёз выплакав, мы ж тебэ похоронылы! А ты спала, дитятко мое!
     Пока мать привели в сознание, пока Ганна всё рассказала родителям, уж и утро наступило.

     А на кладбище наутро нашли двух покойников. Один – так и лежал возле подножия могилы Ганны, а другого нашли где-то на середине кладбища. Ужас был в глазах  умершего, как будто последний взгляд его упал на что-то такое страшное, что в одно мгновение остановилось сердце, и закончилась жизнь его.
     Похоронили воров на том же кладбище, где они нашли смерть свою. А пан Иосиф поставил им памятник, несмотря на то, что вроде как они хотели обворовать дочь его. Потому что благодаря им вернулась она в родной дом живая.
     Вскоре выдали Ганусю замуж, родилось у неё двое детей, и, говорят, дожила она до глубокой старости. А историю её с воскрешением передавали внуки из поколение в поколение.

23.05.2010 года.
Вера Панарина.