Гоша Буренин

Фрагмент из книги Бориса Бергера "Машина времени и пространства"

Гоша Буренин

Хочется сделать жестко-лирическое отступление.
Оно тоже, как бы, про Москву.

Стихотворение Гоши Буренина

Магистрал

пейзаж змееносен, зловиден, порочен, —
в границах своих изумительно прочен,
излишнюю жизнь пожирая не впрок:
избыточен полдень, немыслима ночь и
скользит под намыленный густо шнурок
и воздух взимает, процентный подлог, —
душа! ты о смерти так громко хлопочешь,
а сдохнуть безмолвно — слабо, западло?

промасленный полдень; казенная арка;
тщедушные тени в развалинах парка, —
и венециангельских тварей биенье
над нищенской коркой, — консервная банка
пуста и вещает московское время.

душа! — ты хотела же все без обмана?
чтоб утварью, агнцами полнилась рама
и в блестках фольги одеянья волхвов, —
лубочный вертеп, а не волчая яма, —
и придурковатой колядки с лихвой
хватило б на мглу, на обрыдшую хворь:
бормочешь и куришь всю ночь — без обмана! —
бормочешь и время сверяешь с москвой…

московское время, засохшее время…
и вовсе не ангельских тварей кипенье
над нефлорентийской брусчаткой, — и арка
в зените гудит и окалины парка
в змеиную балку сползают с шипеньем.

пейзаж злонамерен, ленив, раскурочен
и разум к утру так надежно испорчен,
вплетая мишурную нить в рождество, —
но, видишь ли, — каждою, каждою ночью
у птичьего бога под черной листвой
так много очей просыпается, что
невольно — живешь, дни послушно короче
послушно ссыпаются в прорези штор.

Я специально поставил Буренина рядом с Дмитровским.
Они очень дружили.
Оба уже на том свете.
Оба превратились в свет и в стихи, в книги, которые мне посчастливилось издать.
Думаю там они тоже дружат. Буренина я считаю своим первым учителем.
Он открыл мне глаза на Кандинского.
Когда мы с Сергеем Шумейкиным сделали издательство,
возникла возможность реализовать старую мечту
и издать стихи покойных друзей – гениальных львовских поэтов.
 Обе книги стихов подготовила и редактировала Ксения Агалли,
которая была большой любовью Дмитровского и женой Буренина.

Анотацию к книге Буренина писал я. Получилось очень коротко,
потому, что Буренин больше, чем любые слова.
Это, как если хочешь написать что-то огромное и серьёзное,
долго думаешь и сидишь над чистым белым листом,
а потом понимаешь всё, и ставишь одну точку.

Анотция: Игорь (Гоша) Буренин - архитектор, художник, поэт. Яркий представитель львовской школы. Экзистенциальный сюрреализм и новейшая эклектика.
Сам Буренин был гораздо больше того, что представлено в этой маленькой книге.
Незадолго до смерти Гоши, Игорь Померанцев хотел записать с ним радиопередачу
«Поверх Барьеров», где Буренин должен был читать свои стихи: «Магистрал» и «Золушку»,  но Гоша отказался… сказал, что картавит.
С тех прошло много лет.
Вероятность того, что эта книга изменит мир к лучшему, близка к нулю.
Но без этой книги - такой вероятности не будет вовсе.

  Игорь (Гоша) Буренин (брынь). Луна луна.
Я люблю все стихи из маленькой книжки Буренина.
Вот ещё одно из самых любимых.

Золушка

мой близнец, божевольная золушка, -
в пепле губы, в крови ли рукав, -
ни на убыль, ни, горе, ни в прошлое
не исходишь, - заложница, зернышко
в недозволенной мгле языка –
время терпко, - и то: не тревожь его,
однокровный, родной мой ахав, -
сколько можно утюжить подошвами,
излечимы ли наши срока?

нет, не устричный мрак чудака
и не пушкинский бред о психушке, -
просто страх перед ухнувшей двушкой
и молчанием – наверняка:
просто страх перед ржавой копейкой.

жизнь, как жизнь: то ли рыжею кепкой,
то ли клевым словечком «жакан»
враз кишки обнажит, - ну, аркань, -
жбан поставлю! – шарахни, но метко,
ты же знаешь, я сильно учен, -
мне что двушка, что вышка, что перышко, -
только чтоб не молчал телефон,
только бы не молчал телефон,
мой близнец, божевольная золушка.

Брынь (Гоша Буренин)
написано во времена, когда телефонные автоматы звонили за 2 копейки

Однажды в Ростове.

Моя жена Таня Мун (кореянка) осталась с родителями готовить корейскую уху,
а я пошёл в гости к Сергею Тимофееву в мастерскую.
Туда же пришёл Гоша Буренин.
Ну и естественно пили, говорили, гуляли и пели.
В какой то момент я утратил бдительность,
а когда очнунлся, то обнаружил, что все разошлись кто куда.
Остались только я и Гоша.
Гоша уже невменяемый и почему-то босой.
Я решил, что нельзя бросать старого друга на улице в таком состоянии.
Поймал такси и повёз Гошу в дом к Таниным родителям в корейский дом.
Гоша босиком, но в очках. Интеллигентен и прекрасен как аристократ.
Да и вообще Буренин – это как Арбенин.
Дворяне и аристократы с истерзанной душой.
Посидели на кухне с гитарой.
Гоша был в ударе, звездил полночи, а потом мы оба сразу вырубились.
А утром Гоша просыпается и ахуевает - почему вокруг одни корейцы?
Где я? Кто я? Зачем я? Гоша был в шоке и потерялся во времени, пространстве и попытках самоэдентификации. Он лежал и тихо стонал: «Пииить... Пиииить...»
Он не знал дом и не понимал, где же вода и где же можно попить.
Но похмелившись вновь был прекрасен и интеллигентен и очаровал всех корейцев.

А Дмитровский услышав эту историю написал стих:

«Если в доме нет воды,
значит выпели корейцы,
потому что европейцы
пьют не много, как жиды.»

«Гоша – единственный из компании, кто умер, если можно так выразиться, естественной смертью: от цирроза печени. Впрочем, еще Марина, его жена. У нее во время диабетической комы отказали почки.
Тошина могила на Северном кладбище в Ростове – пример отчаянной бренности бытия: едва различимый в бурьяне холмик у самой дороги, по соседству с мусорной кучей, в ряду безликих бугорков с табличками «Неизвестный мужчина». Правда, на его собственной жестяной табличке написано «Игорь Буренин». Известный мужчина, стало быть.
Можно не врать себе: за Гошиной могилой никто не будет ухаживать. Его мама – Роза Соломоновна – умерла в далеком городе Львове, а Марина лежит неподалеку от Гоши, буквально в соседнем квартале. А мы, друзья, – такие, какие есть – неудачные друзья…
Гоша был гармоническим человеком: писал стихи, рисовал, шутил. После гармонических людей, как правило, ничего не остается. И от Гоши ничего не осталось. Только память.
Наше знакомство совпало с началом перестройки, на память он читал нам с Олей стихи Саши Соколова:
Вот умрет наша бедная бабушка,
Мы ее похороним в земле,
Чтобы стала она белой бабочкой
Через сто или тысячу лет.
Теперь сам Гоша стал белой бабочкой.»

Фрагмент из книги Максима Белозора «Волшебная страна»



   О ПОЭТАХ КАК РЫБАХ
          
          
          Игорь (Гоша) Буренин (брынь). Луна луна. “Запасной выход”, М., 2005
          Сергей Дмитровский. С. А. Д. М., “Запасной выход”, 2006
          Ксения Агалли. Василиса и ангелы. “Запасной выход”, М., 2005
          
          Книжечки все московского издательства «Запасной выход» и выглядят очень забавно. Несколько напоминают советские провинциальные сборники (прибалтийские, например), а одна даже на скрепках — столько лет я не видел книжек на скрепках, я прямо даже умилился.
          Буренин (это который на скрепках и которого я раньше вообще не знал как поэта) понравился мне сначала больше Дмитровского. Какая-то в нем оказалась... внутренняя ясность, что ли. Переходящая на чужие слова (а они у всех чужие, своих не бывает) и делающая их хотя бы отчасти своими. И мир за этим голосом не то что глубже, а как бы... шире.
          У Дмитровского (с ним я был отчасти знаком лет двадцать пять — двадцать назад, когда он пытался закрепиться в Ленинграде и посещал Бориса Понизовского в его комнате на ул. Герцена) обнаружилось несколько замечательных стихотворений (в первую очередь открывающее книгу "Когда луну проглатывает еж.." ) * и много довольно замечательных кусков (во что бы я в свое время ни за что не поверил), почти всегда подпорченных некоторой поспешностью и манерностью (что я в свое время только и слышал — впрочем, я его стихи только и слышал несколько раз, — и, кажется, никогда не читал глазами). Конечно, очень жаль, что при стихах (и у того, и у другого) отсутствуют датировки, показавшие бы страшное движение жизни (и того, и другого, и обоих вместе).
          Отчасти эти датировки заменяет «Василиса и ангелы» Ксении Агалли, редактора-составителя обоих стихотворных сборников. Книга очень смешно и местами заковыристо написана, рассказывает грустные и весьма поучительные байки о жизни львовской богемы 80 гг., в первую голову о двух вышеназванных поэтах, и может быть всячески рекомендована. Собственно, следовало бы продавать эти три книжки пакетом, под одной бандеролью (но и по отдельности, конечно, тоже можно).
          
          И все-таки Дмитровский, наверное, был сильнее. Это уже суждение не по процессу чтения, а по его результату. По послевкусию, так сказать. Чужие слова у него, правда, никогда не становятся своими, но за ними всегда что-то мучительно толчется и ворочается, выпирая из глухой резины искаженными страданием лицами. И много, очень много той второсортной, чужеголосой, слегка гнилостной и мучительной красоты, которой дышал воздух того времени — второсортных, чужеголосых, гнилостых и мучительных восьмидесятых годов. Но одно маленькое стихотворение Буренина про армию все равно прекрасно само по себе:
          
          хлеб зацвел; черствей шинели
          лица скомканные спящих
          я ревел; солдаты ели;
          дождь шипел в угольной чаще
          где протяжный лось дубами
          плотный лоб чесал под пулю
          заскучавших караульных;
          танк урчал и пела баня
          
          я слепой иглой еловой
          ящериц на камне трогал
          и проснувшись — злой, блестящий —
          красный зев казал мне ящер
          
          Армейские будни (учения) глазами ребенка, полковничьего сына. Но это вам необязательно знать, это я из «Василисы» почерпнул и своим умом скомбинировал. Стихи замечательны и без этого знания.
          Если бы из этого стихотворения (судя по всему, одного из самых ранних) все пошло дальше, может быть, оно бы иначе и обернулось. Может быть, внутренняя ясность Буренина победила бы. Но "оно", под влиянием, вероятно, Дмитровского и, несомненно, других обстоятельств жизни, пошло в совсем иную сторону, деликатно названную в издательской аннотации "экзистенциальным сюрреализмом" и "новейшей эклектикой", т. е., попросту говоря, в сторону бесконтрольного наворота слов и выворота нервов. В сторону второсортной, чужеголосой, гнилостной, мучительной красоты... см. выше. Жаль, очень жаль, но ничего не поделаешь.
          
          Крайне любопытно нехарактерное для того (да и для этого) времени полное отсутствие Бродского у обоих. Царствует победивший — на отдельно взятых пятнадцати квадратных метрах Понизовского с окнами во двор — Леонид Аронзон. И кое-где (заметно у Дмитровского) — Сергей Вольф.
          Перечитал предыдущую фразу и вдруг заметил: Боже, все названные в ней уже умерли! А по возрасту не только могли, но и должны были бы жить.
          К слову говоря, я убежден, что Аронзон не вынес перепада давлений — все его великие стихи написаны в последние два-три года жизни. До того он был в целом "один из многих" и вдруг оказался в глубоководных областях, где давит вся толща. Выдержать внезапно обрушившееся на него величие он оказался не в состоянии. Вот если бы это произошло раньше... Или позже.
          Собственно, и с Бродским случилось сходное: перепад давлений, но только в обратную сторону. Проживший всю жизнь "под грузом", после достижения всех поставленных целей он вдруг очутился в слоях разрежения. Что-то вроде кессонной болезни.
          
          ...Поэты у меня оказались почему-то как рыбы. Хорошо, тогда скажу так: вот, невеликие львовские рыбки через какие-то ржавые шлюзы отважно заплыли в какие-то страшные каналы и водохранилища, наглотались ядовитой воды, слитой портвейными фабриками, надышались отравленным дымом, сдутым пельменоварнями, ободрали бока и серебристые спинки, но не нашли дороги назад... никуда не нашли дороги...
          
          И ничего уже не поделаешь, но как все же хорошо, что эти книги есть! Наряду с наконец-то изданным в прошлом году Евгением Хорватом это еще две точки на карте русской поэзии 80 гг. Хочется надеяться, что не последние.
          
          ...Хочется, конечно, надеяться, что не последние, но кто же еще, откуда?
          
          Откуда, из каких еще придуманных городов (верите вы во Львов? — я нет!), в каких я никогда не бывал? Из каких еще ржавых вод, в какие я никогда не заныривал, из каких еще затонов, садков и прудков? Я знаю, там было еще несколько несчастных заблудившихся рыбок. Я слышу их плеск, я вижу мельканье их серебристых теней, я чувствую их толчки, мучительно длящиеся, но остановить их, освободить, выпустить — увы, не умею..
          
          Олег Юрьев