Променад по Николаевскому бульвару

                Променад по Николаевскому бульвару

                1

       Долгими летними вечерами 1887 года, когда уставшее малиновое солнце готовилось отдохнуть за горизонтом Черного моря, на променад по Николаевскому бульвару Одессы (позднее названному Приморским) выходила тройка очень пожилых людей.
       Впереди, заложив руки за спину, ни на кого не глядя, выступала Идалия Григорьевна Полетика. Она была одета в пропахшее нафталином, давно вышедшее из моды светлое платье из муара в голубую полоску с букетами цветов. На голове ее красовалась непременная шляпка с искусственными фиалками, привезенная из Парижа еще в сороковые годы. В правой руке она держала костяной португальский веер, а на запястье левой искрился шлифованными гранями золотой браслет работы французских мастеров.
       За женщиной тяжело ступали два старика в генеральских мундирах и при орденах. Один из них, с окладистой седой бородой, густыми бровями и высоким лбом был не кто иной, как бывший новороссийский и бессарабский генерал-губернатор граф Александр Григорьевич Строганов, сводный брат Идалии Полетики. Второй – высокий, худощавый, облысевший, с редкими седыми усами – кузен Строганова, князь Александр Васильевич Трубецкой, личность весьма интересная и колоритная.
       Князь Трубецкой воплощал в себе тип человека-неудачника, жизненные невзгоды которого были целиком обусловлены особенностями собственного характера. В молодости он отличался необузданностью в воплощении самых невероятных фантазий и шалостей; бесцеремонность, бестактность и несдержанность в конфликтных ситуациях неоднократно доводили его до барьера, а хвастливость, неосторожность и склонность к разбалтыванию чужих тайн способствовали потере многих влиятельных друзей и покровителей. Но, как мужчина, Трубецкой был чрезвычайно красив и привлекателен. Высокий рост, стройная фигура с развитым мускулистым торсом, правильные черты продолговатого лица, на котором выделялись озерца выразительных синих глаз («бархатных» - так их назвала императрица Александра Федоровна), обеспечивали ему постоянное и заинтересованное внимание женщин в самых высоких кругах петербургского общества.
       Императрица была тайно влюблена в Александра Трубецкого. В 1835 году она написала своей доверенной подруге (кузине Трубецкого) Софье Бобринской: «Бархатные глаза (будем раз навсегда говорить обо всем Бархат, так удобнее)... они словно грустили... но постоянно останавливались на мне и задерживались около двери, у которой я провожала общество, чтобы перехватить мой последний взгляд, который между тем был не для него».
Императрица обратила стала осторожно, через Софью Бобринскую, приближать к себе молодого красавца-кавалергарда. Нам неизвестно, прошел ли Трубецкой до конца весь  непростой и опасный путь к монаршей постели, но, по крайней мере, в 1836 году он близок был к ней, как никогда. Местом для встреч императрица избрала дом отца князя, Василия Сергеевича Трубецкого, где вечерами под звуки фортепиано она упоительно отдавалась танцам, теряя иногда при этом кружевные подвязки чулок.  Казалось бы, жизненный дальнейший путь князя, отмеченный сердечной привязанностью самой императрицы, будет усеян благоухающими розами - его ждала блестящая карьера царедворца, богатство и влияние. Кроме того, по словам Семена Ласкина, «... благоволение императрицы к Трубецкому не только придавало ему вес среди товарищей, но делало его героем, лидером, поднимало на недосягаемую высоту в глазах друзей и товарищей как факт «гвардейской» лихости, удальства, бравады...»
       Однако особенности характера Трубецкого вскоре дали о себе знать. Болтливость и неуемное хвастовство амурничанием с самой Александрой Федоровной обеспокоили  императора Николая Павловича. Это дало повод  шефу жандармов графу Бенкендорфу начать негласную слежку за легкомысленным кавалергардом. Императрица, почуяв неладное, попросила Бобринскую: «... Вы могли бы сделать кое-какие замечания Бархату, со всей возможной мягкостью и как-будто бы от своего имени. Если мы опять поедем на Елагин, нужно будет соблюдать особую осторожность».
       Неудовольствие императора вылилось в откровенный разговор с императрицей, после которого она написала ближайшей подруге: «Император говорил со мной мягко, но это навеяло на меня тоску в последний вечер, и Бархат, который меня понял, отдалился почти слишком. В первый раз тоска и слезы, которые я пролила в своей постели, довели меня до бессонницы и безумной головной боли». 
Трубецкой вынужден был оставить двор. Его перестали принимать в свете, перед ним закрылись двери Аничкового дворца.  С досады осенью 1837 года он стал ухаживать за приехавшей на гастроли в Петербург танцовщицей Марией Тальони. Императрица, не терявшая из виду своего возлюбленного, с раздражением написала Бобринской: «... Саша Трубецкой как безумный».
       Карьера его разрушилась окончательно с момента отчисления из Кавалергардского полка. Дальше – больше. Добившись поездки за границу, Трубецкой не возвратился оттуда к положенному сроку. Тогда Правительствующий сенат в 1854 году утвердил решение суда: «... отставного полковника князя Александра Трубецкого, сорока лет, за неявку в отечество из-за границы... лишить всех прав состояния... и подвергнуть вечному изгнанию из пределов государства...»  Так император жестко расправился с человеком, посягнувшим на честь императрицы.
       Воцарение Александра II, друга юности Трубецкого, вначале облегчило его участь, но когда он по собственной глупости оказался замешанным в фальшивомонетной афере с так называемым «константиновским рублем», «друг юности» без лишних разговоров сослал его в далекий Туркестанский военный округ. И только с воцарением внука Николая Павловича, Александра III, Трубецкой получил разрешение на переезд в Одессу, к своим старым друзьям и родственникам – графу Александру Строганову  и его сводной сестре Идалии Полетике.
Так к концу восьмидесятых годов девятнадцатого столетия собрались вместе доживать свой век три состарившихся осколка убежавшего времени, последняя троица из некогда немалой когорты наиболее злобных травителей Александра Сергеевича Пушкина.

                2

       - Прогнал я, прогнал эту чертову депутацию! – тяжело опираясь на ореховую палку, сказал граф Строганов, когда троица стариков остановилась посреди Николаевского бульвара, чтобы перевести дух. – Ишь, чего надумали-то! Ставить памятник Пушкину!.. Как будто других забот в городе нет!
       - Что же ты им сказал? – спросила Идалия.
       - Что сказал? Что и положено – я кинжальщикам памятников не ставлю!.. И точка! – Строганов приподнял палку и с силой ткнул заостренным концом в землю. -   А рожи-то, рожи у этих депутатов!.. Ну, чисто разбойничьи – как у тех, которые в тридцать седьмом заполонили квартиру умирающего Пушкина. Я тогда еще предупредил отца, чтоб не ездил на Мойку. Такие разбойники могли и зарезать при случае...
       Князь Трубецкой, до того не принимавший участия в разговоре, при упоминании тридцать седьмого года оживился, в глазах его появился блеск, он подошел к Строганову, тронул его за рукав.
       - Э-э... Помню, Саша, помню те дни... Мы тогда с тобою, да с Урусовым и Опочининым пили шампанское за выздоровление Жоржа... С нами был еще кирасир Барятинский... Славное было времечко...
       - Славное... Барятинский был из моих самых верных поклонников... – грустно сказала Идалия Григорьевна. – А ведь это я через него сумела расстроить помолвку Жоржа с Мари Барятинской. Я еще надеялась тогда, что свяжу свою судьбу с Жоржем, что увлечение вечно беременной Натали у него скоро пройдет... А что наделал этот изверг, которому сейчас памятник хотят поставить? Под дулом пистолета заставил Жоржа жениться на дурехе Катрин... правда, уже беременной от него... Тьфу, прости, Господи!.. И чего он полез на эту дурочку? Мало ему было... – Полетика осеклась, словно боясь проговориться, потом продолжила: - Мало ему было других, более красивых женщин?
       - О! Насчет красивых женщин д’Антеса я помню... Летом тридцать шестого наш Кавалергардский полк квартировал в Новой Деревне. До Каменного острова – рукой подать. А погоды стояли жуткие – холод, непрестанные дожди... И вот мы с Жоржем...
       - Не надо, Александр Васильевич! Не надо о женщинах Жоржа... Мне это неприятно.
       - O, pardon, Идалия Григорьева. Молчу.
       - При твоей светлой памяти, Саша, - сказал Строганов, - тебе только мемории писать. Самый раз.
       - А я это и сделал - не далее, как две недели назад.
       - Где? Каким образом?
       - В прошлом месяце, когда ездил в Петербург по делам артиллерийского склада. В Павловске, на даче у Краевского, я рассказал господину Бильбасову все, что помнил об отношениях Пушкина к д’Антесу. Он аккуратно записал и пообещал выпустить брошюру, но я взял с него слово, что это случится не ранее начала нового века.
       - Пушкин! Опять Пушкин! Этот изверг, искалечивший мою жизнь, и на старости лет достает меня! Господи!!! – Идалия Григорьевна истерически протянула руки к небу, отчего  золотой браслет, некогда плотно сидевший на запястье, соскользнул по высохшей старушечьей руке до самого заострившегося локтя. – Когда я уже не буду слышать это проклятое имя?! – Она опустила руки и уже примирительным тоном спросила: - Как же это вас, Александр Васильевич, угораздило писать про изверга?
       - А вот угораздило, Идалия Григорьевна! Угораздило! Кто-то же должен донести до потомства наше толкование дуэльной истории! Не все Вяземским да Жуковским главенствовать в этом!
       - Правильно! – поддержал друга Строганов. – Однако надеюсь, ты не проболтался  Бильбасову о... дипломах  рогоносцев?
       - Как можно? Я еще в своем разуме!
       - Вот и хорошо, Александр Васильевич. – сказала Полетика, понизив голос. - Эта тайна должна уйти вместе с нами...
       - Конечно, - согласился Трубецкой.
       Как всегда, князь был «в своем репертуаре». Не моргнув глазом, он нагло солгал кузену и его сводной сестре о сохранении в тайне имен людей, причастных к изготовлению «дипломов рогоносцев». Много позже, когда брошюра Бильбасова тиражом в десять экземпляров увидела свет, выяснилось, что Трубецкой, ничтоже сумняшеся, назвал имена Строганова, Опочинина и Урусова. Не знал князь только самого главного  - если для названных  кавалергардов изготовление «дипломов» было всего лишь веселой казарменной проделкой, то для  Геккерна, д’Антеса и Идалии Полетики, руководившими изготовлением, это было целенаправленной травлей Пушкина, из которой каждый рассчитывал вынести свою выгоду.
Несколько смутившись, Александр Васильевич немедленно переключился на другую тему:
       - Э-э... Идалия Григорьевна, а от  Жоржа все еще никаких весточек нет?
Идалия грустно, с плотно сжатыми губами, покачала головой.
       - Куда там! Он еще совсем недавно был депутатом Национального собрания! Не до нас... Впрочем, я к нему несправедлива... У него горе с младшей дочерью... Леони...или Шарлоттой – не помню точного имени. Забывать стала...
       - Это... которая, как вы говорили, в сумасшедшем доме? – спросил Трубецкой.
       - Она. Я не хотела говорить... но скажу... Леони сошла с ума, потому что уверовала в Пушкина, как в Бога. Свою комнату она превратила в некое святилище, обвешанное его портретами, и молилась на них, как на иконы! А потрясенному отцу объявила, что ненавидит его, потому что он убил ее Бога! Каково?!. «Не сотвори себе кумира» - так сказано в Библии, а она сотворила – и Господь наказал ее безумием! Естественно, Жоржу пришлось поместить сумасшедшую дочь  в лечебницу для душевнобольных.
       - Да-а!.. Вот так история... я не знал... а ты знал, Саша? – обратился Трубецкой к Строганову.
       - Знал. Жуткая история. Проклятый рифмоплет с того света достал бедного Жоржа... Прямо, как статуя Командора...
       - Пушкин... Пушкин... Могильным призраком он без конца крадется за нами... – задумчиво произнес Трубецкой. – Ну, да ладно, скоро встретимся в приемной у Господа. Там и потолкуем...
       - Ненавижу! Ненавижу-у!! – сверкнула Идалия влажными от проступивших слез глазами. – Этот изверг лишил меня радости и счастья на всю жизнь! Из-за него моя одинокая старость! Ведь Жорж обещал жениться на мне и увезти во Францию. Он не собирался оставаться в России навечно... Мы любили друг друга!.. Жорж называл меня «супругой», и я гордилась этим... Но изверг все разрушил!..  В который раз говорю вам: как поставят памятник – я прилюдно  подойду к нему и плюну! Вот увидите!..
       - Я тоже! – поддержал сестру Строганов. – А теперь пойдем дальше. На нас уже обращают внимание.
       И троица стариков, тяжело ступая, продолжила свой променад по Николаевскому бульвару.