Забор

Забор
Он не помнит, когда в нём впервые родилась мысль о своей непохожести. Но не той непохожести, которая возвышает и придаёт уверенность в силах, а другой, противоположной, вызывающей недоумение, иронию, пренебрежение у окружающих, а также горечь и разочарование в собственной душе. Сначала он думал, что всё дело в фамилии и даже создал теорию, согласно которой одни фамилии отражают сущность человека(Иван Поддубный, Вильям Похлёбкин), другие пытаются её скрыть, третьи лишены прикладного смысла. Он старался разобраться, к какой группе отнести свою, но так ни к чему и не пришёл. А со временем и вовсе отказался от этой затеи после того, как его знакомый по фамилии Забейворота записался в Голицыны, оставшись всё тем же мелким пакостником. Хотя, возможно, в этом и заключается подтверждение данной доктрины.
Звали же нашего героя проще простого - Алексеем Ивановичем Носковым. Как ни крути, но найти в этом имени нечто двусмысленное, скрытое от видимого и слышимого невозможно или почти невозможно. Обывателей, знакомых с Алексеем Ивановичем, сбивало с толку и даже раздражало несоответствие между прозрачной незамысловатостью имени и непредсказуемостью поведения его носителя. У них сложилось устойчивое мнение, будто Носков всеми силами желает вырваться из цепких лап необходимости и каким-то непостижимым образом очутиться в Зазеркалье, где действует совершенно иной детерминизм, доступный только ему одному. А самые образованные определяли способ его существования в этом хитроумносплетённом мире отчуждением от собственной судьбы.
Звучит как приговор, и Алексей Иванович отчасти с ним соглашается и печально заглядывает за дымчатую занавеску, где словно лодка на волнах, тихо колышется его детство. Почему-то пасмурно;и небо, склонившись над землёй, изредка всхлипывает, орошая её мелким дождём. Маленький Алёша тоже всхлипывает в унисон с небом. Отец ведёт его в детский садик, который он так не любит вместе с его режимом, обязательным дневным сном, тошнотворным рыбьим жиром в обед, отвратительным муссом в полдник, строгой воспитательницей и задиристыми воспитанниками. Они шагают по мокрому асфальту. Отец – тяжёло и широко, сын – мелко семеня и капризничая. Впереди показался высокий серый забор частного дома. Они знают, что проходя мимо него, вызовут злобный лай огромной рыжей собаки, в бешенстве бросающейся на изгородь. К счастью, щели между досками слишком узки, чтобы позволить ей вырваться наружу. Однако Алёша со страхом представляет ситуацию, в которой рядом не окажется отца и этого спасительного забора, и волна ужаса прокатывается по его телу.
То, что тогда Алёша лишь чувствовал, сейчас Алексей Иванович понимает: забор в его жизни это не просто серый унылый частокол, спасающий от озлобленного животного, но и символ желанной безопасности. Он часто снится ему. Высокий, острыми досками упирающийся в небо и царапающий пушистые белые с розовой подсветкой облака. Он окружает Носкова со всех сторон. И нет в нём выхода, нет калитки, один лишь замкнутый круг неба над головой. Если бы Алексей Иванович пересказал этот сон психоаналитику, то обязательно услышал бы неприятное для себя предупреждение об опасности перехода оберегающей функции в отчуждающую. Однако он не признавал ни Фрейда, ни его последователей, но сам, имея высшее образование, понимал, что оказался в роли доброй собаки, отгороженной забором от злого мира. Увы, понимание этого пришло гораздо позже, после нескольких попыток судьбы напомнить о своём существовании.
Нужно признать, что Алексей Иванович, как и большинство людей, не был склонен к глубокой рефлексии. Что бы с ним ни происходило, он воспринимал с отрешённой покорностью, отмечая про себя лишь чувства, вызванные тем или иным событием. Бывало так, что пойманный им и посаженный в спичечный коробок майский жук приносил ему больше удовольствия, чем купленный отцом красный новенький игрушечный автомобиль, холодно пахнущий металлом и резиной. В городском парке, где Алёша с родителями гулял по воскресеньям, ему были скучны выложенные плиткой тропинки, фонтаны по-муравьиному густо облепленные визжащей детворой, летние кафе с колченогими столиками, тёплым лимонадом и быстро тающими шариками мороженого в пластмассовых вазочках. Его манили и волновали заросли, которые начинались за толстой стеной косо подстриженного кустарника, оберегавшей угнетающий стандарт парковых плиточных дорожек. Поэтому, когда ему удавалось, воспользовавшись моментом ослабленного родительского внимания, незаметно юркнуть в узкую кустарниковую брешь и оказаться наедине с великой тайной настоящего леса, он испытывал истинное наслаждение. Почти такое же наслаждение вселялось в Алёшу в те дни, когда ему по какой-либо причине не нужно было идти в садик. Тем страшнее казался завтрашний день, порождавший неизбежную перспективу посещения ненавистного учреждения. Этот страх, легкомысленно игнорируемый родителями, неуклонно и последовательно творил своё чёрное дело, воздвигая ещё один забор в душе их чрезмерно чувствительного сына. Наметившийся комплекс боязни будущего по сути заворачивал детские мечты мальчика из будущего в прошлое, где он,сильный и уверенный, наказывал своих детсадовских обидчиков.
Однако, не смотря ни на что, время неумолимо осуществляло свой жестокий и спасительный ритуал поглощения, призвав в союзники более консервативное и менее подвижное пространство. Детсад сменился школой, которую Алексей воспринял с меньшим сопротивлением, уже хотя бы потому, что в ней не заставляли спать днём и не поили рыбьим жиром. Но грубости и хамства, так его пугавших, здесь было не меньше. Особенно он терялся перед учительницей истории, которая своим вульгарным внешним видом, не менее вульгарной привычкой курить папиросы «Беломорканал», грубым хриплым голосом, стойким запахом смеси мужского одеколона «Шипр» и никотина, вызывала у него панический ужас. Она не утруждала себя подбором выражений, и однажды при всём классе назвала Алёшу «маменькиным сыночком». Он покраснел от стыда и ненависти, но, как всегда, молча проглотил обиду.
Способностями Алексей Носков обладал посредственными, что вполне гармонировало с отсутствием у него тщеславия. Он довольствовался хорошими отметками, не претендуя на отличные, а в будущее лишь изредка заглядывал сквозь узкие щели в том самом заборе. Кстати, тема забора периодически всплывала и заставляла делать(не всегда осознанно или всегда неосознанно) тот или иной выбор на протяжении всей его жизни. Так было и с неожиданно возникшей симпатией к настольному теннису, единственному виду спорта, которым он занимался и занимается по сей день. Он никогда не задумывался о своей преданности ракетке, но вышеупомянутый психоаналитик объяснил бы её очень просто: в теннисе – противник, в подсознании – забор; отражать удары противника значит противостоять судьбе; пробить оборону противника равнозначно попаданию шариком в щель забора, что символизирует маленькую победу над пространством и временем, выход за границу своей отчуждённости. Противник в игре точно так же, как и забор, в подсознании выступает одновременно в роли и партнёра, и врага.
Сам Алексей Иванович громко рассмеялся бы, услышав такое мудрёное объяснение своему увлечению. Просто нравится, сказал бы он, положив любимую двухсотдолларовую ракетку в потёртый, состарившийся от однообразия и тоски дипломат, и отправился бы на час раньше на службу, где его уже ждал бы коллега, такой же любитель неповторимой мелодии, каждый раз заново сочиняемой пляшущим над сеткой белым шариком.
С тем, что Носков на час раньше выходит на работу, соседи ещё кое-как мирятся. Но то, что делает он это не как все нормальные люди(чинно, пусть даже и торопясь, идущие к остановке), а бегом, вызывает у соседей протест. Те немногие, кто рано просыпается, каждое утро из окон своих квартир видят удивительную картину, на которой Носков несётся с зажатым подмышкой дипломатом, размахивая на ветру, словно птица крыльями, полами своего чёрного кожаного плаща. Было бы понятно и простительно, если бы он опаздывал на маршрутное такси. Но они ходят с промежутками в пять минут. Можно было бы предположить, что данная пробежка заменяет утреннюю разминку. Но и это не так, ибо ежедневная часовая зарядка на школьном стадионе уже состоялась. Так что же заставляет бежать неистового Алексея Ивановича? Нет ответа. И это очень тревожит и раздражает соседей, привыкших к определённости.
Невольно падает подозрение на невыносимую атмосферу в семье. Быть может, это она вынуждает бедного Алексея Ивановича убегать без оглядки, точно в бомбоубежище, в спасительную тишину своего рабочего кабинета? Нет, определять целью бегства спасительную тишину было бы неверно, ибо в квартире у Носковых постоянно царит тишина. Складывается впечатление, что её берегут как семейную реликвию, как некий символ скорби. Она никогда не нарушается звуками ссоры, шумом праздничного застолья, криками «гол!» во время телетрансляций судьбоносных футбольных матчей. Она священна и нерушима, и даже сокол Гриша и кошка Мадлен понимают это. И только пылесос, виновато тревожа её по воскресеньям, пытается как можно быстрее проглотить накопившуюся пыль. Вот и выходит при внимательном рассмотрении, что бежит Алексей Иванович не в спасительную тишину кабинета, а от угнетающей тишины своей квартиры, обитателями которой кроме вышеуказанных птицы, кошки и Носкова являются его жена Юлия Николаевна, сын Артур и невестка Анастасия.
Тишина ассоциируется у Алексея Ивановича не просто с отсутствием звуков и ледяным безмолвием. Она живёт в его воображении в довольно смутном образе беременной сосредоточенности, который в зависимости от ситуации, настроения, желаний и многого другого рождает либо ангела, либо монстра. Носков всегда прекрасно чувствует тишину. Стоит ему только оказаться в атмосфере звукового штиля, как он тут же с невероятной точностью определяет её смысл. Он не может, да и не хочет рационально объяснить свой талант, называя его «богом данным даром знатока тишины».
К двадцати трём годам эта ценная способность была в нём развита настолько, что, однажды войдя в библиотеку, он сразу же уловил в окружившем его безмолвии…
Не стоит торопиться в описании столь знаменательного в жизни Алексея Ивановича Носкова момента, тем более, что и он в тот день совсем никуда не спешил. Это было изумительное воскресное утро, в котором улыбнувшееся лето сконцентрировало всю прелесть своего обаяния. Его милые признаки собрались у открытого окна комнаты общежития в нетерпеливой готовности осчастливить просыпающегося Алексея. И как только он открыл глаза, они обрушили на него свою неотразимую красоту. Летняя окрошка запахов и звуков, залитая солнечным светом, вмиг заполнила комнату. Ароматы одуванчиков, травы, деревьев и земли, смешанные игривым ветерком, соревновались в том, кто лучше расскажет о предстоящем вечернем ливне. А птицы вдохновенно представляли сочинённую за ночь оду этому божественному утру, под звуки которой на стене отплясывал с детства знакомый Алёше солнечный зайчик.
В результате этого весёлого концерта в заборе времени, отделяющем Алексея от будущего, образовалась маленькая дырочка, где и мелькнуло нечто ослепительно привлекательное(что именно он не разобрал), смутно похожее на ещё не родившуюся мечту. Он почувствовал приближение чего-то крайне важного, встреча с которым должна произойти сегодня ещё до начала вечернего тёплого ливня, предсказанного утренними запахами.
Слегка оглушённый таким многообещающим началом дня, Алексей воткнул в стакан с водой кипятильник и рассеянно улыбаясь наблюдал за спешащими на волю пузырьками до тех пор, пока кипящая стихия не начала выплёскиваться через края гранёной ёмкости. Растворивший в себе ложку коричневого бразильского порошка и две ложки украинского сахара кипяток автоматически переименовался в кофе, и был выпит Носковым под хруст печенья «Аврора» Харьковского кондитерского комбината, которое, судя по картинке на пачке, названо не по имени богини, а в честь легендарного крейсера,уничтожившего одним холостым выстрелом целую эпоху.
А в это время мечтательная практикантка Юленька Казанцева сидела в полусонном зале библиотеки «на выдаче» и в третий раз перечитывала любимую «Триумфальную арку». Посетителей не было, но её то и дело отвлекали мысли о том, что приходится попусту сидеть в этом безлюдном книгохранилище вместо того, чтобы купаться в Днепре или, на худой конец, отдыхать с родителями на даче. То ли от прочитанного, то ли от невесёлых размышлений Юленьке вдруг стало грустно и захотелось плакать. Она отложила книгу, и в этот момент в зал вошёл молодой человек, и приблизился к её столу. Он молчал. Наступившую тишину она восприняла как добрый знак. Пауза затянулась, и Юленька улыбнулась своему отражению в его глазах.
Войдя в библиотеку, Алексей сразу же уловил в окружившем его безмолвии то ослепительно привлекательное, что так поразило его утром. Оно не уходило, но он по-прежнему не знал что это, и, только увидев Юленьку, понял. Как-то в недалёком прошлом неумелая медсестра слишком быстро ввела Алексею в вену хлористый кальций. Тогда от захлестнувших его горячих волн он чуть не потерял сознание. Теперь Носков испытывал нечто похожее, только многократно усиленное. Он даже подумал об инфаркте и наступающей смерти. И его вполне устраивало то, что последним увиденным им в этом мире, будет её улыбка. Он успокоился и приготовился умирать, но смерть не приходила, а вместо неё его вдруг заполнило непередаваемое ощущение блаженства и счастья. Он уносил из библиотеки её улыбку, «Триумфальную арку» и договорённость встретиться вечером после дождя. Так началась первая и последняя любовь Алексея Ивановича, оказавшаяся взаимной.
Период ухаживания длился недолго и не сопровождался писанием стихов, пением серенад и другими атрибутами любовной романтики. Робкое воображение Носкова привычно бездействовало. Нет, конечно, были мимолётные видения ярких эпизодов будущей семейной жизни, но он тут же их отгонял, боясь вспугнуть зарождавшееся счастье. Хотя однажды, когда Алексея спросили как они познакомились, он неожиданно для себя ответил: «Это было короткое замыкание, которое навсегда сомкнуло наши жизни». Фраза понравилась, и он пользовался ею, пока она не стала казаться ему банальной. Сегодня на этот вопрос Алексей Иванович коротко отвечает: «В библиотеке».
Привыкание к новому качеству, в котором они вышли из хмурого здания неопределённого стиля, именуемого Дворцом бракосочетаний, произошло на удивление быстро. Алексей и Юля восприняли это как должное и объяснили тем, что очень похожи друг на друга. Их взгляды, вкусы, привычки и состояния души были симметричны. С одной стороны это облегчало жизнь. Выбирая подарки или обычные бытовые мелочи, они, не боясь ошибиться, полагались каждый на свой вкус. Их совместный отдых и развлечения устраивали как одного, так и другого. Их добрачные друзья с машинальной лёгкостью переходили в категорию общих. Казалось, что даже их единственное различие, половое, несколько смягчено и приглушено присутствием в Алексее женственного, а в Юленьке мужественного. В тесном переплетении своих одинаковостей они видели условие вечной гармонии совместной жизни.
Первый год существования семьи Носковых завершился окончанием Юлией Николаевной института и устройством на работу библиотекарем в одну из воинских частей. Помимо основных обязанностей она с удовольствием окунулась в организацию художественной самодеятельности. Благодаря её усилиям был создан вокально-инструментальный ансамбль «Юника», в котором она стала и руководительницей, и вокалисткой. Алексей Иванович по-прежнему трудился инженером в конструкторском бюро авиационного завода и пользовался уважением среди коллег. Как истинный сенсуалист, подводя итоги года, он с удовлетворением отметил, что наводнение, едва не затопившее его мир, перешло в приятное ощущение близости чуткого и понимающего человека. А ещё в мире Алексея Ивановича кроме самолётов, тенниса и жены появилась рыбалка. В этом увлечении, как и в теннисе, он находил возможность выхода за тесные пространственно-временные рамки и наслаждения бездонностью реального и отражённого в тихих водах пруда неба, а также растворения в ароматной прозрачности тишины.
В общем, Носковы с увлечением занялись каждый своим делом, даже не подозревая, что совсем рядом существует притаившееся пресловутое «с другой стороны». С другой стороны, безмятежная убеждённость в пожизненной гармонии, да ещё основанной на похожести, так же опасна, как и зыбка. Ох, как нужно было им прислушаться к народной мудрости о взаимоотталкивании одинаковостей, а не называть её народной глупостью! Задуматься, а не пускать на самотёк становление своей ещё не окрепшей семьи.
Так прошло пять лет, которые окончательно убедили Алексея и Юлю в почти полной их идентичности и тем самым приглушили интерес друг к другу. Его ещё можно возродить без особых усилий; ограда между ними низка настолько, что они не замечают её. Но их бездумная уверенность губительна, их поверхностность непростительна. Хотя внешне всё выглядит благополучно. Семья как семья. Вот и ребёночка родили. Егоркой назвали. Горка – Егорка – Горка… Ещё пять лет, будто с горки скатились и подарили Артурчика. Всё произошло так, как они и хотели. Два сына, два наследника, а впереди – б;льшая и счастливая часть жизни. Так им казалось. В реальности же их семейная жизнь всё отчётливее приобретала контуры какой-то скучной замкнутой схемы. Всё живое и увлекательное находилось за её пределами, волновало и манило. Отдаляло их друг от друга, возводило между ними забор, подобный являющемуся Алексею во сне, только ещё не замкнутый, с узкой скрипящей калиткой. Они общались, но машинально, вяло и без интереса. Задерживались на работе, приходили поздно, уставшие. На занятия с детьми едва хватало времени. Дети чувствовали это и замыкались, создавая каждый свою вселенную. Всё реже из их комнаты доносились звуки детской возни и веселья. «Взрослеют», - думала Юлия Николаевна. Она уже не пела в «Юнике», но по-прежнему активно руководила самодеятельностью, и ей это нравилось. А Алексея Ивановича с некоторых пор стала смутно тревожить тишина в детской. Он чувствовал в ней нечто зловещее. Заглядывал. Видел лежащего на кровати Егора и что-то мастерящего за столом Артура и не испытывал успокоения. Шло время, тревога не уходила. Он решил серьёзно душевно и ласково поговорить с Егором, да всё откладывал. То сам был не готов, то сын казался нервным и взвинченным. «Ведь ему уже скоро восемнадцать лет, а я так мало времени провёл с ним. Я не знаю его друзей, мне неизвестны его увлечения и мечты. Я замечаю его страдания, но не нахожу нескольких минут, чтобы поговорить с ним», - со стыдом думал Алексей Иванович. «В это воскресенье обязательно выкрою время для беседы», - успокаивал он себя. Но приятели пригласили его на рыбалку, и ни в это, ни в следующее воскресенье разговор так и не состоялся. Да и вряд ли он смог бы навести мост между пропастью, разделявшей отца и сына.
Егор любил родителей, но почему-то стеснялся проявлять это чувство. Возможно, это происходило потому, что он сомневался в силе их любви к себе. Они постоянно торопились и никогда не выслушивали его до конца, а ведь именно напоследок он всегда оставлял то самое важное, чем хотел с ними поделиться. На праздники и дни рождения они, как правило, дарили не то, чего бы он хотел и о чём мечтал. Они не позволили ему заниматься желанным фигурным катанием только потому, что дорога до Дворца спорта была дальней и занимала много времени, которого им «и так не хватает», а одного отпускать не решались. И ещё много мелочей помнил Егор, которые вызывали в нём горько-солёную обиду. Именно она, обида, заставила его назло родителям сойтись с парнями, которых в районе все считали отпетыми негодяями. Так он стал наркоманом. Начал с лёгких наркотиков, затем перешёл на героин. Они действительно оказались мерзавцами, унижали его, требовали денег. Он уже подменил два золотых кольца из шкатулки матери на бронзовые, купленные по три гривны у цыганки. Ему было невыносимо тошно, и выхода он не видел. Обо всём этом думал Егор, глотая слёзы и поднимаясь летним воскресным днём по лестнице на последний этаж шестнадцатиэтажного дома, в котором он прожил восемнадцать лет.
Его мать в это время находилась на концерте в честь какого-то юбилея какой-то никчемной организации, а отец – на рыбалке, где в обступившей его тишине, вдруг с ужасом почувствовал неотвратимое приближение взрыва. Алексей Иванович дрожащими руками смотал удочки, бросил их в салон своей «Нивы» и надавил на газ. Пока ехал, он молился всем богам, в которых никогда не верил, просил о помощи бездонное небо, равнодушно впитывавшее его боль и страх, и плакал, плакал, плакал… Когда Носков подъехал к дому, тело Егора уже грузили в скорую помощь.
Мир перестал существовать. Ничего не осталось, только невыносимая боль и жалость. А ещё – монотонно повторяющиеся, словно молитва, слова Егорка – Горка – Егор – Горе… Спустя некоторое время, когда Алексей Иванович вновь обрёл способность размышлять, он пытался осмыслить это роковое созвучие и отыскать в нём образ смерти, её убийственное присутствие. Он не помнит, когда впервые в нём родилась мысль о своей непохожести и обречённости на страдания, но точно знает, что о влиянии имени на судьбу человека задумался сразу после потери сына. Тогда же в их квартире навсегда поселилась скорбная тишина.
Некоторое время казалось, что общее горе сблизило их, и они прижались друг к другу. Однако, вскоре поняли, то была вынужденная мимолётная близость. Нечто подобное испытывает одинокий пешеход, внезапно почувствовавший головокружение и прислонившийся к дереву или фонарному столбу. Они поняли это и вновь оказались по разные стороны забора, боясь удвоить тоску своими похожими, одинаково болезненными воспоминаниями.
В навалившемся мучительном бытии, в самом отдалённом его закоулке заблудился вопрос(жестокий, циничный, идиотский), который ни Алексей, ни Юля не посмели задать себе, а окружавшие их люди и подавно; вопрос, который мозолисто напоминал о себе и ждал ответа: «Изменилась ли жизнь Носковых после смерти Егора?». Если допустить, что вопреки существующим правилам приличия он был задан, то все в один голос сказали бы: «Она не просто изменилась, она перевернулась, зашкалила, взорвалась, рассыпалась на мелкие кусочки, лишилась смысла!». И только один человек, сосед Носковых, скептик и циник Свистунов ответил бы иначе, просто и коротко: «И да, и нет».
Он давно наблюдает за Алексеем Ивановичем и его семьёй и не от того, что живёт с ними на одной площадке, а потому, что является коллекционером и включил Носкова в свою необычную коллекцию. Экспонаты свистуновской галереи – это люди, вещи, теории, образы и прочее, как носители ярких непривычностей, несуразностей и нелепиц. Надо сказать, что к Алексею Ивановичу он относится, как филателист к марке, не обладающей особой ценностью, но чем-то ему приглянувшейся, с доброжелательной критичностью и симпатией. Но случилось это не вдруг, не при их знакомстве в лифте, когда Носков, спросив номер этажа, тут же поинтересовался, не новый ли он их сосед. И даже не после того, как получив утвердительный ответ, нажал не ту кнопку. «С кем не бывает». Интерес пришёл чуть позже. А тогда ни внешность(«совершенно заурядная и прозрачная»), ни имя(«ещё более прозрачное»), ни интуиция не шепнули Свистунову о предстоящем пополнении его собрания. И лишь через две с половиной недели в первый день Пасхи, Светлое Воскресение Христово, под распиравший квартиру Носковых виноватый гул пылесоса, он понял, что в ближайшее время определит для дерзкого безбожника Алексея Ивановича место в своей кунсткамере в соответствии с его уникальностью. «Надо бы внимательнее к нему присмотреться», - подумал Свистунов, ощутив знакомый холодок в груди, который всегда сопровождает очередную находку. Не откладывая в долгий ящик, он сместил время начала утренней зарядки на сорок минут и получил возможность проводить её совместно с Носковым, даже не подозревавшим, что отныне он находится под пристальным взглядом своего нового странноватого соседа.
В свой самый горький период чета Носковых вошла постаревшей и онемевшей. Казалось, какая-то неизвестная науке анестезия поселилась в их жизни и будто страшное ненасытное чудовище с жадностью пожирало всё то, что совсем недавно так живо интересовало и радовало. Этот монстр проглотил все их интересы и увлечения, превратив жизнь в пустое монотонное существование. Не тронул лишь боль, часть которой сублимировалась в обострённое испуганное внимание к Артуру, растерянному и оглушённому смертью брата. В окружившем Артура частоколе гипертрофированной заботы он тотчас почувствовал дефицит свободы. Его переходный возраст был накрыт паутиной болезненной навязчивой любви, в которой он постоянно ощущал скользившую тень брата. Первым делом родители подарили ему щенка, хотя он их об этом не просил. Маленький беспомощный далматин привлёк внимание Артура ровно на неделю, после чего опекуном Ника стал добрый Алексей Иванович. Через месяц, когда малыш подрос, он стал брать его с собой на зарядку. Носков не мучил собаку утомительной дрессировкой и лишь снисходительно наблюдал за жизнерадостным мельканием чёрно-белых пятен в густой зелени травы. В результате столь вольного воспитания Ник превратился в весёлого, бойкого, в меру бестолкового пса, впитавшего значительную часть рассеянности хозяина. Нередко случалось, что домой они возвращались порознь, и забывчивый Алексей Иванович, увлечённый беседой со Свистуновым, вспоминал о Нике только на тринадцатом этаже у дверей квартиры. А спустя час или два кто-либо из числа небезразличных соседей, укоризненно покачивая головой, доставлял Ника на родной знакомо пахнущий этаж. «Так и собаку проглядят», - тихо бурчал он, а про себя добавлял, не решаясь произнести вслух: «…как проглядели сына».
Однако эта невысказанная часть фразы уже витала в воздухе и являлась предвестником нарождающейся волны осуждения, которая часто приходит вслед за волной сочувствия. Но помутневшее от горя сознание Алексея и Юлии ещё не восстановилось и не было готово к приёму второй волны. Все атрибуты их прошлой жизни превратились в символы, которые поселились на самом краю сознания, точно призраки в старинном английском замке. Заброшенная рыбалка, как тревожный образ взорвавшейся тишины того убийственного июньского воскресенья. Проданная «Нива», как утратившая надобность. Захиревшая самодеятельность, как суетная и ненужная. Шокированная ракетка, как результат сокрушительного поражения. Отошедшие друзья, как обитатели параллельного мира. Всё это пока ещё находилось по ту сторону их пространства и лишь в редкие минуты просветления напоминало о себе едва слышными вздохами души.
В её существовании и бессмертии материалисты Носковы убедились на собственном горьком опыте. То, что в них умерло, как казалось, навсегда, с течением времени постепенно оживало, оттаивало, приобретало прежние контуры. Это неторопливое возрождение они чувствовали в промежутках, свободных от тягостных воспоминаний. С годами промежутки увеличивались, а воспоминания избавлялись от отчаяния. Первыми это заметили соседи. И если бы им при этом был задан тот, некогда табуированный вопрос, ответ звучал бы по-другому: «Ничего не изменилось. Как жили, так и живут». Ох уж эти любознательные соседи! Они подмечали всё, даже то, что сам Алексей Иванович считал совершеннейшими пустяками. Он по-прежнему давил не на ту кнопку лифта(всегда почему-то под номером двенадцать), словно посредственный стрелок, никогда не попадающий в десятку. Он с неизменной регулярностью оказывался в троллейбусе, следующем по другому маршруту. Он мог по три раза на день здороваться с одним и тем же человеком, а в иной раз пройти мимо него, молча окинув отрешённым взглядом. Он никогда вовремя не переводил часы с летнего на зимнее время и обратно. И ещё многое в Носкове удивляло(«и ведь не профессор») и тревожило(«вот почему самолёты-то падают»).
Все эти многочисленные случаи и высказывания, а также рождённые под крышей дома слухи, новости, настроения не растворялись бесследно во всепоглощающей бесконечности, а каким-то непостижимым образом концентрировались в маленькой, вертлявой, как у синички, головке консьержки Анжелы Васильевны и светились в её острых глазках непреодолимым желанием расширить территорию своего обитания. С аппетитом проглотив какую-нибудь гадость, она тут же по секрету делилась ею с первым встречным. Назначив себя главной выразительницей общественного мнения, она считала своим долгом донести его до сведения каждого обитателя дома. Анжела Васильевна, как и большинство жильцов, не любила Носкова. За его несоответствие её стандартам. За подозрительную трезвость(хотя трое её сыновей – беспробудные пьяницы). За шум пылесоса по воскресеньям. За то, что не опустился после смерти сына. За утренние зарядки, поднимающие её с постели, чтобы открыть входную дверь. А летом Алексей Иванович усиливал её нелюбовь к себе тем, что обирал всю поспевшую за ночь на склонах стадиона ежевику, которую Анжела Васильевна почему-то считает своей. Тем проще ей оказалось оформить безжалостную максиму общественного мнения касательно смерти Егора(кстати, деньги на его похороны среди жильцов собирала А. В.) и озвучить её в ходе лёгкой словесной перепалки(неважно по какому поводу) с Юлией Николаевной. «Своими странностями вы собственного сына до могилы довели». Удар пришёлся ниже пояса, и Юлия возненавидела не только болтливую Анжелу, но и «всё подлое консьержское племя». С того дня Носковы вместо положенных консьержкам ежемесячных двадцати пяти гривен вносили двенадцать с полтиной. Обыватели восприняли это как обыкновенную жадность.
Возникает вопрос, страдает ли Алексей Иванович этим мерзким пороком? И тут нет однозначного ответа. Известен случай, когда Носков-старший по просьбе Носкова-младшего, Артура, отдал его малознакомому товарищу без расписки взаймы все сбережения семьи. Сомневающийся во всём Свистунов, тогда, не колеблясь, заявил Алексею: «Плакали ваши денежки, примите мои соболезнования.» Но деньги чудом возвратились. В другой раз Алексей Иванович вручил две тысячи долларов авансом сомнительному частному зубному врачу-одиночке, который в тот же день исчез. Гиппократ отсутствовал месяц, но деньги всё же вернул.
С другой стороны… На сей раз речь пойдёт об обратной стороне души.
В то утро всё происходило, как обычно. Из подъезда дома номер восемь, что на проспекте Независимости, вышли двое мужчин с собакой. С наслаждением вдохнув порцию ещё не взбаламученного суетой и свободного от газов прохладного осеннего воздуха, они направились в сторону школьного стадиона. Как обычно, пока шли, один из мужчин два раза с промежутком в тридцать четыре шага приседал, чтобы завязать развязавшийся шнурок сначала на правом, затем на левом кроссовке. Эту процедуру Алексей Иванович подкреплял одним и тем же, неизменным на протяжении многих лет, междометием. А Свистунов, подсчитывая шаги, пытался угадать, на каком из них вновь случится эта маленькая неполадка, и, как правило, угадывал с точностью в два-три шага. В то утро он поставил на тридцать пять и удовлетворённо усмехнулся, когда Носков присел во второй раз.
Следует пояснить, что их утренняя процедура состоит из нескольких частей(выход на стадион, несколько кругов пробежки, переход на гимнастический городок во двор школы, исход) и напомнить, что обычно все эти этапы сопровождаются  хаотичным зигзагообразным чёрно-белым мельтешением. Иногда на каком-то из них оно исчезает, но вспоминают о Нике только у двери. А потом его приводят соседи.
В то утро они, как всегда, не зафиксировали момент прекращения привычной ряби в глазах, и только на этапе исхода Свистунов заметил: «Опять Ник загулял», и напрягся в сладостном предвкушении…
Дело в том, что энергичная Юлия Николаевна всё-таки разорила в подъезде «осиное гнездо сплетниц», ликвидировала ячейку «подлого консьержского племени», убедив податливое и доверчивое большинство в предпочтительности домофона. И теперь грязный, ободранный лифт, заплёванная площадка первого этажа, аммиачная вонь и треснувшее зеркало встречают под оглушительный аккомпанемент домофона обманутых жильцов. Свистунов был категорически против этой глупой, антигуманной реформы, и после её осуществления, пользуясь рассеянностью Носкова, мстил Юлии Николаевне её же оружием. 
Итак, они подходили к дому, и Свистунов напрягся в сладостном предвкушении момента, когда Алексей Иванович, звеня в кармане ключами от квартиры(в том числе и электронным), неуклюже нажмёт нужные кнопки. И только после того, как это никчемное приспособление начнёт издавать пронзительные звуки, будя обитателей нижних этажей, а также спящую Юлию Николаевну, Носков судорожно достанет ключ и прекратит этот гнусный вой. И в этот раз прогноз осуществился. Всё прошло, как всегда, привычно и обыденно. Вот только Ника не привели ни через час, ни через пять. А вечером напряжённую тишину пронзил агрессивный и требовательный телефонный звонок. Алексей Иванович, оторвавшись от беззвучной, но зрелищной трансляции кровавого кличковского побоища, поднял трубку.
- Ваша собака у меня.
- Очень хорошо. Отпустите и она прибежит.
- Не прибежит, она далеко.
- Ничего, что далеко. Прибежит.
- Это всё, что вы хотите мне сказать?
- Да.
Гудки в трубке проскулили голосом Ника просьбу о помощи. Бескомпромиссный Носков нажал на рычаг и простонал: «Какой же я жалкий предатель!» Так закончилось восьмилетнее пребывание Ника в семье Носковых, и они ещё долгое время задерживали взгляд на случайно встречавшихся далматинах.
Спустя несколько дней Юлия Николаевна услышала окончание телефонного разговора мужа. «…Вы неправильно поняли. Проспект Независимости. Да. Но на адресной табличке нашего дома какие-то анархисты закрасили приставку «не». Да. Проспект Зависимости. Жду.» «Кто это?» - с надеждой спросила она. «Скоро узнаешь.» А через час сослуживец Алексея Ивановича принёс котёнка в виде белоснежного пушистого комочка. Пока Носков, прихватив коробку из-под своих вечно развязывающихся кроссовок, бегал за песком, его жена с грустью подумала: «Было бы хорошо, если бы этот комочек превратился в гладкого лысого колобка и укатился подальше с глаз долой.» Но он остался и вырос в надменную и капризную кошку Мадлен.
Можно с уверенностью сказать, что Алексей Иванович Носков принадлежит к части населения Земли, альтернативной той, которая умеет и любит дарить подарки. Он не умеет и не любит. Даже не столько не любит, сколько не умеет. Истинным наказанием для него всегда были походы по магазинам в поисках какого-нибудь подарка к очередному празднику или юбилею. Детям Алексей Иванович дарил безделушки, не вызывавшие у них чувства радости и благодарности. Знакомые и друзья, получая от него «сувениры»(как он скромно называл купленные плоды своей ещё более скромной фантазии), скрывали недоумение за фальшивыми улыбками. Жене после пяти лет совместной жизни он, как правило, преподносил предметы сугубо утилитарно-бытового предназначения: кастрюлю, чайный сервиз, соковыжималку и прочее. А однажды к Восьмому марта подарил ей торшер и установил его около своего кресла, в котором любил читать газеты и детективы. Цветы не дарил, ибо они в его системе ценностей существовали только живыми на клумбах, полянах, лужайках. Поэтому, собранные в букеты в качестве подарка «трупики» хризантем, роз, ромашек, он считал кощунством и пошлостью. По его мнению, единственным местом, где срезанная цветочная красота гармонировала с разлитой вокруг скорбью и печалью, было кладбище. Туда и только туда, на могилу сына относил он белые букеты и оставлял их рассыпанными на чёрном граните памятника.
Было бы не страшно, если бы подарки Алексея Ивановича просто терялись, разбивались, перегорали (что происходило довольно часто). Увы, иногда они жестоко наказывали за легкомысленное к себе отношение. Так произошло с подаренным Артуру на двадцатилетие столярным мини-станком. К тому времени увлечение сына выстругиванием, выпиливаем и прочими операциями с деревом переросли в страсть, и подарок отца (редчайший случай) пришёлся очень кстати. Артур быстро освоил станок и за два года изготовил с его помощью бесчисленное множество всяких фигурок, рамок, шкатулок и дудочек. Всё шло хорошо до того рокового дня, когда он, оставшись дома один, включил станок. В это время Свистунов плотно позавтракал любимыми пельменями со сметаной, рецепт приготовления которых он унаследовал от давно умершей матери, и, одевшись, уже собирался выходить на традиционную прогулку, как вдруг раздался звонок в дверь. На пороге стоял бледный окровавленный Артур. В его левый глаз впился металлический осколок. «Лопнуло лезвие станка. Вызовите, пожалуйста, скорую». Милиция появилась одновременно с медиками. Артура увезли, а Свистунов ещё долго объяснял молодому лейтенанту, что случившееся не являлось ни терактом, ни налётом ниндзя, а было очередным предупреждением судьбы, так сказать, её чёрной меткой, а, возможно, и бунтом потревоженной тишины (что совсем уж отдавало мистикой). Поверив, наконец, в отсутствие злого умысла со стороны людей, неопытный страж порядка никак не мог понять глубокомысленные и туманные рассуждения свидетеля о роли судьбы и какой-то там тишины. Отнесясь в конце концов к ним как к старческому бреду, он не стал вносить их в протокол. Глаз Артур потерял, а его место впоследствии занял искусно изготовленный протез. А Свистунов, прогулявшись и успокоившись, пришёл домой и записал в дневник то, что излишне эмоционально и безуспешно пытался объяснить милиционеру:
«Только тот хаос, который пронзён мыслью, способен преобразоваться в гармонию. Мировое яйцо, породившее из себя весь мир, неизбежно протухло бы, не будь оно согрето горячими лучами Разума. Именно он оформляет хаос в мироздание, ибо форма есть результат компромисса между разумом и бесформенностью. Следовательно, способность к компромиссу является той первопотенцией, которая лежит в основе будущей гармонии. Инфантилизм в противовес разумной зрелости не предрасположен к компромиссу. Ему гораздо комфортнее копаться в своей песочнице, отгородившись от наседающего мира. Все хаотичные системы инфантильны, непредсказуемы и подвержены «эффекту бабочки».
По этой записи, насквозь пропитанной метафизикой (с чем-то соглашаясь, с чем-то нет), можно догадаться, что главной причиной всех бед и несчастий Алексея Ивановича и его семьи является господствующий в ней инфантилизм. О мести тишины философствующий сосед писать не стал, так как и сам не был в ней убеждён. Что же касается компромисса, то можно с уверенностью сказать, Носковы его не искали. Но не потому, что не могли, а потому, что он им не был нужен. Каждый из них всегда жил своей параллельной жизнью. Три жизни, три оставшихся жизни, приютившиеся под одной крышей.
И опять ничего не изменилось. По-прежнему в их квартире гудит пылесос, когда все добропорядочные прихожане возвращаются из церкви с корзинками, наполненными освящёнными куличами, яйцами, водкой (для мужчин) и кагором (для женщин). Как и раньше, Носковых никто не видит вместе ни гуляющими, ни идущими в гости, в театр или гастроном. Всё так же остаётся неведомым, почему Алексей Иванович перемещается на службу таким необычным способом. И ещё много всяких странностей и чудачеств, которые жизнь Носковых уводят в сторону от жёстких стандартов, общепринятых норм, обветшалых традиций и вызывают неприязнь соседей. Всесильный и наблюдательный мир не остаётся в стороне и пытается заставить их быть внимательнее к нему, периодически наказывая, но и чем-то радуя.
Случилось то, что и должно было случиться. В промежутках между выпиливанием и выстругиванием Артур успел влюбиться. Его избранницей оказалась хрупкая, прозрачная, как весеннее утро, девушка. Похожая на школьницу, Настя покорила ещё не повзрослевшего Артура (как когда-то Юленька Алексея) своей навсегда застывшей, увеличенной очками портретной полуулыбкой, которую он почему-то назвал загадочной. «Эге»,  - встрепенулся Свистунов, как-то окунувшись в её полуулыбку. «Вторая степень отрешённости», - констатировал он, подобно врачу, определяющему группу инвалидности. А ещё он подумал, что Анастасия без осложнений войдёт в семью Носковых, и не ошибся.
Она сразу же стала своей настолько, что деликатный Алексей Иванович ещё долго не мог привыкнуть со стуком входить в их с Артуром комнату. Настя обожала цветы и превратила комнату и лоджию в оранжерею, заставив их керамическими горшочками разной величины и формы, из которых приветливо улыбались фиалки, хлорофитум, аспарагус.
Свёкор и свекровь души не чаяли в невестке, и однажды, решив сделать приятное, Носков-старший подарил ей соколёнка, купленного им на птичьем рынке. При этом он торжественно и пафосно воспроизвёл заранее выученный монолог: «Настенька, ты превратила часть нашей квартиры в цветущий сад, а какой же сад без птичек. Пусть этот орёл (перепутал с соколом) украсит его и сохранит ваш покой». Артур вмиг соорудил бамбуковую решётку и Гриша был выпущен на лоджию. Очень быстро и профессионально он переломал почти все цветы и разбил несколько горшков, а также изгадил всю лоджию. После этого Настя люто его возненавидела и с нетерпением стала ждать холодов. Смутно догадываясь о недовольстве жены, Артур ещё до прихода зимы попытался избавиться от буйного Григория. С этой целью он посетил два зоопарка, но условия содержания там птиц его не удовлетворили. Между тем, осень всё чаще напоминала о себе непогодой. Все обитатели квартиры Носковых затаились в ожидании морозов, думая каждый о своём.
Реалист Свистунов, проанализировав ситуацию, ожидал трагической для Гриши развязки. Поэтому, когда в один из холодных дней(-5 ;С) он встретил Анастасию, чему-то радостно улыбающуюся, то с грустью подумал: «Вот и околел наш бедный сокол Гриша». Но он не угадал. А утром Алексей Иванович сообщил, что решил птичью проблему с помощью UFO и полиэтиленовой плёнки. «Чему же тогда радовалась Настя?»
Зиму пережили благополучно, как, впрочем, и следующую. И ещё несколько лет и зим… Изменилось многое, и всё осталось по-старому. Откуда-то из глубины моего повествования всплывают, словно пузыри, простые, на первый взгляд, вопросы. Стал ли взрослее пенсионер со стажем Алексей Иванович Носков? Научился ли чему-нибудь в этом утомительном противоборстве с миром и самим собой? Ну, конечно же, да! Вглядитесь пристальнее и поймёте, что перед вами другой человек. Вот он сидит в любимом кресле под подаренным жене торшером, грустно смотрит на неё, женщину, которую когда-то любил, с которой прожил больше двух третей своей жизни, и с тоской думает, что не понимает её точно так же, как она не понимает его, что изгородь, образовавшаяся в первые годы их совместной жизни, выросла в глухой забор с редкими щелями, сквозь которые им пока ещё удаётся общаться; что смерть сына не только не разрушила этот забор, но ещё более укрепила его, и что за оставшиеся данные им судьбой годы он превратится в Великую Китайскую стену без щелей и пробоин, разделив их судьбы на два случайно соприкоснувшихся мира. Придёт время, и они унесут тайну своего одиночества в бесконечность, которая когда-нибудь будет разгадана Мировым Разумом, и он сумеет разрушить заборы, отчуждающие людей друг от друга и замыкающие их в жалком и убогом эгоизме.
Об этом скучным осенним вечером размышлял Алексей Иванович, или о чём-то другом, никому знать не дано. А тревожить его глупыми вопросами не имеет смысла.