Голодное сердце 9

Возвращения Марино Фальеро и Йоринда Мура с пленными все начали ждать ещё с утра, хотя отряд людей принца Шейкоба, выехавший незадолго до рассвета, к этому времени, должно быть, только проехал половину дороги к Бараделло.
Хэриворд  Шентон, оставшийся по приказу принца, долго мерил большими шагами галерею,  отдавая бестолковые и противоречивые хозяйственные распоряжения своему оруженосцу. Бертель, который знал, что дело рано или поздно закончится взрывом, медленно делал вид, что поспешает с их выполнением. Когда же  сотник пытался ускорить его передвижение , парень возмущённо орал на весь двор:
- Да я и так всё делаю из последних сил! Ни один хозяин так не гоняет свою лошадь, как  меня!
Дело решила поправить жена Хэриворда, госпожа Беатрикс, обратившись к мужу с мягким увещеванием. Поскольку только этого ему в данный момент и не хватало, сотник остановился и, не находя слов, так выразительно посмотрел на неё, что госпожа Беатрикс прижала к глазам вышивание и, заливаясь слезами, ушла в свою комнату. Если бы она стала кричать на мужа или противоречить, взрыв, которого ждали окружающие, несомненно, обрушился бы на неё, но поскольку Хэриворд мог вынести всё, кроме безропотного страдания, он высказал накипевшее сразу всем и никому. Уперев руки в бока, сотник рявкнул в пустой двор, где опасались пока показываться даже солдаты из чужих отрядов:
-Как же вы все мне дороги! Это же не сотня, а сплошные изверги! У вас же не лошади, а призраки моровой язвы! Да вам не оружие держать, а только ухват и сковородку с яичницей!
Плюнув напоследок, Хэриворд Шентон отправился на смотровую площадку ближайшей сторожевой башни, чтобы с её высоты рассматривать окрестности и ждать новостей. По дороге он навёл трепет на всех повстречавшихся ему часовых, разогнал котов и распугал голубей, живших под крышей башни.
Вскоре после его ухода двор снова ожил  и наполнился людьми. Оруженосец Бертель, за неимением лучшего занятия,  отправился играть в кости со своим лучшим приятелем, оруженосцем сотника Хомфолка. Они затеяли спор, чем думает человек.
-Спроси любого учёного монаха, он тебе скажет, что человек думает сердцем! – доказывал Бертель.
-Почему же, когда в бою отрубят голову, то тело не двигается, если в нём есть сердце, которое может думать и приказывать ему? – не сдавался Симеон.
-А какой смысл ему думать о жизни на земле? Ведь у него нет больше рта, который может есть и пить, глаз, которые могут смотреть, ушей, которые могут слушать? Ты бы хотел умереть с голоду, будучи слепым и глухим? Вот душа  и вылетает через дырку в шее. В раю-то у нее снова будет голова!
-Это кто же у нас тут такой премудрый? – раздался голос отца Себастьяна. – А ну, пошли оба чистить лошадей на конюшню! Не по рангу вам тут рассуждать о душе!
-Вот всегда вы так, отец Себастьян! – укоризненно произнёс Бертель. – А потом будете упрекать, что все только и думают о лошадях да собаках! Вы же сами говорили об этом на проповеди в прошлое воскресенье.
- А ну рысью, куда сказано!
-Мы, конечно, пойдём, - кротко согласился Бертель. – Скажите только этому Фоме Неверующему, чем думает человек.
-Сердцем конечно!

 Госпожа Беатрикс, которая вышла на галерею и села вышивать на каменную скамью у перил, с удовольствием наблюдала посрамление своего врага – оруженосца.   Месяц назад, зная, как его господин строго относится к вопросам нравственности, Бертель своими наговорами  способствовал изгнанию личной служанки госпожи Беатрикс, которая ему не нравилась. Поскольку Хэриворд очень разборчиво относился к кругу общения своей жены, он до сих пор так и не нашёл замены служанке, заявив, что оруженосец вполне справится с поручениями, которые может дать ему женщина. Бертель, однако, скрипя зубами, подчинялся просьбам жены своего господина лишь тогда, когда последний находился неподалёку, во всех же остальных случаях она существовала для него не больше, чем придорожный столб. Пребывая в постоянном состоянии полной беспомощности в отсутствие мужа, госпожа Беатрикс сама свела знакомство с единственной находившейся рядом с ней женщиной, госпожой Ойглой Магненцией. Через своего крепостного парня Эрманна госпожа Ойгла помогала ей в доставке покупок с базара и воды из колодца. Правда, общаться они могли лишь урывками, потому что дочь лекаря была не почтенная пожилая замужняя матрона, а незамужняя девица двадцати семи лет, да ещё вынужденная содержать себя сама, а потому, в глазах Хэриворда, компания для его жены неподходящая.
Сейчас, когда главный её недруг был изгнан со двора, госпожа Беатрикс могла поговорить с Ойглой., которая вышла из своей комнаты, одетая в дорожный плащ и новое покрывало.
-Вы куда-то собрались, госпожа Ойгла Магненция фийя? – спросила она.
-Да, я хочу съездить помолиться в базилику святых Петра и Павла, - ответила дочь лекаря
-Счастливая, я бы тоже хотела поехать, но муж мой, господин Хэриворд, сегодня весь день, должно быть, будет не в духе, и , конечно, не даст своего согласия. 
-А что с ним случилось?
-Видите ли, госпожа Ойгла, он всегда гордился тем, что постоянно возил с собой неприкосновенную сумму денег, которая должна была обеспечить меня в случае его внезапной гибели. Он постоянно объяснял мне, что и как я должна буду сделать в этом случае. Муж  предлагал мне самой выбрать, захочу ли я снова выйти замуж или использую деньги как взнос на вступление в монастырь. Лично ему представляется, что последнее,  с учётом того, что я не сильна в делах, надёжнее, так как какой-нибудь человек может обобрать меня и оставить в нищете. Я всегда ужасно пугаюсь, когда он заводит такие речи.
-Значит, у вас нет родных?
- Таких, чтобы могли помочь мне, нет. И вот теперь эту неприкосновенную сумму  муж отдал Марино Фальеро,  и она едет в сумке командира четвёртой сотни в сторону Бараделло, чтобы стать частью выкупа за командира пятой сотни, господина Рихимера де Вера. Мужу ещё накануне стало  мерещиться, что господин Фальеро, человек безусловно надёжный, обязательно её потеряет, или что его самого убьют и ограбят враги,  в силу чего все жертвы будут напрасны. Он так сердится, что послали не его!
Госпожа Ойгла попрощалась и спустилась вниз, где её крепостной парень уже держал наготове лошадь. Ей нужно было торопиться, чтобы вернуться к обеду и успеть приготовить всё необходимое для командира пятой сотни. Ещё вчера она уговорилась об этом с  его оруженосцем, который с вечера пытался протопить сырое помещение, в котором должен был расположиться его господин.
В этот день шесть лет назад умер отец Ойглы, и ей хотелось поставить свечу за упокой его души. С тех пор как количество больных на руках у неё уменьшилось, а количество свободного времени увеличилось, дочь лекаря начала ощущать смутное недовольство и пустоту вокруг себя, обычные в таких случаях. Она лечила этот недуг постоянным движением, стараясь заполнять праздный ум новыми впечатлениями, в частности поездками в разные места города. Чтобы не вызвать нареканий своему поведению, она соединяла поездки с посещениями разных городских церквей.
Базилика Петра и Павла находилась почти возле самой городской стены. Это был небольшой храм, сложенный из крупных серых блоков, с грубоватой резьбой над входом, один из самых старых храмов Ловенны. Когда Ойгла входила под своды базилики, старик-нищий, сидевший у входа, ухватил её за край плаща и, осклабившись, сказал:
-Что, красотка, и ты желаешь пристроить свои увядшие прелести?
Дочь лекаря грубо выдернула плащ, удивившись такой наглости, а какая-то незнакомая женщина ей пояснила:
-Не обижайтесь, добрая госпожа, только это единственное место в городе, где венчают без троекратного оглашения.
Внутри было холодно, сыро и тихо. Перед иконами в потемневших серебряных окладах дрожащим маревом огоньков горели свечи. Пахло воском. Ойгла затеплила свою свечу и замерла, печально задумавшись. Пламя между тем растопило воск в верхней части свечи, отчего образовалось прозрачное золотистое озерцо. Когда оно переполнилось, то через край излилась прозрачная восковая слеза и поползла вниз. Ойгла смотрела, как завороженная, когда лёгкий шорох заставил её обернуться. Неподалеку от себя она заметила Ирлинга Хомфолка, который стоял в том же безысходном оцепенении, в котором несколько мгновений назад находилась она сама. Вдруг дочь лекаря заметила, что к нему подбирается тот самый нищий, что сидел у входа. Он остановился на расстоянии и несколько раз вытянул шею, словно стараясь получше разглядеть сотника, но тот, занятый своими мыслями, его не заметил. Тогда нищий подошёл ближе и дотронулся до локтя Ирлинга. Сотник обернулся к нему. Нищий что-то сказал и, приподняв углы рта, обнажил десну с несколькими пеньками чёрных зубов. Ирлинг ответил и сделал движение, словно хотел уйти, но мерзкий старик вцепился в его одежду. Сотник попытался стряхнуть его, и это удалось не сразу. Создавалось впечатление, что нищий знал его и говорил нечто неприятное. При этом он был так уверен в своём праве, что не постеснялся даже попытаться перегородить путь человеку, находящемуся неизмеримо выше него по сословию. Тогда Ирлинг Ирлингфорсон резко, с неожиданной силой оттолкнул его и быстро вышел из базилики. Пока нищий, кряхтя, поднимался и что-то кричал ему вслед, Ойгла Магненция, испуганная тем, что теперь старик может привязаться и к ней, выбежала наружу. Хотя она очень спешила, сотника на улице она уже не застала.
Когда дочь лекаря вернулась в цитадель, весь центральный двор был заполнен народом: кто сидел возле колодца, кто выглядывал из окон, кто свешивался через перила галереи. Все разговоры крутились лишь вокруг того, где по чьим расчётам должен был находиться ожидаемый отряд. С галереи женщину окликнула госпожа Беатрикс:
-Хорошо ли съездили, госпожа Ойгла? - спросила она.
-Да, спасибо, очень хорошо.
-Не встречали ли вы господина Ирлинга Ирлингфорсона? Он всегда ездит в эту базилику, и сегодня с утра туда собирался.
-Нет, госпожа Беатрикс, я его не встречала, - ответила Ойгла, чтобы избежать лишних вопросов и на досуге получше обдумать сцену, невольной свидетельницей которой она стала.
Время до вечерней службы она провела в заботах о своих больных и о подготовке помещения для господина де Вера.
Вечером паства так и не смогла в полной мере оценить  поучительное внушение отца Себастьяна про участь грешников, которые только и думают, что о мирском. Не один  рассеянный взгляд скользил по стенам церкви, потолку и верхушкам капителей колонн, на которых специально для таких ротозеев были вырезаны из камня разные демоны, в напоминание о том, кто охотится каждую минуту за душами плохих верующих.
После службы все снова заняли свои места во дворе, окнах и на галерее. Хэри Шентон, устав от бесплодного бдения на башне, спустился и устроился на скамье рядом с женой.  Изредка он перебрасывался словом-другим с Ирлингом Хомфолком, стоявшим рядом, опершись на перила.  Разговоры пошли о том, что пора бы отряду вернуться, и о причинах, которые могли задержать его возвращение.
-Нет, это невозможно больше слушать! – не выдержал, наконец, Хэри Шентон. – Отец Себастьян, расскажите всем что-нибудь полезное.
-Что рассказать? – отозвался из-под галереи стоявший там священник. – Вот разве что как я совершил паломничество в Рим…
-Давайте про Рим, - согласился Хэри и скомандовал, разглядев в сумерках своих солдат: - Первая сотня слушает особенно внимательно! Завтра всё спрошу!
-Как известно, 22 февраля 1300 года наш святейший папа Бонифаций VIII издал буллу, которая обещала полное прощение грехов всем тем, кто в течение этого года посетит базилики святых Петра и Павла. Я отправился туда в сопровождении одного святого отца, который сопровождал меня по дороге в университет. По земле Италии мы шли в совершенной безопасности, так как в этой стране в честь юбилейного года был установлен Божий мир. Огромные толпы двигались вместе с нами. Говорят, что каждый день в Рим входило и выходило до 300 000 человек. Мясо и рыба на базаре были очень дёшевы, а вот сено для лошадей продавали втридорога. К святым Петру и Павлу вёл мост Ангела, застроенный лавками и поделённый на две части. Стража следила, чтобы в целях безопасности те, кто шёл к святыне, двигались по одной стороне моста, а те, кто возвращались – по другой.  Я увидел величайшую ценность – плат святой Вероники, на котором отпечатался лик Господа нашего, которому она промокнула залитое кровью и потом лицо, встретив его по пути к месту казни. Как и другие паломники, я оставил своё пожертвование на алтаре. Приношений было так много, что два клирика, стоявшие с граблями, непрерывно сгребали их в сторону, чтобы расчистить место для следующих пожертвований.
-Неужели там было столько золота? – раздался чей-то голос.
-Да нет, всё больше мелкая монета, - ответил отец Себастьян.
В это время мост заскрипел, и на нём показались первые всадники возвращающегося отряда. Люди хлынули к воротам. Сотники  Хэриворд  Шентон и Ирлинг Хомфолк приложили немало усилий, чтобы толпа дала въехать во двор как людям, так и телегам с ранеными и больными пленными, которые не могли пердвигаться верхом на лошадях.
Госпожа Ойгла хотела сначала спуститься вниз, но потом поняла, что ей не пробиться через любопытных, жадно рассматривавших вновь прибывших. В создавшейся давке сначала трудно было что-либо понять. Сутолока, сопровождалась криками сотников и их солдат, пытавшихся отодвинуть ротозеев.  К шуму, производимому людьми,  присоединился лай сначала замковых, а затем и городских собак. С высоты толпа напоминала большое, неуклюже ворочающееся животное. Когда, наконец, телеги пробились, одна из них остановилась внизу, прямо под тем местом галереи, где стояла госпожа Ойгла. Под напором окружающих она несколько раз сдавала то вперёд, то назад.  Из-за этого люди, сидевшие по краям, едва не упали под колёса. По напору зевак Ойгла поняла, что в этой телеге и должен находиться тот, кого всем так хотелось увидеть – попавший в плен раненым и претерпевший нечеловеческие муки командир пятой сотни Рихимер де Вер. Дочь лекаря хорошо знала его в лицо и вскоре убедилась, что так оно и есть. Он лежал с закрытыми глазами, и голова его покачивалась в такт движениям толкаемой телеги. Даже с высоты галереи женщина могла сказать, что этот молодой человек находится в полном сознании и лишь напряжением воли скрывает, как он страдает от толчков. Наблюдения Ойглы подтвердились. Когда любопытных удалось отогнать,  и Хэриворд обратился к Рихимеру, тот сразу повернул к нему лицо. Они переговорили о чём-то, после чего двое солдат начали доставать командира пятой сотни из телеги. При этом они случайно согнули его тело в пояснице, отчего оно резко изогнулось, и Ойгла услышала прорвавшийся сквозь сжатые зубы глухой вскрик.  Она поняла, что подготовленная для пострадавшего кровать не пригодится. С такой спиной он сможет лежать только на твёрдом длинном сундуке.
Госпожа Ойгла поспешно пошла к помещению, приготовленному для Рихимера. Его оруженосец,  парень унылого вида с печально повисшими соломенного цвета усами, стоял у двери.
-Давай перестелем постель на сундуке: твой господин не сможет спать на кровати, - сказала она ему.
Они уже заканчивали свою работу, когда солдаты втащили Рихимера и переложили на сундук. Он взглянул на Ойглу осмысленными глазами, неестественно блестевшими в полутьме комнаты, освещённой лишь тлеющими в камине дровами и свечой, которую оруженосец поставил на табурет в изголовье сундука. Дочь лекаря взяла Рихимера за руку. Рука была сухой и горячей. Кровь в месте, где прощупывался пульс, проталкивалась сильными и резкими толчками. Женщина уже знала, что помимо прочего, этот человек особенно страдает от  постоянной боли в спине. При малейшем движении она резко обостряется в тех метах, где мышцы крепятся к позвоночнику, и расходится по рёбрам.  Женщина ощущала, что Рихимера раздражают находящиеся вокруг люди, потому что они создают шум, а он устал от боли, которая не даёт ему отвлечься ни на минуту. При этом сам он выглядел спокойным, почти равнодушным, и лишь внимательно обводил всех глазами, словно стремился запомнить. Отправив всех за дверь и уверив Хэриворда Шентона в сотый раз, что она сразу позовёт его, если что, госпожа Ойгла вернулась к Рихимеру.
Хотя в самую пору было оставить его отдохнуть, дочь лекаря сначала должна была убедиться, что кроме спины, у командира пятой сотни нет повреждений, которые грозили бы ему гибелью в случае малейшего промедления. Он молча терпел и при этом смотрел в упор, словно хотел разглядеть что-то в её лице. Госпожа Ойгла поймала себя на нехорошей мысли, что она, должно быть, тоже в упор рассматривает его: в глубине души ей хотелось узнать, что делается там, в сердце человека, пережившего такие страшные испытания. Ей доводилось не раз видеть подобные случаи, но этот был особенным. Рихимер не выглядел сломленным, его рассудок внешне не казался глубоко потрясённым, он не напоминал поведением больное животное, стремящееся забиться в тёмный угол, где его никто не увидит. Напротив, внутри этого человека ощущалась какая-то особенная тишина. В ней не было ни криков, ни стонов, ни скрежета зубовного. Она была наполнена, но непонятно чем. Госпоже Ойгле даже вспомнились слова из старинной песни: «Ты словно из мира другого глядишь».
Закончив осмотр, госпожа Ойгла показала больному чашу с настоем сонного мака и произнесла:
- Сейчас ты выпьешь вот это и будешь спать, а утром я приду и посмотрю, что делать дальше. Пить будешь из моих рук, и я буду держать твою голову. Не пытайся приподнять ни руки, ни плечи.
Рихимер показал глазами, что он согласен. Напоив его, Ойгла вышла на галерею, поманив за собой оруженосца.
- Господин де Вер скоро уснёт, - тихо сказала она, - но сон его будет тяжёлым и беспокойным.  Быть может, он станет много говорить и даже пытаться встать. Тебе придётся сидеть с ним всю ночь и смотреть, как бы он не упал.
Затем она вернулась к себе. Старик Стефан засуетился, расставляя на низком столе запоздалый ужин. По ходу дела он пересказывал всё, что успел узнать о поездке отряда в Бараделло.
-Говорят, господин Фальеро видел в Бараделло группу баронов из Финале. Они вроде были не рады такой встрече и попытались сделать вид, что не узнали наших людей, но господин Фальеро учтиво им поклонился. Не иначе, как герцог снова что-то затевает. Эти бароны из Финале – продажные шкуры.
Принцу нужно было додавить их прошлой осенью…
-Да, да, - кивала головой госпожа Ойгла, но сама старика не слушала.
Она взяла отцовскую псалтырь и, открыв её наугад, ткнула пальцем в первую попавшуюся строку, после чего прочла: «Все воды твои и волны твои прошли надо мной…»
«Да, - подумала она, - похоже, словно я гляжу в воду, а Рихимер де Вер смотрит на меня из бездны, с той стороны зыбкой поверхности. Кажется, что он близко, но дотронься до воды, и отражение исчезает. Что же такого узнаёт человек, который пересекает определённую черту? Что даёт ему силу смотреть так открыто, с таким спокойным равнодушием к человеческому любопытству и злословию? Что он знает такого, чего не знаю я?»