Ваш Радик

Рассказ опубликован в журнале "Новый мир".
   
В то лето Валера  маялся несчастной любовью. Иногда было совсем туго: ел какие-то вяжущие голову таблетки, пробовал курить, листал телефонный справочник на букве "пэ" - психолог, психиатр... Пить по началу не пил - держался. Она от Валеры ушла, сказала если и вернется, вряд ли у них получится: разные, не совпадаем. Сказала робко, почти винясь. Он  лишь одно услышал – «если вернусь...». Ему и с этих слов была надежда – Валера  будто солнечный зайчик глотнул. Потом, правда, исподволь стало крутить нутро, как если бы зайчик оказался несвежий. Прободная такая боль:  ведь не любила, и   с другим уже поди, протухший был заяц с первых дней.

     Табак и таблетки аптечные, конечно же, обманули, и скоро Валера стал жить,  оглушенный с самого утра водкой. С утра у брошенных беззащитность перед явью бывает почти младенческой до потного удушья и ежей в горле. Пробуждение - враг всех оставленных: "благая весть" ежеутренне  лезет в глаза-уши, и только водкой хоть как-то злому радио ручку приворачиваешь.

Мир втекал в валерины "оба" сплошь в негативе, и оттого, что лето полыхало на редкость щедрое, все вокруг было убийственно черным. Дня он боялся как нежить, сидел   в  наглухо зашторенной комнате, выходил  на воздух строго по темени, шатался пустой, часто пьяный, удивляясь  легкости  прохожих, способных дышать, улыбаться  в обход его боли. 

Как-то пьяные ноги принесли Валеру на кладбище, где  среди памятников и надгробий он вдруг нашел к себе сочувствие. Каждая могила словно знала о его горе, разделяла боль его потери. Там, утешенный он и заснул. Когда же на рассвете очухался  в окруженье  крестов, понял уже предметно, что дошел до края и надо что-то с собою делать, надо уже надавать себе по щекам, стряхнуть с себя это наваждение. Хотя бы попробовать - попробовать.

Антураж для скорбного места был чересчур свеж,  до рези в глазах нов, и это показалось  Валере необычным. К тому же на росистой плите, что он приобнимал, значилось странно-недовысеченное: "Любимому Радику. Полет твой прерван был в начале п..."

Рядом послышались шаги. Стоял парень, в робе, с молотком в руках, и, незадачливо улыбаясь, интересовался: "Какого здесь залег, да еще в обнимку с  плитой? Родственник что ли?"

Валера еще раз обвел взглядом невнятное место и тут все понял: кладбище никакое не кладбище, а спьяну он забрел на "фабрику" надгробных изделий, что в исетской балке.


***

Парня звали Мишей и оказался он примерно валериного  позднепризывного, возраста. Радик же Камаев, был десантником, погибшем с месяц назад в чеченском Ачхой-Мартане, и лик его уменьем Миши только начал проступать на уральском камне.

Миша "резал" покойников уже года два и на художественного человека  не был похож. Переносье в плюсну как у дворового боксера, глуповатый рот, в глазах добродушная флегма, что у молодого травоядного зверя.

Валера как-то сразу проникся к парню симпатией: с виду гопота, а смотри-ка  - портретист. Не то чтобы и Михаил почувствовал  в то утро к гостю особое расположение, просто подвернулся резонансный по части выпить человек, короче, работяга проявил гостеприимство - пригласил на опохмел. Они перебрались в  одноэтажный кирпичный домик,    именуемый Мишей мастерской. Столом здесь служила обширная мраморная плита, обезображенная трещиной. Выше, прикнопленные, висели фотокарточки. Бессчетно фотографий без прогала, где стройным рядами, где вкривь и вкось. Повсюду виднелся суровый  инструмент,   станки,  хрустело под ногами  крошево. В углах, будто провинившиеся дети стояли кресты, у стен - памятники с уже высеченными ликами умерших. Горели надраенные   образцы с ценниками.   Валере  понравилось изделие  Т-2 за 12 000 рублей:   полированный сколок  из  черной  гранитной крошки, и чуть ниже  портретного поля -  трагически разорванная линия, наверное  судьбы. Фабрика потихоньку расчухивалась, в мутном окне мелькали фигуры работяг, весело повизгивала циркулярка. Миша плескал водку, и, походя, кивая на изображения почивших, жаловался, что "заманался резать тупым керном, потому как на новый Гаврилыч жилится...", а Валера  слушал, смотрел на красивых, какой-то сусально-правильной красотой, покойников и проникался к парню восхищением: ведь самородок, гений, Рафаэль надгробного портрета, не меньше. Восхищением он тут же не преминул с Мишей поделиться, но тот лишь отмахнулся, и, с легкостью развенчав свою гениальность, выдал всю правду похоронного портрета в основе которого, как выходило, лежит чуть ли не детский принцип рисования по клеточкам.

- Только кажется сложно... У нас  тут все самоучки. Короче, ща выпьем, покажу. Хочешь - можешь  и  попробовать.

Выпили, заев пряником, и Миша, прихватив специальный  инструмент, повел обратно во двор к тому самому обелиску, где гость и был найден задрыхшим. Так Валерий  узнал историю рядового Камаева и даже немного гордился потом, что мочка левого уха и частично - правая бровь - его рук дело.

- Так-то чё...понятно... Родителей  жалко,- флегматично кивал на Радика Миша,- были тут - мать так вобще... батя походу тронулся, просил письмо изобразить, типа от сына. Ей, говорит, легче будет, с призыва ни одного не получила. Образец даже дал. Во,  - Миша достал из кармана замусоленный листок. Незатейливым почерком было выведено: "Уехал к Толичу на Вторчермет. Буду утром. Не волнуйтесь. Ваш, Радик". - А вдруг не станет? Короче, откажусь,  наверное. Точняк откажусь.

С этими словами Миша жамкнул  листок и скормил ближайшим кустам.

Потом пришел тот самый Гаврилыч - снежно-седой, красивый старик, с виду нисколько не жмотистый и стало понятно, почему покойники получаются на камне положительными: керн режет по всякому камню белым, то есть в позитиве.

Нанести штрих-другой оказалось и вправду несложно, но все же Миша скромничал, без художественных задатков в этом траурном жанре делать нечего.

-Сказал же, будет новый инструмент, до конца недели будет, - успокаивал Мишу Гаврилыч. - Хорошо, можешь не мучить сегодня бойца, тогда вперед, колоть гранит. Что значит не твоя смена? Ну тогда заканчивай Камаева и не морочь мне голову!

Михаил недовольно шмыгал носом, дул губы еле слышно матерясь, и  продолжал оживлять тупым керном десантника.

И вот уже проступали смешливые глаза Радика, широкие  скулы... Радик смотрел с камня почти один в один, как с фотокарточки прижатой скотчем тут же на  полированной поверхности. Возможно, лучшей фотокарточки, изъятой родителями по такому случаю, из домашнего альбома. И все же на сером  "зеркале"  выходил  он немного иначе, словно говорил: "Вот жил, не тужил, я - Радик, и был я когда-то чьим-то. Маминым был, папиным, девушки любимой... И даже  сержант, когда его спрашивал кто-нибудь из офицеров - чей это охламон? рапортавал - мой, твщ капитан! А тут клюнула меня пуля, и стал я как бы ничьим. Но вы, мама, папа и любимая девушка не убивайтесь. Вы как только поймете, что все мы от первого вздоха ничьи на белом свете и даже у смерти нет на нас купчей, так сразу вам станет  хорошо и ровно. Верьте мне - мир горний дает понимание конечное, мир дольний - только заблуждения, да смятение чувств".

Примерно так смотрел Радик с камня. Потом вдруг из-за облаков выкатилось постылое солнышко, и Валера вспомнил, что уже полминуты не помнит  о своей девочке. А тут еще Миша через плечо обернулся и глянул  странно, будто сказал: "Видишь, как просто. Тебе всего-то надо принести ее фотокарточку, а я уж прикину твою девочку на камушек. Прикину так славно, что сразу увидишь, поймешь - не твоя "твоя девочка" и никогда ею не была. Ничья, как и все мы. И это правильно.  Такая вот гранитная  таблетка. Разом всё отсохнет.  Ну  что, подхороним или будешь дальше сопли пускать ?"

Миша, ясно, ничего такого не произнес, отвернулся, продолжив работу, а Валере стало как-то не по себе. Он встал, хрустнув коленками, и тихо пошел оттуда. Выбрался из  балки, дождался автобуса с голубой полосой и  сел к дому. Домой, правда,  не попал,    на подходе свернул  в их любимое кафе и пил до поперечной темноты в глазах.

***
Ливень  жалил   асфальт . На остановке у   дома дежурили ночные девочки, провожали взглядами крадущиеся иномарки. Неподалеку сидел мокрый пес и шумно улыбаясь, пробовал языком  летящие капли. Машины притормаживали, опускали стекла, и,  вскинув морды, прибавляли ход: девочкам сегодня не везло. Валера подошел, сел на корточки  рядом с псом. Шерстяная пасть  закрылась, но улыбка никуда не делась, и теперь уже Валера сам  улыбнулся бродяге, поймав себя на мысли, что все псы немного клоуны.

-Часик - две, - нежно сказала та, что помоложе.

-От меня любимая ушла.

-Прислонись к березе и все пройдет, - пыхнула сигаретой та, что постарше и обе рассмеялись.

-Все правильно, все мы - ничьи, да, пес? -  жутко рассмеялся он.

Дома, лежа в темноте, Валера слушал раскаты дальнего грома - это плохоголовый  сосед  Саня, этажом выше, катал по паркету гантели.

Всего-то - принести Мише ее фотокарточку. Но нет  фотокарточки, ту единственную, что была, порвал надвое и выбросил вчера форточку.



***

День Валера крепился, ходил сухой. Опять листал справочник на букве "пэ". Может, что-то да осталось от фото, там под окошком - первый же этаж. Найти, склеить, и к Мише... Накинул гоповку, вышел  из квартиры. Застыл, привалившись  к электрощитку.

Вернулся, набрал психдиспансер N1 .

- Врядли это к нам, - ответил  неприятный  женский голос, - алкоголики, наркоманы...и тех не лечим - наблюдаем. Обратитесь на Московскую горку, там есть специальная клиника... специально для таких...случаев.

Вот же рохля, слабак, - слышалось в ее голосе.

 Положил  трубку, вышел из дома, обогнул с торца. Половинки фото блестели в траве под кустом .


***

Вечером с дачи заехала мать  с отчимом. Вывалила на стол обожженную клубнику, посмотрела на сына, горько качая головой.

- Глянь в зеркало. Щек не стало. Так убиваться... разве это любовь?

Валера сказал, что конечно - нет, что  больше не может и ложится в  специальную клинику. Сказал назло, уже тогда знал, что сможет и больше. И вообще, сколько уже раз он слышал от нее эту песню.

-Давай, давай, подлечись, давно пора, - криво усмехался "родственник".

Все верно, все - ничьи. И вы мне, и я вам. И без разницы Радик, что я разглядел в твоей улыбке только то, что хотел разглядеть. Ведь легче, реально легче, глядишь, скоро станет  совсем ровно,- сжимала  половинки фото   Валерина рука.

Через неделю кончилось лето,   с ним - отпуск.  Наступила  осень - специальное время года, когда  всякая печаль в законе. Пока  Валера  бездействовал и  "последний раз решал",  "легче" обернулось вдруг  тягостной пустотой, "ровно" с каждым  часом    уплывало  и оттого было ту последнюю неделю   отпуска тяжелей по-новому - совсем    мучительно и безнадежно.  На работе Валеру встретил  черный  после лета, отдохнувший   офис,   и  бледная,  мудрая  от сидячей должности   администратор  - Нина Анатольевна, с  задержанными валериными отпускными, которых он ждал  и  так  боялся.
Валера взял конверт, и, поблагодарив, все  не прятал, крутил его  в руках.
-Пересчитал бы,- предложила Нина Анатольевна.
- Да чё считать, - вздохнул  Валера. - Там же  ж... 12? - уточнил боязливо.
-Шеф сказал - 12.  Не залазила.
-Чё считать, - вздохнул  опять.- Кстати, я вам не должен, Нина Анатольевна?
-С чего вдруг? Нет, Валер.
-Кажется, брал  у вас...косарь.
-Путаешь, Валер. Не помню косаря.
-Точно?
-Точно, Валер.
-Могу  одолжить, кстати... надо?
-Да не выдумывай, Валер.  Не горит  вроде щас. 
Помолчали, и  конверт с отпускными все не давал покоя Валериным рукам, вертелся и хотел спрыгнуть на пол.
 -Ты похудел... - по-матерински нежно  прищурилась Нина Анатольевна.- Осунулся так интеллигентно. Идет тебе.   Был, извини, кабанчик  молодой в сальце, а щас...
- Щас  кощей...
-Да брось, -  улыбнулась сердечно,- хоть  на человека  стал  похож.
-Да?
-Очень идет. Другой совсем. Ладно, Валер,  косарь, пожалуй возьму.