GIVE UP

Спать на железном укладочном столе неудобно: некуда пристроить голову. Я все равно проваливаюсь в приятную дрему. Объявили боевую тревогу, вывезли на аэродром, и вторые сутки мурыжат  в полной выкладке. Кроме автомата, противогаза, саперной лопатки, десантного ранца, фляжки и медпакета, я таскаю за собой тяжелый  ящик-рацию. Эту проклятую радиостанцию нельзя даже повесить на спину. По правилам швартовки, ящик должен висеть на поясе, на страховочном шнуре. Когда я семенил к люку выброски, уперев голову в спину бойца, бегущего передо мной, и придерживал ящик рукой,  он все равно бил меня по заду. Перед приземлением я должен был выдернуть блокирующую шпильку: тогда радиостанция слетала с пояса и повисала на двухметровом шнуре. Иначе я приземлялся промежностью на ребристый железный ящик.
      Аэродром забит по периметру серо-зеленой толпой. Мы сидим, лежим, слоняемся, курим и едим, едим непрерывно. Парашюты каждой роты  сложены на прицепах выпуклыми щитами. Прицепы похожи на римских боевых черепах. Но мы, не центурионы, а напуганные мальчишки, пытаемся громким матом и бравадой скрыть сосущий холодок страха.
                Мои планы радикально отличались от планов Советской Армии.
Я подозревал, что Советская Армия планировала  укрепить мир на Ближнем Востоке посредством высадки куда-нибудь, в Ливан, например, Орденоносной имени Суворова Свирской десантной дивизии. Я в свою очередь, планировал покинуть гостеприимную Свирскую десантную дивизию не позднее, чем через три месяца в связи с истечением двухлетнего срока отдачи священного долга Родине. Перспектива наведения мира на ближнем востоке тревожила меня. Я был уверен, замиряемые жители ближнего востока с удовольствием оторвут мне голову, а столь желанный дембель  отодвинется на неопределенный срок, даже если моя голова останется на плечах.

                Эти мысли отвлекали меня от блаженной дремы, но до конца я просыпался только чтобы сожрать банку гречневой каши с мясом, или фасоли в томате, предварительно разогрев жестянку на радиаторе нашего «Урала».
Нормальную еду начинали давать, только когда затевалось что-нибудь секретное и чрезвычайное, а как известно все секретное и чрезвычайное, затеваемое командованием выходит солдату боком.

             Толчок в бок разбудил меня окончательно.
- Не спи, замерзнешь, в Ливан полетим
Надо мной светилась-улыбалась круглая морда Парфенкова.
Парфенков был санитаром нашей роты. В учебном центре Гайжюнай, были две кошмарные роты: разведчики и санитары.
Тренировали тех и других  одинаково жестоко, но дальше судьба распоряжалась несправедливо. Разведчики продолжали изображать бешеных лосей в разведротах и разведвзводах десантных дивизий. Санитары жирели в медсанбатах, госпиталях  и парашютно-десантных батальонах, заставляя больных первогодков выполнять всю грязную работу и собирая мзду с бойцов, хотевших попасть в лазарет.
Сережа Парфенков был типичным санитаром, здоровым и наглым. Мы были друзьями.  Сережа считал меня, неприспособленным идиотом и относился слегка покровительственно, но насмешливо ценил дружбу со «студентом».

  Я проучился год в институте, пока не выгнали, знал, что такое промискуитет и мог без запинки произнести названия враждебных агрессивных блоков:
НАТО, СЕАТО, СЕНТО, АНЗЮС и АНЗЮК. Этого было достаточно, чтобы считаться интеллигентным человеком.
 
- Слышь, а в Ливане бабы хорошие?
- С большими жопами, страшные, но Ты их не бойся, они нам не дадут.
 - А жратва?
- И жратва хорошая
-  А бухло?
- И бухло хорошее, только его нет
 - Ну, бля, погуляем
- Погуляем, если живыми долетим.
- Пока летишь с парашютом, тебя с земли и шлепнут.
Парфенков задумался
- А может, промажут
 - Может и промажут, а Ты лети лежа, чтобы тебя видно не было или группируйся.
А кто живой долетит, на земле добьют: потеряемся, друг друга не видно, а ливанцы они везде. У них гражданская война, понял?

- Ну?
- Это когда все против всех,
- А мы за кого?
 - Я знаю?
 - И че?
- Да ниче. *** тебе отрежут, и  в рот засунут, как в Чапаеве:
«И во рту торчал отрезанный член его, омерзительно и страшно»
 только вот еще будет больно, и обидно, а потом умрешь.
- Да ну тебя нахуй, а ты такой умный, ты чего делать будешь?
Мне хотелось, чтобы Парфенков оставил меня в покое, и я бы снова задремал.
- Я сдамся
- Как это, ****ь, сдашься?
Так и сдамся. Штык в землю, перейду к фалангистам, женюсь на ливанке.
- Ты чего охуел, они же страшные.
Может и страшные, зато жопа большая и сиськи.
- Слышь – Парфенков  заинтересовался сиськами неведомой ливанки: - а, как же эти товарищи боевые, я там.
- А Ты тоже  сдавайся
- Как это?
А Ты, как приземляешься, если живой сядешь, увидишь кого-нибудь из местных, беги к нему, только не перепугай его рожей своей страшной, а то он в Тебя шмальнет с перепугу и говори ему:
- Ай эм нот комьюнист. Ай гив ап.
- Нет, не беги, руки подними и стой, а как он подойдет, тут и скажешь

Парфенков засопел, расстегнул ворот комбинезона.
Показался край  тельняшки и белоснежный подворотничок
Я посмотрел на свой засаленный комбинезон: по сравнению со мной Парфенков был чистюлей и щеголем.
- Слышь, западло,  как то сдаваться-то
- А за мир во всем мире жопу подставлять не западло
- Факт
Глаза слипались, Парфенков все не уходил.
- Да по ***, давай не сдаваться: давай Бейрут захватим и объявим меня президентом
- А че Тебя?

- Ну, давай Тебя, а я буду твоим министром справедливости, только вдвоем мы не справимся.
 - Надо с пацанами поговорить
 -  С кем?
  - Ну, давай, Вовчика Баранова, Горшка, Кузю возьмем.
- А Чижа?
 - Ты че, он же стукач.
 Горшок тоже не пойдет, он правильный
- А что мы делаем неправильного?
  Власть в Ливане принадлежит кому?
- Кому?
 - *** знает кому, а тут мы, представители белой бля цивилизации.
 Там уже были представители белой цивилизации,  французами звали, еле жопу унесли.
Я представил себе Парфенкова в расшитом золотом мундире в эполетах с прошитым золотой нитью воротником стоечкой, из которого выпирала багровая шея моего товарища.
Смотрелось  неплохо.
- Ладно, давай, скажи парням, проведем учредительный съезд комитета спасения Ливана.
- Ага,
Парфенков гоготнул и исчез, я задремал. Мне должна была сниться Таня Тасова, мы бы брели по осеннему  бульвару шелестели желтыми листьями. Я бы обнял Таню за плечи и потянулся губами к ее ушку. На самом деле не снилось ничего, вообще ничего.
- Вставай сука

 Я проснулся.
Меня сдернули со стола, на котором  лежал. Я упал на землю, больно ударился спиной. Кто- то потянул за ремень калашникова, я машинально схватился за него и получил с размаху сапогом по зубам. Перевернули на живот, завернули руки и связали за спиной. Я проснулся окончательно, полный рот крови, клык сколот, но зубы вроде не выбили. Вокруг меня стояли: капитан Супин из особого отдела по кличке «молчи-молчи»,
двое здоровых бойцов в отутюженных, подогнанных по фигурам гимнастерках и бледный Кортагин, мой лейтенант-взводный.
  Будто неоновые буквы зажигались на лбу моего незадачливого командира: «Ну ты и мудак, что же ты сука наделал, ну ты попал, а я-то за что?»
 Я подмигнул,  Кортагин отвернулся. Дюжий боец поднял меня, как куль и встряхнул:
- Вперед сука, глаза в пол
Поодаль стоял мой друг Парфенков с белым лицом и смотрел, мне в живот
«Что Серега, пригласил чекистов в комитет спасения Ливана?» – спросил я
Боец ткнул меня в спину, я чуть не упал.
Автомат все еще висел у меня за спиной
«Автомат с него снимите» - распорядился «молчи-молчи»
    На этом организацию комитета спасения Ливана можно было считать оконченной.
Также можно было считать оконченной мою службу в рядах вооруженных сил Советского Союза, по крайней мере, в качестве младшего сержанта воздушно десантных войск.
Впереди ясно вырисовывался, если не лагерь, то дисциплинарный батальон, наверняка.
  На дворе был  восемьдесят шестой год. Империя еще не трещала по швам, но людоедство было уже не в моде. Скандал решили замять. Армейское начальство как-то договорилось с особистами.  Я провел несколько отвратительных дней и ночей в Особом отделе и на гауптвахте, о чем, и вспоминать  не хочется. Я маршировал, по расчерченным квадратам гауптвахты, поднимая ноги до прямого угла под присмотром кругленького и свирепого прапорщика, рыл рвы. Ночью спал в холодной камере, пристегнувшись пуговицами комбинезона, к чуть теплой трубе, проходящей вдоль стены, чтобы не оттерли товарищи по неволе. Три раза меня вытаскивали в Особый отдел.
В первый раз побили, но не смертельно, терпимо.
Потом я постоял час в коридоре, упершись руками стену. Когда мне наскучило рассматривать трещинки и потеки на стене, я повернул голову и тут же получил дубинкой по спине от конвойного солдата. В кабинете капитан Супин усадил меня на стул, дал сигарету.
- Я понимаю, что это шутка, но это очень глупая и опасная шутка младший сержант.
Вы же интеллигентный человек, с Вас и спрос особый сержант.   
 Ну, помогите же себе Ковалев, Вам куда хочется, домой к маме и девушкам или в тюрьму?
 - Домой товарищ капитан
-  Ну, так напишите, все как было, сержант,
Курите?
 - А че было?
  - Ковалев, Вы агитировали Ваших товарищей предать Родину, это измена
Статья шестьдесят четвертая,  до пятнадцати лет на зоне, Вы хоть это понимаете?
 - Никого я не агитировал.
- А Парфенков, Ваш друг говорит по-другому.
- Ничего я не говорил.
- Не губите себя Ковалев, я помочь Вам хочу, мы многое можем: Вам, например направление в институт пригодится.
- В тюрьме?
- Все в Ваших руках.
- Я ничего не говорил.
- Я НИЧЕГО НЕ ГОВОРИЛ,
Я не мог знать, что у Ступина нет никаких, вообще никаких доказательств моей «измены».
Я тупо повторял снова и снова одну фразу:  - «Я НИЧЕГО НЕ ГОВОРИЛ».
Крик и уговоры, угрозы, пара оплеух.
- Стоять, я сказал
« Я НИЧЕГО НЕ ГОВОРИЛ», - слова, как кирпичики, из них я строю крепостную стену, за которой укроюсь от Ступина, его дуболомов, всей этой сраной армии.
- Меня здесь нет, я смотрю кино про особый отдел: «в горах мое сердце, а сам я внизу…»               
- Я НИЧЕГО НЕ ГОВОРИЛ,
Меня привезли на гауптвахту. Я дома.
Я стоял у стены и улыбался, маршировал и улыбался.
Грязный, голодный с нечищеными зубами и разбитым лицом я был абсолютно счастлив.   
Еще два раза меня выдергивали в особый отдел.
Раз от раза Ступин скучнел и терял ко мне огонек охотничьего задора, а у меня был мой щит и меч, мои крепостные ворота, мой сияющий шлем с забралом
- Я НИЧЕГО НЕ ГОВОРИЛ,
Меня даже не отлупили еще раз. 

 


 Через три дня  меня вернули в родную роту, где я проболтался еще месяц, пока меня не демобилизовали. В роте с меня списали автомат, штык-нож и рацию. Замполит батальона Гунаса построил батальон, поставил меня перед строем, сообщил, что я предатель и чмо и сорвал лычки с погон.
Я смотрел на строй, искал  лица Вовчика, Баранова, Горшка, Кузина, моих товарищей с которыми  бегал кроссы, спали на снегу, засыпали в караулах,  дрались, выпивали, покуривали травку, просто трепались часами о том, о сем, долгих полтора года.
Хоть бы кто улыбнулся, подмигнул что ли.
Как, хоспис с одним умершим. И как не неприятно, умер я.

Я снял берет, отвинтил гвардейский значок, эмалевого парашютиста с гимнастерки, аккуратно положил их на асфальт плаца и встал в строй.
Щеки у меня горели, я смотрел в землю. Ребята взвыли, зашипели, кто-то больно пнул в щиколотку, я не обернулся.

Сначала вынашивались планы отмудохать меня в каптерке. Прислали гонца, вызвали на правеж. Я послал гонца на ***, и не пошел. Не знаю о чем они там совещались, но больше никто не наезжал. Первые ночи я спал чутко, потом забил.
  Офицеры меня игнорировали, весь день я был предоставлен себе. Парфенков пару раз пытался поговорить со мной, но я посылал его на ***. Я так и не понял, зачем он сдал меня особисту. Я так и не понял, почему меня не посадили.
Я понял лишь, что ничего не понимаю и продолжаю пребывать этом состоянии до сих пор.
 Боевую тревогу отменили через три часа.