Кинонедоносок воцерковления жизни

КИНОНЕДОНОСОК ВОЦЕРКОВЛЕНИЯ ЖИЗНИ

Вчера в «Закрытом показе» Гордона был представлен фильм «Скоро весна», недоделанный и изрядно фальшивый, одноразовый. Как всегда было сказано много умных слов, но никто так и не сказал (лишь ведущий мимоходом намекнул, но не развил), почему так разит фальшью. А фальшь заложена уже в самом предприятии «матушки» Екатерины, собравшей колонию бомжей, бродяг и «химиков», чтобы «спасать» их строительством часовни, насыщая будни подражанием церковному обряду в виде хождения вечерами вокруг стройки  с фонарями, поклонами друг другу и взаимным бормотанием «прости меня». Так и чувствуется, что очень скоро этим несчастным все так обрыднет, что они сожгут к черту эту лядащую постройку и разбегутся кто куда пусть хоть погибать, только не сидеть, подыхая от лицемерия, в этом гибриде пионерлагеря с богадельней. Впрочем, постройка в фильме сгорает, но как-то неубедительно, немотивированно, преждевременно. Она должна была б сгореть в финале, как приговор фальши, общественному вранью, которое заставляет кинотворцов угодливо идти навстречу моде на воцерковление жизни.
Сюжет рассказанного нам содержит скрытые возможности более правдивого кино. Когда «матушка» повезла Павла в больницу, она была на развилке своего пути и могла вернуться к мужу, который ее все еще любит и дает ей шанс выйти из ледяного ступора отрицания жизни. Мирясь с ним, она всплакнула, но слезы холода не победили. Она предпочла остаться с этим льдом в груди, с судорогой в душе и быть уродливым, благословляемым церковью, мотором  «спасительного» управления другими.
Но сам Спаситель предупреждал против социального лицемерия, говоря, что «не  человек для субботы», то есть общественного служения, а «суббота для человека». Никакое общественное служение, светское ли, церковное ли, не имеет смысла, если это служение не может разглядеть перед собой живого индивидуального человека. Быть хорошим и добрым с дюжиной людей всегда легче, чем с одним – на этом основаны наши с людьми приятельские отношения. Спасать тысячу всегда проще, чем того же одного – на этом основано любое миссионерство. Апофеоз таких «спасений» мы наблюдаем в простейших демократических выборах, когда электорат несет на руках своего кандидата в президенты как живого бога.
То, что добыло для человечества христианство, несмотря на две тысячи лет церковно-социальных искажений и преступлений, это именно интерес к отдельному живому человеку, к лицу, в котором отражаешься ты сам. Это и есть то самое «увидеть в человеке человека», о котором только и думал Достоевский, пиша  романы. Именно поэтому его можно назвать новым христианином, а не потому, что он пил чай с православным Победоносцевым. Имя этого писателя, конечно же, упомянуто при обсуждении фильма, как же без него? Ведь его, говоря гоголевским словом, уже «порядочно заездили». Мардонги, о которых писал Пелевин, от Пушкина доползли уже до Федора Михайловича и уже облепляют и его, превращая в некую общественно-полезную православную кувалду, предназначенную для активного воцерковления жизни на нашей идейно-измученной территории.
Впрочем, если бы создатели фильма прислушались как следует к Достоевскому-художнику, заткнув при этом уши, чтоб не слушать современных идеологических сирен, поющих о поисках национально-праведной этнофизиономии, то они смогли бы додумать и довести до конца «кино», как они признаются, «о женщинах». Тем более, что, опять же, неиспользованные скрытые возможности здесь вполне присутствуют. Это, однако, вовсе не «конфликт мировоззрений», как выразилась участвовавшая в обсуждении фильма монахиня, это, скорее, конфликт двух сердец, двух душ, двух способностей любить. Ангажированная церковным социумом «матушка» явно проигрывает «вольной послушнице» Ольге.
Конец видится мне таким. Екатерина должна проиграть на общественном поприще как церковная пешка и выиграть как живой человек, снова став Тамарой, чтобы реально спастись реальной помощью как минимум одному человеку. Она уезжает, поручая паству своей пожилой помощнице и юной Ольге. И себе и другим она, сама надеясь и веря,  говорит, что уезжает не насовсем, что будет писать, звонить и наведываться. Привыкшие к ней «окормленцы» ввиду потери «матушки» впадают в тоску, берут напоследок у Павла на водку, закатывают пир и, «взыскуя волюшки», сжигают костлявый деревянный призрак часовни, пляша вокруг него как у пионерского костра, пьяно обнимаясь и целуясь. Наконец мы видим, как наутро, сквозь туман, сливающийся с дымом дотлевающих головешек пожарища, идет бодрая, веселая, деловитая Ольга, идет к братве, побитой зеленым змеем, лечит от похмелья водой, простоквашей, чаем, перевязывает ожоги, утирает мужикам сопли, свистит соловушкой, поет «несчастненьким» песни, раздаривая улыбки и надежды, как сестрица милосердия в полевом лазарете, переполненном разбитыми, но еще дышащими солдатиками. Эти, ведь, в общем, тоже – с полей сражения… с жизнью. Они смотрят на нее, потом в окно на прорезающееся сквозь хмарь солнышко, потом снова на ее круглое улыбчивое лицо – и сами начинают робко, с облегчением, улыбаться, чуя, что… скоро весна!..
Так эта дурочка, блаженная идиотка, княгиня Мышкина из детдома, побеждает, возвышаясь над казенно-клерикальными усилиями монашки простой силой чувства. Ольга – «вне конкуренции», ибо ей свыше дан чистейший дар, талант сердца, благодать без примеси, она – будущая святая, верней, уже святая, не нуждающая ни в каком церковно-организованном признании ее святости. В отличие от «матушки», она и не заметит, как в горящую избу войдет. Разница между этими двумя женщинами (вполне обнаруживающаяся даже по фильму, в отказе обеих ехать с Павлом: одна остается ради своей миссии, которая для нее, похоже, есть чаемое средство собственного исцеления; другая – ради конкретного человека, наркомана, боль которого в эту минуту ее непосредственно зацепила, сильней, чем боль отъезжающего Павла) проливает свет на старый религиозный спор о спасении только верой и верой, подтверждаемой делами. Для подобных хмурых и мрачных «матушек», которые пускаются лечить других, не будучи  здоровыми сами, вера без дел, действительно, мертва, делами они пытаются закидать дыру в собственной душе, доказывая себе, миру и Богу, что любят и верят. А таким, как Ольга, достаточно и просто веры, ибо у них она неотделима от любви, из которой дела вытекают сами собой, не нуждаясь в акценте на их необходимости. Нет нужды и подчеркивать, что ценность Ольгиной веры, исходящей из личностной глубины, несравненно выше ценности веры «матушек», более головной, как все, обусловленное не личным, а коллективным, как все, исходящее из социального сознания. А любовь простушки Ольги до- и внесоциальна, первична. Такие, как она, женщины всегда спасали и будут спасать жизнь, и тогда, когда еще не было никакой формы внешней власти над душой человека, ни государственной, ни церковной, и тогда, когда этих форм уже не будет. Ибо такие женщины – также те нищие духом, коих есть Царство Небесное.   

22 мая 2010