Дружинин
ПРЕДИСЛОВИЕ
Эта книга написана в период с 1983 по 2007 годы и посвящается не только замечательному человеку, ставшему прототипом главного героя, но и тем тысячам и тысячам людей, чье детство и взросление пришлись на годы Великой Отечественной войны. Настоящее издание – с учетом вставок 2009 г. - четвертая авторская редакция.
Автор.
Юрию Евгеньевичу Дружинину.
Мой Друг, я беру тебя в Будущее.
Уходи налегке.
Твоя Мечта.
1
Однажды в надорванной полуистлевшей книге он прочел свое полное имя. Кто-то уже писал о нем. Значит, он уже был? Представив себе это, он задумался. Его сегодняшнее существование, возможно, запрограммировано в генетических кодах мирного мужичка, носящего славное воинское имя, - но тут же эта мысль была отвергнута за принадлежностью к фатализму: он никогда не верил ни в приметы, ни в судьбу.
«…знал я и бога и черта,
Был я и чертом и богом…»
Он верит в удачу, хотя наполовину считается неудачником. Но попробуйте сказать это где-нибудь поблизости от него! Он только рассмеется, а потом быстро отойдет и выкурит зараз пачку дешевых сигарет. И неделю потом вы не услышите от него ни слова.
…Привыкла рука к рукояти меча,
А лучником был он плохим.
Он больше работал, он чаще молчал,
И трудно беседовать с ним…
Почему мы пишем романы для других и о других, а не для себя, ведь наш главный роман, жизнь наша, так и остается ненаписанным. И вот буквы начинают выводиться не вашим почерком, превращаются в музыку пляски вечерних бликов и теней. Вы отвергаете ваш дворец условностей…Никогда не безмолвствующий мир, как только что родившийся ребенок, все время дает о себе знать. И вот приходит час, когда мы действительно начинаем что-то знать. Кто это пишет? Не я, разумеется. Кто-то хочет этих слов, доконченной мысли. И я следую. Видимо, так лучше, я даже считаю, умней.
Я не знаю, что прячет этот
Ненастроенный циферблат.
Может, штрих к твоему портрету?
Или это белая мгла?
Звенят ноябрьские сумерки, все стынет насквозь, как травинки во льду, - и бездомные животные уже не могут согреться на бегу.
Стеклянная стенка.
Неверна оценка.
Полет комара.
Раскрытые люки,
Случайности-злюки,
Идешь на ура…
Оставьте мне место.
Я в ту неизвестность
Еще не пришел.
…У вас ко мне дело?
Вы видеть хотели?
Сейчас. Хорошо.
Как страшно стало ему теперь: он не может играть смешным так же смело – беспечно, как жонглер – эквилибрист. Но он же был таким всегда. Изредка он думал о непройденных путях. О том, как часто приходилось лгать себе, но говорить правду людям. Его судьба сложилась. Иначе сложиться вряд ли могло. У него была и актерская печаль – несыгранная жизнь. На эту тему он говорил редко и неохотно.
Он по-язычески был поклонником Солнца, это безотчетно проявлялось во всем. Солнечный ветер умеет ловить он, да за версты и бурю почувствует.
Он знал, что жизнь – не перегон, где можно сойти на несколько часов, что-то поправить в прошлом и снова вскочить в настоящее.
Пусть все имеет свое начало –
К началу надо еще придти.
Скрипели ножницы и ворчали –
Судьбы выкраивали пути.
…Мужичок переобулся – плести-то хорошо умел, - и, пыльный, отправился в дорогу, чуть передохнув и вытерев надоевший пот со лба.
Отрежьте хлеба, ешьте с солью.
Жалейте светом тьму углов.
С холста подует ветер воли –
А ты любил и был таков…
Идет он как-то старой дорогой в город. Мимо цыган едет на лошади. Скрипку в руках держит. Играет.
- Цыган! Сыграй мне, я, может, умру скоро.
- Ну, слушай. Да только брось врать, дядя: тебе долго жить.
Происходил он в недальнем колене из крестьян-переселенцев, крепких на дело и слово мужиков, работящих и голосистых жёнок, а ребятишки там были – что ветерок, непослушные. Вот из таких непослушных и вышел его дед… Почему он вспомнил о нем? Умер он давно… Ах, просто приходит час думать об ушедших, думать и вспоминать… Как хочется в пятьдесят четыре года крикнуть хоть во сне: «Ма-ма», позвать ее…
Одинокая лодка сырела на берегу озера, осенняя вода вымачивала ее, пара высоких деревьев охраняла ее – очевидно, от солнца и ветра. Перевернутая лодка походила на зарывшегося в землю кабанчика, и ей было все равно – дождь ли, ветер ли, озёрная ли стынь сократят ее деревянные дни.
…Ах, катаные валеночки,
В снег – кувырком.
Как нашему-то Ванечке
Быть дураком…
Невесело Емелюшке,
Сор из избы…
Считал Емеля денежки,
Дым из трубы…
Помалкивайте, кумушки,
Быть без хвоста.
У нашей-то у Дунюшки
Морда проста.
Заплачет балалаечка,
Плакала я.
Кривая до сарайчика
Колея.
Ах, лавочки-приманочки,
Сладкая жизнь…
Она, гляди, с изнаночки-то –
У-жас-ти…
Раньше у него была бабка, но он даже не знал, где она умерла, где ее могилка. По кладбищенской дорожке он не ходил: кладбище было в его памяти.
…Он проснулся от кошмарного сна. Ему снился антимир, а он был античастицей. Голова кружилась, бешено работало сердце, рука нашла таблетку, взгляд упал на невозмутимый циферблат верного будильника. Время – земное, неизменное, - шло точно, доказывая существование этого мира; сопение чайника на кухне окончательно вернуло его к жизни. Наконец-то можно забыть. Смотришь на всё своими глазами, и мир кажется радужным и мягким, а окружающие – невыносимо добрыми.
…Из темного колодца лет тяжелых
Выходит он в дневной веселый свет –
Но их не променяет на дешевый
«плыть по теченью» простенький совет.
Любопытствуя, он поднял глаза. Его же собственное отражение смеялось над ним. Шах. Он прикоснулся мягкой щеткой к многочисленным сединкам, отвел глаза от зеркала, неслышно положил на полку щетку. Жена спала. Он тихонько включил воду, но не стал умываться, а смотрел, опустив руки в миниатюрный холодный поток, смотрел на это струящееся серебро и слушал долго беспечный плеск, словно незнакомый смех.
Плесните мне в лицо холодный свет,
Я исчезаю в этой темноте…
…Мальчик взял самодельный этюдник и пошел по еле видной тропиночке вдоль пологого склона. Там, на барском пляже, находилось живописное место. Раньше здесь плескались кокетливые барыни и услужливые судари, а песочек-то мягкий какой! – заросло уж, забылось место это – ну, барское и есть. А вот простые-то люди и сейчас любят сюда придти да отдохнуть, да с удочкой посидеть. Или так – забраться да постоять.
Мальчик смотрел на воду, ему хотелось плакать. Он злился, он завтра отомстит за эту обиду, он может драться еще как! Тогда они увидят.
Вода пестрела глазами стрекозы, она переливалась и слепила. Но плакать ему расхотелось.
Над тихим-тихим озером негромко напевают-насвистывают птицы, островками трава растет и уточек приманивает. Люди ходят осторожно.
…С последним разливом солнечных лучей этюд был закончен, мальчик отправился домой.
- Ты что? – прервала его сонная жена. Он спохватился и выключил воду. – Причешись.
Он подстригся, это не шло ему: жена просила, вот и провел очередь в парикмахерской.
Дочь спросила что-то, он не ответил, вспомнил, переспросил, ответил невпопад, смутился, закурил и, вертя в руке сигарету, ушел на кухню.
2
Меч ударил о колечки, скользнул, скрипя, по щиту. Ночь сквозила, тающая, раной, алела солнечным всадником победителя, оставившего трупы на поле битвы. Выветрился страх, уступая запыленной, растоптанной травинке, которую звали гордость. Он встал. Он был жив и сделал шаг вперед. Слышите? Вы, кто ускакал, - иду я, окровавленный, непобежденный и добрый, как солнечное утро!
Когда тебя бьют,
Не видишь, куда.
Просто
Больно.
Узнать, как зовут,
Не стоит труда.
Остро.
Колет.
Ах, дайте вздохнуть,
Часок бы соснуть.
Где уж,
В будни…
Я лгать не умел
И тихо сгорел.
Веришь?
- Трудно…
Он – крестьянин. Упорно пахал и сеял, несмотря не круглогод непогоди. Трава росла, трава… Потный лоб, солона краюшка. Матушка больна – хлебушек, уродись… Наклоняй голову и – снова в поле. Лошадушко, устала… (а сам-то как, да спину некогда и выпрямить).
Посеянные ветром семена,
Мы прорастаем в сумрачные чащи.
И капелька становится нам слаще,
Когда средь зноя падает она.
Летит, как листик, залетая не туда, не выбираясь из ветвей, попадая под ноги прохожим и наконец желтея под ворчанием дождей. Пролетела, моя жизнь. Пришел черед лететь и мне.
Пройдет, забудется, остынет.
И мне потом не различить
Простую надпись по-латыни:
«Memento vita». Как же быть?
Уходит всё. Зачем дорога?
К чему она? Куда ведет?
Зачем печальные уроки
День добрый или день жестокий
Который год преподает?
Служебный автобус 88-55 подъехал к дворцу. Оркестранты вышли, грубо шутя. Робеспьер один затаскивал аппаратуру. Шофер уныло глядел из окна. Букет розовато-холодных лучей пробивался сквозь крепкие белые колонны, похожие на ножки высоких красноголовиков. С озера тянуло холодком и близким дождиком. «Я ушел», - сказал он.
Всё завертелось, от своего кабинета он забыл ключ, оставил там плащ, не взял конверт, не спросил шефа о планах; пошел дождь, а он, как всегда, без зонтика, ну да ладно, звонил телефон, он не взял трубку, сигарета так и осталась нераскуренной, ведь спички у него кончились… Прощаться он терпеть не мог.
Чужие впечатления. От неувиденной да еще чужой жизни. И он танцевал рок-н-ролл. Он не может что-то забыть.
Сегодня. Это было сегодня. Он стоял и курил. Еще один черный венок стоял у двери.
Некролог барабанщику. Коле.
Барабанщик.
В двенадцать.
Инфаркт.
Вот и все, что сегодня случилось.
В барабаны бил – сердце билось,
Но синкопою кончен старт.
Двадцать шесть – роковая цифра:
По тринадцать два раза в ней.
В барабан ударьте сильней! –
Чтоб не слышать смертного хрипа…
Освещенный роскошной иллюминацией, дворец был виден со всех сторон. Озеро спало, чернея и поблёскивая.
Кто знал, кто предвидел? Жизнь – лукавая бабушка, ее хобби – говорить исключительно надвое.
Я пойду куда-то.
Я где-то останусь.
Не говорите даты.
Вернуться не постараюсь.
Помнить всё – это шутка. Наши отражения многомерны, как солнечная дорога – она отражается в зелени, воде, в словах, в лицах. Продлить. И потерь не помнить. Главное – было.
3
Всё грустные мелодии
Слышны из-под колес.
И плакать вроде хочется,
Да нету больше слёз.
Время по-прежнему мчалось. Он успевал всё. Он научился жить терпеливо, как безнадежно больной. Здесь, в городе, жизнь замкнута, очерчена, завершена, и предел ее точен и четко виден. Что я для этих людей? Не могу я им помочь. Так же, как они мне… Не нравится мне этот плохой роман, да сам я, видно странный писатель – не получается заставить жизнь говорить по-моему.
Он поднял воротник и, хоть это не спасало от ветра, опустил вниз глаза, и ему показалось теплее. Ходил он легко и быстро, как ни странно.
Тропинки наши не известны никому, следы не остаются даже в воздухе, а мы ищем их вот на этой веточке… Капелька, сорвавшаяся с рассеченного ветром облака, отдыхала, радужно горя, на рваном краешке листа. Пролетела береговушка, лист покачнулся, капелька упала. Солнце подхватило ее, а дорожки на листе стали еще виднее. Процокала мимо белая лошадь, и снова – тишина, которая, если в нее вслушаться, может подарить песню.
«Тебя просил я
Быть на свиданье…» - скрипел патефончик, хрипло посмеиваясь над унылым двориком. Хозяйственный малыш усердно хлопал по песку совочком. Вспорхнула воробышкина компания. Бумкнуло ведро: соседка с торжествующим облегчением вытряхивала, пыля, мусор. Облаком пуха выстрелил из только что распахнутой форточки вкусный аромат кондитерского пара.
Сентябрь или август? Он не знал, хотя обычно календарь – первый его законодатель. Он уважал регламент, план, расписание, не успокаивался, пока все документы не приводил в порядок. Прямо-таки каллиграфически точный порядок. Признаться, это служило предметом многих шуток. Он – педааант, но в хорошем смысле. Не терпел беспорядка в кабинете, на рабочем столе, в поступках окружающих, в том, что он делал. Беспорядок был в его душе, тут уж он ничего не мог поделать.
Но если не полотнах лужи
Вдруг засверкают брызги солнца,
От этого не будет хуже,
Но Лужа лужей остается.
…Пробарабаненная сыростью осенней, размотанною пряжею небес, прокувыркалась под ногами пустая консервная банка. Я шел обратно – она уже плавала в воде, но ветер таскал ее из стороны в сторону. Она еще барабанила по булькающему асфальту. Ненужная банка. Пустая.
Иногда ему в голову приходили разные гениальные идеи – как, например, построил бы он дворец по собственному проекту, или – что бы стал он делать, если б его выбрали депутатом местного совета, или – как бы махнуть с женой и дочкой на юг. Потом идеи улетали, оставались дела.
Людские судьбы вокруг него кружились в снежном танце дней. А он не знал, гадать ему или подумать.
Я перепутал дни недели.
Я понедельником пошел
К среде по пятнице.
- Ну что вы! Неужели?
В своем уме?!
- Ну что вы.
Вот еще.
4
Азнавур, Азнавур…
Ну скажите: «Bonjoure»,
Ну садитесь сюда,
за компанию…
О, мсье Азнавур,
Je t’aimer l’ amoure,
Я слушаю, пойте…
внимание:
Для вас
поет
Азнавур!..
Только под такую музыку. Пишутся романы, целуются влюбленные, раскрываются лепестки уснувших цветов. Странно, сейчас он слышал по радио самые свои любимые вещи – несколько подряд, - как будто кто-то подслушал его невысказанные заявки.
Кто же нас слышит, когда исполняет наши желания? Мечта, Любовь или Удача?
Он не мог долго смотреть на кружащуюся карусель – ему казалось, что он сейчас упадет, а может быть, его вытолкнет и с жизненного круга. Дочка ехала на лошадке и смеялась, качая ножками в ярких сандаликах. Она очень любит карусель…
- Ма-ам, смотри, Юрка черную тарелку нашел! Он ее мне подарил.
Мама берет в руки (и почему-то бережно) запыленный и уже серый, а не черный, диск.
- Пойди покажи папе.
- Па-ап, смотри, какую мне тарелку подарили! Юрка сказал, что она летающая.
Он – так же, как мама, - бережно, - взял «летающую тарелку» из рук дочери, положил ее рядом, взял девочку на колени и сказал серьезно:
- Она, доченька, не летающая. Она говорящая. И называется репродуктор.
Непоседа, конечно, не запомнила, как называется эта волшебная тарелка. Но он рассказал ей, что, когда он был мальчиком и его тоже звали просто Юрка, он сидел часами у такой же вот говорящей тарелки и ловил жадным ухом сводки Совинформбюро.
Он вспомнил песенку, которую в детстве слышал от одного бродяги. Это был однорукий художник, он рисовал левой рукой. Мать дала ему квасу, он пошел из города, а Юри потом с торжественным выражением лица всем ребятам с улицы показывал картинку, там была нарисована волшебная страна. Вот тогда-то Юри и захотел стать художником. Песенку он не повторял – она просто запала в память… Медленно, скрипучим голосом художник-бродяга напевал:
Выпало колесо.
Надо бы починить.
Маленький мой осел
Очень устал ходить.
Возчиками камней
Служим мы с ним вдвоем.
Вот и гора. За ней
Спрятан мой бедный дом…
Он стремительно падает. Ему снится очередной кошмар. Он в рубище, поет песни – а ему накидывают цепи на руки. Он смеется, его жгут каленым железом, а он закаляется, как жареный каштан. Невыносимая уже боль заставляет его проснуться, оказывается, он едет с ребятами в электричке, и ему просто очень неудобно сидеть.
…Я буду плакать, буду спать.
Пусть до меня уже сказали,
На этом сумрачном вокзале
Мне больше нечего сказать.
5
Поэма жизни отлетевшей
Бесхитростна и коротка.
Бескровна сжатая строка,
Как пепел страсти отгоревшей.
Сегодня весна уже, - подумал он и, расправив плечи, огляделся. Проглядывал асфальт. Умытые шершавые стены домов словно встрепенулись – под ресничками сосулек танцевали в окнах солнечные блики. Шустрая девочка пробежала мимо, шлепая сапожками по мелким лужам. «Это бежит апрель, торопится», - прищурился он. Дул южный ветер.
…Фокусник сказал ей: «Девочка, выбирай любую цифру. Там, где ты укажешь, и остановится стрелка».
Девочка выбрала 5. Стрелка остановилась на пяти. Девочка родилась в пятидесятые и стала его женой.
…Можно.
Всё еще можно.
Вы это знаете тоже.
Можно проснуться с улыбкой.
Можно расстаться с надеждой.
Можно устать.
Только один художник
Верит в судьбу-возможность
Выйти не в ту калитку,
Тьмы презирать кромешность,
Просто
счастливым стать.
Однажды в предпраздничном зале странно прозвучали слова: «Ключи находятся у седого мужчины».
Его редко видели с дамами. Галантный кавалер, супругу в свет показывал он редко. Эта пара не спеша входила в зал, подавляла всех степенностью, но не окидывала бесцеремонными взорами рядом сидящих.
Почти всегда – в первые ряды. Партер. И непременно – с правой стороны ряда. Неизменный лорнет крутился в изящных руках его супруги. Наверно, пуговицы рассматривать или грим на актере.
Он же откидывался в кресле и наслаждался тем, что он просто зритель, что не он ставит и ведет это представление. Здесь он отдыхал. Дома он думал о работе.
Сцена поражала великолепием. Софиты высвечивали искусную драпировку, падали полосы цвета зари, внизу сцена пустовала, как перед балом, а в середине ее из перистых облачков занавеса стремились лучи серебряных канделябров.
Музыку, Маэстро!..
Это был вдохновенный игрок. Проиграв свою дистанцию, он мог стартовать снова. Он страстно любит кино. Живет в своей избранной киностране. Пародирует что-нибудь (а он иначе и не может), отдыхает, смеется, грустит, задумывается, хохочет, спорит; наконец, отворачивается к газете, выключает телевизор – и отправляется в кино.
Он обожает придумывать сюжеты для себя. Сколько романов он пережил, в каких только приключениях не запутывался!
- Джордж, ты мне должен.
- ??
- Двести долларов. Ты забыл? Сейчас напомню
Далее следует немая сцена, затем – реплика:
- Будь здоров, Джордж! (В это время Джордж пытается выбраться из-под картонного ящика). С меня два пенса сдачи! Ха-ха-ха!
Джордж провожает взглядом увильнувшего гангстера. (Хм, а кто же я? Джордж – как-то не по мне, гангстер – что-то не фонтанирует). Можно и другое. (Эй, режиссер, не забывай о своей скрытой камере. Мотор! – И я снимаю свой фильм. Ежедневно).
Он – король. В мантии жарко, повар невкусно приготовил куропатку, гонец принес грозную весть: в королевстве готовится бунт. В сердцах он топает ногой и… проваливается в тартарары. (Нет, так тоже не пойдет).
Он – старый питерский рабочий. В его руках – листовка. Идет императорской походкой жандарм. Савич прячет листовку и косится на жандарма. Не видел, кажись. Подозвал мальца.
- Петь! – Скажешь нашим – в квартале, мол, жандарм. Что-то, видать, пронюхал. Дуй!
Мальчишка мяргнул в ответ и умчался – малец, а соображает, своих не предаст. (М-м-м, это по мне).
В спектаклях он не раз был главным действующим лицом, но в жизни это выходило далеко не так. Типичность его судьбы можно уложить в узенькую рамочку анкеты, но вот ведь – жизнь-то какая красноречивая – ставит все эти анкетные данные с ног на голову, вперемешку и вообще как ей заблагорассудится, ни на секунду не переставая гореть – он привык излучать, людей нельзя обмануть… У него была фактура эстрадного актера, он пользовался этим в конферансе. Темп речи, темп жизни, темперамент были у него бешеные, ускоренно-эксцентричные, это привлекало внимание. Он не успевал за собой, и вот контраст между внешностью – усталый человек, требующий отдыха, - и внутренним неостановимым жаром постоянно кипящего вулкана.
Жизнь – встречи, путешествия, которые она сулила, - закружила его, как мотив парижской мелодии, - в ритме мельничных колес… Звеня и смеясь, промчалась юность, молодость.
Надо было остановиться. И вот случилась остановка, да еще какая – из тех, что ждешь, проклиная поток перерезавших тебе дорогу чужих стремлений.
Он посмотрел в окно. Это была странная архитектура: подоконник находился выше всякой досягаемости, а рама была узкая и высокая, так что за стеклом и хозяину кабинета и посетителю было видно только небо, у которого, как и у человека, было разное настроение. Ветер, казалось, танцевал даже в комнате. Дверь плавно открылась. Никого не было. Прошелестел, падая, лепесток бумаги. Он поднял его лениво. Время тянулось. Странно, необычно для него, для которого время было первым конкурентом в спринте. И вдруг он услышал сигнал. Не откуда-нибудь, а внутри себя.
Ему показалось, что пересадили сердце.
6
Проблемы ставим и решаем.
Рыдающих не утешаем.
Вперед идем.
В работе жёстки и проворны.
На остановках ждем покорно.
А в праздник пьём…
Уходит жизнь по капле с ложки.
И мы состарились немножко.
И силы нет.
А что осталось нам на финиш?
Ни дня из жизни ты не вынешь.
Но гаснет свет.
Текла жизнь, как золотой чай сквозь отверстия серебряной ложечки, ну, так ведь мы этого и хотели…
В мягкий полумрак искусственного света шлепается грязный немузыкальный аккорд. Пьяная ругань долетает, преломляясь в матовых стенах. Кресла стоят, как лошади на скачках. Утверждающе выпячивается столб. Он воздвигнут посередине, как главная часть интерьера.
Медленно, как туча из «пьяного угла», наворачивались мрачные события. Уходила жена, это было ясно. Он вернулся после дождя, в доме чужая жизнь смыта ливнем, ливень омыл и его душу, изъеденную засухой отчаяния, когда никому нельзя высказать то, что на душе, чем болен давно и горько, и он поставил Азнавура.
«Приди и поплачь».
Проклятая аритмия. Эта колючка, это стекло, этот кратер для такого лунохода! В меру сил он, конечно, шел вперед и прямо. Только не забыл ли он, куда ему идти?
…Я так хочу быть снегом века –
Не тающим на льдинах зим –
А дождь косой невыносим –
Он не дает открыть мне веки.
Вы когда-нибудь видели танго фонарей? Он увидел. В сквозной несчастливый вечер. И проиграл его потом снова, как единственную пластинку, спустя неделю.
На подмостках пригорюнился человек. Из-под старой шляпы выбиваются бледные кудри, взгляд мудр и прям, светел и грустен.
Одет человек в серый холщовый балахон, имеющий только одну пуговицу. Зачем он держит в руках этот черный дырявый зонтик? Ведь он не спасает ни от ливня, ни от жары.
«В жизни всегда бывает нужно за что-то держаться», - говорит он, и тогда вспоминает Юри пьесу-колокол, драму-набат. Он тоже мог бы сыграть эту роль…
Репетиция кончилась,
Взмокла спина,
Я как будто хлебнул
Дорогого вина,
И домой мне не хочется,
Там – тишина,
Я как будто уснул
В океане без дна.
Роковое пророчество,
Имя и отчество –
Ваше высочество,
Знает она…
Руки медленно играли что-то из Бетховена. Потом начинали импровизировать.
…Чужие песни не поются,
И, коль своей не сложишь ты,
Тогда рискуешь обмануться
в себе… Избегни пустоты!
Невыразимы те страданья,
Что, как вулкан, не взорвались,
а растворились. Яд в стакане.
Но…капли мимо пролились.
Кто поможет ему, кто придет? Спасибо этому дождю, он согласился вечер плакать…
Странное ощущение, но, когда мы купаемся в жизни, незаметна она, как воздух. И мы говорим, что жизни еще нет. Когда жизнь уходит, мы говорим: она была, - чувствуя всё острее каждую мелочь. И в редкие мгновения полноты жизни, когда, как на взлете, захватывает дух, мы все-таки чувствуем эту, нежную и злую, непутевую и зелено-солнечную жизнь.
…А сила воли – это неисчерпаемая психическая энергия, - сказал он, отключаясь.
7
…Колумбы собственной планеты,
Мы не откроем даже дверь,
Чтоб одиночество рассвета
Пересекала параллель
Чужих путей, шагов, мечтаний,
Законов воли и добра,
Шутливых поз и причитаний,
Мы дверь закроем. «Не пора».
Кто он? Может, обыватель, что привык видеть вокруг себя одно и то же, привык к закрытым портьерам, любимому креслу с матовым облаком торшера, ежедневному сидению у экрана? Он очень не любил круглую мебель, но ему нравились мягко оформленные интерьеры.
Ключей от кабинета у него два, он всегда тщательно закрывает дверь, а дверца в его сердце остается открытой… Ох и натоптали же там.
- Застегнись.
Не любит он застегиваться на все пуговицы: он опасается, что окажется в скафандре. Без кислорода. Он еще и без шляпы отправляется, он чувствует себя кипящим гейзером, которому нужен холодный воздух, ветер, горно-чистое небо.
Дочь – уже большая черноглазая девочка со спокойным внимательным взглядом и чуть высокомерной поставкой головки – вошла в кабинет – и стала ждать отца. Послушная и в то же время своенравная, веселая и задумчивая, простая и непонятная, она была единственная его дочь. Он часто появлялся на работе не с женой, а именно с дочерью, но ни в садик, ни в школу он почти не ходил. Жена забирала девочку сама. А он гулял с ней, если был свободен от дел. Однажды, когда он пришел за ней в садик, его назвали дедушкой. Он не обиделся, но почувствовал себя еще старше.
- Пойдем, Наташа, уже поздно. Мы еще придем сюда. Смотри-ка, белочка бежит!
- Где?
- Вон, вон побежала! Мы ее потом посмотрим: у тебя все валенки в снегу.
- А она прибежит? Па-ап, а белочка прибежит?
- Прибежит, прибежит. Пошли домой, дочурка.
…Влюбленный, верный иль наивный,
Не разобравшийся в судьбе,
Теперь с женою нелюбимой
Он не сойдется на тропе.
Его вторичная женитьба,
Казалось,
счастие двоим.
И дочь растет в отца,
и жить бы,
Но… что же происходит с ним?..
- Почему ты опять плачешь, доченька?
- Я хочу быть волшебницей, а это бывает только в сказке.
- Ну, а ты все равно попробуй быть волшебницей.
- Как это? (она перестает плакать и поднимает на него уже ясный взгляд).
- А вот как. На что взглянешь, то станет волшебным. Не веришь? Давай попробуем. (Он берет лежавшую около руки телефонную трубку, покоившуюся на аппарате – но в это мгновение телефон зазвонил – и трубку пришлось взять по-настоящему).
- Папа, кто? Скажи: «алё»!
- А… (Он спохватился улыбнуться). Хорошо. А-а, ничего. Пустяки. Нет еще. Ладно. (Звонил шеф, по работе. Этого он терпеть не мог).
- Папа, ладья так не ходит.
- Да, доченька.
- Папа, так тоже не ходит.
- Да? Ой, извини. (Ладья водворяется на прежнее место, но приходит главный арбитр – мама – и зовет ужинать).
…Он любит свежий хлеб, хорошее масло, горячий суп и нежирное мясо. И очень любит сладкое! Сегодня он улыбается. Пьет чай, кофе ему нельзя. Читает. Посмотрим, что. Ага! Вы, как всегда, не отличаетесь фантазией выбора. Детектив очередной.
«…Девочка рассыпала бисер, и в тот же момент замолчало радио. «Мама, радио рассыпалось!» - констатировала она. А у мамы захватило дух от недоброго предчувствия, но она весело и со смехом помогла дочке собрать злосчастный бисер.
Зазвонил телефон – неожиданно, резко, и мама, потянувшись к проводу, опрокинула коробочку с уже собранным было бисером. «Ну мама!» - сердито протянула дочка. А по телефону сказали, что автобус попал в аварию, но что сейчас все нормально, муж задерживается, а она, ради бога, пусть не волнуется. Она аккуратно положила трубку и, рассеянно ступая по бисеру, подняла дочку с пола и церемонно уложила спать. И когда она подбирала последнюю бисеринку, в дверь позвонили. (Продолжение в следующем номере)».
А дочь? Он заглядывает через плечо:
«…цвет менялся непрерывно, рождались и исчезали в полумраке таинственные формы необычного вида искусства. Акваграфика. Этим стал заниматься недавно один интересный молодой художник, парень с густой темно-каштановой прической. Сейчас ему дали срочную работу в театре, и он готовил декорации к спектаклю своего друга. Но что-то мешало додумать и увидеть все в готовом проекте, но ведь акваграфика совершенно особый вид искусства, аквафильмы программирует художник, а режиссирует компьютер. А как угадать тот момент, когда машина пойдет по фантазийному направлению. Он думал.
Вошла девушка. Ассистент, она готовит дипломную работу, и ей нужна консультация по цветоведению японской школы. Сегодня он не мог дать консультацию. Шкала эмоциональной нагрузки ядовито светилась на его зеркальном браслете здоровья, он дружелюбно предложил милой леди кресло и кофе, и она поняла, что придет завтра.
И снова он листает работы об импрессионистах, гиперреалистах, технике росписи фарфора и художественной отделке стекла».
Иногда он и сам пишет. Для себя. Правда, с маленькой надеждой, что кто-нибудь прочитает и поймет его.
«Разговорились как-то Время и Жизнь.
- Время, ты непостижимо! – сказала Жизнь, родившись однажды.
- Я непостижимо?! О, Жизнь, ты сама так сложна, так переменчива! – ответило Время вослед.
На том они и расстались, так и не поняв друг друга».
А где-то фантастическое солнце
Посмотрит мне в открытые глаза –
И солнцу взгляд немедленно поклонится,
И вновь – полета звездного азарт.
Огромная вселенная, он не выпускал себя в мир – он просачивался в него, против своей же воли. Он – волшебник. Самый настоящий. Только люди не видят этого сразу: помните, он же невидимка!
Так же невидимо, незаметно он разбивает встречные людские бури о свое спокойное слово.
Всё обретает магнит. Корабли оставляет качка.
- Папа, расскажи сказку. Только страшную!
- Нет, страшную я не умею, а лучше я тебе веселую расскажу.
…Что, ну что еще придумать,
Чтоб не уходил во тьму
Мир веселый и угрюмый,
Тот, в котором я живу?!
8
Что делать, все сказки кто-то уже сочинил, пел, рассказывал, а мы перекладываем их на современный лад, и у кого выходит лучше – значит, в сказке говорится о добром, вечном, красивом.
…В ладонях каждого человека – солнышко. Если ладонь закрыть, его не видно. Если открыть – вот оно, лучистое и огромное.
Он вдруг открыл закон умножения воспоминаний! – событие может случиться в жизни один-единственный раз, а ваша память как на принтере печатает бесконечное число копий этого события.
Сильным росчерком карандаша было положено начало его судьбе. Он рисует, рисунок получается смелее, чем замысел, но техника графики – его ремесло, такое же привычное, как домашнее занятие хозяйством.
Он не стал художником или архитектором, но все это соединилось у него в жизни: он строил людям красивые праздники, и не беда, что на следующий день они закрывались нелегкими буднями, как не менее тяжелым занавесом, который часто приходилось поднимать, убирать самому, - не беда, зато он знал, что хоть кому-то стало веселее, кто-то забыл горе и одиночество, кто-то просто рад.
Его знало огромное количество людей, некоторые уважали его искренне, другие фамильярно лезли в душу, третьи молча отмечали его существование, а четвертым он был необходим. Очень редко все сходилось в гармоничные отношения между людьми.
«К черту!» - сказал он
И снова
начал.
Дни завертелись,
Как велосипед.
В мраморном зале
Девочка плачет –
Мне захотелось
Песню ей спеть…
…И он услышал грустную мелодию.
Девочка подобрала где-то голубя, он еле взлетал, девочка стала его кормить, но мама не разрешила взять его в дом, а может, девочка и не догадалась это сделать, но на следующее утро, поднимаясь по ступенькам, она увидела несколько перышек и лужу крови.
9
Было сиреневое мокрое, встрепанное утро, когда он вышел из подъезда и кормил котят, а потом, улыбнувшись, ушел. Он думал, наверно, им смешно – я такой большой, а хочу с ними заговорить. Но это они хотели с ним заговорить, если бы могли.
Ни больше, ни меньше,
Ни меньше, ни больше.
Дешевле – дороже,
Вкусней или горше…
Иди, как идешь, но узнать
Не пытайся.
Где гнется лоза, угадать
Постарайся!
Жарко.
Не ставь себе сигнала «стоп»,
Иначе кончится дорога,
Иначе царствует тревога
И нет мечты, лишь скрытый стон.
Дорога была ему знакома (хоть что-нибудь изменилось бы на этом привычном, как сны, пути!)
Однажды, правда, на перекрестке случилась авария. Он ее не хотел и испугался: не того, что люди исчезают, он, кажется, уже привыкает к этому, - он не может привыкнуть к мрачной внезапности исчезновения.
А сердцу кажется, что жизнь заполняют, как правило, параллели, а на перекрестки мы попадаем редко, и в дороге мы подобны японцам в саду мудрости…
…Он стоял на остановке и смотрел вокруг. У большой голубой арки с чугунной решеткой ограды, в проеме высоких ворот он увидел невысокого роста старика в поношенном черном пальто и темной, неопределенного цвета, шляпе. Старик медленно наклонился к выступу камня, поставил на него небольшую хозяйственную сумку, прислонил трость. Потом так же медленно достал из сумки коробочку таблеток, вынул таблетку, старательно ее съел, положил коробочку в сумку, взял ее, ухватился за трость и, медленно разогнувшись, насколько это было возможно при его возрасте и здоровье, стариковским печальным шагом – так сыплет обычно пасмурный осенний дождичек – тихо пошел дальше.
Дружинин вдруг осознал, что смотрит на этого старика как на себя, - с болью и острой грустью.
Как на себя.
Он не стал дожидаться автобуса. Он зашагал прочь от этой остановки, все быстрее и быстрее, пока не почувствовал, что его сердце едва справляется с такой ходьбой. Поднялся ветер. Он освежил его, слегка развеял мрак в его душе.
Когда мгновенное затменье
Вдруг преграждает мысли путь,
С тобой, мой друг, мое виденье,
Тебе сегодня не уснуть.
Я знаю, ты сейчас устал
И хочешь книги и покоя;
А знаешь – ты однажды стал
Другим, когда дружил со мною.
Осень, будет ли у тебя время дать мне все для завершения и конца? Впрочем, надо мастеровому брать условия голыми руками и делать из них работу. Ему некогда было думать о старости. Старость сама помнила о нем. Он знал это и смеялся над ней. Обреченность – вот наше первое и последнее страдание, сказал он и окунулся в свое дело, как в омут.
10
Он был неуловим. Передвигался по апартаментам исключительно по законам квантовой механики.
- Здравствуйте.
- Извините, я сейчас.
- Минуту.
- Я слушаю.
- Ганка, будь добра, зайди сейчас.
- Жорж, снимки готовы?
- Зоренька, будь на месте, пожалуйста, я иду подбирать комбинезоны.
Оставляйте следы.
А иначе мне вас не найти.
Оставляйте следы
На дорожке,
На тропке,
На лицах.
Оставляйте следы –
Амулетами против беды,
Талисманами
лунными
дав серебриться.
Оставляйте, пожалуйста,
Ваши следы.
А иначе несчастье случится.
…Огромная кирпичная стена за кулисами взмывает к далекому потолку, где на непрочных досках нельзя стоять. Свисали тяжелые канаты, о них он резал себе руки.
Скрывать свое настроение он умеет необыкновенно. Даже шеф, который любит брать его на удочку, не знает глубины его мысли. Он кажется прост. Такой эффект его устраивает.
Веселый, эксцентричный, располагающий к себе, он – самый обаятельный среди своих товарищей. И странно: настоящих друзей у него немного. А может, именно те и были друзьями, кто в нашей жизни всегда за сценой, но без которых нет спектакля?
Изредка он ловил себя на том, что думает о ком-нибудь или о чем-либо, или вообще о себе, но в отношении других людей, а не себя только: он почти не существовал для себя как отдельный, самостоятельный объект мысли. Его «Я» было слитно с «Они», «Вы», «Ты». Это было раз и навсегда прочное «Мы».
Он был не из тех, кто теряет себя, хотя лицо его было неуловимо для памяти.
Когда он сердится, он похож на Бонапарта. Чисто внешне: манией величия он никогда не страдал. Рост не слишком волновал его – ироничность была его котурнами.
Вот уж кто не делал ни из чего трагедий! Обронил как-то: «я катастрофически старею…» Но и это – мимолетно, само вырвалось. День стоял жарко-синий, да в глазах слепило от лета такого, вот и подумалось.
Он любил шутить – бесшабашно, по-ярмарочному, с удалью, смеялся и над другими. Про себя он мог сказать совершенно противоречивые вещи – диву даешься, как легкомысленно!
Ребята начинали копировать стиль его поведения, а мистер Парамаунт – стиль его юмора, впрочем, перешагивая его и находя уже свой, как следующую станцию.
11
«Победа» промчалась мимо, обдав его фонтаном серых брызг. Проехал грузовичок и тоже скользнул по нему тысячью мокрых капель, как тысячью лезвий. Он спешил, плащ некогда было отряхнуть, он очень спешил: кажется, он опаздывает.
Если он собьется с круга,
Остановится, замрет…
Он не любил весы, градусники и падение в лифте в момент пуска.
…Это значит – по Питеру Бруку –
Он уходит во тьму вперед.
Он любил прочность и терялся в колеблющихся системах типа хотя бы детских качелей, откуда он однажды слетел, будучи семилетним сорванцом, от которого удирали прочь окрестные четырнадцатилетки.
Будет дождь, сказал он: давление менялось. Ветер и плохая погода валили его с ног, простудиться было делом момента. Он, правда, и не помнит, когда брал бюллетень.
Давно никто ему не писал, и вот – это письмо. Налетело, такой конвертик, а вот ведь – с ног сшибает.
…Мне мой рискованный полет
Уже вернуться не дает –
Земля пропала.
Что ж, вперед…
Да силы мало – тихий ход
Мешает всем, а ветреное счастье
Ждать не привыкло,
и меня не ждет.
Где-то подрастал сын – чужой полувзрослый человек, он видит его редко.
Удар!
Нечем ответить на пас.
Гол!
Телефонная трубка подброшена.
Подача!
Принять невозможно.
Пенальти.
В четвертый раз.
А когда он сложил руки на стол, там, далеко, она заплакала.
- И каждый раз.
И всё сначала.
И сколько можно.
Всё не так.
- И я в отчаянье молчала.
И, как просверленный пятак,
Удачи пачку получала.
- Прости! (Какой я был дурак!)
(И я его не замечала!..)
Она ощутила его невозможность что-либо сделать и решить; и, уже решенное, осталось безнадежным, как и все его последние решения. Захотелось уронить голову на руки… Но вошел шеф и рассказал новый местный анекдот о халатности бесхозяйственных людей.
… Когда уплывет кавалькада
Смеющихся пестрых фигур,
Покажется мне, что преградой
Был временный перекур…
Обычно подвижный (чем он никогда не был, так это изваянием), он, если сидит и не меняет позы – значит, всерьез задумался или расстроен. Он смотрит на стеклянную пепельницу, что всегда стоит на его столе.
Лабиринты граней
Тусклого стекла.
Серыми утрами
Жизнь твоя текла.
Пепельница просто,
Для чужих сигар,
Ты не жаждешь роста,
Пепел – твой загар.
Ты сейчас пустая,
Сколота из слез.
Вечно не растаять,
Вечен не-износ…
Тишина похожа на закрытый люк, сейф, чемодан – она всегда что-то таит и прячет, но при этом всегда зависит от того, кто ее слышит, слушает, вслушивается. Ти-ши-на-а… Как стало тихо, слышите? Это просто мы слышим то, что вдали. То, что в нас. То, что обычно неслышно. Я – тишина. Это уже покой. Давайте все будем тишиной. Покоем.
Тишина нарушалась работой людей. Так или иначе хорошо знакомых людей. Рабочий город, я твой безработный. Позволь мне сесть на эту скамейку, я до утра останусь у фонтана. Мне надо услышать. Вспомнить. Забыть.
Что-то он устал сегодня. Жарко. Около скамейки тени нет. Подошел шеф:
- Юри, ты обедал?
- М-м (нет).
- Пошли.
И тут он почувствовал, что не может встать.
- Ты что, Юри ? Сердце?
- Иди… без меня. Догоню, - он попытался небрежно махнуть рукой. Шеф цепко подхватил его под руку и повел к себе.
Трудно ходить: эта сырость, ветер, этот непреодолимый уже подъем. Сердце еще не отказывало, но он знал: скоро день, когда он не сможет больше помогать плотникам.
- Здорово, Иванович!
Он подошел к рыбаку, скорчившемуся у самой воды. Тот не спеша повернул голову:
- Здорово. Не распугай, клюет плохо что-то. Не погодится.
Ходила легенда, что в озере жила щука-крокодилица. В озере действительно было двойное дно – когда-то множество топляков заилилось, и теперь хранило под собой холодную темную водную нишу. Там-то и обитала гигантская щука. Парни рассказывали, что одного мужика щука стремительно и легко донесла от болотистой заводи у Сокола на дальнюю глухую протоку, сорвалась с крючка и ушла. Прокатившийся как на моторке слегка хмельной мужик сразу протрезвел и рыбачил с тех пор на другом месте.
12
Переверни страницу,
Жизни жестокий день,
Дай мне родные лица
Близких моих друзей…
Странно, что в этом ритме
Старый мотив звучит:
Радио говорит мне,
Тоска же молча кричит.
Он словно амулет стал носить свое имя с тех пор, как его называют по отчеству. А имя его – маленький аметист в легкой оправе вечерней зари. Для немногих он отзывался на просто Юри, это были люди, которые знали его десять, двадцать, тридцать лет. Обращаться к нему по имени считается редкой привилегией.
…Ругаться не умею, а как бы хотелось иногда топнуть ногой на Булочкина. Но люди? Они же со мной – года, десятилетия. Они – мои друзья, имеют право и поспорить, и покритиковать.
Из чего состоит человек?
Из того, что его окружает…
Из опущенных дружеских век,
Из врагов, что мечи обнажают.
Из талантливых солнечных дней
И ночей, до угрюмости нищих.
Человек выбирает друзей,
А врагов он, представьте, не ищет.
Характерной порывистой походкой, почти бегом, он пересек стадион. Оскорбление было холодным и резким, как ночной стоп-кран. Идти. Куда-нибудь. Кольнуло сердце.
Смолчал, не смолчал… Когда заболит, тогда и решается – правильно или неправильно сказано было твое слово в злосчастном разговоре…
Замкнулась жизнь.
Не будет продолженья
аллеям темных дней.
Пустого униженья,
пней,
оборванных корней
теперь не будет.
Кончено движенье.
И я забуду жар ночных огней.
Состояние встрепанной взвешенности пришло к нему, укутало и погрузило в болезнь. Не много ли.
Резали сердце, резали,
Рвали на части мы, -
И вот уже как протезное,
Оно не волнует умы.
… Обидеть его было делом самым пустяковым, да он уж перестал помнить эти обиды.
13
В цвет молока летящий конь, вечерним солнцем аромат струится тонко маленьких цветков лесных, летят по нитке птицы, - все на юг, - а нитка сквозь проходит в больное сердце. Эта боль – всегда. Тоску, как электричество, проводит…
- Ах, черное ожерелье
Случайностей, голосов –
И те два замка на двери –
Как жизнь от меня на - засов.
- Мерещится, мнится, снится –
Лю – би – ма – я, говори –
- ах, милый… да. Я не птица.
Но сердце мне отвори.
Ты знаешь, я верю звездам –
И в новорожденный свет.
И нам никогда не поздно.
И время – велосипед
Чуть слышно скрипит колесами,
Оранжевый свет даря,
Ах, что же мы счастье бросили?
Деревья нам говорят.
Ты мной заколдован в круге
Сомнений твоих и дней.
И я не отдам тебя в руки
Горя, что тьмы черней.
Звучит музыка дождя. А ведь никто ее не пишет…
… Тишина протягивалась сквозь его сознание, и это причиняло ему боль. Он переменил позу – здесь это ему не запрещалось, - и заложил руки за голову. Боль не ушла, она просачивалась, как пот. Никогда ему не было так плохо. Дела уплывали, знакомства обтекали его…
В сумерки жизни светлеет душа, чтоб не было так темно. За время болезни он понял одно: нужно иметь терпение, чтобы ждать радость.
Это черное время…
Замедлится ход,
И упрямая стрелка
Навстречу пойдет…
- Я склонна думать, что это – Вы.
- ??
- А вы сегодня хорошо выглядите.
«А у нее такие же пушистые глаза, как у меня. Стало быть, мы несчастливы в одном. Только она моложе, и несчастья у нее впереди больше, чем у меня. А она этого не знает», - подумал он, глядя ей прямо в глаза, но говоря вслух совершенно другую фразу.
Паркет скрипел, старея от воды.
Прошел неслышно полдень запоздалый.
Я не хотел остаться молодым.
Одною молодостью жить, пожалуй, мало.
Ему вдруг стало смешно при мысли о вавилонской башне выкуренных им сигарет.
Не спортивный, не увлекающийся рыбной ловлей – в этом он был нетипичен для города. Когда он надевал свой кремово-кофейный пуловер, он казался кинорежиссером. Одежда диктует пластику: на другой день в обычном костюме это был обычный деловой человек, причем более зависимый и замкнутый. Однажды он вышел в синем костюме с серебряным позументом и смутился парадности сего: «не к лицу и не по летам». Его одарили комплиментом, и он, шутя, вернулся в прежнее настроение «Доброго утра»…
И нет ничего – только музыка эта,
которая стала зеленой судьбой
Мой милый
Минуту
со мною постой
Ты не был художником,
Не был поэтом,
Но я и не думала, милый, об этом –
Давай постоим
над весенней водой.
Но зарастало озеро травою. Любимое дерево Юри в старом школьном саду срубили. Оно, величественное и огромное, росло безмятежно у самой тропинки до нашествия бригады дровосеков. Теперь он, проходя здесь, мысленно дорисовывал дерево. Что поделаешь, ему именно здесь и было место.
…Простой, немного беспечный,
Руки – в карманах брюк,
Шагает он как-то вечером –
Милый седой мой друг…
Поет какую-то песенку,
Голос – южная ночь,
Глаза – печальные, детские,
И грусть его не поймешь…
…Кто видел эту золотисто-медного цвета огромную луну, вообразил, наверно, себя первооткрывателем. А и всего-то – зритель. Не мало. Бабочка – махаон парит там, где взгляд превращается в ночь. Взмахи пушистых, исчерченных звездами крыльев, перед рассветом летят. Как безмолвна эта красота.
Гранатовые фонарики
И листья – зелень зонтов.
Летит на воздушном шарике
Ветреная любовь.
Коричневая корзиночка,
Плыви же куда-нибудь, -
Ах, в жизни нашей гостиничной
Корзинке негде свернуть.
14
Мой любимый, скажи мне
Хоть несколько слов,
Мой любимый, без них
Мне становится страшно…
Мой любимый, в безветрии
Пасмурных снов
Мне лучом – всё, что можем
Назвать словом «наше»…
… А сегодня слетела гроза.
Колотила, упрямая, в крышу.
И сквозь гром
Не могла я слышать,
Как вдали он что-то сказал…
…Она спиной улавливала дуновение его мысли о ней. Вот и солнышко вышло, и небо, как там…
Это был странный город будущего. Вернее, она и находилась в будущем. Только в буквальном смысле. Дома как дома. Высокие, достаточно однообразные. Скучные. Хотя нет, вот два зеленых – в цвет сочной травы – здания. Нет рядом деревьев. Очень мало людей. Одеты они в обычную одежду. Ее ждут в ином пространстве, куда нужно домчаться на городском транспорте. Просто садишься в невидимое кресло. Только сиди прямо. И едешь. Вернее, летишь. А точнее, перемещаешься. С необыкновенной скоростью. Даже больно глазам: режут эти маленькие серебряные стрелки от незнакомого вида энергии.
О серебряный свет,
О полуденный луч,
О неласковый день,
О, прошу я, не мучь,
О, не надо резни
Рельсом поезда в шесть,
О любимый – мне б с ним,
Да опять этот жест –
Милый, слов моих нет,
Нету сил молодых,
Дай мне солнечный свет
Синих полдней твоих…
Я уральский рассвет
Для тебя берегу,
Не прощаемся, нет,
Я к тебе добегу…
Нет, она надолго там, где любит, растет, подвергается ветру. Как в раковине – пока путешествует. Как в море – когда придет.
А еще, представляешь, было
Просто утро и море звезд.
Мой любимый – солнышко плыло
Да за высокий мост.
А теперь я иду по травке,
Что еще не явилась вам,
Я хотела – только по правде –
Обронить рубины-слова.
Кому написать мои слезы? Фиолетовый падал дождь.
…Дороги, автобусы, люди, концерты,
Печали и радости, ночи и дни, -
И где-то – затерянный дом
Возле центра,
Где Вы, я надеюсь, всегда не одни.
Ах, о тех, кто ему попадался? А кто я? Я – это те же они, порция жизни, встречность.
…Здесь не хватает целого куска.
Ошибка темы,
Заверт лабиринта –
Но снова нас заставила тоска
Друг другу крикнуть:
- Здравствуйте!
- Маринка!
…Всё уходит куда-то в Вечность,
Только я не хочу терять
Ни признание,
Ни застенчивость,
Мне из памяти не убрать
Эту верность, эту доверчивость,
Это светлое слово – брат…
…На самом деле брата ни у него, ни у меня не было, и это еще более непостижимо влекло друг к другу, словно воссоединяя несуществующее, и это было еще одной загадкой и сближением.
Он странно защищался: той же доверчивостью, только в другом ракурсе. А друзей у него еще в школе было немного – несколько верных, надежных, таких, которых не променяешь на портфель с пятерками или даже с удачей. Он умеет дружить.
Да, черт возьми, бессмертны мы,
Покуда думаем о друге,
Не о себе.
И контур смыт,
И линий жизни больше в круге,
И на ладони дар зимы, -
Снежинка тает: тёплы руки,
И слезы вдаль унесены…
Парень шагает по городу. Ему ничего не надо. Он смотрит на небо. В руках у него гвоздика. Поют трубы оркестра всех улиц. Ему хорошо. Он прыгает через очередную лужу, брызги летят во все стороны от солнечных улыбок.
- Ха-ха-ха!
…А потом наступило время Мерседесов и черного рынка.
Когда-то мальчишкой он грезил о гражданской войне, он обязательно был бы красным комиссаром… Но это не удивительно, ведь мальчишество осталось в нем на всю жизнь (о настоящем-то как следует мы и не думаем)…
Время затягивать узлы и
Время развязывать узлы.
Накрепко.
Синхрон и асинхрон, относительность…
- Слушай меня, слушай.
Я у разбитого поля.
Записывай, если хочешь.
Звездочки в блиндаже.
Я рисовал для дочки
Мирное белое небо.
Записывай, если хочешь.
Я неживой уже.
А в День Победы он видел, как по улице шел пьяный человек с баяном и играл, играл во всю ивановскую. Плохо играл, рука болела. И едва узнавалось танго в этой рваной мелодии – словно музыка тоже была покалечена старой войной.
Сопротивляйся даже неизвестному. Сумей повернуть все наоборот. Ты должен это сделать.
Деревянные хилые здания – глухой район, где он раньше жил, - теперь были укрыты от него туманом времени. Но и сейчас туда ходит автобус…
Правда стала вне закона, и ее, как заключенную, выводят иногда погулять… на веревочке, как псину… В наморднике, чтоб не скалилась… Как же ее найти…
Он летел в самолете, а под огромными крыльями танцевали города. Голова кружилась, небо плясало, ветер свистел. Объявили посадку.
15 …Раскалывающий пространство
Зеркальный ход потайной
Поможет мне перебраться
В город за гор волной.
Всё очень просто: выбираешь три предмета, делаешь из них композицию, набираешь цифровой код и проваливаешься в выбранный момент избранного времени. Просто до идиотизма.
Юный велосипедист, проехавший мимо тебя – это твой неизменный компас, верный и точный, как асфальтово-серебряная его траектория. Иди за ним – не ошибешься.
«Ошибка в расчете», - подумал он, взглянул на свои ботинки и повернул в обратную сторону, ускорив шаг.
Время поездок,
Время друзей,
Время находок, веселых затей –
Не уходило.
Но посмеялось:
Бланком билетным
В карманах терялось.
Прошлое…
Оно наше и не наше. Наше – поскольку это наша с вами история, а не наше – потому что, хотим мы этого или не хотим – мы являемся повторением чужих историй. Итак, мы – только день, глава, серия, веха – мы только (только ли?) шаг пройденного пути.
… Трудный, естественно.
Мотовелло прыгал по камням. Нога соскальзывала с педали. Мальчишки мчались гурьбой. Солнечные брызги июльского света обдавали жаром. Слепила синева озера. Он ехал к маме, на мамину работу.
… Мать стояла, подперев усталой спиной потемневший косяк, и плакала, глядя куда-то мимо мальчика.
- Ты чего, мам? Ты чего, мам? Ну чего ты? А?..
Вот так он и стал взрослым. На него свалилось много работы и соседская девочка-сирота, брошенные пес и кошка и подбитые голубь и курица. Ерунда какая-то, в общем. А хотелось, конечно, на фронт. А пришлось – в школу, учить буквы и слова. Уроки он пропускал, но учился хорошо: думал быстро и легко.
Мальчишка, очень хорошо научившийся отличать жестокость от всего остального, он раз и навсегда приобрел иммунитет против несправедливости. Сколько раз это его спасало…
Они часто орут и дерутся, но на самом деле бывают добрые. Странные люди – взрослые. Дядя Вася тоже странный. Заболела Марья Ивановна, и дядя Вася ходил грустный. Когда-то он привел Марью Ивановну пешком из Узбекистана, этот ослик был единственным на весь город, - гордость ребятишек и хозяина, любопытство и радость горожан… Дядя Вася недавно был таким же мальчиком. Недавно…
Юри вздохнул. Подошел. Поздоровался. Трудно сочувствовать друзьям: когда не можешь помочь – лучший выход вообще не замечать горя друга. Закурили, поговорили, вот и всё. Мужчинам это помогает. Потому что кроме них самих им никто не поможет.
А у Марьи Ивановны было голодное зверское детство, потому что дядя Вася раньше пил и мало зарабатывал, и ослиный желудочек остался больным на всю ее добрую длинноухую жизнь. А пил дядя Вася потому, что жена его, Инна Никифоровна, умерла в войну от тяжкого непосильного труда у станка…
Юри с детства научился ненавидеть войну. Раненые часто становились калеками и инвалидами, это было слишком наглядно: война делает с людьми что-то ужасное, страшное, непоправимое. Может, еще и потому он не пропускает газет и телевидения, любит говорить о политике и считает себя человеком, от которого зависит мир. Что ж, он прав. Каждую секунду в мире что-то разбивается, колотится, падает, умирает… Каждую минуту рождается что-то маленькое и живое.
Мы кропотливо убиваем
Букашек, мотыльков, жуков,
Названья сразу забываем,
И мир уже неузнаваем,
И мы с тобой теперь не знаем,
На самом деле он каков.
Но даже когда он растерян, у него такая уверенная ладонь…
И когда
Больше нечего нам говорить,
Начинаешь ты плакать,
И рисовать,
И ворвется
В окошко
К вам дождь
И звенит,
И не знаешь ты,
Как повернется опять
Новый день,
Новый свет,
Новый мир.
Опять его приводит сюда случайность. Деревянные бараки снесли почти все, и только кое-где в проулке угрюмо, по-волчьи угрюмо, смотрели они на людей. Там уже никто не жил. А в призраки он не верил. Тихо шелестела рябинка у остановки. Эти горькие ягоды детства тоже спасали его силы.
… Это небо кто-то видит синим?
Ничего бледнее нет на свете.
Всё, что мне пока необъяснимо,
Не имеет цвета на планете.
…Часто он, выучив уроки и сделав пяток-другой неотложных дел, убегал с ребятами играть в ножичек. Когда они вырезали из дерева кораблики, он только смотрел, не понимая, зачем делать дереву больно, - но ему подарили один кораблик. Он пустил его по луже. Ветер загнал кораблик под ржавый кусок намокшего железа. Юрии достал его, промочив валенок и порезав руку; кораблик сломался. Положив его в карман, Юри пошел к ребятам, выложил перед ними обломки, заплакал и ушел. С тех пор он никогда не пользовался перочинными ножами…
16
Темно-зеленая сочность
Остроконечных листов,
Лета настой цветочный,
Скрипка в двенадцать часов…
Голубело.
Часы шли точно, хотя до этого их не чинили три года. Будто пришла пора отсчитывать время по минутам. В какое-то из времен она стояла у окна и смотрела вниз, на залитую последним августовским светом площадь. На ней – ровной, чисто выметенной – не было ни единого следа того, что вот здесь… вот еще вчера…
- Ну, здравствуйте.
С этими словами она подсела к столику. Было около полуночи, и он, поддаваясь ночной тишине, молча кивнул, а слова удивленно покинули его.
Это все, что она успела ему сказать: выпив сок, она убежала – подходил трамвай…
… Конечно же, не в ту сторону. А потом она возвращалась в первом часу ночи по еле серебрившимся рельсам – и ей было спокойно: он грел и защищал ее даже своими мыслями.
Живу течением воды
И капаниями рассудка,
Выкраиванием слова «ты»
Из тканей, часто самых жутких:
Из Вельзевула и мечты.
Если бы он знал про свои чудесные способности – он бы никогда ими не пользовался!
Красной пастой по белой бумаге –
Красной кровью по светлой любви –
На одном необдуманном шаге
Ты меня туда позови.
Если режется сердце – разом,
Если плавится – то огнем.
(Если радуюсь – значит, праздник.
Если счастлива – знать, вдвоем).
…Однажды они сыграли в морской бой. Он выиграл, но крейсер она выбила у него еще в самом начале. Повезло? Она усмехнулась.
… Пробегая мимо его кабинета, она хотела оставить розу в дверной ручке, но подумала: а ведь это может скомпрометировать его, и пробежала мимо. Роза же быстро увяла. И сейчас, увядшая, стоит среди герани.
… В стеклянной двери ветер пел
И снег накручивался в сферы,
И не растаяли химеры,
И жалобно сугроб хрипел.
А нам осталась только слякоть,
Нам остается горько плакать,
И незаметнее заветность
Косого взгляда черной буквы…
Внезапно в сторону метнулась
И унеслась по ветру строчка,
Ей запятая, так же точно
Смеясь вдогонку, увильнула.
И снова листьев острый угол
Мне сердце исполосовал,
Я вас, простите, не узнал,
Но как без вас мне было туго,
Ах, кто бы только это знал…
- Жанна д”Арк!
В ответ – шаг вперед:
- А Вы – кто?
- Я? (Улыбка). – Смешной и неинтересный.
- Не знаю…
И странное представление мгновенно меняется, обернувшись обычным разговором. Глаза переливаются, отсвечивают зеленым городом, закатом, это длится несколько мгновений, а потом занавес падает, и вам объявляется антракт.
17
Я хочу, чтоб меня любили.
Я хочу, чтобы ты любил.
Заклинаю твоей фамилией:
Мой любимый, не уходи!..
Стоит им на расстоянии принять одну и ту же позу – присев за столом, уставить взгляд за окно и положить подбородок на ладони, спрятавшие шариковую ручку – и тогда появляется это мгновенное чувство сладкого укола где-то в глубине, за сердцем – острая теплая взаимность. Это одна из волн любви.
- Я занят.
- Так что, что суббота?
Сегодня ты мне не звони.
- Любовь – это тоже работа.
Она не считает дни.
16. 4. 2007
Баня была одноэтажная, деревянная и походила на сарай. Возле на лавке стояло ведро. Лил дождь, и ноги разъезжались по глине. Задворки.
Па-рам-
па-ром,
па-рам, па-рам…
Распахнулась калитка, оттуда прямо на него вылетел мотоцикл. Промчавшись мимо, он еще несколько секунд разбрасывал вокруг себя адское ворчанье. Перекрестившись, прошла старуха, которая всегда ходит медленно, сгибается пополам и ставит ногу в сторону, чуть ее волоча. Идти мимо нее очень больно (почему-то проходные слова не выводятся, а роковые пишутся сами собой так четко, будто лишь они имеют значение – «ямщик, не гони лошадей»…).
Коня и экипажа,
Хозяин, будь на страже.
Не путайте шары
Бильярдного грильяжа.
Вот правило игры:
Поэзия в пейзаже.
Дерево смотрело на него в упор своими наглыми почками. Но подошла кошка и лизнула в щеку. Рука – за плащом, и он уже на улице.
Гнедые в клетке переминались, устав стоять, ожидая своей участи. Верещали поросята. Летели бумажки от конфет, ветер трепал полотнища с нарисованными бубликами, самоварами и Дунюшками.
- Яр-мар-ка! Ярмарка!
Молодая цыганка знакомилась с устройством ситечка. Ситечек было три, они сменялись и заменялись друг другом. Определить это мог бы трехлетний малыш, только что научившийся разбирать и собирать пирамидку. Но цыганка попросила:
- Дэвушка! Покажи.
Показав, «дэвушка» наивно продала цыганке голубую игрушку для любительниц покухарничать. Минуту спустя ситечко уже лежало почти на самой земле, и участь его была почти та же. «Почти» это состояло в разнице в цене, о которой «дэвушка» за углом и не догадывалась.
- Блинчики! Пирожки! Булочки!
Он шел мимо.
Миловидная барышня в сарафане предлагает меховой кулончик – он похож на лапку. На изящной дамской ручке он смотрится выигрышней, чем яшма:
- Возьмите этот кулончик! Смотрите, какая отделка! Он самый модный!
Стоявший рядом плотный мужчина (даже его голова так плотно сидела в плечах, что шеи не предполагалось) внушительным басом возразил:
- Я лучше килограмм груздей возьму.
…И снова: «Яр-мар-ка!..»
А осенью рубили мясо, этот звук мешался с музыкой, песнями, перебранкой кое-где, и все это улетало в осеннюю ветреную степную даль.
18
Он забрел в парк. Он очень любил этот старинный городской парк. Высокие непричесанные деревья уже давно растут совершенно беспорядочно, парк находится в запустении – былой расцвет забыт (фамилия создателя-итальянца, судьбою приведенного в эти края, - Зануцци, - благодаря табличке осталась на века), но тем свободнее чувствуешь себя в этой чаще: природа распоряжается сама собой вольно и предоставляет птицам прекрасное жилье. Теперь они улетают, хаотично садясь на холодные крыши, - птиц осенний ветер не берег. Парк становился нежилым, пустота разъела его, деревья прощались с птицами, роняя слезы в тусклую травку. Солнце не стало задерживаться здесь – мол, провались все в зимнюю спячку.
… Стояли сумерки, но было не до времени. Он хорошо знал свою дистанцию и то, что сойти с нее мог в любой момент.
… Рисунок на стекле автобуса – его прочертил морозный алмаз, а высветило холодное солнце, - напомнил ему дорогу домой. Родную, знакомую до деревца. Кстати, то, самое тоненькое, нечаянно росшее рядом с огромным тополем, - кто-то уже сломал: помешало!
Опять эта старая привычка. Курильщик – это диагноз хронического недуга. Он уже дома, после работы – в гостях у него только музыка, этот вечный ветер вселенной.
«Just say You love me…»
Черта с два, подумал он и набросил пиджак. Знобит, а ему еще работать с документами добрый час…Он отодвинул потускневшую фиолетовую пепельницу в виде дракона. Никто не мешает, можно спокойно думать. Мысли – традиционные, правда. В запасе еще колодец юмора, но надо бы построить серьезную основу. Хотя, может быть, именно с юмора и начать? Он вспомнил, как делал раньше. Удачно. Но мысль должна быть новой. И сказать непременно по-новому.
…Его шутки расходились по коридорам и дальше, по улицам и домам – когда у него что-нибудь болело, шутить было особенно легко.
Как он думает? Неразрешимая загадка – стиль мышления другого человека. Иногда план крупного замысла появляется у него от одной фразы.
В любой компании он всегда найдет анекдот, которого никто не слышал. Но сегодня анекдотом он почувствовал себя сам – на этом партсобрании.
…ах, как все прекрасно задумано –
Сцены черный и белый квадрат,
Мысль приходит такая умная,
Ну не дай же ты ей удрать…
Машинально опустив руку в карман, он с удивлением обнаружил там еловую шишку. Но у него нет привычки даже корешки тащить из леса. Правда, шишка была такой маленькой, что вполне могла упасть в карман прямо с дерева. «Как дураку – счастье», - подумал он и осторожно положил шишку… обратно. «Пускай себе», - решил он.
19
Не позвонила,
Не сказал,
Не разглядела и не понял,
Не поспешил,
Не прочитал,
Не подождал,
Не знал,
Не помнил…
Поколение, выросшее на слове «да». Твое Время – самое честное.
Ave Maria. Твоя душа поет так же свободно, это твой голос обретает полетность, скользит в облаках. Становится лучом.
«Ты ошибаешься: честное время еще не наступало… и вряд ли когда-нибудь наступит» (он задернул шторы и показал старую хронику).
- Послушай, а зачем тогда мы? Мы с тобой?
… и опять где-то голос летит,
Твой единственный ласковый голос,
Он листок на ветвях шевелит,
Он, как ветер, приносит мне молодость.
Но пошли же твой голос ко мне,
Ну пожалуйста, добрый мой, верный…
Обращаюсь я к белой луне,
Ну, а ты не слышишь, наверно.
Я целую тебя, родной,
Обнимаю и не ревную.
Ну побудь немножко со мной,
Нас с тобою года обманули…
Как неожиданно ты повернулся на той фотографии… Но романы пишут о «третьем лице»… А то, что написано, - слышат. Те, для кого написано. Откровение – листопад, оно оставляет мысль простой, как дерево, зовущее оброненные листья. Друзья находят время для друзей. Как бы ни ломались обусловленности встреч…
… Потому что нельзя боготворить случай. Потому что ничему не может быть присвоено «его величество». Потому что нельзя обмануть себя – в мире все равно…
«Писатели…» (сегодня он всюду как нарочно наскакивал на ссоры, ему не нравилось, кажется, абсолютно все, но виной всему была колючая новая рубашка с синтетикой, а может быть, он слишком много был на солнце. «Какая ерунда».
Описывайте жизнь. Не свою, а людей незнакомых – они замечательны. Вот, мимо вас идут. Вот, стоят перед вами. А тот, кто описывает собственную жизнь, препарирует себя заживо.
- Не звони мне сегодня. У меня день рождения, я буду в семье, а тебя это расстроит.
- Я и не собиралась звонить, - отвернулась она.
Я не хочу с тобой прощаться.
Ты слышишь, милый, не хочу.
С тобой мне надо повстречаться.
Твою фамилию шепчу
Как заклинание стальное,
Что не дает пути беде.
Любимый. Ты со мной везде.
А сердце все больнее ноет,
А за окошком ветер воет.
И тихий-тихий дождь il pleure…
Ну позвони, скажи «Але»…
Воспоминания мирю
И мысленно туда смотрю.
Ты – жизнь моя. Взаимно, да?
Тогда нам не страшна беда!
…А у любви свой особый телефон: достаточно там, в океане души, набрать любимое имя, только даже мысленно надо выбирать приятную интонацию, - и вы уже говорите без помех и свидетелей.
… Театральный роман, -
он печален,
ведь кончается действие,
смех прекращается,
все – по домам,
а ночами
так качается лезвие
лунных отчаяний,
впору – с ума…
Мы встречаемся где-то,
плечами касаемся,
песней меняемся,
что нам зима…
Темнота мягкая, непонятным шепотом шутившая, одевает ланиты заботливо, долго. Тянется карамель паузы. Вырисовывается рука.
Зазвенела декорация – кто-то, споткнувшись, прошел в карман.
- Я видел кресло.
- Его списали.
Что-то говорилось между ними, но они только глотнули воздуха и разошлись.
- Для Искусства нужно быть стервой:
У богемы крепкие нервы.
- Нет, неправда: сильные шрамы.
У богемы рваные раны.
Черный шелк сливался с темнотой, а звук шагов по паркету, казалось, не был слышен. Прерывисто мелькали огоньки свечей. Узор на окнах слабо серебрился, ах, это серебро, оно везде. Дверь громко хлопнула. Ушли.
… А как объяснить эту встречу?..
А как был предвиден тот взгляд…
Вопросом на все я отвечу.
Как быстро секунды летят.
Изысканность этой улыбки
И та мимолетность руки –
А в сердце играли на скрипке…
Простите. Мне надо идти…
Трагедия двойной звезды.
20
У кого обрученье счастливей?!
Мы давно обручились с тобой.
Этот круг, этот полдень длинный,
Этот занавеса прибой.
А у двойной звезды обручение – знак бесконечности.
В отличие от нее, он не любил ощущение транса. Он – магнит, магниту это не присуще. «Инженер дружбы», - шутят о нем.
Он умел говорить и шепотом и громко (у него же поставленный голос), но всего поразительней он молчал: наполнено, как в сценическом приеме, - ему не надо притворяться и напускать на себя содержательность, чтобы звенеть и греметь о себе. Художник, он замечал очень многие вещи, кроме тех, правда, которые касались лично его.
Король своего дворца, душу державший в заточении. Теперь она бунтует. Рвется.
Холодило сердце от такой чистой оранжевой луны, струи лунного золота тяжело лились по воде. Отдыхалось нежно, омрачался лишь этот тяжелый водоем.
…О, черный виноград,
Печаль моя горька,
Все так же встрече рад
Мой друг издалека,
Вечерний дар земли,
Подарок сатаны,
А вы и не смогли
Взглянуть из-за луны…
Его пригласили на свадьбу. Совершенно не вовремя. Весь вечер он хотел сбежать оттуда и не мог: не жених с невестой, а он оказался центром компании.
…Наградите меня золотою любовью
Света солнечных дней
К холодеющим травам…
Брат Сиреневый вечер, навей
Мне рапсодию «Дальняя заводь»…
Бенгальские огни люстр искрятся, выплескивают огненное свое серебро на оранжево-лимонные витражи, на переливающиеся платья дам (как противно-плавно несут они себя, точно наполнены страшным ядом). Вот кончится вечер… Вот начнется вечер…
Клонило в ночь усталый город,
Он смежил окна и дремал…
Однажды он стоял так близко, что ей стало страшно и продолжения и непродолжения одновременно.
- Почему ты не смотришь в глаза?
- Не знаю, - ответила она и продолжала толкать взглядом его болевшее плечо.
- Смотри, пожалуйста, на меня, - снова попросил он спустя минуту.
Она рассердилась и пронзила его злым током, потому что не знала, как себя ведут девушки вдвоем с любимым, когда решается чисто производственный вопрос.
… Как узнать дурака? Он слишком много думает там, где это не нужно. Напыщенность при бесполезности действий. Он был джентльмен и никогда ничего не решал в любви.
- Тот век меня ласкать не научил.
- Наверстывать… Чудное слово, милый?
- Смеешься?..
- Нет. Я поздно проходила
Науку пересчитывать в ночи
Лучи
Тех звезд,
Чей след в душе горчит.
А мысли – это сила.
31. 12. 2006 – 1. 1. 2007
«Я люблю тебя, жизнь», - начинается этот внеочередной, внеплановый, вневременный вечер. «Я люблю тебя снова и снова»… В ритме лестничных маршей, проемов окон встречались, взглядами сталкиваясь, его знакомцы.
Жизнь – лестница, не разойдешься.
… Когда хотелось бы.
Голос долетел до далекого камня и отозвался гулким эхом. Эхо перекликнулось с другими голосами и отзвуками, в мире ведь всегда звучат аккорды голосов, видите, как насторожились деревья и углы? Эти углы зданий похожи на ушки чутких зверьков, ловящих песни природы. Мы уже не удивляемся совпадению песен, имен, случайностей, слов, - совпадение – это созвучие, оно прибавляет гармонии в мире. Чем дальше, тем тоньше, но доносится эхо. Долетает свет. Излучение доброго света – вот смысл существования звезды. Солнца. Галактики. Цветка.
- Это море Ясности.
- А где же море Нежности?
Завело. Занесло. Налетело. Наехало.
Провалилось. Простерлось. Пришло. Подожгло.
Намагнитив, исполнилось.
И прошло.
21
Пусть занавес будет серым –
Я вижу в нем путь лучей.
И я вам скажу, зачем
Фантазии и химеры.
Ну а теперь, к примеру,
Танец дней и ночей!
… Занавес дрогнул,
Волны
Чуть приоткрыли свет.
Жаль, человек не волен
Быть быстрее, чем свет.
- В вашей галактике всё вверх ногами, - сказали ему как-то во сне.
В чем секрет его оптимизма? Наверно, в том, что он делал все с удовольствием. Возможно, это вошло в привычку, а потом и в стиль поведения после того, как однажды он почувствовал смерть. Жизнь покатилась от него, как ускользающая темнота включенного диска, небытие не надвигалось – оно валилось, как дорожный обвал. Сознания хватило только на то, чтобы усилием воли дотянуться до кнопки.
Незнакомая женщина! Я уже тебя не увижу, но до конца моего спасибо тебе – ты тогда здорово меня отругала, но к жизни повернула лицом раз и навсегда. О, кому мы только ни обязаны возвращением жизни – ведь и расплатиться-то жизни нашей не хватит. Ах, люди, надежда моя и боль…
Дерево отдыхало, трудно опираясь на пыльную темную ограду. Уже давно ограда и дерево стали неразделимы. Когда-то на дереве образовалась рана, она просочилась на ограду соком слез, а со временем застыла странным грибом. Прутья чугуна сначала больно резали ствол, но постепенно и незаметно дереву стало невозможно без этого непрошенного костыля.
Он старался не смотреть на дерево. Не только он избегал этого места. Но он, конечно, этого не знал.
Тут пропускаем целую главу.
Ведь нам важнее то, что наяву.
22
Герой сегодняшнего дня. Несчастное звание современного человека. Присваивают его абсолютно не те, но солнце всегда высвечивает истинную грязь и настоящие цветы. Пусть змеи меняют кожу – змеище одно и то же.
Я поэтом не стану –
Ведь нет больше сил,
Неизвестность штурмуя,
Под бурей крошиться.
Я стекло,
Я не сталь,
Я стакан.
Я грустил.
Я потрескался, хмурясь,
От чая с душицей.
Голова кружилась от воспоминаний, разговором не спасешься, чтением – вряд ли.
Этот город – с живой водой.
И какой бы ни был седой,
Ты останешься молодой.
Будь спокоен на этот счет:
Время нам навстречу идет.
Вспомнилось, как еще недавно (недавно ли…) приходилось топать во Дворец через озеро – город казался далеким, за дорогу чего не передумаешь, кого только не встретишь, кроме…
- Что с тобой? Ты как ошпаренный, - цепкий взгляд шефа сразу уловил это мгновенное, еле заметное микродвижение его души ей навстречу.
Он постарался спрятать взгляд. Но тщетно: шеф подмигнул, и пришлось глупо отшутиться. Но по тому, как он слегка просыпал пепел, шеф снова подмигнул:
- Юри, ты влюблен?
- Перестань. Ты что, смеешься?
- Я старый разведчик, Юри. Ты знаешь.
- Тебе не кажется?
- Извини.
Космический закон: найти ключи
И правильно послать свои лучи.
Ну и завязка.
Двое ходят по лабиринту
И, друг друга пытаясь звать,
Разрываются
Мандаринками.
Только вам на них наплевать.
Я устал. От этой неизбежности и тоски. От того, что ничего не бывает, как хочешь. Странно. Снег приносит тепло. Он укрывает продрогшие растения.
«Ерунда», подумал он и вышел на свежий воздух промытого дождем города. Если бы он умел танцевать, он пригласил бы на вальс первую встречную даму, а играло бы им солнце в этих зеркалах воды на асфальте, птицы – ритм – группа и радуга-соло. А может, это был бы просто неожиданный дуэт.
Посвящаю тебе все поэмы дождя,
Все мелодии ветра,
Все дни без тебя…
Друг не тот, кто сопли подтирает, а тот, кто научит слюни не распускать. Это он понял еще в детстве. Когда маленьким шлепнулся с забора, поранившись о ржавый гвоздь и зацепившись единственной приличной рубашкой. Мальчишки, хотя и сочувствовали, еще долго называли его «летчиком».
О, что-нибудь,
Пока теплеют руки,
Пока
Мигает
Дальняя звезда,
Мне трудно.
Медленные муки
Опутывают, словно провода.
Я знаю всё.
Не будет мне разлуки,
Пока горит зеленый светофор…
До этих пор
Бери, судьба, поэта на поруки.
Он не заснет.
Навеки без подруги,
Он одинок,
Талантлив,
Добр
И горд.
Не уходящее растает.
Тогда – конец.
Безмолвье. Мрак.
И только так.
И знаю, что оставил
В далеком сердце
Счастья горький знак.
- Спасибо, - сказал он и пожал руку – нежно, мягко, невесомо даря улыбку, как маленькую незабудку. Он не прятал глаз, он просто не находил родные. Чужие же глазки находились сами. Поэтому он видел плохо и только то, что искал. Невиданному удивлялся мало, а может, скрывал свое удивление. Взбежав по ступенькам, как мальчишка, он исчез.
Глупости.
Это же
Просто
Вздор –
Комете
Встретился
Метеор!
Позвонил шеф, и все исчезло, и, словно каждое мимолетное мечтание, никогда не появилось больше. У шефа оказалось к нему дело, и притом срочное. Он пошел, связав себя на неделю, если не на две. Но это ему нравилось. Он чувствовал, что нужен, что его догадались, наконец, позвать, вырвать из этого адова небытия, которое люди шутя именуют одиночеством.
23
…и там,
Между строчками,
Я все ищу,
Где думала я
О тебе.
Утром, бреясь, он улыбался себе в зеркало. Это, знаете, еще бывает. «Не видит ли жена», - подумал он зря: жена уходит рано, дочь тоже уже в школе. Он вспомнил. Вчера вечером, - ему, наверно, послышалось, - мимо прошла она. Драгоценный повод пройти рядом с его окном…
…А у тебя – дождь…
Куда ты сейчас идешь?
Ты слышал – дождь у меня?
С того же самого дня.
Погода плачет за нас.
Где ты, милый, сейчас?
Дома с женой сидишь.
Думаешь и не спишь.
Вот чертова судьба художника. Лепить искусство из того, что не состоялось.
Я по высохшим улицам утренним,
Спотыкаясь,
Иду одна.
Что-то сбудется,
Что-то – с трудностью,
Только с этой далекой юностью
Уж не встретиться, видно, нам.
- Не снись мне больше так.
- А как тебе присниться?
- В том светлом платье.
- Хорошо.
Сегодня он смеялся беззаботно, как, черт возьми, много уже дней назад. Настроение – победное, дорогой он пел – конечно, этого никто не слышал. Зато слышал он, как поют все кругом, все, идущие навстречу! На сотню метров светился он улыбкой. Просто был очень хороший день, день, когда – он знал – все удастся. Он сегодня на коне. Эх, почему этого никто не понимает?
Шеф. Юри, ты подозрительно хорошо выглядишь. Или ты опять влюбился – или три дня как бросил курить.
Юри. ??
Шеф. Смотри у меня.
Юри. Да просто у меня ничего не болит, вот и все!
Шеф дружески хлопает его по плечу: «Ну ладно», Юри с досадой отворачивается: «Я пошел».
24
…А что такое вдохновенье?
Когда горит тревожащая кровь,
Ты не злословь:
От стука топоров
Не получается, увы, озелененье.
Он не любил показывать эмоции, хотя натура сверхэмоциональная – но его руки начинали играть карандашом, спичкой, просто говорящее сжимались; изменялось дыхание – он словно уходил под воду; видно было, что ему даже смотреть тяжело – и тогда он действительно становился стариком.
- Несчастный,
Ты думаешь,
Если хлебнешь
Из чаши великого горя,
Ты сколько-нибудь его
Отопьешь?
Чаша – высокие горы.
- Но если приду не один,
И много несчастных разом
Помогут идти другим –
Осилим горя заразу.
- Несчастный, ты, видно, артист?
- Нет.
Просто я оптимист.
- Знаешь, я хотел писать, но у меня растерялись буквы…
- Ничего. Я и так поняла.
- У тебя имя царапается.
- Не думай обо мне.
- Я пробовал.
Город, печаль слезами
Не занавешу я,
Вы все еще узнали –
Значит, прочна семья…
А еще была баба Гуся. Вообще-то ее звали Ядвига, и отчество – язык сломаешь – Калистратовна. Но все ребята боялись ее злых гусей. А у бабы Гуси глаза были серые и добрые… Война забрала у бабы Гуси мужа и всех гусей. Но до победы она успела дожить.
Строгая и прямая, выходила баба Гуся на улицу – покормить голубей - и, держа перед собой старую миску с кормом, неторопливо звала ровным, почти механическим, голосом: «Гули-гули-гули…» При этом ее глаза смотрели не на птиц, а выше и куда-то вдаль. В такие минуты ребятня тоже боялась на нее смотреть. В глазах бабы Гуси отсвечивали воспоминания и припечаталось растерянное и тоскливое недоумение. Она так и не смогла вписаться в современную жизнь.
…Этот город он любил самой, может быть, беззаветной любовью. Наверно, поэтому он не смог променять его на счастье изменчивое, дорожно-призрачное? Он и город – неразделимые понятия.
Менялось то, что он видел, но его глаза не менялись.
Привычная звонкая мостовая год назад исчезла под слоем асфальта. Он и шеф продолжали ходить по знакомой дороге, видя в то же время все новостройки города. Шеф играл на скрипке когда-то. Музыкант остался в его душе. Находясь в гневе, шеф не стеснялся в выражениях, но отходил быстро, как внезапный ливень. Тогда – шути с ним запросто. Много лет назад он был маэстро камерного оркестра при единственном на весь город кинотеатре «Пролетарий». Но не это главное. Пройдя через войну, он как никогда стал ценить прекрасную музыку жизни.
А город на их глазах превращался из никому не известного закопченного поселка ремесленников, затерявшегося среди гор и холмов, в гостеприимный и строгий рабочий город, надежный промышленный райцентр. Революционный энтузиазм завертел дела так, что даже комсомол образовался в этом городе на год раньше, чем по стране.
В этих краях – всё, куда же он от этого холма, леса, озера?
25
Он заблудился в мыслях.
Как мне его найти?
С кем и куда мне выслать
Почерка конфетти?..
В городе было одно место – оно называлось «левитановское». Ничем не связано оно с именем великого художника, но неуловимая левитановская грусть туманом течет с лугов, которыми и кончается город. На тропинке и в травах гуляют козы, земляничная пора наступает в ближнем пролеске, и целое царство насекомых встречает вас гулом миниатюрного струнного оркестра. Простор и тепло. Нарядные окошки крайних домов расписными открытыми ставнями глядят вдаль. Домики спускаются с холма к маленькой речке, слабо журчащей по камням. А на воспоминаниях можно качаться, как на этом хрупком мостике, что в самом низу. Вдаль – вглубь, давно – недавно, горько и радостно. Или никак.
По-своему великое поколение строило мирную жизнь почти на голом месте – и при этом надо было залечивать раны, дарить перестрадавшим людям радость. Не все могли. Не всё время. Так и он.
Ах, золотая драпировка,
Неповоротливый тот круг…
Ну дайте мне командировку,
Директор мой и личный друг…
От груза повседневности он пытался иногда освободиться, но, как и многие его сверстники, не умел отдыхать.
Ультрамариновый вечер подмигивал месяцем цвета темного золота.
А ночью снова он не мог уснуть. Мешало то, что будет послезавтра. Вчера и завтра. Раньше и всегда. Его неуправляемая любовь, этот непослушный бриг. Схватило сердце. Не испугать, не в первый раз… Последний? – усмехнулся он про себя и встал, на миг зажмурившись, - о, слишком явственным был этот кошмар.
Там, в пыльной комнате, среди старых манускриптов, он не посмел ее поцеловать.
О, дождь, немилосердье плеч твоих,
Отдай мне восхищенный детский стих,
Возьми себе в угоду мир пустыни,
Отдай мне душу.
Пусть она остынет.
Я промою дождем свое сердце…
26
…Высокое окно в старинном стиле
Дарило
Вид на озеро и небо.
Мы там над чем-то, помнится, шутили.
Пейзаж бледнее стал – и губы наши немы.
- Папа, что такое «время оно»?
- Где ты это прочитала?
- В сказке.
- Это сказочное время.
- А сколько оно показывает?
- Там, доченька, и стрелочки другие, и циферок нет.
- А ты откуда знаешь?
- Так я же сказочник.
Он представил себе дирижеров птицами – они летают на своих невесомых руках…
Сквозь любые преграды пролетают эти воображаемые полуэльфы, полукузнечики счастья, именуемые невидимыми лучами волшебной любви.
Однажды в детстве Юри услышал легенду о мастере солнечных часов. Эту историю рассказал ему сын старого сапожника с улицы Аптекарской. Мастер солнечных часов жил когда-то давно в Германии и бродил по городам, зарабатывая на жизнь своим ремеслом. Он был и механик, и трубочист, и часовщик, и мастер кукольных дел.
- Но ведь солнечные часы изобрели давным-давно, и делать там ничего не нужно – поставил палочку, укрепил в песке, - и всё!! – воскликнул возмущенный Юри.
Тот мальчик помолчал, прищурившись, глядя куда-то за озеро. Пожевав травинку, он сказал нехотя:
- Те часы были особенные. Они умели заводиться от света. От солнечного луча.
Юри присвистнул.
- Ну, и где они теперь?
- В войну пропали.
- А ты откуда знаешь?
- Знаю.
Юри не поверил тогда ни единому слову. Но однажды, копая червей, он обнаружил на старом дворе в земле какие-то шестеренки и палочки из странного металла. Тому мальчишке он тогда ничего не сказал, но… позже отправился в старую библиотеку.
- Все прекрасное рождается только на солнце.
- Да.
- Терпеть не могу зиму и мрак.
- Это путь света: иначе свет не виден.
- Какая гадость на дне морском.
- Но театр прекрасный без тьмы не возникнет
- Серое – посередине, и оно победит!
- ?
На автобусной остановке стояла высокая полная женщина в большой летней шляпе. Белая шляпа с махровыми краями обвисла по бокам и походила на шляпку старого, подозрительного вида, гриба. Женщина ожидала автобус нетерпеливо и, коротая время, делала, на взгляд Юри, довольно странные движения. Она тихо кружилась и покачивалась, как механическая игрушка! Это было не смешно, а ужасно. Юри попробовал отсчитать назад ее предполагаемый возраст, и получилось, что она должна была родиться сразу после войны. Недобранное детство выскакивало в таких слишком рано повзрослевших людях странными привычками и манерами. Юри на всякий случай отошел от женщины – гриба подальше.
… Ах, не затягивайте туже
Петлю на галстуке своем,
Нам горя Мамонтову тушу
Не одолеть и всемером.
Зачем же свечи кто-то тушит?
Зачем тоска жестоко душит?
Петь только Вам,
Лишь Вас послушать…
…Но мы по-разному поем.
- Я сочинила тебя.
- Зачем? Меня и так уже сочинили (он вспомнил анонимку).
Бумажный поцелуй.
Стой, остановись. Не иди вперед…
Между суперкоробками от мороженого, на холодном сером каменном крыльце безучастно-розового сталинского дома, мрачным, с бешеным ралли сумасшедших облаков, осенним серединным днем, примостилась маленькая, до предела согнувшаяся старушка в черном. Сидела тихо-тихо – как точка после слова «конец». Земля-людоедка съела ее через несколько месяцев.
Когда неузнанный Праведник уходит на небо, его душа так холодна, что Богу приходится тысячу лет отогревать ее в своих руках, прежде чем она раскроется для рая.
Милу ленту вышивала,
А-а-а, а-а-а.
Рана в сердце заживала,
А-а-а, а-а-а.
Дождевой водой умоюсь,
А-а-а, а-а-а.
На Троицу успокоюсь,
А-а-а, а-а-а…
27
Это – так: человека пронзает
Луч космический с облаков.
И себя человек теряет,
И сердца читает без слов.
28. 1. 2007
Однажды он рассказал ей притчу, не вспомнить уже, откуда слышанную.
И спросил Путник у другого Путника:
- Что такое жизнь и путь по ней, если путь начинается в жизни, а жизнь кончается в пути?
И ответил другой Путник любознательному Путнику:
- Не знаю я, ибо не знает этого и жизнь, а всего меньше – Путь, по которому мы идем.
- Но зачем мы идем? – остановился Путник.
- Я сам ищу ответ, - и Другой присел на край дороги, взглянув на тусклое небо.
Они помолчали, медленно допив из одного кувшина остаток воды. Поднялись. Ветер заиграл придорожными травами, - скоро дождь. Они двинулись, и ноги знали уже, куда и зачем идти. А в пути это поняли и головы.
Шли путники туда, где город незнакомый должен был встретить их неизвестностью, но лишь там, среди людей, а не в пустыне среди ветров и птиц надеялись они встретить свою веру.
Поблагодарив его взглядом, она через день ответила стихами:
Ты знаешь, ведь что-то кончилось.
Какое-то многоточие
Мне не дает сказать,
Что еще предпринять.
Закурив, он скользнул взглядом по ее лицу:
- Иногда на жизнь лучше смотреть проще.
- Мне все так говорят.
- Я для тебя никакой учитель?
- Ты – друг. Это часто больше.
- И на том спасибо.
- Я не так сказала?
- Ты бы вообще поменьше говорила, когда не просят.
- Что-то случилось?
- Нет. Почему ты спрашиваешь?
Она не ответила: боялась всхлипнуть.
Ласковые ладони.
Милому да не мгла.
Тонет же кто-то, тонет…
Я спасти не смогла.
А он просто понял, что еще шаг – и он утонет в нежности, и тогда разве можно будет расстаться…
«Ах, почему я не резатель лука?
Плакал бы, плакал всегда,
Чтоб не заметил никто, что разлука –
Страшная, злая беда».
…От золотых деревьев идут навстречу две женщины. Первая в оранжевом плаще, в красном платке, с рыжим бидоном в руке. Идет уверенно, в заботе торопясь. А там, за ней – серая, сгорбилась. Идет, больная, еле-еле. И он подумал: это Осень. А там, за ней, идет Зима.
Не улетайте в бездну полнолуний,
Пока еще крылатая душа.
Пока еще земля вас не целует,
И до конца остался длинный шаг.
Из лабиринта всех капризов детских
Веленьем воли смело выходя –
Все обозначив аргументом веским –
Взрослея, потеряете себя.
О, детства позлащенного кифара!
Лениво утро млечное лежит.
А я хочу, чтоб снова, как в Сахаре,
Другой малыш принес надежду жить.
Что это? Наверно, закон подлости, - сказал он и перешагнул арматурину, искусанную ржой.
А тут отмеряли тающее облако, не обделяя никого. Больше нигде уже не остался этот дешевый молочный коктейль, всего за двенадцать копеек. Он заходил сюда, даже если было не по пути.
В жизни все скользит. В этом, видимо, главное отличие жизни от смерти: в смерти все стоит на своих местах, установлено навсегда и никогда не скользит, не сдвигается, не едет. Сегодня очередь длиннее, и он – в конце. И вдруг (наверно, послышалось, не может же быть) – чей-то голос, наивный до глупости:
- Три стакана счастья, пожалуйста.
И тут же, поправляя, неожиданно грубея до вульгарности:
- Три коктейля, тетя.
Облокотившись о прилавок, он долго смотрел на пузырьки, катапультирующиеся из цилиндров цвета охлажденной полночной луны. Очередь почему-то с любопытством разглядывала его. Надвинув поглубже на глаза неопределенного цвета шляпу, он уже не видал, как некто, обладатель вульгарного голоса, удалился мрачно в угол с тремя стаканами в руках. Никто ни на кого не обращал внимания. Он не стал стоять до конца. Вышел, толкнув дверь плечом. Прыскнуло каплями небо. Очередь заволновалась. Продавщица, остановив лунные цилиндры, ушла. Очередь тихо ползла на улицу. Бешено сорвался дождь.
28
- Откройте.
Я пришел.
Вы улыбнулись?
Я в черном
Среди бархата и блестков?
Да, ваш сарказм, конечно,
Очень хлесток,
Но вы на этом, кажется, замкнулись.
(По краю тонкого стакана,
Леденея,
Стекает
Серебристая
Слеза.
Тебе виднее.
Я – это ты.
Спускаюсь по ступеньке,
Молчу,
Склонившись грустно у окна.
Там – тишина).
- Ты забываешься, - прошелестела вечность тусклым дождем, расшвыряв одеяло тумана. – Выбирай то, что есть, - как в магазине.
- Ты ошибаешься, - ответил взлохмаченный разозлившийся человек. – Я хочу именно то, чего нет. Как в магазине.
И, шагая прямо в голубой свет, он удивился, как это просто.
Больше всего он не любил повторяющиеся кошмары. Раз – два – три – четыре… Где-то в системе должен быть выход в свободную игру.
… Четыре с половиной. Он уснул.
Сонмы сомнений.
Легкость полета.
Трепет теней.
Тысяча лунных затмений.
Сон в переплете – о ней.
Он очень не любит выражение «люди делятся на…» На что делятся? Кем делятся? Какой в этом смысл? Абсурд: они и так достаточно поделены, разделены, обделены, разведены. Дробность вообще – это хитрость сатанинская, оно же и в обратную сторону. Усмешка математики. Он привык оперировать неделимыми категориями, и это часто ставит в тупик. От нестандартности жизни сгорают системы и посложнее.
Есть какое-то еще панцирное мелкое животное, которое, как рак, пятится назад. У него три хвоста, и торчат они почему-то из спины вверх. Тоже – млекопитающее…
- Наверно, ёжик? Какой-нибудь, - размышляет дочь, иллюстрируя его слова какой-то калёй-малёй.
- Нет, не ёжик. Я забыл.
И тут он вспомнил, что забывать он научился совсем недавно, еще и в этом была причина такой осиновой мелкой радости. Бывают в пространстве временные ямы, а это местечко – временная запятая. И аномалии в нем были – с запятинкой. С задней пяткой, так сказать.
Мир с поправкой на проекцию вдвойне искажен.
- Как вы раньше жили без всего этого?
- Ну как… Жил. Жили. И смутно чувствовали, что есть что-то еще.
Плазма цветов
Георгином кипела.
Таял сугроб.
Браво, бульвар! –
Это в город влетела
Песенкой школьного мела
Весточка с дальних троп.
Можно спросить: «Который час?», но нельзя узнать, который год. Потому что понятие «наша эра» множественно. «Наша эра» могут сказать массы ежесекундно рождающихся насекомых, например. Абсолютное число времени неустановимо. Таким образом Времени как категории не существует в природе. Или – если найти это число – будет обнаружен код времени – ключ к вселенной – которым эту вселенную можно закрыть навсегда. Христос был послан для того, чтобы это число и не вздумали искать.
- Что это? – спросила она с ужасом.
- Это мое открытие, - сказал он значительно и с расстановкой.
Она поняла, что ему надо отдохнуть.
Он понял, что она ничего не поняла.
А также понял, что в теорию помех он ее посвящать не будет.
Любовь любовью, а наука наукой.
29
Зачем чернеют окон точки?
Настоящие войны, к ужасу всеобщему, - в будущем: люди, выбирая себе реальность, начнут воевать как галактики друг с другом, - ибо и грядет война галактик…
… И лишь потом наступит Мир и любовь всеобщая, любовь цветов к цветам…
Нет
Сна.
Сна
Нет.
Снег –
В наст.
Нас
Нет.
Нет!
Нас-
танет
не
рас-
тает
снег
на свете
свет
во цвете.
В городе жила красивая женщина – Франческа Музыка, с ударением на втором слоге. Загадочным казалось все ее пребывание здесь – но сын Ян плотно приближал к реальности, и вот вы уже не удивляетесь никаким сказкам…
… Но тогда они просто пропадают.
… Франческа работала в детском саду и учила детей красиво и в такт вертеться и подпрыгивать. Деда – поляка Франческа не помнила. Точнее сказать, и не знала.
Дочка раньше говорила с таким неподражаемым и детским акцентом: Францеска Эвана-на, и это мягкое «це» никакой взрослый так не изобразит, - да еще и огрубит следующее: «Йванна». Исчезнувший детский язык: он исчезает все время. И бедные дети говорят формулами, цифрами и пересмешками телевизионных передач.
- Тивилизар! Папа, включи скорей тивилизар!
Он включил и снова увидел себя.
- Хотите быть созерцателем? Пожалуйста. Выбирайте координаты, только внимательно и быстро.
На него поставили кувшин с чем-то горячим. Еще два – три кувшина, и я тресну, - подумал он. Кувшин убрали, но вместо этого он почувствовал легкую неприятную невесомость: его куда-то переносили. «Какой горячий песок. Царапает».
И посыпалось! Все эти нашпигованные лжецами, плутами и плутишками больные задымленные города, тучи полевой саранчи и масса чего-то ржавого и непонятного – все спешило возродиться! Это фальшивый стьюдент переключил режим.
Франческа тоже учила детей возрождаться. Она собирала листики и объясняла по ним рождение леса. Ее странные уроки с восторгом принимали дети и абсолютно не понимали взрослые. Как бы то ни было, спустя годы ее сын стал художником и вступил в союз – этот загадочный союз мастеровых от неба. Женился он на художнице по тканям…
Янек, Янечек,
Милый мальчик…
Я не знаю, что они сейчас делают. Ян воспитывает сына, а Франческа… Франческа не изменилась: в глазах – то же удивление природой и океаном красоты. Однажды она прошла мимо, и Юри узнал ее сразу. Она поздоровалась первая, но, уже промчавшуюся дальше, не имело смысла ее останавливать. Воспоминание бледнело и гасло и лишь пушисто грело сердце жалким одуванчиком этого другого детства.
30
Вы оскорбляете время,
Отсчитывая его.
Прекратите это делать.
Надпись на камне.
Жук, а по фамилии Жученко, все время хотел написать диссертацию на тему: «Мания борьбы за престол как тяжелая форма психического расстройства» - и его исключили из партии. И Жученко стал копать другую тему, за что вылетел из института. Юри часто видел его в местной библиотеке и осторожно здоровался. Жученко внимательно и почтительно отвечал, но разговоры никогда не продолжал. Жена осталась у него в другом городе, и все думали, что он тоскует, а он в это время точил третью тему. Но вслух о ней ни с кем уже не говорил. Сам того не зная, своим видом научил он думать не одного мальчишку. Это был педагогический талант стены. Она ошарашивает и заставляет лезть выше.
Иди и падай.
Но вставай.
Смотри и плачь,
Но улыбайся.
Лишь дуракам
Не удивляйся
И вида им
Не подавай.
- Вячеслав Григорьевич, а что больше: время или память?
- М...?
- Память или время – больше?
- А ты как думаешь?
- Да я думаю – память. (Он дерзко посмотрел на пожилого человека).
- А почему? (Тот снял очки).
- А потому что память есть, даже когда света уже нет!
Как-то зимой, проходя берегом озера, он увидел большой костер вдали.
Несколько мальчишек после рыбалки грели руки. Костер был красив, как оранжевый цветок в ледяном дворце. Было тихо, и только танец языков пламени словно нарушал эту тишину. В детстве Юри тоже рыбачил, но костерок было нечем разжигать: спички экономили, и мать прятала их.
О бедные! Того не понимая,
Вы сами написали мой роман.
И вот мой фильм (ни кадра не снимая!),
Свернулся уж калачиком в карман.
Быть прототипом – горе для простого:
Не знаешь, где в чернила обмакнут.
Но в качестве закуски для второго
Писателя в капустку изомнут.
30
Придуманные диалоги,
Оброненные слова…
Разлуки быстрые ноги
И лень, как в ветер трава…
Событиям много значений,
Прошу я, не придавай.
Ум свой острый вечерний
Беседою продлевай.
… Так ему говорила
Родственница одна.
Оберег подарила,
Киселем угостила
И ушла, как луна.
23.3. 2007
Его звали Август, Август Иванович, и у него была жена Мария. Августу исполнилось пятьдесят шесть, а Марии слегка за семьдесят. Жили они… нет, не как кошка с собакой, а как две старые собаки, готовые ворчать друг на друга из-за шершавой косточки. Август – старый трубач, но все в прошлом: искурил легкие, и теперь играет плохо. За кружкой горячительного коллега по оркестру как-то мрачно однажды признался ему, оценивая скромные возможности халтуры и, в сущности, прожитую жизнь: «Они жуют – а ты хлебай. Они живут – а ты лабай». Август молча кивнул.
Иногда он что-то говорит детям на лестнице. А коридорные дети воспринимают его, как большую балясину… Август, Август, куда улетела твоя музыка?
Он оставил ее в довоенном детстве. Тогда еще любили трубачей…
- Дай мне, пожалуйста, супу, жена.
Я посмотрю телевизор.
- Только за этим я и нужна.
(Падает чашка сервизная).
- Что ты? Не надо, пожалуйста, шуму.
У меня болит голова.
- Вечно приходишь домой угрюмый,
Разговоришься едва.
- Счастье мое, что случилось-то? Выскажи!
Легче станет двоим.
- А ты напоказ-то людям не выставишь?
(Рядом садится с ним).
Юри знал его очень давно. Август Иванович происходил из обрусевших немцев. И в городке мальчишки не забывали кольнуть таких свежими дразнилками. Август, не слушая, дул в свою трубу еще громче. Теперь его почти не занимают в концертах: от частых прикладываний к рогу, обещанному Вакхом, он потерял концертную форму.
…Прошли времена дарения роз,
О времени плачем, смеемся всерьез.
Медленно к осени Август идет.
Труба волочится. Труба не поет.
Зеленое пламя кроеных листочков,
Угасшие розовые цветочки…
Иногда Юри останавливается поговорить с Августом. Он называет его на «Вы» и по отчеству. Август расцветает. Ему хочется сыграть что-нибудь для Юри на своей трубе, но его мелодия рассыпается на половине фразы. Август просит сигарету, молчит и смотрит куда-то на противоположный берег озера. Озеро отражает все: облака, травы и даже мысли. Потом по озеру пробегает ветерок.
И ничего не остается,
Костюм изношен,
Грим сотрется,
И кто не жив –
Тот не проснется,
И умирает весь спектакль.
И вам театр
Не улыбнется,
И к вам премьера
Не вернется,
И эхо вам
Не отзовется,
а затеряется
в веках…
В антракте странной
Старой драмы
Заплачьте, господа и дамы –
Не получить вам телеграммы,
а пригласительный билет
тревожной птицей
в смертной дали
в пустой тревоге
и печали,
в веселом смехе –
и в отчаяньи –
пропал на много тысяч лет…
32
Тыкву не садили. Разрослась, рыжая, и не пушистая, и не колючая.
- Теперь все пойдет-полезет: война кончилась, - низким голосом говорила бабка, поливая огород.
«Теперь не буду траву эту…,» - подумал Юри, отпинывая лебеду. Он продрался к старой собаке, вылил ей щей в выщербленную оловянную плошку. Собака подняла глаза, шевельнула хвостом. «Война кончилась», - поняла и она, перевертываясь на другой бок. Жужжали, гудели, звенели насекомые. Пронзительно и непривычно. Здесь, на Урале, далеко от фронта, птиц все равно стало меньше. И с этого лета мальчишки перестали обижать их.
- Доченька, здесь восьмой?
Они оказались попутчицами. Баба Маня, тетя Маруся, а когда-то Мария Попкова (восемнадцати лет вышла за Василия, раненый пришел в сорок четвертом) – она развязала шаль, и русые волосы ее еще не знали снега.
Тронулся состав, так же легко люди перебрасывались незначительными словами. Говорить бабе Мане хотелось, да вот послушают ли?
- На сына я не нарадуюсь, Валерий у меня – золотой, все сам, хотя один он у нас – на сахарном кусочке вырос, отец пропивал, да не все, вот, вырастила сына. Из армии в отпуск поехал – в Перми позвонил на коммутатор в Ново-Ильинск, так соседка раньше меня узнала. Сын, говорит, у тебя в отпуск приезжает. А я в огороде была, уж все дома переделала, хожу, то в огород зайду, то в дом. Он потом рассказывал (а у нас дом у пристани стоит, на изгорочке, вот так):
- Я, мамулька, в «ракете» еще ехал и все на берег смотрел, дом наш искал.
- Дайте, мама, красного вина. Друга я потерял…
Лапти стоптал.
Купил сапоги.
Стоптал сапоги.
Туфли достал.
Так он шагал,
Куда – не знал.
Сел на бережок,
Сигарету зажег,
Слезы не смахивал,
Пепел не стряхивал,
Падал и вскакивал…
………………………
Сыпал снежок.
6.6. 1983
Столы несли на голове, как китайские зонтики, только странными сдвоенными шпильками кверху. Баба Маня вздохнула и отвернулась от пыльного окна. «Женится», - поведала она скорбно.
О, прекрасная жизнь,
Так зачем ты дана,
Если ты отрываешь
Друзей имена?!?!?!
33
Сколько стихов ненаписанных,
Слов горячих невысказанных
Сколько листов неразвернутых
На зелени юной весны…
Эскалатор в Москве почему-то его раздражал, а вот узенькая старая лестница, потерявшая десяток досок, с почти бутафорскими от ладоней и жуков перилами, приводила почти в умиление. Она была затеряна в рыжем лиственном холме, и люди, забыв о ней, часто шли вверх чуть правее, держась за упругие ветки растущих между камней зарослей кустарника.
И, высветив невзрачный угол,
Солнце радовалось.
Погасло пламя сонных век.
Пути здоровых и калек
Едва угадывались.
Человек шел, посвистывая, оглядываясь по сторонам, не спеша. Это уже было. Тогда он шел не один – за спиной был рюкзак. А теперь ему просто некуда было спешить. А свистел он по привычке, просто так было легче ни о чем не думать. Хотя думать, конечно, было о чем. Теперь надо было как-то жить. Одному. Он нагнулся и поднял гайку. Он почему-то всегда натыкался на эти гайки, хоть бы раз нашел копейку или ключ, как все. Недавно он почти собрал мопед, эта гаечка как раз кстати. А, да, ехать-то теперь некуда… Почему некуда? – переспросил он вслух, неожиданно для самого себя, прибежал в свой сарай, подкрутил мопед и поехал к другу.
34
Пьеро заплакал, грим размазав,
И – белый – стал еще белей.
Мне Вас не жалко приукрасить:
Мне жаль, что не могу смелей.
Одно из мальчишеских воспоминаний военных лет – обычный сон многих школьников. Только временами этот сон возвращался и во взрослой жизни.
Серое-серое низкое небо. Туч нет, оно сплошь закрыто пасмурной пеленой. Городок тоже серый. Только очень зеленые ставни на домах. И в равных промежутках в одном равномерном ритме плавно летят по небу… серые поблескивающие шары. Можно даже приблизиться к ним глазами. Но мальчишки – это не девчонки, они не делятся друг с другом снами и заветными желаниями. Не сговариваясь, многие поступали одинаково: они упрямо строили свои авиамодели, побеждая тяжелый серый небосвод. Все – и тыловые, и эвакуированные.
Он мог пропустить урок – другой, но никогда – географию. Преподавал ее худой человек в старом непонятно-какого-цвета свитере и сером, вечно доживающим последние дни, потрепанном шарфе. Говорили, что у него насквозь прострелена грудь, и этим объясняли странную прерывистость и глухоту его голоса. Неудивительно, что на его уроках никто не шумел. Ему нельзя было смеяться, и, если он смешил ребят, они закатывались грубоватым, непривычным для них самих хохотом, - одна только Нина в уголочке смеялась, как шутили мальчишки, - «короткими очередями», - а учитель только улыбался, но так, как будто его улыбка излучала юмор, и тогда они смеялись еще громче…
Весной два класса отправились в тимуровский поход. Маршрут был знакомый, до подшефной деревни. Но вожатый пришел новый, вместо товарища, ушедшего на фронт. Он знал маршрут плохо. Ребята и учитель промочили ноги. Класс, где учился Юри, сделал привал – лишний, вне задания, - и в результате ребята пришли в село позже. Соседний класс считал себя победителем и отметил свой рекорд позже в стенгазете. Через день у них полкласса заболело. Теперь уже товарищи не обошли вниманием этот факт и занесли всю историю в «Колючку». Костя Шумилов постарался и даже нарисовал пустые парты. Но и те и другие были огорчены. А учитель строго объяснил здоровякам: «Если бы мы не сделали тогда привал, не обсушились, вы бы тоже могли заболеть. А болеть сейчас нельзя! В армии болеть – значит бой проиграть». Это они понимали.
… Она позвонила по условленному телефону. Ответил незнакомый детский голос.
35
Что это за теорема
Квадратной змеей вползла?
Как мне ее проверить?
Дано:
Добро в степени зла.
Доказать:
нулевое равенство
энной степени зла.
(Добро – оно сильное, справится).
… Я доказать не смогла…
Так страдали и те миллионы людей,
Но романы о них не писали.
Так пусти же любовь
из сердечных сетей,
Как свободную песню в зале!
18. 7. 2004
В их школьной компании был мальчишка, Сашка, которого они не любили за мягкотелость и называли слизняком. Лягушек они ему не подкладывали, но сидеть за одной партой с ним отказывались.
Раз пошли на костер всем классом. Учитель велел собрать хворост. Юри изловчился и притащил тяжелое бревно. Дружно отполовинили и корягу бросили в огонь. Сашка, расталкивая всех, кинулся к половине бревна и вытащил, даже не отряхивая искры с поношенных штанов.
- Ты что? – недоумевали дети.
- Там – слизняки! – крикнул он.
- Ну и что? – усмехнулась кучка пацанов.
- Они полезные!! Они живые!.. – сверкнул глазами он на них и кинулся доставать их из тлеющего бревна, одного за другим, в свободную потную ладошку. Слизняки были действительно живыми – тринадцать штук. Три или четыре сгорели. Тринадцатого, уже горячего, Сашка положил на мягкий листок отдельно. Три дня он молчал. На четвертый день Юри на переменке сел рядом с ним.
Больше Сашку не трогали.
Однажды, уже взрослым, Юри услышал от приезжего моряка историю об одном старом негритянском блюзе. Там были такие слова:
…Плясали рабы
наверху водопада.
Они столкнули вниз бревно,
Теперь тащить его не надо.
Внизу – не слышали они –
Раздался плеск, подобный грому,
И, услыхав его, охрана
в погоню помчалась.
Рабы плясали наверху.
Тогда Юри и вспомнил Сашку и историю с бревном.
36
Немногие друзья ушли почти все. Ему сначала казалось, что судьба в молодости часто давала ему права впередсмотрящего. Но теперь он понял: это они наказали ему быть «всматривающимся в ушедшую даль». Ему ничего не оставалось делать, как исполнять их завет. Почему? Потому, что это – закон верности. Суровый и честный закон.
Узнав, что он пишет с невероятной легкостью сценарии в стихотворной форме, его немедленно пригласили выступить на заседании клуба заводских поэтов. На такое предложение ответить отказом категорически было невозможно, так как одним из выдающихся поэтов являлся председатель парткома. Юри прихватил с собой небольшой блокнот.
Заседание затянулось, и он стал рисовать парусник. Наконец его пригласили почитать свои стихи, и он живо встрепенулся. Другие стихи ему тоже понравились, но он страшно разволновался и обдумывал свое выступление, а потому не слишком вслушивался в ход событий.
Несколько его лирических миниатюр были встречены дружным одобрением. Но в конце заседания, оказалось, задумано небольшое поздравление. Именно того, из парткома. Поздравили. И тут Юри вошел в настроение. Подскочив к имениннику, он, паясничая, пропел на мотив известной песенки Тихона Хренникова об Анри Четвертом:
- Жил-был один писатель,
Жену он ревновал
И к ручке, и к кровати,
И к паре одеял.
Но сам бежал скорее
К писателям другим,
Где рюмочка согреет,
И слава дремлет с ним.
Этого «дремлет» адресат не стерпел, и посещения литературного собрания закончились.
37
Он предвидел ее вопрос: «А где теперь твои стихи?» и решил рассказать без особых подробностей про другое злополучное заседание парткома, где тот самый партийный литератор, попросив у него «на минутку» блокнот, с неприязнью долго листал его, ища, очевидно, любовные записки. Не найдя их, он пробормотал, что стихи, конечно, являются общественным достоянием и машинально сложил блокнот в карман пиджака. Юри тогда решил отказаться от своих стихов.
Полгода спустя они все же были опубликованы в соседней районке. Понятно, под другой подписью.
Больше он почти не писал стихов.
Но говорить он любил. Это его искусство, с этим даром он родился. Он чувствовал слово, его силу, его свет, его магнетизм. Плохое произношение, неразработанную дикцию он переносил только потому, что мог работать над ними. Чтец в результате невольно приобретал черты его голоса и тембра. Один парень очень любил читать басни – перенял незаметно от него. Молодец.
- Толя, читай свое. – часто просили его в компаниях, и парень сначала смущаясь, расходился:
- Басня. «О пользе мебели».
…Поспорили однажды Стул и Кресло, кто из них важней.
Кресло, пыхтя, шипело:
- Ш-ш-што такое ш-ш-штул? Табуретка ш рогами. Вот я…
- А на тебе вообще далеко не уедешь – ты неуклюжее, как черепаха. Сядешь и не встанешь…
И «табуретка с рогами» отъезжает в сторону, в то время как вошедший человек пытается сесть на него. Упав, он встает, отряхивается и спокойно садится в кресло, вытянув ноги на пододвинутый стул.
Мораль:
дежурный стул или кривое кресло,
да будет вам известно,
там полезны,
когда лишь в нужный нам момент
они стоят на месте».
Он любил смотреть на снег около трех часов пополудни. Чуть окрашенный еле заметной зарей (она еще даже не показалась), снег с каждой секундой изменял свой оттенок. И вот уже все становится сине-сиреневым. Это трудно изобразить.
38
Могла ли я,
Могла ль предвидеть
Веселый завтрашний звонок?
Ну позовите,
Позовите!..
Я лишь на дальней из дорог
О Вас грущу…
Ах, извините…
Мой начинается урок…
1987
Она почувствовала этот пронзительный золотой луч – резкий и внезапный, перед жаркой летней ночью. Луч заставил ее найти тетрадь, ручку и набело невероятно быстро заполнять странички новыми строками ей самой еще странных стихов.
… Наутро она знала, что нужно сделать.
- Я за угол, - бросив на ходу, отправилась на переговорную станцию. Миновало десять лет со дня их последнего разговора, и луч приказал ей: «Звони».
… Она уселась напротив одной из прозрачных кабин. Номер ее был 19.
Я в почту бегала звонить,
Дозваниваясь моментально,
А вот теперь соединить
Не хочет телефон печальный.
19.7. 2004
Она вздрогнула, когда ее вызвали именно в эту кабину. Ведь их было двадцать две!
… Голубой телефон был теплым от их разговора. Пять минут просочились мгновенно в отверстия телефонной трубки.
Их довольно быстро разъединили, и мгновение еще оба держали в руках ставшие вдруг такими необходимыми еще миг назад бесполезные теперь трубки.
… Поникли белые астры.
Поникли ветки акаций.
Поникли руки,
Но Мастер
Не любит эти абстракции…
Поникли белые астры.
Малиновые поникли.
Сиреневые поникли.
Ну где же Вы?
Как Вы?
Здрасьте!..
Я, в общем, теперь нормально.
Нормальной, знаете, стала.
От многого я устала.
Простите.
Это печально.
Сколько вокруг лишнего…
А ты – далеко…
Знаю, сейчас ты видишь меня
Очень легко.
Ах, конечно! Простите
мне фамильярность фраз.
Только прошу, верните
Оборванный Ваш рассказ…
39
- Я себе и Рыцарь и Дама:
выше звезд держу свое знамя.
Юри фыркнул:
- Я – тоже рыцарь.
Только я не могу троиться.
19. 7. 2004
Она опять осторожно спросила:
- Почему ты не дарил мне цветов?
Он помолчал, отдернув руку от зеленых листьев мокрого куста.
- Однажды я увидел… В нашем городе живут трудно. Цветы – это много, это радость. Так вот. На клумбе, на большой клумбе – там, знаешь, бархатцы, анютины глазки – ну, все такое… Там паслись чьи-то Чернушка и Буренка! Вот. Больше я не дарил никому цветов. Даже жене.
- М-м-м… (Она не поверила, но решила сменить тему разговора).
Что луна колдовала?
Что вода говорила?
Что играть без провала
Дар стихия дарила.
16.4. 2007
У каждой влюбленной пары есть свое волшебное дерево. Дерево встреч. Сколько листьев на нем – столько и встреч суждено. У них такого дерева не было. Почти не было и встреч.
Словно шахматная доска
Без фигур, что уже отыграли,
Так выстраивались века,
Чтобы мы друг друга теряли.
Я возьму для палитры марс,
Нарисую те сорок девять
лет из жизни твоей в тот час,
где впервые:
«Юрий Евгеньевич…»
18.7. 2004
Она заметила, что его имя и отчество пишется в ритме вальса.
- Но многие имена и отчества пишутся в таком ритме! – возразил он, смеясь, когда узнал об этом.
Она промолчала, и он включил музыку.
40
- Ах, так, Дружинин?
Я пойду иначе.
Я буду жить отныне от себя.
А не в себе. Иначе
я заплачу.
Хочу вернуть Вам
самого
себя.
Юри любил крокодильскую* рубрику «Нарочно не придумаешь». Но в его коллекции впечатлений были и забавные жизненные картинки, которые «специально не подсмотришь».
Во Дворце в подсобке обычно курили в холодное время сотрудники. Теперь вот уже неделю трубы ладила бригада сантехников. Хоть и Новый год, а работы по плану. Праздники закончились, и с фасада сняли большую, светившуюся в темноте, снежинку. На ней висели полосатые мужские носки огромного размера, а под снежинкой, в разные стороны направя носы, отдыхали на батарее разношенные черные ботинки.
Юри шел и смотрел себе под ноги. Вернее, на свои ботинки. Он проверял скорее машинально: насколько заметно, что один ботинок находился в ремонте. Мастер свой не подвел.
Почти наткнувшись на мороженщицу, Юри огляделся. Рядом шла женщина с мальчиком. Юри вспомнил, как ему в детстве хотелось мороженого, и уж совсем не раздумывая, купил брикет и протянул его ребенку. Женщина мгновенно скроила сердитую физиономию и заворчала, словно ее переключили на режим «ворчания». Но мороженое у сынишки не отняла.
Юри пожал плечами: обижаться было не на что. Он, спеша, прошел дальше: собрание. Придут ответственные работники.
…Уже труднее наклоняться
И разгибаться все трудней,
Труднее миру удивляться,
Еще трудней забыть о ней…
Он многое уже не мог –
Не позволяло время жизни,
И вот он вешает замок,
мол, все: он больше не Дружинин…
Но не подводится итог.
И есть еще одна вершина.
Подъехала «скорая». Только к нему она могла подъехать.
«Не смей уставать», - опередил кто-то его мысль.
Он вспомнил Забытого Солдата. В детстве, когда у Антошки с соседней улицы отец-шофер не вернулся с войны, Юри продолжал думать еще несколько лет, что он, забытый, колесит по военным дорогам на разбитой машинёшке. Антошкин отец навсегда остался для него героем, который так и не получил заслуженных наград.
* Журнал «Крокодил» (ХХ в.) – сатирический.
Уже спустя много лет, когда и Антошки не стало, прочитал Юри короткую заметку о том, что найдены останки солдат… Правда, обелиска не было: фанерный, он давно, конечно, разрушился. А новый возводить не стали: место затерялось, а средств на памятник не нашли. Забытый солдат все еще колесит по планете… Юри вздохнул: не пропал без вести – погиб героем.
- Медсестре на поле делать нечего.
Проиграл я, девочка, свой бой.
Но она взглянула недоверчиво:
- Ты не должен отдавать любовь.
21.2. 2007
Юри вспомнил мгновения последнего года, когда он и сам героически сопротивлялся неумолимым жизненным обстоятельствам.
Железные лабиринты?
Высоты семи мостов?
Любовь побеждает в спринте.
Что ей валуны веков?
23. 7. 2004
Заканчиваю, а он выворачивается, упрямый. И сочиняется, и пишется, и продолжается. 18 19. 7. 2004
- Путь любви –
неожидан,
беспомощен, труден…
- Так не будет
кончаться роман?
- Нет, не будет.
18.7. 2004
41
…Никогда не уйти
Мне из этого класса,
Где подмостки пусты,
Где открытые окна,
Где светло так и звонко,
Где случайно был ты,
Как старинная фраза…
Он часто проходил мимо старинного здания бывшего гостиного двора. Мальчишке оно не казалось примечательным. Как-то на самосвале отца Зайцева, его одноклассника, он увидел это здание по-другому. Юри нравилось высунуть голову из полуоткрытого окна кабины, чтобы чуб шевелил ветер. Шофер сердился на него. Сегодня ветер был необычный, похожий на морской.
- Шовшем вешна, - прошамкала Балагуриха, старая соседка, устраиваясь на скамейку сегодня утром.
Юри всмотрелся. Морж! Настоящий морж! Определенно морж! – Подумал он о нависшем снеге с парой сосулек и оглянулся на шофера. Тот деловито вел машину. Ему было не до картинок за окном. Работа водителя суровая. Попробуй отвлекись!
Снежный морж действительно развалился на крыше и свесил клыки – сосульки вниз. Конечно, это было опасно: один раз такая большая сосулька упала на Юри. Хорошо, что он был в ушанке и не смотрел вверх. Сейчас, когда моржа давно уже проехали, он вдруг захотел его нарисовать.
Весна загнала этого моржа на крышу, и он таял на глазах. Наверное, мало кто его увидел тогда. Конечно, если рассказать об этом старой Балагурихе или Зайцеву, они не поймут. Пожалуй, смеяться будут. И он решил рассказать об этом своему руководителю. В театре поймут всё.
Просторно для ребят.
А я – и в уголке.
Пускай они сидят –
Я с ними – налегке…
Ты дверь не закрывай,
Она дает дышать.
Подумаем давай:
Сценарий надо сдать.
Планета Телефон
По-прежнему молчит,
А кто-то скажет: он
Все курит и сидит.
Зеленый телефон,
Хрусталик на столе,
Дежурный патефон,
Удача эволе*…
…Занимались они в холодном сарайчике, который помпезно именовался клубом, и однажды он пришел домой, сильно простудив разгоряченное горло. Мать сказала: «Больше не пойдешь».
Неделю он закутывался, как было велено, пил горячее молоко, чай с травами, - а потом как ветром сдуло – и вот он снова с ребятами. Его голос – самый звонкий! Заводила. Куда же они без него! А тут праздник наступает, зрители придут. Да, они тоже репетировали до ночи, забывая все, кроме театра.
На звездной сети параллелей,
Парабол, линий и углов
Мы удержаться б не сумели
Без тихих и волшебных слов.
Из пустоты возникнут звезды,
Рассыплются, еще светясь.
Объект летающий опознан –
Комета радости неслась.
Возьми Меркурий на ладони,
Встань рядом с Солнцем, улыбнись.
И навсегда сейчас запомни:
Ты – мир. И миру удивись.
…Мать не пришла на концерт.
- Мам, чего ты? На меня, что ли, сердишься?
Грубовато погладив сына, она произнесла:
- Уехал твой отец.
- Куда?
- На стройку. Долго не вернется. Ну, пошли домой, щи стынут.
* - птица улетела (фр.).
42
У любви – особая почта:
Не в конверте и не письмом.
Путь до сердца намного короче,
Если дверца открыта в нем.
18 19. 7. 2004
Прошло много лет. Однажды девушка – студентка попросила ее принести ноты. Классику, разумеется. Потом был странный путь на сцену, к видавшему виды инструменту, в молодости именовавшемуся пианино. Зал утопал во тьме, сплошной и холодной. Единственной микроскопической точкой голубизны был светлячок мобильного телефона, с которым студентка шла осторожно, но споро. Сцена была уставлена пустыми банками, которые недавно вынул из инструмента настройщик. Что удивительно, стул у пианино стоял дырявый. Сиденье там уже, вероятно, давно отсутствовало. Наверно, предполагалось таинственным антрепренером, что музыкант, играя, должен воспарить на крыльях своего вдохновения, и потому стул ему вовсе не нужен.
Она, как авантюристка, уселась на это отсутствующее сиденье. Студентка светила ей голубой звездой из будущего. Музыка внезапно проснулась.
А покидаемый зал потом показался не таким уж темным: он стал озвученным.
Если гаснут и Альфа, и Бета –
Знай, звезда появляется где-то.
Бесконечнейшая из практик –
Открывание новых галактик.
27. 1. 2007
Роман продолжался.
- Любовь – не лазерный луч, который прожигает насквозь. Любовь – это звезда, лучи которой светят, простираются и согревают, - продекларировала она.
- Любить кого-то еще? – прищурился он.
Она застегнула плащ у ворота и, надевая перчатки, проговорила больше для себя:
- Звезда вспыхивает. А потом светит. Всю жизнь.
После она долго бродила по городу. Перчатки в конце концов были оставлены где-то на скамейке. Женщина – земная жрица: она любит некую тень Любви, эту мрачную оборотную сторону Луны, - ведь вместе быть с избранным судьба отпускает очень мало времени…
43
Мысли любимых
Приносятся с ветром.
Жена сегодня мыла окна. Оживленный Юри хлопотал рядом с ведром и пытался передвигать мебель. Протиснувшись к подоконнику, он осторожно дотронулся до маленького кленового летунчика. Высохшего, прозрачного, но волшебного в своей хрупкости и явности. Это был привет из далекого-далекого лета…
…Когда он был мальчишкой и был счастлив уже тем, что все задачники еще впереди и – он был уверен – по плечу.
- Юри, ты что? – выдернула его жена из воспоминаний.
Юри машинально покрутил летунчик и выбросил его. От пустого подоконника он отошел: больше приветов от лета (того лета) не прилетало. Да, но откуда этот сквозняк? Окна-то уже закрыты… Он поёжился и попросил жену заварить покрепче кофе, против обыкновения. Жена пожала плечами.
В чистое окно было весело смотреть, как резвились в оттепель птицы. Кормушку раскачали. Он сделал ее давно, зима не в счет, он кормит птиц всегда.
А ту птицу – особенную, из детства, - он вспоминает лишь тогда, когда ему становится вдруг пронзительно грустно.
Они шли тогда с матерью проведать ее товарку. Был снег на тропинке плотный, сероватый. На снегу лежала пестрым комочком странная птица. Темно-бронзовая с бурыми крапинками и золотистым отливом. В своих черно-белых учебниках и книжках Юри после не нашел ничего похожего на эту таинственную несчастную незнакомку. Учитель сказал, что для определения этой птицы нужно было принести ее в класс. Дворник старательно убрал свою территорию, и птицы, конечно, больше не было. Долго потом снились Юри всякие птицы: разноцветные, на длинных ногах, с большими перьями. Но это все было не то. Юри попытался ее нарисовать, но рассердился и разбрызгал краску. Мать, заворчав для вида, предложила лучше построить скворечник или сделать кормушку. Юри очень много строгал, и у него были мозоли на ладонях. Заживет одна – появляется другая.
Кормушку он и смастерил. Но сейчас за окном уже другая кормушка. Ту, прежнюю, сорвал ветер.
44
Любовь – красивая парабола.
Есть место встречи.
Дальше – два крыла.
Соединяет только радио.
Вокруг –
сиреневая мгла.
Но если наш полет сложить –
Лучей соцветие светить
Намного ярче станет людям…
…Мы спим.
И никого не будим.
26. 12. 2006
У него были большие южные светло-карие, обрамленные легкой тенью пушистых ресниц, красивые внимательные глаза, почти иконописные по рисунку; чуть по-детски смотрели они из-под его обычной нахохленности. Изумительной была улыбка этих глаз.
Внизу, в ложбинке у ручья, рос маленький подснежник. Он, спустившись, сумел достать его для нее, и оба вышли на прогретую апрельским полуденным солнцем полянку. Поднявшись наверх, они повернулись друг к другу: «Весна!»
Это было чистым совпадением, но они заметили одновременно: всего за несколько часов проросла такая забытая трава…
- Ну и задали мы задачу, - проговорил он.
Она рассмеялась.
Отогнув уголок лацкана, он спрятал крылышко ее белого банта.
Наверное, так он стал другим.
…Если ключ скрипичный – глаза,
То мелодию мы сложили.
Ты мне сердцем уже сказал:
«Как мы нежно
с тобой дружили!..»
18.7. 2004
У меня вообще хобби: коллекционирую его улыбки. Их немного, но они выразительны: иронично-обвиняющая – она для тех случаев, когда и взгляд и такая вот важная-преважная улыбка были достаточными орудиями установления справедливости – это редкая улыбка. Есть другая: осенне-светлая, от нее щемит сердце, и траектории мыслей меняют волны грусти.
До безрассудства бескорыстен
(не признаваясь даже в мыслях),
Он держится дружбой. Его фамилия – пароль для многих людей, вот он и стал жить ими. Они, протягивая ему руки, были спасательными шлюпками.
45
Медлительной главы
Развернуты страницы.
Роман –
не план:
не нужно торопить.
Ведь я пишу, чтоб дрогнули ресницы.
Но не хочу от сердца отстранить.
Ты прожил долгую жизнь и остался молодым. Я писала всего лишь роман, но за это время состарилась. Намного быстрее тебя.
Роман пишу, как оправданье
Романизации судьбы.
Я Вам сказала: «До свиданья»,
Как будто знала: ждете Вы.
Снег кружится быстрее – ты встревожен. Но мы скоро увидимся, ne c’est pas?..
- Мы сделали всё правильно. И нечего так ярко вспыхивать: обжигает.
Год.
Другой.
Третий.
Двадцать четыре года.
Обжигает.
Медленно возвращаясь к себе, то есть к ощущению себя, он понял, что ему нужно сейчас больше всего: собачью лапу на колено положить. Лохматой Руты нет уже много лет, но вернее собаки не было, двор любил это беспородное создание. Мишка – фокусник научил ее развертывать конфетные обертки. Сначала Рута просто жевала конфеты, а потом стала их есть. Девчонки-школьницы били в ладоши и прыгали в восторге. Когда Рута подходила к ребятам и преданными глазами смотрела в их простодушные лица, а потом клала свою мягкую лапу на ребячью коленку, это означало ее просьбу о конфетке. Но конфеты были очень большой редкостью, и ребятишки мастерили самодельные конфетки, завернув в бумажку какой-нибудь нехитрый гостинец.
Однажды любовь к фокусам чуть не сделала Мишку врагом всего двора. Он наделал пугачей под Новый год, сказал, что устроит фейерверк, он в книжках читал, и начинил их всякими блестками. Блестки, правда, полетели все в одну сторону, а при взрыве испортились: почернели, но бабахнуло несколько раз так, что Рута, на которую упала горячая искра, взвизгнула и понеслась стремглав со двора.
Всю ночь Мишка ходил унылый вокруг окрестных дворов и звал терпеливо и монотонно: «Рута! Рута – Рута – Рута!..» Усталый, он отправился спать, а утром рассказал все ребятам. Руту нашли: ее, оказывается, сцапали пронырливые девчонки, и Светка-санитарка нянчилась с ней так же, как со своей тряпичной куклой. Руту отобрали и всей командой победно вошли во двор. Мишке запретили показывать фокусы, все штучки и коробки его разломали и выбросили. Мишка поплакал в уголке. Потом спрятал в сундук свои секреты, которые остались незамеченными незваными инспекторами, и побежал с ребятами играть в снежную крепость.
46
Я оставляю Белую Главу.
Хочу, чтоб ты держался на плаву.
26. 12. 2006
47
Мне золотых нагромождений,
Ни обещаний,
Ни прикрас –
Не нужно.
Дайте дождь осенний,
Да снег,
Что он с собой припас.
Когда он еще хорошо видел, то очень старался найти две парные снежинки. Нет, это было не в его детстве, а в юности. Он хотел открыть маленькое чудо для людей. Спустя годы он, не избежав жизненных ошибок, понял, что пара снежинок идеальна не тогда, когда они одинаковые, а тогда, когда они, разные, непохожие, составляют вместе космический узор… или хотя бы танец.
Шеф резко оборвал его размышления: «Юри, будешь Дедом Морозом?»
«Сам ты – Дед Мороз», - подумал огорченно Юри: на праздники у него были свои планы, - но, уважая военное прошлое шефа, без колебаний согласился.
Перед елкой уже Юри заметил, что рукавицы ему выдали никудышные, совершенно не от того костюма, к тому же с разошедшимся швом. Нужно было зашить сразу же. У Зореньки была закрыта костюмерная, и Юри обратился… к ней, которую он даже в мыслях почти не называл по имени.
- Зашей мне черной ниткой рукавицу, автобус ждет, на выезд надо ехать, - попросил он неожиданно на «ты».
Она, взглянув на него мельком, обнаружила, что у нее в столе – черные и белые нитки. Секунду раздумывая, решительно взяла белую нитку, и вскоре на рукавице крепко сидели маленькие белые стежки.
А он загадал: «Не послушает меня, возьмет белую, - значит, все будет хорошо».
И никто потом в ту метельную ночь не слышал и не догадывался, что Фортуна где-то в воздухе вслух усмехнулась: «Вам – что белое, что черное; люди вечно всё путают…»
48
Спасибо, Великий Немой.
Спасибо, Эдит Пиаф.
Тяжелою этой зимой
Забыла я запахи трав.
Так что же такое сны, если они оказываются самой прочной связью? Их виртуальная дружба, почти безнадежно было гаснувшая, ловила, словно каплю редчайшей росы в обжигающей пустыне, еле заметные, как космические частицы, сигналы сердец друг друга, и зеленая нить стебля, только им заметного, оживала и простиралась далее в неизвестность.
Ты подумаешь – я пишу.
Ты опомнишься – забываю.
В наших снах лишь я обнимаю.
И в разлуке едва дышу.
19. 7. 2004
- Вы мне не нравитесь, - сказал он и выключил вселенную.
- Ты мне нравишься, - переспорила она и включила мир.
Юри вновь потерял покой на несколько дней. Он не спал, но жена спрятала лекарство, боясь, что муж схватит сразу две таблетки: сейчас лекарства ему вредны.
Почему я так мало смеюсь?
Я с моей тишиной не мирюсь:
Пусть зима, как на дно, погружает –
Не морозит она, не мешает.
27. 1. 2007
С некоторых пор он стал избегать крупных трещин на асфальте.
- Правильно! – сказала ему старая гадалка. – На судьбу наступаешь – как на змею.
Не заискивая перед судьбой,
Не упрашивая фортуну,
Я пройду однажды с тобой
И печаль, как пылинку, сдуну.
На белом снегу незаметной помехой зашуршал пенопластовый куб от сломанной упаковки. Юри, мгновение подумав, решил про себя: «играю», - и шагнул уверенно вперед. События начинали развиваться в его пользу.
В городе гремела большая стройка, и понадобилось сразу всё: и устраивать маленьких, и мостить пути, и укреплять берег, и улучшать качество хлеба. Но все это делали разные люди, а Юри помогал им легче работать и от души отдыхать.
После работы Юри завернул к старому приятелю. Юри давно не был у него, с той поры, как тот завел себе щенка. Юри нашел, что щенок подрос. Короткая цепь не пускала его прыгнуть навстречу гостью. К тому же, вертясь, щенок часто резался об угол крыши своего неудобного, холодного металлического домика. Стоял морозец. Щенок тявкал и поскуливал, показывая отмороженную и поцарапанную заднюю лапу. Юри, не проходя от калитки дальше, ожидая хозяина, стоял у завалинки и слушал, сочувственно кивая, щенячьи жалобы. Прошло минут десять, Юри, рассердившись, прошел в дом. Оказывается, у хозяина были гости, и не очень приятные. Юри, жалея собаку, наскоро выложил, в чем дело, и подробно собрался было обсудить «щенячий вопрос». – Увидев, что хозяин, опутанный неприятностями, и не собирается его решать, Юри оборвал речь на полуслове и тихо и быстро вышел. План уже созрел в его голове. Собаку он купил для школы. Приятель охотно продал ему несчастного щенка. Юри не жалел об этой неожиданной покупке. Он остановился покурить, переживая, что на этом закончилась мнимая дружба.
…Щенок стал красивым псом, а рана у него зажила. Любимец школы, он один раз даже попал на снимок в газете.
49
В молодости Юри хотел многого, и особенно – выделиться своими трудовыми успехами. Желание это было простое и честное, да вот только достигалось оно порой способом «очертя голову».
Однажды курили с начальником строительного участка. Говорили мало. День был трудный, обед скудный, погода ненастная. Впрочем, на погоду никто не обращал внимания: план горел. Юри не сразу понял, что приковало его взгляд к этому немолодому суровому человеку в черном ватнике. На правой руке его не было двух пальцев.
- Не на фронте, - перехватив его взгляд, хрипло и нехотя ответил тот на немой вопрос Юри. – До войны потерял. Трактор чинил в колхозе.
Спрашивать тогда вообще не было принято ни о чем, многие отмалчивались и тем самым охраняли покой семьи.
- Не торчи на виду, как подъемный кран, - наставлял начальник. – Будет случай выставиться. Вот тогда не теряйся.
Случай представился вскорости. Юри торопил строительство. Ругал шофера.
- Да в гараже осматривал. Вроде все нормально было, - оправдывался водитель, взмахивая замасленной рукой.
Везли горбыль. Крепления не хватало, одна доска все-таки торчала и болталась. Юри дал отмашку, запрыгнул на подножку, залез в кабину, и машина пошла в рейс.
Разгружая машину, он и шофер не удержали именно ту доску.
Сильный ушиб спины продержал молодого энтузиаста на бюллетене долгую неделю. Товарищи встретили его просто и весело:
- Привет, парень!
- Кати сюда, и никаких горбылей! – хлопнул его тот самый начальник по плечу.
… Дом тогда сдали на три дня раньше срока. Отделочники постарались? Да нет, все бригады трудились ровно.
Юри смотрит на высокие заводские трубы и вздыхает:
- Теперь так дружно не трудятся.
Сосед соглашается:
- Да. Что бы ни говорили.
50
Поднимись на самую малость,
Чтоб увидеть тебе и мне
В пенном небе
Вспорхнувший парус
В неразбуженной тишине.
17. 4. 2007
Юри смотрит на облака и вдруг понимает, что они похожи на фиолетовые флаги. Такие получились у него, когда он, обмакивая кисть в чернила, учился рисовать. Краски у него появились потом, когда рисунки его увидели и похвалили один за другим несколько человек. Тогда его рисунок изображал бой с пиратами, и тучи – мрачные, фиолетовые – тоже участвовали в морском сражении. Сейчас Юри даже вздрогнул, потому что странная эскадра кораблей с огромными лиловыми флагами действительно напоминала ту чернильную морскую историю. Двигалась она на восток и угрожающе смотрелась на фоне вечерней зари. Тогда Юрии подул, и чернильная дорожка изменила ход боя. Мать, правда, увидела, и, посоветовав экономить чернила, выбросила всю дислокацию в печь. Сейчас ему так хотелось разогнать облака одним дуновением, одним движением душевного крыла.
Темно-лиловый с багровым и красным,
Сцену омыл водопад-арлекин.
У микрофона Вы четко и ясно
Дали понять мне, как мы далеки…
Между 1983 и 1986, Лысьва
51
Песни летят далеко,
А разлук на планете не меньше.
Бросил он голубю корм,
Словно ненужную нежность.
22. 1. 2007
В детстве, болтая ногами на шатком заборе, они все – команда худых дворовых мальчишек – мечтали стать по меньшей мере капитанами.
Подговорили Ваську Рыжего за три круга на самокате попросить у дядьки, вернувшегося с фронта (отец-то его погиб), подержать пилотку со звездой. Когда запыхавшийся Васька притащил пилотку, достав из-за пазухи, ребята бережно подержали ее в руках. Примерить ее они не решились. Ваське дали кататься на самокате, сколько хочешь. Не жалко, сами собирали.
А когда люди радовались победе, Юри плакал злыми слезами мальчишки-подростка оттого, что не успел врезать этим фрицам.
Потом он вместе с другими мальчишками вскапывал соседке огород. Вытирая пот с ладоней, он чувствовал себя большим, взрослым, хозяйственным.
Так оно и было.
52
Обычно Юри ходил на работу пешком. Недалеко, да и полезно. После приступа добираться на расстояние восьми остановок пришлось на автобусе. А не ехать было нельзя.
Сначала он не понял, что привлекло его внимание в салоне автобуса с латаными сиденьями и поцарапанными стойками. Это был звук. Тонкий и жалобный. Он понял: пищит где-то котенок. Только вот где же… Юри огляделся. Недалеко сидела пожилая женщина с наглухо застегнутой сумкой.
Юри понаблюдал. Сумка еле заметно шевелилась, а жалобный писк был такой же громкости, что и раньше.
Время от времени женщина с непроницаемым лицом проводила по сумке левой рукой, а сумку сжимала еще крепче правой. Юри взглянул на пассажиров. Странно, они все реагировали на писк встревожено, обеспокоено.
- Миу! Миу!
Юри задумался. «Почему, когда плачет в коляске малыш, никто и внимания на него не обратит?» В размышлении Юри чуть было не проехал нужную остановку.
53
Юри понимал: бывают дома – прадеды. Они тоже состарились. Один такой стоял на краю улицы. Почему-то первыми всегда начинают валиться ворота. Заваливаться вперед и набок. А на крыше сарайки-то одуванчики расцвели. И трава выросла. Мальчишки, обрывая всё подряд, играя в войну, эти мелкие цветки не трогали.
Дом, где не дождались хозяев с фронта, сразу виден. Долго не выходила вдова даже на завалинку. Она, конечно, выходила, но в это время окрестные мальчишки и соседки спали.
Однажды Юри, проходя за водой, чуть не расплескал тяжелое ведро: постаревшая женщина в низко надвинутом на лоб коричневом платке смотрела на него не мигающими серыми глазами.
- Выползла Немая, - пробурчал подошедший соседский мальчик.
Она действительно была немая, и выплакать свое горе ей оказалось некому. Юри, чувствуя на своей худой спине ее тягостный взгляд, развернулся и, дойдя до вдовицы, поставил молча перед ней ведро. Та поняла, споро подхватила ведро, ни капельки не расплескав, ушла в сени и через минуту вернулась с пустым ведром. Она хотела угостить мальца, но угощать ей было нечем. Взгляд ее чуть оживился, и вдовица осторожно поставила ведро перед мальчиком.
На следующий день они с приятелем натаскали ей воды.
На третий день они не пришли, но другие люди стали помогать ей.
А в конце лета, когда те одуванчики уже давно отцвели, сарайку соседи починили. Теперь вдовица, выходя на лавчонку перед домом, подолгу сидела вечерами с таким же тусклым взглядом. Потом она устроилась на фабрику. Юри тоже ходил с матерью на эту фабрику, но у матери уже была хорошая работа, а Юри на фабрике не понравилось: не шум, а стрёкот какой-то, и работают почти всё одни тётки да девчонки.
54
Для Юри всегда загадочно звучали музыкальные слова. Нет, он совсем не мечтал научиться играть… хоть на чем-нибудь (хотя в душе он признавался себе, что его несбыточной мечтой был рояль), но вот петь… С его голосищем всегда брали на выступление.
Юри в душе иногда пытался сочинять странную свою музыку. В нее, правда, примешивались разные жизненные звуки.
Музыке тогда многие не научились. По очень простой причине: ушли на фронт одни преподаватели, пропали другие. Остались… Ну вот, а оставшиеся не брали детей с трудной биографией. Так и прозвенела его неспетая песня мимо.
Писать книги и писать письма – это разные вещи по природе своей. Да и письма разные бывают. Вот пишет природа на листьях свои грустные письмена – а кому?
- Мадам, Вы пишете всерьез? –
Интересуются иные.
- У графомана нету слёз.
А мне страдания – родные.
12.5. 2007
55
Юри стоял на линейке, и его заели комары. Он замахал руками, и его вывели с линейки: надо было держать салют.
После Юри не особенно гонялся за комарами, да и в дальнейшей жизни научился обходиться без торчания на комариных проблемах.
Октябрина Феоктистовна велела ребятам собраться на школьном дворе. Сама выдала инвентарь, и в тот же день на школьной аллее Памяти были укреплены саженцы.
Время шло.
Тополя весело шумели.
Прошло время.
Теперь Юри старался не поворачивать голову туда, где недавно утюжил бульдозер.
56
Чертежи свои Юри делал при обманчивом свете двух ламп попеременно: керосинки и электрической, с самодельным жестяным абажуром. Иногда Юри делал себе фонарь, чтобы не тревожить хозяйку. И он привык с младости везти на себе этот странный транспорт из двух стеклышек и дужки, который впускает в другой мир.
- Юри, ты растрачиваешься к эндшпилю. Эндшпиль – венец игры! Это должен быть твой триумф, - наставлял юного исследователя шахматных полей руководитель кружка.
Юри не хотел быть триумфатором и чаще всего играл ничью. Он вообще терпеть не мог всякие сражения, потому что видел, как осиротело сразу полгорода на его глазах. Его взращенный пацифизм не уводил его от конфликтов. Наоборот, он почему-то вызывал в оппонентах в лучшем случае недоумение и раздражение, а в худшем случае – ярость.
57
- Зелень в молоко накрошишь – и сыт, - вспоминает Павел Кузьмич свое военное детство.
Было и так: проходят части голодные. Кухня опаздывает: на лошадях едет. Видят солдаты: лошадь лежит. Пала. Ну, отрежут солдаты кусок от бока и приготовят себе обед.
А сейчас, говорят, даже медики разрешили собак использовать в шашлыки. Даже, говорят, полезно.
58
Что забыл ты в том старом доме?
Почему он снится мне часто?
Пусть твой мир будет добр, огромен,
Чтобы с радостью в нем встречаться.
12. 5. 2007
- Ты спрашиваешь меня там, вдалеке, а я здесь вспоминаю. Ты спрашивай, и я вспомню всё.
- Тебе не тяжело вспоминать?
- Нет.
Этой истории много тысяч лет: мальчик, играющий цветными стёклышками. Только на этот раз всё было по-другому: ярко-синие стёклышки, не замутненные дождевыми каплями, впитавшими земную пыль, - не резали его руки, но жгли глаза. Мальчик придумал способ плакать, чтобы этого не видели другие: он просто долго смотрел на эти синие стёклышки, пока не становилось больно его глазам. Потом он собирал стёклышки и прятал их в карман. Вечером они не так блестели, - в коробке, куда он их после перекладывал, - было темно.
59
Я одежды носила простые,
Я сандалии тёрла в пыли.
Два кувшина держала пустыми,
Звездный дождь ожидая вдали.
12.5. 2007
- Жизнь не нужно ни с чем сравнивать, потому что она не сравнима.
- Я знаю, как качаться на листе.
- Откуда?
- Я была на той березе.
- Фантазии!
Ты это что, серьезно?
Она вздохнула:
- Времена не те.
12.5. 2007
- Я полюбила дождь.
- Я понял.
- Когда я звоню тебе, я уплываю в другое пространство.
- Если бы я мог, я протянул бы тебе руку. Держись и не улетай.
- Это знаешь на что похоже?
- Знаю. Азбука телепортации, - рассмеялся он. Она растерялась и… повесила трубку.
60
- А это что?
- Наброски и эскизы.
Любви, можно сказать, черновики.
- «Всё хорошо, прекрасная маркиза»!?
- Я знаю дальше.
Как мы далеки…
12. 5. 2007
Мы с тобой сочинили волшебную, невероятную феерию. Даже настоящие сказки реальнее.
Спустя всего несколько лет мы оба со страхом представляли наш разговор:
- Я хожу по врачам.
Я уж внуков качал!
Я – старик и пишу мемуары.
- Разве это печаль?
Можно вместе молчать.
Я ведь тоже, мой друг, стала старой.
- Заканчивайте переговор.
Осталась одна минута.
А я всё молчу, как будто
Слово мое – топор.
Мы сочиняем, что и не любили,
Что неизбежны старость и года.
- Разъединяем.
И разъединили.
На этот раз навеки. Навсегда.
61
Есть много языков,
Чтоб чувство воплотить,
И звуков миллион,
Чтоб музыку построить.
Я песни тех веков
Хочу тебе открыть,
Чей тихий перезвон
Мне душу беспокоит.
19 – 20. 5. 2007
Ты ждешь меня. Я знаю.
Во снах я прилетаю.
Растерянною птицей
Ищу, где приземлиться.
28. 5. 2007
Здесь мы с тобой вдвоем.
И нам не помешают.
Здесь можно целовать,
Признаниями жить.
Пусть невелик объем,
И рифма не решает,
Как правильно назвать:
«Любить» или «дружить».
Но то, что мы с тобой
В разлуке сотворили,
Чем жили в суете
И плакали о чем –
Под музыку, трубой
Пропетую в эфире,
Простонем о мечте
И счастьем назовем.
12. 5. 2007
- Знаешь, дождь этот
Нравится мне.
Он застенчивый и незаметный.
Он как дробь от монеток медных,
В дальнем детстве на той войне.
15.5. 2007
Было ль теплей тебе этой зимой,
Возлюбленный мой,
Уважаемый мой?
Слушай! Вчера был
Закат золотой,
Возлюбленный мой,
Уважаемый мой.
Я в думах моих
Не бываю одной,
Возлюбленный мой,
Уважаемый мой.
Песни одни мы
Поем под луной,
Возлюбленный мой,
Уважаемый мой…
12.5. 2007
Наши мысли, встречаясь, дарят
Голубые сны откровений.
На старинной сухой гитаре
Слушай мой привет из Тюмени.
Я – на проводе том, душевном,
Что, как рыбу в лунке, задел.
Несмеяною-королевной
В разлученье мне жить – удел.
12.5. 2007
Поцелуй твой меня запечатал,
Как таинственное письмо.
Ты, мой милый,
Не был отчаян.
Заслоняя других плечами,
Словно шифр наложил на замок.
12.5. 2007
Сумасшедшая моя!
Ты права по-женски.
Жизнь – холодная земля,
А не стульчик венский.
15.5. 2007
Ты тихо попросил:
«Не уезжай…»
В романах не удерживают песню.
А в жизни нашей строго всё и честно.
Ты только мне забыть не разрешай…
12.5. 2007
Простого, смирного, в обычных серых брюках –
Зачем я не люблю,
Не вижу пред собой?
Для сердцу милого
Не я была подруга.
О встрече я молю
Пред строгою судьбой.
12.5. 2007
Дорогой, возьми меня в свой сон.
По зеленым травам погуляю.
Ты проснешься – буду молодая,
Ландыши в ладонях понесем…
12.5. 2007
Виновник вдохновенья моего!
Рассчитывать мне нечего на милость.
Хочу лишь я, чтоб так тебе приснилась,
Чтоб растопил твой лёд живой огонь.
12. 5. 2007
Двенадцать стихов для тебя
Я в день золотой сочинила.
Беспечные песни ребят
Я в тонкие строчки вложила.
12.5. 2007
Сколько вину настаиваться?
Слышу твою волну.
Если ты будешь расстраиваться –
Мой корабль потянет ко дну.
12.5. 2007
Научиться любить нетрудно.
Нужно сердце заставить жить.
Так услышишь за дальним прудом
Песни медленные души.
12.5. 2007
Мой хороший,
Годы эти долгие
Не одним тобою я жила.
Только русло с водами свободными –
Веришь мне? –
Я чистым сберегла.
13.5. 2007
Мы эмигранты.
Той еще страны.
И потому друг другу
Мы нужны.
12.5. 2007
Мимо окна твоего не хожу:
Сном, залетая в сердце, бужу.
16.4. 2007
Даже птичий язык не подходит,
Только музыка подойдет
К самой ласковой из мелодий,
Что давно в моем сердце живет.
4.5. 2007
Протрезветь, охладиться, отвыкнуть,
Напридумывать тысячу дел.
Только как же из сердца мне выгнать
Тот цветок, что цвести хотел?
14.5. 2007
Сакраментальное преданье:
Любовь по формуле страданья.
Весна взяла полночный сон,
И мы друг другу боль несем
16.4.2007
И партия не доиграна.
И птицы своими криками
Тревожат сердце мое.
О чем же зима поет?!
…Космическая симфония.
Дуэт мы с тобой исполнили,
Но я повторю…
на бис.
Пожалуйста.
Отзовись.
28.1. 2007
Жизнь –
для разлук,
для любви –
только миги.
…Так, милый друг,
И пишутся книги.
18.7. 2004
Роняя листки,
пропуская трамваи,
слова забывая,
пишу я стихи…
28.1. 2007
Я тебя, мой друг, догоняю.
Мне за сорок. И я седая.
Июль 2004
Мы с тобой в едином жили времени,
Потому и встретились как раз.
Пусть минуту
нам судьба отмерила –
О любви сложили мы рассказ.
29.1. 2007
Даже в снах тебя я не целую.
Но зато люблю…
Напропалую.
29.1. 2007
Заблудившийся менестрель
В новый век с тобой прошагает.
Я люблю сумасшедший апрель,
Ожидающий бурного мая.
27. 1. 2007
…Видишь ли, Не-родной,
Я ухожу без тебя.
Берег скрыт под луной.
Листья тихо летят,
Песня громче слышна –
Лишь тебе, любимый, она...
***
Жарко. Зато у солнца –
Нормальная температура.
Я рисовала скоцию.
Учила архитектуру.
Я думала о колоннах,
О лестницах, о гербе.
Столько хорошего помню!
Но как рассказать тебе?
19.7. 2004
…Я не играю, не шучу:
Поверив этому лучу,
Судьбу свою переломила.
Я не играла.
Я любила.
***
И все же есть иная страсть,
Иное чувство роковое,
Когда два полюса с любовью
Мечтают в поединке пасть.
***
Мне награда дана: о тебе говорить
Лишь за то,
Что пришлось втихомолку любить.
***
И чудо есть – я знаю – на земле.
Оно везде, и я его найду.
Я обнаружу золото в золе.
И я к тебе, любимый мой, приду.
Ты слышишь? Отзовись!
Единым звуком,
Единым ярким солнечным лучом –
Во сне приснись, тогда тоска и скука
Уйдут ни с чем
И будут ни при чем…
***
И почему мне горячо
Всего лишь думать, вспоминать,
Я не вязала узелочки,
Я не хотела отнимать.
***
Прощания безжалостны. Они
Излечивают нас от боли,
И тянутся бесчисленные дни,
Пугая вас присутствием безволья…
***
В прощании есть то,
Что не понять сначала.
Погашенная музыка звучала,
А я в молчанье этого квартала
Ловила звук таких родных шагов…
***
Стихи – как бурная весна:
Оледенения эпоха –
Поэм лавины крутизна –
И снова ожиданье вздоха.
18.7. 2004
О Ночь! Я начинаю
Магический процесс:
Я звездочки слагаю –
Работа поэтесс.
19.7. 2004
Я тебя и за морем почувствую.
Охраняла нежность, как могла.
И мои теперь слабеют мускулы,
Но душа по-прежнему тепла.
26.1. 2007
Совпадение ли это?
Или участь всех поэтов?
Сорок пять мне.
Столько глав
Я, в романе написав,
Разместила, но сюжет
Показал мне дальний свет.
1.1. 2007
…Что на Земле любви огромней?
Она вытряхивает зло
И засевает душу счастьем,
Тогда считай, что повезло.
Непредсказуемость удачи,
Двух душ общение тайком…
И каждый взгляд здесь много значит,
И к горлу подступает ком.
Сегодня Вы приснились мне…
Быть может,
Вам я снилась тоже?
Я смею думать, что похоже:
Ведь без вопроса был ответ.
Мы друг о друге вспоминали,
И это тоже наш секрет.
Мы с Вами у окна стояли –
На лица
лился
мягкий свет.
Для Вас играла я и пела,
И Вы услышали меня.
Спасибо Вам за Вашу смелость,
Вам так легко меня понять.
Я только Вам здесь улыбаюсь,
Вы здесь – спасение мое,
Хоть я другому поклоняюсь,
И Вы идете – от Нее.
Ах, Вам я просто благодарна:
Вы руку протянули мне-
Не говоря высокопарно,
Я чувствую ее во сне.
Вам не увидеть эти строки?..
Но Вам хочу звездою быть.
…Мне Ваши мягкие уроки,
Маэстро милый,
не забыть…
80-е гг. ХХ в.
Постой минуту в молчании
У обгоревшей любви.
Всё было слишком случайно,
И кадры не проявить:
Засвечена фотопленка
Солнечным колесом,
Изображенье продленное
В памяти унесем…
***
(Ну как же мне имя твое произнесть –
А вдруг его кто-то услышит?
…Он писем мне не напишет,
Ему и моих не прочесть…)
***
Вспыхнули – и прикрутили,
Как керосинки фитиль.
… Сердце свое спалили,
И после бури – штиль…
19.7. 2004
Ах вот и не было, слышишь, не было
Тревоги тихой, разлуки той…
***
Я – всех цветов лепестки.
Я – все капли реки.
Я – все лица этого дня.
Слишком много на свете меня.
***
Мы на дороге-перекрестке
С тобою встретились тогда –
И я была почти подростком,
А ты – угасшая звезда.
***
Всё, что есть на Земле,
Вне Земли
И вне Времени
Твоим именем
Я называю.
Мой любимый в седле,
Я к нему. Я на стремени.
Мне осталось взлететь,
До свиданья!
Я с ним улетаю.
***
Ты не хочешь, чтоб имя твое
В моей памяти отпечаталось?
Le ciel gri, mon amour, il pleu…*
Знаешь, я в твоем сердце спряталась.
Милый.
Падает снег под песню «Я буду ждать».
Передо мной светит звезда Ювента –
Твоя звезда, милый.
***
• - серое небо, моя любовь, идет дождь (фр.).
62
Юрию Евгеньевичу.
Срочно.
Здравствуйте.
Мне Вас не достает.
Трудно даже
маленькую строчку
передать сквозь
трещины и лёд.
***
…Мой друг, мой товарищ, мой крестный,
Мой ласковый, добрый и взрослый,
Прощайте, простите…Но только
Скажите мне: где и во сколько.
Мой друг, я должна возвратиться:
Увидеть, сказать – и проститься.
***
Как стало плохо без него!
Как сразу молодостью вспомнился –
А город замер, не опомнился,
Но не поправишь ничего.
Молчи, проклятая бумага!
Какая горькая отвага –
Писать, кричать, любить и петь –
И знать, что этому звенеть
Осталось, в общем-то, полшага.
Колокола тревоги
Больше не зазвенят.
Сбиться с твоей дороги
Сны твои не велят.
Снова на «ты»… Ах, что я –
Вам же не прочитать
Странное всё, такое,
Что никому не понять.
Здравствуйте, доброй дружбы
Верный до гроба страж,
Мне Ваш привет так нужен,
Это не передашь…
***
ЭПИЛОГ
…Какая выразительная туча…
Да, знаешь…
Я забыла попросить
На память твой автограф.
Так, на случай,
Коль не придется встретить и любить, -
Останется твой след.
Ну, нет –
так лучше…
На протяженье долгих-долгих лет
Я буду мучиться,
Тебя любовью мучить,
А знаешь…
Хочешь, я куплю билет?
***
Ну вот и всё.
И вечер на излёте,
И время вновь
Секундами считать.
Но Вы когда-нибудь еще споете…
- Заканчивай.
Печально мне читать.
Я пел тебе.
Одну из тех мелодий…
Но ты и так смогла
Весною
Стать.
© Copyright: Марина Косполова, 2010
Свидетельство о публикации №210052600810
Свидетельство о публикации №210052600810
Рецензии