День третий. Испытательно-решающий

                Ночью казалось, что нахожусь где-то высоко над уровнем моря и земли, в горах (так себя чувствовала в Колорадо), и сон был некрепкий. Соседка с простудой издавала немыслимые по колоратуре звуки. И не только поэтому. Организм не расслаблялся до состояния неги (чему немало способствовала твердая пионерлагерная кроватка), чутко бдил, прислушивался к невидимому миру – внутри и вовне себя. Однако ничего особенного не произошло. Да и кто я такая, чтобы меня удостоили высшие силы, тем более сама Пречистая? К тому же и суток еще не прошло…
                Ровно в шесть подъем (будильник сотовый не подвел) и дальше всё опять бегом, быстро-быстро к удобствам во дворе, плеснуть водичкой бодрящей на физиономию, волосы собрать в узел, но и принарядиться чем прихватил – кофточки посветлее, юбки поинтереснее и полушалки тоже. У меня что-то всё темненькое получилось, эх!...  Так вчетвером, как и ночевали, высыпаемся на улицу. Утро – чудное, розовое, радостное. Опять полет через тот же овражек, навстречу сиянию луковиц-куполов в лазури новорожденного июльского дня. Конечно, беспокоит мысль об исповеди. Заготовила еще с вечера перечень грехов на листочке. Как воспримет меня отец Александр, этот невыносимый Батя? Формально все соблюдено: даже перевыполнено по части поста: не два дня, а четыре, чтение канона, с полуночи ни крошки еды и капли воды во рту. Но что выкладывать-вынимать перед ним и как - это оставалось саднящей проблемой.
 
                На исповедях я была до этого всего четыре раза. И каждый раз тяжело приходилось, хотя совершенно по-разному. Даже не могу сказать, когда было труднее всего. Да нет, чего там душой кривить – страшней всего были первые два. Впервые эта баня очистительная, как зовется в писании, получилась спонтанно – полтора года назад что-то (Кто-то?) буквально подкинуло утром с кровати и заставило побежать в церковь при Марфо-Мариинском монастыре, которая слава Богу, рядом (семь минут ходьбы), простоять службу не совсем столбом (все впервые) и просто-напросто толкнуло в очередь к исповеднику – огромному рыжему священнику в очках, имеющему весьма грозный вид. Самое странное, что я ведь могла повернуться и уйти, за мной никто, казалось бы, не наблюдал, но… не уходила. И это несмотря на дикий страх перед этой новой для меня процедурой, страх от того, что поскольку греховнее меня нет на земле (да-да, именно так!), меня просто прогонят, отшвырнут прочь, так же, как и Сам Господь на будущем Суде своем. Скажет,мол, отойди прочь, Я не знаю тебя! Более жутких ощущений придумать трудно. Меня ломало всю с горящей головы до подкашивающихся ног как перед тяжким гриппом, я начала безудержно рыдать, размазывая тушь по щекам, становясь от этого еще противнее самой себе. Меховой полушубок съезжал с плеч, мне было реально плохо. Но я не могла уйти!!! Словно чуяла, что если сейчас уйду, то шансов у меня не останется больше совсем. И это было еще страшнее. Я точно не помню всех мытарств тогда и мыслей своих в тот момент – а он длился не менее двух часов. Видя мои муки, женщина, стоящая рядом в очереди, спасибо ей, храни ее Господь, сочувственно улыбнулась мне, погладила по плечу, сказав: «Ничего-ничего, всё будет хорошо, успокойся, сестричка!» Стало чуть полегче. Но потом я увидела, как идущий на исповедь человек должен обернуться , поклониться толпе и произнести «Простите меня, люди добрые!» И тут меня снова затрясло от слез.
                Чем кончилось? Тем, что я толком ничего сказать не смогла батюшке, все плакала, а он велел мне бороться с гордыней, больше думать о других, чем о себе, а за аборты каяться Божьей Матери. Нагнув мою голову, накрыв ее куском материи, прочел молитву и грехи отпустил. Вся пустая, как комната перед ремонтом (или после?) отошла от него, не чуя ног. Блаженная, умытая слезами, растерзанная и счастливая безмерно… Наверное, так себя чувствует воздушный шарик, взлетевший ввысь и пойманный в любящие и надежные руки. «Придите ко мне, все труждающиеся и обремененные, и я успокою вас» - звучало где-то рядом.
               Потом было причастие и со мной обращались бережно как с ребенком, который перенес травму, возможно, родовую… Оказывается, в этот день был праздник  - Никола Зимний! Вышло солнце, несмотря на декабрь, а мы все вышли на крестный ход вокруг церкви – она тоже носила имя Николо-Успенской. Я давно уже не видела столько света на лицах и не испытывала такого детского покоя на душе… Душу мою уврачевали в тот незабвенный теперь для меня день. А она видимо нуждалась в этом врачевстве сильно. Вспомнила, как осенью на даче мне приснился сон: лежу я на кровати примерно в таком же помещении, как монастырская гостиница, где множество койкомест, и вдруг вижу приближающуюся ко мне калеку – в бинтах, хромую, низкорослую уродину. Я не хочу с ней встречаться, но поделать ничего не могу – приросла к месту, она же неминуемо ковыляет прямо к моему изголовью, в полутьме белеют повязки, ими укрыта почти вся голова и лицо. И шепчет мне, не бойся, мол, я твоя душенька. А потом прибавляет: «а у многих уже и такой нет…»

                Вот так прошла моя первая исповедь. На время она гармонизировала мой мирок, но, как говорится, хорошо первый месяц после бани. Потом это несколько подзабылось, возвратились прежние привычки и образ жизни, начались командировки, соблазны, попойки и прочие светские дела и помыслы. А вторая исповедь была ровно через год – уже после той полусмертельной аварии. Уже без солнца, в состоянии полумертвеца. Так мне Боженька напомнил о себе. Мало не показалось. Как ту овцу из библейской притчи, которая одна из ста заблудилась, пошел, нашел и пригнал назад кнутом. Как выразился вчера по дороге Батя, Бог простит, но охворостит.
               
                Но, однако, вернусь лучше в Дивеево – уж больно страшны воспоминания о втором моем покаянии, когда я думала, что могу попасть в тюрьму – если с девочкой случится что-нибудь непоправимое. И не захочу жить - убийцей. И это будет КОНЕЦ всему, роду моему, который я не сохранила, душе и пр. и пр....
                Мы успели в Белый собор до начала акафиста – торжественного богослужения с ангельским пением в честь Серафима. Праздник святой равноапостольной Ольги был в этот день, 23 июля. Получилось, что стояла я в первом ряду, близко к мощам и служащим монашкам. Всё было славно. От души, вернее, от множества собравшихся душ, а чуть позже в собор было уже не войти – такое столпотворение. Люди все прибывали и прибывали, как морские волны к берегу во время прибоя...
                Меня особенно интересовали девочки-монашки, возле меня их было двое. По привычке наблюдать за студентами боковым зрением, не в упор, конечно, рассматривала я их лица, глаза, позы – все то, что именуют модным словом аура. Личики чистенькие, не тронутые косметикой, одна белесенькая так вообще дитя блаженное, не от мира, с живущей  в ней внутренне-внешней радостью, груди почти нет под тяжелой черной одеждой, а животик вперед – так у невинных девушек бывает, свойственно им это. Не сказать, что красива, нет, никаких ярких красок не бросается в глаза, но что-то прекрасное неизъяснимо проступает в облике. Смотрел бы и смотрел… как на родничок живой воды, текущей в жизнь вечную. Вторая, высокая, с густыми бровками, в роговых очках – отличница ни дать, ни взять, строгая, а вместе с тем, видно, настоящая, лукавства нет начисто. В обязанности входит записки просматривать из корзинки, что стоит около саркофага Серафимова. Там просьбы, мольбы от людей со всего бывшего СССР. Чего только не просят – и исцеления, и замужества, и денег, желательно в иновалюте. Читает внимательно, потом относит куда-то за аналой. Туда входить можно далеко не всем. Мелькает образ метафора: внешне в черном, а на самом деле – с совсем иной точки зрения – всё наоборот, и они белы, как ангелы в раю… а мы видим всё искаженным до полной противоположности. Взгляд-то помраченный у нас, испорченный с детства. Видно по этой же своей испорченности замечаю, что один из батюшек, молодой, плотненький, поклоны бьет не доставая как надо, до пола. Без усердия, значит, халтурит, совсем слегка, но всё же. Так, прекрати осуждать – прикрикиваю на себя. За собой лучше следи, не отвлекайся от молитв.
                Смотрю – сзади Наташа-красавица. Волнуется, куда нам дальше? Ну, говорю, надо двигать на исповедь. Батя вчера обещал нам всем в 11 быть, но это же поздновато, не успеем к причастию. А причастие в храме Серафима Саровского – это то, о чем только могут мечтать верующие! Об огне…          
                Пропустить нельзя. Так и держимся мы с ней вместе, с одного высоченного крыльца (дворцовая архитектура) спускаемся, на второе поднимаемся – в Голубой храм. Вроде бы, по слухам, там уже началась исповедь. А там – как в зале ожидания, когда все сбились отчего-то поезда. Народу немеряно. И очереди длиннющие к двум исповедникам-монахам. Мечемся, куда встать. А, вот и наши остальные: Семья, Валюша, Нэля, Нина. Папа Толя в интересах вверенной ему группы занимает и там, и там – привычка с советских времен (а я тут стоял, женщина!). Кстати, в храмах и вообще у воцерковленных женщин старше тридцати называют матушками – это звучит гораздо приятней. И правильней. В православии главная роль женщин – быть матерью. Все прочее – потом, по остаточному принципу.
                В таких вот противоречивых ожиданиях проходит час-полтора. Мы с Наташей и прибившейся к нам Мариной-лебеденком (нет, она же вылитая серая шейка!) в хвосте. И почему-то за нами никого. Все проникают вперед, пристраиваются, а наше место однозначно – хвост. Ладно, смиренно ждем. Приходит сравнение-аллегория: так будем стоять после смерти – в густой и душной толчее, непонятности, голодные и холодные,  в ожидании суда и с робкой, как росток из-под асфальта, надеждой на помилование. Наташа сразу въезжает: точно! Юмор не помешает. Пусть и нервный слегка. Но тут поползли тревожные слухи, что исповедник монах многих отправляет – не готовы. Или не постились пять (!!!) дней или еще что-нибудь. И точно – прорвавшаяся было вперед Семья (что такое мужчина в семье!) обескураженно пятится к выходу, глаза круглые, чуть не плачут: сказал, что два дня поста это мало! И вообще, если вы, грит, посты в течение года не соблюдали в положенное время, то нечего вам тут делать. Ужас! В наших рядах паника. Но в дороге ведь разрешается, даже батюшка ел скоромное – лепечет кто-то.
                А вот и наш водитель, как ему велено было Батей, наладился на исповедь и причастие. Молодец, думаю. А сам-то вчера сырок ел творожный, сокрушается опять кто-то из нас. И грех, и смех. Но в общем-то не до смеха. Получается, мимо причастия – зачем ехали. Ропот начался – а что ж наш-то батюшка, ведь обещал сам нас исповедать, где же он? Может, подъедет. Папа Толя пошел звонить. Облом – Батя передал привет и сообщил, что плохо себя чувствует. Подвел, стало быть, паству свою. Доктора Ларисы и Будущей Матушки тоже нет здесь – они неотступно при батюшке. Чувствуем себя полными сиротами…
                Я подсчитываю – почти пять дней постилась, может, допустит? Но по всему видно, что мы уже просто не успеваем – очень много желающих принять Святых Таин, а монахи слушают долго, добросовестно, не абы как. Сидя на табуреточках, а кающийся на коленях. Хронометраж показал – не успеть. Пробилась, правда, Луиза Ефимовна и вымолила отпущение грехов долгими уговорами – профессионал! Языковед! Ну, и на жалость давила – ведь калека. Еще повезло Нине. Порадовались за них – пожилые, хорошие, ну и пусть хоть кто-то  … 
                Меж тем Причастие началось! Проходит оно торжественно, такого я еще не видела – похоже на получение премии Оскар. На сцену поднимаются первыми юная пара: священник с лицом народовольца и его симпатичная жена в батистовом платье с серебристыми рюшами, в газовом шарфике и с младенцем на руках. Затем следующие счастливцы: руки сложены на груди, принимают дары благодати и отходят медленно, чтобы ее не расплескать… Мы с Красавицей и Серой шейкой наблюдаем за сим действом немного с завистью, но более с радостью за них. Оказывается там и Таня с Дашей – они, умницы, пришли в храм в 6 утра и поспели к первой исповеди – до семи часов, т.е. до акафиста. Что значит отличницы! Вспомнила, как в студенческие времена так же приходили ни свет ни заря на экзамен наши активистки, тоже отличницы, занимая очередь, чтобы первыми сдать. А я, соня, всегда приползала к концу, ближе к полудню. Вот так привычки формируют характер, а за ним и судьбу. И судя по всему, она такова, что причастия мне сегодня не видать как своих ушей, не заслужила. Словно услышав мою мысль, Красавица констатирует: «Значит, не заслужили мы этого». Серая Шейка молчит, опустив грустные глазки, и мне ее жаль – гораздо больше, чем себя: я-то старая греховодница, а ей за что?
                Правда нас попросили подпевать певчим (их было что-то совсем мало) - "Тело христово прии-ми-и- те...." О, как мы обрадовались с Наташей и Серой ШЕйкой, ожили сразу. Всё-таки не такие уж мы никчемно-пропащие, пригодимся на Празднике Духа  хоть чем-то....
                К 12 исповедь заканчивается, а с ней и наши шансы. Что ж… Смирение и еще раз смирение. Но народ возмущается и мы в душе тоже – что ж это наш батюшка так поступил с нами? Другие-то паломники при своих пастырях, они всё сделали заранее, не бросают своих. Неужто уж он в таком плохом состоянии? Не верится…             
                Но  ничего поделать нельзя. Выходим из храма и – к трапезной. Духовный голод отчасти утолен, но физический – он тоже не тетка. Собрались под навесом, где стоят длинные деревянные столы: на одних котлы с едой, за другими – едят. Напоминает походную колхозно-полевую столовую. Жарко. Опять толпы жаждущего хлеба (зрелище кончилось) народа. Ощущая безмерную усталость и вселенскую покинутость, мы рады любому местечку, где приклонить свои натруженные молитвами и поклонами бедра. Но зато как трогательно и заботливо ухаживаем мы друг за другом, передавая миски с жидким супчиком (две капустинки, она картофелинка), потом туда же ложка гречки, затем чай. Всё. Но это всё приправлено большущей дозой искренней взаимной нежности, какой я не припомню за всю свою разнообразную жизнь. Плюс аппетит, закономерный после трех дней голодовки. Луиза Ефимовна растроганно глотает воду из так называемого супа и благодарит всех нас. За всё! Какое счастье, говорит она, я среди молодежи, да еще такой! Надечка-богословка бегает за хлебом – как он божественно вкусен! В разгар пиршества (видимо, более духа, чем тела) раздается контральто Нэли-сахалинки: «девочки, родненькие, а там ведь еще и огурец можно взять, я щас на всех!... Красавица-Наташа, посверкивая влажными бирюзовыми очами, сообщает, что никогда в жизни ей не было так тепло на душе, а также не доводилось есть такой необыкновенной гречки. Примерно тоже испытываю и я. Да и  все остальные. Мы повязаны одним духом, мы - дети одного Отца, мы – одна семья, где все нелицемерно любят друг друга.
                В довершение всеобщего счастья и единения - после испытанных мытарств - как символ и живое подтверждение вышесказанного появляется Семья. Вспотевшие, замазанные землей, (Мама с развившимися кудряшками, Папа Толя приосанившийся), но очень довольные, причем родителей не отличишь от детей по радостно искрящимся глазам: «А мы на послушании были!». Оказывается, их попросили поухаживать за Канавкой – подергать сорняки, вынести мусор. Это существенно реабилитировало их в собственных глазах после суровой отповеди монаха. Мы восхищаемся их трудовым подвигом («Отличились!, молодцы! Повезло»), усаживаем рядом на лавку и начинаем кормить наперебой. Луиза Ефимовна плачет…
         
                Действие следующее.
                Мы едем к Бате – как он велел. Водитель по-деловому сообщает, что исповедаться он-таки успел, но на причастие ему было не разрешено – не постился. Но и этим результатом он доволен – первый раз склонил голову, а там – лиха беда начало!
У Бати во дворе ждем: кто осмелился войти в коридор, кто на крылечке. В проем двери видим на кровати его смоляную всклокоченную голову (только от подушки), вообще, вид у него «после вчерашнего», и слышим вопль: «Ага, сами поели, а батюшка у вас голодный до часу дня!» Матушка и кое-кто с ней бросаются в магазин. Я возмущаюсь (опять грех осуждения, вот натура бесовская!) – хоть бы извинился, что так получилось нескладно с причастием. Но на меня шикают, особенно Таня. «А пока я буду трапезничать, вам всем послушание: видите, огород зарос, надо прополоть!» - команда Бати. Ничего себе! Папа Толя робко пытается намекнуть про нашу омраченную радость от сегодняшнего происшествия, видно, Господь не дал нам такого праздника. Батя на секунду смолкает, видно, не ожидал такого поворота. Но тут же переключается на более насущные проблемы – Матушка и Доктор уже бегут с тарелками, сбиваясь с ног.
            Мы в коридорчике обсуждаем план дальнейших паломнических действий, Наташа, Серая Шейка и еще девочки хотят скорее на Канавку – ведь здесь это пожалуй, главное.  Но Батя предложил источники и экскурсию по монастырю. Возникает разногласие, чего быть не должно. Поддерживаю партию Наташи – мол, на Канавку надо обязательно и дотемна, там нельзя бежать быстро, а еще надо набрать землицы с нее. Ну, а батюшку можно и не беспокоить – пусть уже отдыхает и дальше, больной ведь. Таня-отличница  тут же оказывается рядом (тянет ее ко мне как комариху к человеческой крови в период размножения) и, не вникнув в ситуацию, обвиняет в меня в раскольничестве. Правда, тут же крестится и, прижмурившись, шепчет про себя молитву. Дабы не искушать далее друг друга, выхожу на грядки, где уже работает вовсю Валюша, рвем вместе сочную лебеду, могучий осот и прочую ненужную флору. Однако послушание быстро кончилось – ввиду начавшегося дождичка. Моем руки в бочке, что узревает Батя и кажется, смутившись слегка, басит: Иду, уже иду!».
                Все остальные уже в автобусе. Слушаемся Батю и едем на источники. Время около трех. Красавица пытается отпроситься у Бати на Канавку – получает строгий и непреклонный отказ. - Но я не могу в воду сегодня, нет настроя! - Плохо! Таким макаром разговор их кончается слезами Наташи, на что Батя подает реплику: «Слезы должны быть от радости веры, от покаяния, а не от страха за свою шкуру или самолюбия!». Все же в источник мы с ней не идем, у меня еще свежа память о вчерашнем неудачном погружении с головой, которая продолжает болеть. Конфликтная атмосфера неприятна. Утешаю Наташу, обняв за плечи, чуть не плачу вместе с ней, обе приходим к выводу, что виновата во всем наша гордыня и склонность к непослушанию. 
                К большой деревянной иконе Серафима с пронзительным взором многие кладут записочки – в щели между бревен. Пишу и я – на страничке из моего походного блокнотика. Прошу о сыне – тревожит меня его взгляд на жизнь, отношение к окружающим, проблемы ос здоровьем и личной жизнью Но что конкретно просить – ведь я знаю силу слов, уже поняла. И надо отличать причины и следствия, чтобы без толку не просить о последних. Всё всерьез! Пишу старательно, выводя буквы (учла вчера полученный урок от злюки-монахини), «Отче Серафиме, упроси Господа Иисуса Христа привести моего сына к познанию истины Божией, к свету ее…». Наташа, глядя на меня, тоже пишет. Товарищи наши меж тем окунулись, и освеженные святой водой, готовы к продолжению этого емкого дня, а они все такие в нашей поездке - каждый длиною в жизнь. Какая-то сложная работа идет в области духа – у каждого из нас, хотя она скрытая, внешне малозаметная, а значит, более глубокая и сильная. Стриптиз душевный здесь не предусмотрен.
                Но конфликтность нарастала, я опять ловила на себе недовольный взор Бати, когда меня окружали некоторые люди из группы – то водитель пристал с каким-то эзотерическим вопросом, то девочки, желающие на Канавку, то Луиза Ефимовна. И почему в самом деле нам не пойти на Канавку прямо сейчас? Не понятно. Зачем нам эта официальная экскурсия с гидом чиновничьего вида? Уже все видели… Но, кажется, Батя искупает таким образом свою вину перед нами. «Я не настаиваю, но рекомендую – говорит он. Успеете еще и пробежаться и купить все, что хотите!». Сам он уезжает, прощаясь до 8 вечера.
И мы с Красавицей, конечно же, оставляем группу и устремляемся прямо на Канавку. Ура! Остальные оглядываются, но не смеют нарушать волю Бати. Что ж, их дело, хозяйское.

                Сегодня на Канавке всё не так: нет колонны «демонстрантов», время – не ограничено, купили четки – специальные, на них оказывается  ровно 150 шариков. Взявшись за руки, на носочках мы вспорхнули на заветный пригорок с памятной табличкой. Договариваемся не болтать попусту, не отвлекать друг друга. Не спеша, часто останавливаясь, благоговейно идем босиком по теплым плиточкам. Наташа восхищена увиденным. Мы купаемся в волнах всё пронизывающей любви, всепрощения и еще чего-то вызывающего теплые слезы…
                Вдруг слышу: «Ну, что, Катерина, поняла ли ты что-нибудь? – звучит голос. Толчок в груди. Неужели Она? И ждет ответа.
                - Да, - отвечаю - кажется, поняла! Во всех живущих есть темные стороны, священники – не исключение. Эти силы не пускают нас, особенно женщин, на самое энергетически сильное место, эти силы придумали процедуры механистические – скороговоркой бормотать молитву и мчаться бегом по Канавке – чтобы ничего не впитать, не почувствовать источник силы и не воспользоваться ею. И вчера я об этом догадывалась – смутно. А с Канавкой надо слиться духом, а не быть бубнящим роботом. Везде работают программы темных, включая и православную церковь. Проникли и сюда, а как же?
Она продолжает за меня: «да, есть храмы – не храмы, монастыри – не монастыри, бесы зачастую одеты в рясы. Нельзя агитировать людей по поводу воцерковления. Тем более – пропагандировать монашество. Дар истинной веры и молитвы дается редко – реже, чем талант и любовь. Сегодня под видом религии творятся неправедные вещи – мужчин, способных к деторождению и без того мало в России, а если они будут уходить в монастыри не по велению Божьему, а по иным причинам, кто будет рожать и воспитывать детей? Причем уходят лучшие представители молодежи. Но… Без сомнения, есть великий духовный подвиг (строительство дома души из золота, по притче библ.) в отказе от благ мира сего для служения божественной чистоте. Иначе мир рухнет. И, конечно, всё это завораживает: архитектура, красота литургии, одежд (дресс-кот), всё это вкупе дает представление о возможном для человека пире Духа. Однако где же сам Дух? Бывает, и посещает. Он ведь «дышит, где хочет». Но тогда, когда его приносят сами прихожане! И тогда таким прихожанам завидуют безблагодатные батюшки. И глядят на них с подозрением, ибо Дух страшит их, сомневающихся, согрешающих против того, кому якобы служат. Сказано святыми отцами: «грешит проповедник, когда слово Божие ради похвалы (или корысти) своей проповедует» (Тихон Задонский., Об истинном христианстве, Т.1, с.194)
                Оглянись! Бедные, во многом обманутые люди, которые еще не могут самостоятельно отличать зерна истины от прилипших к ним плевел, проникать-прозревать в строки Евангелия, в дух его, а не букву. Вот они бегут по Канавке, бессмысленно, неосознанно бормоча слова (такой стрекот часто бывает слышен и в церквах, что недопустимо, это сатанинская божба, а не умная и сердечная молитва), не чувствуя себя, своего космоса, связанного с живородящим чревом Богородицы-Вселенной… Это простые, замотанные жизнью граждане России, которым никто не стремится помочь – ни власть имущие, ни олигархи разного калибра, ни соседи-друзья  -  никому на свете не нужны их проблемы. Одна надежда – на Мать Божию, да на Сына ее, Спасителя. Вот и едут, собрав последние деньжонки. А тут тоже система-организация, поди разберись, чьи интересы поддерживает…

                Еще замедляем темп. Ни Наташа, ни я не хотим уходить отсюда. Опускаемся на корточки,    гладим травку, глинистую почву, что-то происходит в нас священное, неповторимое. Господи, спасибо Тебе за благость и милость, посылаемую немощной душе! 
Снова тот же голос:
                - Но - главное - ты поняла, в чем заблуждалась в жизни своей, что преступала и на каком краю оказалась?»
                - Да, да, да, поняла. Ох, как хорошо уяснила!
                - Больше не будешь? - как ребенка вопрошает.
                - Нет, нет, лучше умереть! Обещаю Тебе, Пречистая, Заступница, Стена моя Нерушимая… И спасибо тебе!
                - Ну, смотри…
      
                В шесть мы с Наташей расстаемся. Накрапывает дождь, но не грустный, а свежий и светлый. Парковая зона, окраина монастыря, пустынно и от этого особенно хорошо. Захожу в трапезную (мини-кафе с постной пищей), но там уже всё съедено прожорливыми паломниками, семейная пара разочарованно уходит искать другую (сочувствую жене: чем тут мужика кормить?). Сама радуюсь, что есть салатик из любимой капусты. Сажусь за столик на улице под тент. Ем не спеша, наблюдаю обстановку, под звон колоколов. Ничего, чуть-чуть позволю себе опоздать на вечернюю службу. Рядом компания, но здесь они особые – не шумные, без идиом, без возлияний. Слышу, как молодой человек жалуется товарищу: дед, восьмидесятилетний, лежит с воспалением легких, почти что помирает, а сам болтает, дурак старый, что  ему блаженная  Святослава посоветовала в купель прыгнуть, и он теперь, ненормальный, в одну душу – вези, мол, меня в источник и всё тут. Что с идиотами этими будешь делать? Но чувствуется, что внук не осуждает деда, а даже слегка гордится такой подвинутостью на вере. Думаю о том, что верующие в самом деле смахивают на идиотов, таких, как, например, в известном фильме по Федору Михалычу. Хотя сам его знаменитый создатель был о-о-очень далек от святости.
                Две женщины-паломницы беседуют, прихлебывая жидкий чаек. Одна из них лет под сорок с тревогой: «Боюсь, мой там совсем сопьется без меня!» «А чего так думаешь?» – интересуется вторая. «Да соседка родила, и теперь он ее угощать будет…»   
Никак не дает мирская жизнь и гендерность наша отрешиться нам и здесь.
                Подошел какой-то батюшка в рясе, присел за стол в отдалении, глубоко о чем-то задумавшись, ничего не пил, не ел, посидел минут сорок, встал и пошел своей дрогой не очень простой, судя по поведенческим признакам. Что, неужто богослужением манкирует? А всё же как быть с этой ситуацией противостояния с Батей? После Канавки появилось ощущение радостной свободы (ведь и по писанию, Христос – Истина, дающая Свободу), протестующей против рабского слепого следования кому-либо. Но…. Вдруг в этом и состоит мой экзамен на духовную зрелость, на терпение, на способность обращения любого зла в добро? Надо попросить Всевышнего помочь  и дать мне мудрости, своей-то нет у нас. Есть только возможность выбора -  просить или не просить. То есть, верить или нет… по мне, лучше верить.
                А Батя – фигура весьма противоречивая. Видела, как он подавляет порой свой необузданный гнев, нетерпение, рычит сдержанно, когда приходится кого-то из нас ждать. Программу выполняет свою. И в прямом и в переносном… Но дело в том, что и программ у нас своих быть не может – рылом не вышли и калибром. Потому вынуждены выполнять программы сильных мира сего. Или не сего. Опять выбор. И крутой – круче некуда.
Лучики солнца упали на лицо мне, пощекотали ласково, но настойчиво, будто напоминая о моем долге и программе – что ли? Ладно, слушаюсь, раскрыла блокнот, пишу. Вот эти дословные записи по горячим следам.
               
                "В Дивеево есть всё. На то оно и Дивеево. Это маленькая, но точная копия, модель Вселенной. И тебя самого. Что ты хочешь в ней увидеть, – то и отыщешь. Хочешь найти подтверждение существования Бога – обязательно найдешь. Хочешь доказать обратное – пожалуйста, все аргументы налицо. Когда-то мечтала попасть в эдакое волшебное место, в котором «что внутри, то и снаружи», «что подумал, то и получил» и т.д.. Это и есть ключевые принципы христианства – настоящего, эзотерики в лучшем, первоначальном  смысле слова – как учения о внутреннем.
                Словом, здесь всё диво и удивление – как всё это уживается в одном месте? Райские кущи и ад почти тюремного общежития, в жестких условиях крайней аскезы. Процветающий околоцерковный бизнес, маркетинг, игра на чувствах верующих (а во многом квазиверующих), тяготеющих к ритуально-церковной сувенирной продукции и неоспоримая святость самого места, местности, ее просвеченность и магнетизм. Неверующие  упитанные батюшки - и эфирные индиго-существа в одеждах послушниц. Но с мобильными телефонами и спортивными велосипедами. С одной стороны - умертвленная монашьей  схимой злюка, желающая всем попасть в ад, и с другой – светящаяся добротой и любовью, счастливая Богом бабушка, назвавшая меня детонькой и помогшая правильно написать имя в требной записке…  Вот такие здесь сталкиваются полюса.
                А требы церковные – отдельная песня, тоже род бизнеса. Любой каприз за ваши деньги. Только пиши и плати. Ассортимент широченный, учитывая количество святых, кому можно заказывать молебен, сроки чтения – от одного раза до года, виды служб и процедур и т.п.. Стоимость индексируется регулярно, опережая тем инфляции. Поистине, оживший и посетивший Христос разогнал бы этих продавцов святых услуг в ту же минуту. Правда, если с верой подаешь - по вере воздастся. И опять – вера-то бз дел мертва, не действует она без них. А они отнюдь не сводятся к подаванию треб – извините, слишком легко хотите отделаться. Они, эти дела должны быть направлены на себя самого, на непрерывное делание себя,  умягчение своего злого (читай, эгостичного) от природы сердца и очищение замутненного, себялюбивого естества. Иначе, всё это блеф, декоративная мишура.
Вот и Дивеево – бренд. Коробки с видами, флакончики, рукавички, наклейки, магнитики – всё, что угодно. Уже хорошо раскрученный бренд, говорят, инвестиции из Москвы обещаны. А инвестиции должны окупаться – принцип экономики.   
                Тогда зачем на самом деле люди едут сюда? Причины, на мой взгляд, следующие:
                Первое: хоть ненадолго попасть в рай – земной и возможно будущий, небесный, подсмотреть на него в щелочку и утешиться. Разнообразить жизнь - эмоционально или финансово скудную.
           Второе: поиграть в верующих (все мы игроки по сути) – подражание монашкам (архетип такой), эдакое специфическое кокетство, пример – Таня, сублимация неудовлетворенных, неизжитых желаний. Кроме того, такой вид – защита от нескромных посяганий. А мы ведь все крайне беззащитны в нашем сугубо криминализованном обществе.
             Третье. По воле Божьей пройти испытание, экзамен смирения, сокрушения своей гордыни. Так как «нет ничего опаснее, сокровеннее и по излечимости труднее гордости»
                И это, кажется, про меня.

Закрываю блокнот, потянуло в храм, богослужение уже началось и я стараюсь включиться в его ритм. Царствие Божье берется силою – то бишь, усилиями воли. Но бесы отвлекают от этого процесса изощренно. Дети играют со свечками у образа Иоанна-воина (я вначале перепутала его с Пантелеймоном и просила о здравии), зажигают, переставляют и тп., милые такие детки – их у мамы трое, белоголовые, принаряженные. Умиляюсь, глажу одного по голове, и мамочка тоже довольная стоит. Проходящая мимо совсем еще не старая матушка строго пресекает эти игры (Это нельзя!) и одним взглядом тушит  наш радостный почти семейный костерок. Ну что ж, видимо, это правильно.
Ну, не могу я тут молиться как следует, столько противоположных волн сталкивается. И гасит друг друга. И ноги уже не держат. Присела на скамеечку. Иконы конечно великолепные – вот царская семья – семеро ангелов, эту их сущность мне  давно уже довелось подсмотреть, когда по ТВ была передача о них. На фотографии…
         Для озарения нужны духовные очи, пишут святители, а «грешными и телесными очами не узрить славы Божьей». Раскрывает ли их церковь сама по себе? Или то, что с ней связано?
В тот описываемый мной сейчас вечер ответ у меня был отрицательный. Лица прихожан выглядели большей частью туповатыми, глаза – неосмысленными. И в этом суть пребывания в храме Божьем (думала я) – чтобы, расталкивая других, пробиться вперед, поближе к священникам, вроде бы к источнику благодати небесной, побольше манны получить ? Оттолкнуть ближнего на исповеди, чтобы рассказать о своих прошлых грехах, не замечая, что творишь грех в сей момент? Заслужить в конце четырех-пятичасовой службы помазание маслом елейным от ряженых батюшек, уже осатаневших от дикого столпотворения страждущих, алчущих, жаждущих, недугующих (а других и не может быть – все больны!), самоуспокоиться, рассказать об этом при случае окружающим, и пойти дальше жить прежней жизнью – заботясь лишь о себе, своей семье, в лучшем случае подавая рубль нищим на улице? Большой смысл!   
Вот стоят два бритоголовых бугая, очами стеклянными водят по сторонам, жвачку жуют, На крепких задах сотовые, пейджеры, газовые пистолеты, крупные кошельки и барсетки. Чего стоят? А фиг их знает. Надо отметиться. А может, чьи мужья? Или телохранители…
          Ох и тошно от этого мне стало (или бесам прижившимся во мне?). Да, с горечью говорила я себе, религия может быть опиумом, еще каким! Праздников не стло настоящих у наших россиян – а здесь празднества устраиваются. Можно сходить, как раньше на площадь городскую, в клуб, Дворец культуры, людей посмотреть, себя показать. И вроде бы ничего плохого – знамо, лучше, чем в прокуренный кабак пойдут, или похабщину посмотрят по видику… Ужасно то, что этим профанируется глубочайший смысл  Веры как высшей формы Любви. И снова сошлюсь на святителей (кто скажет лучше?), что «любовь не перестает». Это значит, в будущей жизни, которую чают верующие, уже не будет веры и надежды – они там будут не нужны, а будет одна только любовь!
          Ищу вокруг эту любовь. Где она? Нету! Нету тут ее. Есть плотная биомасса, стадо, движимое инстинктом  толпы – больше ничего…
                Господи, я ничего уже не понимаю! Как же плохо мне, Господи! Если всё это обман, то как он жесток! Как он гадок, если те, кто его творят, делают это сознательно! И какова же будет кара Божия нам всем за эту фальшивую веру!?  А может, и нет там ничего за гробом-то? И за что тогда  отдают свои молодые жизни эти девочки и мальчики? Перед глазами возникла смущенная улыбка монаха Федя из Санаксарского монастыря. Меня душили слезы – горькие, безнадежные, наверное, так плачет сойка над разоренным гнездом и сломанными скорлупками-оболочками будущих птенцов, которым уже не суждено вылупиться.
                Я стояла в боковом приделе огромного храмового зала, прислонившись к холодной стене, разбитая, еле живая, отравленная невидимым, но сильнодействующим ядом. Так вот для чего я приехала сюда! Чтобы разрушить свои очередные иллюзии, ведь жизнь это и есть постепенное освобождение от них. Сначала от иллюзий половой любви, теперь от иллюзии спасения души через религиозное сознание… О, ужас! Но если рушится этот мой, казавшийся до нынешнего дня незыблемым фундамент, то смысла в моей жизни да и в любой другой нет. Кроме продолжения рода. Размножился, поднял потомство на ноги, всё, свободен. На переработку, в прах, на удобрение. Вот и всё твое добро, какое ты мог явить миру. Общество тебя использовало и выбросило – с помощью разных инструментов, в том числе и религии. Тут кому что подходит, кому, к примеру, коммунизм как идея, лишь бы отдал (желательно с энтузиазмом, чтобы меньше платить за работу!) свои силы и жизненную энергию тем, кто славно и сытно поживет в свое удовольствие в этой единственной и неповторимой жизни. И посмеется на террасе белой лос-анджелесской виллы за бокалом золотистого «Хеннеси»  над агнцами-овцами, добровольно отдавшими свою шерсть, а потом и мясо великим избранным личностям - элите государств, экономических регионов, на худой конец, энских областей. О, Боже, какой кошмар! Что я здесь делаю? Надо домой! И больше не быть лохом. 
             В девятом часу опустошенная, перемолотая мясорубкой собственных «открытий», я спустилась инвалидом  на негнущихся ногах с белокаменных ступеней, опираясь на медные шары перил. Прямо мне в лицо, в упор, глядели закатные лучи солнца. Голова снова сильно болела. И было всё всё равно...
          
                Наши сидели кучкой у стены собора. Ждали батюшку, который снова опаздывал. Рыженькая девушка (она еще не фигурировала в моем рассказе, может, потому, что все время находилась только на своей волне, вдруг изрекла мне в ухо: «Увидите: он не придет. Как и утром. Я ухожу, мне нездоровится. Только дорогу домой не знаю…». Пошли вместе, говорю я. У меня, кажется, высокое давление и других мероприятий я уже не хочу. И не выдержу». И мы удаляемся вдвоем по направлению к выходу из монастырской зоны. Снова путь, как вчера – по проселочной дороге, под ласковым вечерним небом. Я повеселела, что впереди отдых, пусть и в лагерной обстановке. Какая разница… побуду наедине сама с собой – разберусь в своих нахлынувших эмоциях. Разговорились с Рыженькой. Странная, но интересная, с крайне лаконичными и оригинальными суждениями. Вот, говорю, дом какой несимпатичный.  Она в ответ: «Это потому, что соседний слишком близко». Мысли считывает «Вот, говорю, многие лечат следствие, а не причину. Например, плохо видят глаза, лечат их, а всё дело-то в больной печени, от алкоголя или еще от чего!» Она мне: «Вы это про себя?» И ведь не в бровь, а в глаз…  По образованию фармацевт, но не устроилась никуда. Тридцать три года от роду. Возраст Христа… А что не замужем, спрашиваю. «Не берет никто». Понятнее и короче не скажешь. И правдивее. Глаза – выцветшие незабудки, с водным блеском и непреходящей, блуждающей на дне этих водоемов тенью детской улыбки. Живет с родителями. Они – ярые атеисты. Устремлений дочери никак не разделяют: «Лучше б ты деньги зарабатывала, а не дурью своей потусторонней маялась!» Все их мысли и физические усилия заняты постройкой большого дома, - чтоб крупнее, чем у соседей. Говорю ей, что осуждать их нельзя. У них мечта. И меня вот тоже дети не понимают, что я  сюда поехала. Всё наоборот. Хотя… Кто из нас больше дети, кто родители, - это  роли социальные и относительные.
                Словом, пообщались. Назрела, значит, такая необходимость. Много чего у Рыженькой нет – работы, денег, своего жилья, семьи… Но чего нет точно – так это  мрачности и пессимизма. Попутное замечание мое было таким: в Бога верят оптимисты, а не верят – пессимисты. Купили малины по дороге, бабуля хотела так отдать, но я заплатила. Пусть чего-нибудь купит себе…
         Пришли. Я к себе, она – к себе. Заходи, говорю, если будет скучно. «А мне никогда не бывает скучно». Вот тебе и всё. Ну, и слава Богу! Вспомнила, что это же она сидела сзади меня в автобусе, вспомнила ее заботливое «Вы раскладывайте сидение, не бойтесь, я потерплю!» Сидение же, если разложить, придавливало как прессом полтуловища…

                Только разобралась, икону Cерафима купленную поставила на стул, малину доела, тут и «сестры» нагрянули. А нас батюшка водил к сокровищам Серафима – его вещам, попросил на это разрешения у настоятельницы! Батожком нас всех поколотил, рукавичками его… Очень гневался и ругался, что не все в сборе. Своевольные-де не получают Божьей благодати! Да, действительно, есть такое в Библии: «Бог гордым противится, а смиренным дает благодать (Иак. 4-6). Потому кошки где-то скребут за душу.
Опять читаем канон покаянный и ко причастию. Да, Батя еще сказал, что выезд из Дивеева в 4 утра. Но подъем в 3, так как надо успеть еще помыть за собой пол...
               
                Мыслей нет, ничего уже нет. Ни да ни нет... Падаю на койку и в полном раздрае отрубаюсь.