Попутчик

    Моему соседу по купе, щуплому, средних лет, алкашу – я их всегда вижу по пристрастию к мудрости и жизнелюбивому багрянцу под рубахой – невтерпеж было поговорить. Ночью, на мерцающем полустанке, затолкали его дружки на полку. И вот хватил на старые дрожжи... Сгоняв за бутылочным пивом и безоговорочно расплескав янтарной жидкости по стаканам, он прохрипел:
    - Пиво хорошо-о... А пьем больше горькую... Почему, а?..
    Я отложил газету и стал ждать ответа.
    - У меня вот язва от проклятущей, - хлопнул он по животу. – А ведь раньше не пил. На ринге выступал. В полутяже... – И все смотрел и смотрел на меня с той невысказанной болью алкоголика, которая, как ромашка, привычно мельтешит по всем уголкам России.
    "С этими алкашами только разговорись", хохотнул я.
    Вдруг взгляд его напрягся, он уже в упор смотрел на меня и багровый, острый кадык ходил по шее...
    "Влип", затосковал я.
    - Вот я и говорю! – выхрипел он.
    Он еще долго прикуривал, потом затягивался, как бы утверждаясь в этой своей правоте. И я понял, что окончательно завяз.
    - Недолго мы пожили с Рыжей, - продолжал между тем попутчик. – Как попал в полиграфмонтаж – запил. Командировки – спирт. За смену натаскаешься, вместо крану – молодой ведь... Вот и несут. Рыжая тихая-тихая, а тут как взбесилась... Э-э... – он махнул рукой, и кадык его снова задвигался. "Зачем он рассказывает", томился я. Что-то неприятное было в его быстром, исподлобья, взгляде.  – А ведь как познакомились!.. Выйду на ринг, смотрю: сидит возле канатов. С букетом. Выиграю, проиграю – все букет мой. "За неуклюжесть", смеется... – отчаянное, беззащитное зарницей выхватило, исказило ожесточенные углы его лица.
    - Вот я и говорю! – повторил он. – Рыжая все к управляющей бегала: мол, грамотами, значками награждаете, а человека губите – язвенником сделали. Да-а... Один раз прибежала, от Параскиной, за полку ухватилась и смотрит мимо... Так и повалилась. Не выдержало сердечко. Отмучилась...
    Он радостно, желтяще посмотрел на меня (мне стало не по себе):
    - А через месяц прихватило меня с язвой прямо в поезде. Не сошел, как зверюга дополз до дома. Шлепнулся в передней, корчусь. А что дом? Голые стены. И некому меня по морде отхлестать, отваром отпоить. Конец, думаю, зверюге. И стала передо мной Рыжая, теплая, родная, жалостливо так улыбается. "Эх!",  только и крякнул и вывалился в коридор. Там и подобрали... 
    Взгляд его раздался, изумленный, затягивал меня в светлую воронку безумца: - С тех пор во мне что надломилось, - горячечно зашептал он. – Стал на мир смотреть другими глазами... И будто Рыжая все время рядом...
    "Вон оно что", холоднуло по позвоночнику.
    Но дикая неуемная правота его сковывала, не давала уйти.   
    Он хохотнул, коснулся меня горячими пальцами:
    - Бригадир посылает на безнарядный ремонт. Я, кричу, тому директору бОшку проломлю! Им зачем спирт выписывают?! Бригадир - "на вы". А взгляды у начальства, что приклеенные: хошь, такой взгляд приклеют, хошь, такой. Параскина: "Ты, Григорий Иванович, тяжести не бери. И по доброму этак... А ведь знает, сука, по тарифу таскаю, наравне со всеми... Эх, Рыжая, Рыжая, к кому бегала...
    Мне было искренне жаль парня. Знакомым, житым-пережитым, веяло от его рассказа. (Хоть и подкалывал еще дальний смешок). Но эта оголенная непреложная правота его и... безрассудство пугали...
    - А вы бы ушли куда, везде вон требуются, - сказал я.
    - Куда?.. –  не понял он, провалившиеся глаза забегали в поисках одному ему известной опоры.
    - Вон и Михеич, бригадир, - скривился на дверь (ночные друзья здесь!..): "Ни на кого зла не держи. Что жена померла и сам с язвой – так это и с чирьев мрут! А без водки, сам, мол, знаешь, сгоришь. Так природа устроена."
    - Вот и говорю!! – с нажимом выхрипел он. И - просветлел, выпрямился:
    - А в этой командировке, слышь, – сорвался!.. – радостно махнул рукой.  (И во мне... отозвалось, зажило давно забытое ощущение восторженного ожидания и страха).
    - В Комсомольске "Сименсы" ставили. Параскина прилетела. "Молодец!", говорит. "А знаешь, что в твоей бригаде проститутка?" "Как это?", опешил я, непривычно от нее такое слово. И Михеич тут, улыбается. "С Вэче-пять пил?.. Дрых в бумагорезальном... Говорит - с тобой..." Ясно, парень за меня спрятался. Десантника – усыпили...  А она свое : "Так вот знай, с кем пить! Иди."  А я стою, как прирос. Только чувствую – подступает. "Мало вам меня, да? – тихо говорю. – Мало вам Рыжей!" Михеич рассказывал: я к ней подошел бледный, прямой, как свеча. У меня и сейчас перед глазами навыкат белки Параскиной. Не знаю, что бы я сделал, если бы не этот угодник: завизжал как зарезанный. "Проститутка?!- кричу ей. – Да сами вы ... сами..." А она рукой махнула, села и выставилась в меня своими крашенными глазками: мол, что от меня-то хочешь? Я тоже махнул рукой. Баба и есть баба. И двинул к выходу. Только дверью шарахнул.
    - А надо бы, - он поднял невидящий взгляд, - не дверью... Так и никого... – волчиная загнанная тоска исчезла за вЕками (...мелькнувшая просека). 
    Попутчик замолчал. В нависшей тишине прорезалась жизнь купейного вагона. Где-то вдарили "рыбу" и ее мощное содрогание сотрясло перегородки. 
    Медленно, как бы отсекая мои слова, попутчик замял папиросу и - мрачным сдержанным массивом – вышел... В коридоре затихли шаги.
    Поезд делал свое дело, перестукивая железом, неотвратимо нес нас, наполняя смыслом нашу жизнь...
    Я отвернулся к окну. "Разнесу... это надо же, разнесу...", думал я, следя за оконной хроникой. Промелькнуло - "Бизнес - в твоих руках!", полустертое на бетоне: "...строитель коммунизма"(неизбывный сюр нашей жизни).., шлагбаум, перелесок, милиционер... – все проносилось мимо, не успевая выявить угрозу, сливаясь в отчужденный, рассеянный космос... Новое ощущение восторга и страха не оставляли меня. Запредельно пронеслись кадры: контора с надоевшими кульманами, деланными улыбками сослуживцев... Светлая, неведомая тоска выворачивала меня – рвалась наружу.
    Я встал и зашагал по купе. Боже! никогда в жизни я не был так раскованно, так преступно свободен... ...Кисти сводило в сладкой истоме. Все дозволено! Все дозволено! Я всесилен! Я - сияющая вершина! (...мальчишка на краю закатного обрыва).

...тени наплывали... обступали... обретали лица, отрешенные и плоские , как щиты... "Нельзя же прожить, никого не задеть", не замечал он. Но они не отступали. «Просто у каждого свой порог совести...", защищался он. И кто-то подленько и предательски хихикнул. Он налился корневой силой, застыл в этом несущемся в никуда пространстве... Но тот, другой, холодно, подсматривающе хихикал. ...Он подумал, что мог бы убить...

    Дверь двинулась. Поплавок яростно дернулся, запоздало уловив стук. Я вертнулся к окну, ощущая набатные его удары и уже начиная понимать, что минуту назад некоторым образом сошел с ума.  С улыбкой, змейкой растянувшей мое лицо, я шагнул навстречу кругленькому человечку, лицо которого, показавшееся мне огромным из-за красной сверкающей лысины, выражало крайнее почтение и интерес.
    - Прошу покорно, как тут наш не затравил вас? - пропел он хриплым тенорком. – Иван Михайлович Маслов, бригадир их, - кивок на койку соседа. – прошу покорно. Извините уж за ночное вторжение.
    Я с трудом разбирал смысл этой доброжелательной мимики и слов, все еще находясь во власти недавней собственной силы. Это же Михеич! вдруг понял я  и с интересом уставился на лучащегося толстячка, ожившего персонажа рассказа.
    - Он у нас немного того, - говорил Мехеич, быстро выглянув в коридор и оставив дверь открытой. – Он жену свою убил. Молотилки-то вон какие. – Толстячок как бы извинялся и за себя и за него. А я вперился в его лицо, ища и не находя холодное, цепкое в его зрачках. – С тех пор и свихнулся, все виновных ищет. А все водка. Сколько раз к нам бедняжка в синяках прибегала. Два ребра ей сломал. Ногами же бил. Все прощала.
    И вдруг ласково посмотрел на меня.
    - А я вас в тресте видел... Вы ведь из треста?
    Я не сразу понял, и он еще шире расползаясь: "Вы ведь из треста?" Я мотнул головой, чувствуя неприязнь к этому человечку. Но уже засел, подмывал подленький холодок страха...   
    Я стал перебирать вещи. Круглолицый выглянул в коридор.
    - Теперь уж наклюкается, - сообщил он, явно не собираясь со мной расставаться.
    Я не отвечал.
    - Пить надо в меру, - торжествующе сказал он, посматривая на меня с улыбочкой, как бы что-то про меня зная (...мой поплавок дрогнул). – Тогда и порядок будет! – заключил весомо.
    И вновь расплывшись лицом, и сообщив, где его искать, с кивками и улыбками выкатился в коридор, почтительно прикрыв за собой дверь.

    Я чувствовал себя мелким пакостником, но ничего не мог поделать. Выждав минуту-другую, я вытолкнулся следом.
    Девочка у окна (рыжие длинные волосы – "Рыжая") порхнула на меня – в глазах ужас. "Все слышала", отметил я с какой-то злорадной обреченностью. Мир рушился. Я приветливо улыбнулся ей. Но улыбка повисла между нами. Я встал к окну. За пыльными стеклами проплывала солнечная размытая акварель...
    "...В сущности же все в меру. Все должно быть в меру," навешивал я ступеньки в пустоте. Тоска затопила меня. "А где она, мера?" И я невольно оглянулся. 
    Тоска не отпускала меня весь день. Вечером мой попутчик ввалился в купе с пьяно остановившимися зрачками. Криво усмехнувшись в мою сторону, он бухнулся на койку, рванул на груди рубаху, оголив худое, вздымающееся тело, и мерно засопел.
    Я дал проводнице на чай, и кляня себя за малодушие, перетащил вещи в дальнее купе, мечтая лишь об одном – скорее добраться до места. Как хорошо, как хорошо, что есть конечный пункт, где все обретает ясность...

    Спустя месяц от знакомого прораба я случайно узнал, что тот монтажник - давешний мой попутчик - умер. В каком-то райцентре ставили агрегат, присел во дворик на лавочку – и готов. Поговаривали: был пьян. Но Михеич клялся – враки! Удивлялись: была язва, а умер от разрыва сердца...
    ...С кем не бывает.