Пуговица

   В давке опять оторвалась пуговица. Старенькое пальто Алексея Павловича сменило уже столько пуговиц, сколько некоторые люди на всей одежде за всю жизнь не меняют, но он все равно расстраивался каждый раз, когда это случалось. Правда, необходимо отметить, что расстройство это было особого рода: неглубокое и привычное. Можно даже сказать, что расстраивался Алексей Павлович только ради приличия. Нет, он ни в коей мере не притворялся и не делал вид — он действительно расстраивался, но только потому, что человеку положено расcтраиваться, когда у него отрывается пуговица. По крайней мере, Алексей Павлович считал, что положено.

   Раздался характерный зудящий звук, двери троллейбуса раскрылись, и пассажиры хлынули наружу. После этой остановки людей в салоне почти не оставалось, хотя далее по маршруту можно было ехать еще около получаса. Алексей Павлович ездил этим маршрутом с детства — сначала в школу, затем в институт, а потом на работу, — но, если бы его спросили, почему на этой остановке все выходят, он вряд ли смог бы ответить. Люди выходили — места освобождались, и он наконец-то мог присесть и дать отдых своим усталым ногам — вот что было важно. А почему так происходит — его мало интересовало.

   Мысли большинства людей в общественном транспорте не отличаются разнообразием и оригинальностью. Те, кто едут домой с работы, обычно размышляют о прошедшем рабочем дне или, в лучшем случае, о завтрашнем. Перед выходными думают о том, как лучше их провести, а после выходных — о том, как их провели. Некоторые думают о том, как провести вечер, а некоторые даже о том, как провести ночь.

   Мысли Алексея Павловича тоже не отличались разнообразием — в том смысле, что посвящены они были одному и тому же — но зато отличались оригинальностью: Алексей Павлович обычно думал о том, что ему не повезло с отчеством, но, по крайней мере, повезло с именем. «Да, отчество у меня немного не очень», — размышлял Алексей Павлович, — «Неказистое, прямо сказать, отчество, да. Всякий норовит исковеркать, сократить до вульгарного «Палыч», как будто лень еще три буквы  произнести. Это ведь неуважительно, вот что», — и Алексей Павлович утвердительно кивал головой. — «Но имя у меня вполне даже очень», — продолжал он раздумывать, — «Да, вполне. Ведь, положим, звали бы меня Александром — имя-то, оно, конечно, красивое, но ведь всякий бы так и норовил исковеркать да сократить — говорили бы на меня «Сан Палыч», да, говорили бы!» — Немного таким образом успокоившись, Алексей Павлович снова кивал головой и жевал губами, как бы пробуя имена на вкус.

   Как раз в тот момент, когда он прожевывал имя воображаемого Сан Палыча, мимо него протиснулась весьма плотная женщина-кондуктор. Надо полагать, именно ее стараниями и оторвалась пуговица. Событие это не могло не изменить ход мыслей Алексея Павловича. Обычно он продолжал думать об именах и отчествах, и в конце концов приходил к выводу, что ему очень даже повезло, потому как, например, у троллейбуса вообще нет ни имени, ни отчества, а только номер. Ведь если бы его звали по номеру, это было бы гораздо неприятнее, чем даже неуважительное, по его мнению, «Алексей Палыч». Такие размышления приводили его в доброе расположение духа — насколько это возможно после рабочего дня — и он с легким сердцем шел домой. Но сегодня досадное проишествие не дало ему возможности продолжать раздумывать на эту тему, и, к тому времени, когда освободились места и можно было присесть, он думал уже об оторванной пуговице.

   Необходимо заметить, что и такие мысли не были в новинку для Алексея Павловича — ведь пуговица у него оторвалась не впервые. Обычно в таких ситуациях он проводил подсчет пуговиц, которые оторвались за долгую жизнь его пальто; затем высчитывал, сколько денег было потрачено на новые пуговицы, — не забывая и про нитки с иголками, — и, наконец, расчитывал, сколько раз на эти деньги можно было бы поехать не на троллейбусе, а на маршрутном такси, где, разумеется, пуговицы не отрывались бы. Всегда получалось, что новые пуговицы были выгоднее поездок на маршрутном такси, но сегодня — то ли Алексей Павлович допустил ошибку в расчетах, то ли действительно пришло время — получилось так, что поездки оказались выгоднее новых пуговиц.

   Это был удар. Сердце на секунду замерло, а потом забилось часто-часто, и Алексея Павловича прошиб пот. Он быстро заморгал и ошарашенно посмотрел по сторонам, как будто ища чего-то, что могло бы ему помочь. Троллейбус как раз подъехал к остановке, на которой ему нужно было выходить. Алексей Павлович выскочил из него с такой прытью, какой не выказывал даже в юности, и, настолько быстрым шагом, насколько позволял ему возраст, поспешил домой.

   Забежав в свою старенькую квартиру, Алексей Павлович, не раздеваясь, только включив свет, достал из ящика шкафа пакетик с принадлежностями для шитья. Тут были нитки, иголки и, конечно, пуговицы. В отдельный маленький пакетик Алексей Павлович складывал использованные катушки и сломавшиеся иголки, и потому сейчас мог произвести тщательнейший подсчет — подсчет, который должен был со всей ясностью показать и доказать, что в троллейбусе произошла ошибка, досадное недоразумение — иной мысли Алексей Павлович не смел допустить.

   Чтобы не ошибиться, он выложил все содержимое пакетика на стол и начал складывать вещи в него назад, отмечая стоимость нитки, иголки или пуговицы, и приводя ее в соответствие с возможной поездкой на маршрутном такси. Пакетик постепенно наполнялся, и когда подсчет был закончен, стоимость его содержимого была ровно на десять копеек меньше стоимости поездок, которые необходимо было бы совершить не на троллейбусе, а на маршрутном такси, чтобы избежать покупки этого самого содержимого.

   Алексей Павлович тихонько вздохнул от облегчения, и уже хотел было идти готовить себе ужин, как вдруг увидел еще одну пуговицу. Она лежала возле пакетика, и он ее не заметил. Алексей Павлович задрожал. Он хорошо помнил эту пуговицу — когда и в каком магазине она была им приобретена, но, что более важно, за сколько она была приобретена — а приобретена она была за двадцать копеек. То есть, с учетом этой пуговицы, стоимость принадлежностей для шитья получалась на десять копеек больше стоимости поездок на маршрутном такси. Подсчет в троллейбусе оказался верным.

   Молча смотрел Алексей Павлович на пуговицу и не мог отвести взгляд. Пуговица была круглая, черная, гладкая, с небольшим углублением посредине и утолщением по краю. Блик на ее поверхности казался наглой усмешкой, а отверстия для нитки — четырьмя насмешливыми глазами. Но чем дольше Алексей Павлович смотрел на нее, тем больше ему начинало казаться, что это четыре бездны, четыре дыры, открытые в межпланетное пространство, через которые в вакуум вытягивается вся его жизнь.

   Пуговица, как чудовищное колесо, катилась по его жизни, разрушая все, что он успел построить; все, что он успел создать; все, во что он верил. Подобно огромному диску для метания, брошенному невообразимым атлетом, пролетала она по саду его души, срезая под корень все, что он успел вырастить; все, что он успел полюбить. А потом падала плашмя на остатки его внутреннего мира, давила их, крушила и уничтожала.

   Ощущение бессмысленности, глупости, ненужности каждого шага, каждого слова, каждого действия и бездействия в жизни охватило Алексея Павловича. На каждом его достижении лежала пуговица и разрушала его, сравнивала с землей. Каждую его неудачу пуговица подхватывала, возносила ввысь, чтобы весь мир мог ее увидеть. Каждое доброе дело пуговица поворачивала так, что оно становилось бесполезным и даже вредным. Все то, что казалось важным, ничего не значило, а все, на что он не обращал внимания, приобретало ужасающую значимость. Каждое мгновение жизни было прожито неправильно. Каждое слово было ложным. Все, что он видел, было иллюзией. Все, что слышал — обманом.

   Алексей Павлович молча смотрел на пуговицу и бессильные слезы текли по его впалым старческим щекам.