Восхождение

ВОСХОЖДЕНИЕ
(рассказ)

Вчера была хорошая погода. Сегодня она испортилась. Сумерки поселились в моей маленькой комнате.
С кровати, на которой я лежал, был виден лишь чёткий небесный квадрат, и в этом квадрате клубилась и хмурилась серая мгла.
Вчера там сверкала лазурь и боль, зарождаясь в глазах, удваивалась, преломляясь через призму моих воспоминаний.
Когда-то, должно быть тысячу лет назад, мы жили в большом добротном доме, в пригороде, в окружении фруктовых деревьев и птичьего пения. Много славного мог я вспомнить о том времени.
И жёлтый пляж, плавно сползающий к мерцающей глади реки, и красную землянику среди белых берёз, и большого чёрного пса везущего мои санки сквозь чистую снежную долину. Однако всё это меркло и застилалось туманом, стоило лазурной боли коснуться моих глаз. И совсем иное воспоминание вставало предо мной.
Начало сентября. Ни единого белого завитка в высоте. Я ходил вокруг старой яблони, под ногами уже хрустела листва, но меня мало заботила листва. Урожай собрали. Что-то было съедено, что-то подарено родне, что-то заготовлено впрок, но одно яблоко осталось. Огромное краснобокое яблоко висело на самой верхней ветке и дразнило меня своей недостижимой сладостью. Ни ветер, ни ливень, ни отчаянные броски резиновым мячом не смогли заставить гордый плод спуститься в мои ладони.
Отец рано утром ушёл на работу, а мать наотрез отказалась доставать мне яблоко, посоветовав заглянуть в чулан, где тех яблок стоял целый мешок.
Она не понимала, чем отличается яблоко из мерзкого серого мешка, от того–омытого дождями, призывно покачивающегося в тёплой, сверкающей высоте. Ей некогда было понимать, обед был ещё не готов, а глупый некормленый сын путался под ногами и мешал.
И мне оставалось только ходить вокруг неприступного дерева и кусать губы.
Но около крыльца стоял старый складной стул. И этот стул подозвал меня и хитро подмигнув, поведал страшную  тайну. Он сказал, что неприступных деревьев не существует. Стоит лишь дотянуться до нижней ветви…
… Я понял намёк. Я был понятливым ребёнком. Бережно, стараясь не шуметь, я подтащил старый стул к яблоневому стволу и начал своё первое великое восхождение.
Оказалось, что это очень не сложно. Аккуратно переставляя ноги и подтягиваясь, я мысленно смеялся над собственной недогадливостью. Вместо неприступного дерева подо мной оказалась надёжная, удобная лестница, по которой можно было взобраться на небо, будь она достаточно высока. И я взбирался по этой лестнице, видя, как среди чёрного кружева ветвей покачивается, неотвратимо приближаясь, огромный красный плод. Я был очень лёгким тогда, но ветки гнулись и похрустывали под ногами, становясь всё тоньше и тоньше. И чем тоньше они становились, чем сильнее они гнулись, чем громче похрустывали, тем сладостнее и призывнее покачивалось проклятое яблоко. Мне было шесть лет, девять месяцев и девятнадцать дней, когда я протянул руку с ликующим смехом и рванул, испытывая торжество человека покорившего Эверест. Страшный оглушающий хруст раздался в ответ. Надменное ослепляющее солнце промелькнуло и ухнуло куда-то ввысь. А потом раздался еще один ПОСЛЕДНИЙ хруст. Он был совсем тихим, но куда более страшным. То был хруст моего позвоночника, соприкоснувшегося с выступающим из земли морщинистым корнем побежденной яблони.
Я помню, как лежал на этой тёплой земле. Сверкающая высота снисходительно смотрела на меня, но это была уже другая высота. И красное яблоко лежало в двух шагах от меня. Но это было уже совсем не то яблоко. И старый стул стоял неподалёку, делая вид, что он со мною незнаком. Моё первое великое восхождение закончилось первым великим падением, разделившим мою жизнь на крохотное «до» и вечное, убийственное «после». Впрочем было ещё короткое и резкое словно нарисованное мультипликатором «между». Я лежал и смотрел сквозь паутину ветвей в нависшие надо мной небеса. Подул лёгкий тёплый ветер и откуда-то из-за горизонта степенно поплыли красивые облака. А сорванное яблоко лежало в двух шагах от меня и мне хотелось встать и поднять его, но ноги не отвечали на мои приказы. Мне было шесть лет тогда, и понять их странного непослушания я не мог.
Потом была больница. Был орущий  на рыдающую мать отец, и бородатый врач, виновато разводящий руками.
Тот добротный дом в пригороде родители продали следующим летом. Отцу дали двухкомнатную квартиру в спальном районе, а на вырученные деньги меня возили в столицу, где вновь была больница, неудачная операция и новые слёзы, бесконечные слёзы близких. Слёзы, на которые я с тех пор не могу смотреть.
Хорошо помню возвращение и переезд на новую квартиру. Я жил у тёти, пока там всё приводили в порядок и расставляли мебель.
За мной приехали поздним октябрьским вечером. Мелкий дождь моросил на улице. Было холодно и немного грустно. Но когда машина остановилась перед новым нашим жилищем и отец, взяв меня на руки пошёл к единственному подъезду, я испытал страх. Подобно сказочному утёсу передо мной возвышалась мрачная шестнадцатиэтажна. Однако не это испугало меня, а то, что в огромном здании не горело не единого огня. Что-то злое и беспощадное смотрело на меня из мёртвых оконных проёмов, что-то знающее о моей беспомощности и готовое ей воспользоваться.
Помнится, я стал хватать отца за шею и упрашивать вернуться назад, а мать гладила мои волосы и объясняла, что это просто отключили свет, что всё наладится, что мне будет хорошо здесь. И какие-то жидкие колышущиеся отблески мелькали в чёрных проёмах. Там ходили люди со свечами, и мне казалось, что дом подмигивает, обещая нечто отнюдь  не хорошее.
По подъезду первая шла мать, чиркая спичками, а отец осторожно поднимался следом и кого-то проклинал.
Это было моё второе восхождение. Тени плясали на стенах и тянулись, тянулись бесконечные лестничные марши, ведущие туда, в ту комнату, на шестнадцатом этаже, где меня раздев положили на кровать. И это было моё второе падение, разделившее на две части вечное, убийственное «после»- на ту часть, где ещё была жива надежда и ту, где осталась только кровать и четки небесный квадрат, по которому я определял погоду.
Разумеется, перемены погоды были не единственными переменами в моей жизни. И кровать была не единственным местом моего пребывания.
Я рос, постигал школьные науки, благодаря репетиторам, на которых уходила большая часть родительских денег. Менялись размеры одежды и размеры коляски, сидя в которой я иногда гулял по улицам города вместе с кем-нибудь из близких. Но такие прогулки со временем становились всё реже, потому как мне казалось, что весь мир смотрит на меня и ухмыляется моей беде.
Всё чаще этим прогулкам я стал предпочитать долгое, неподвижное сидение на нашей просторной лоджии. Когда мне исполнилось восемнадцать я сказал отцу, что хочу начать курить, и на лоджии появился маленький столик и красивая стеклянная пепельница. Никто не возражал. Здоровье? Кому нужна эта жалкая игра в здоровье? Друзей у меня не было. Так, какие-то двоюродные ровестники заглядывали иногда попроведовать убогого.
Моим другом стала эта лоджия, на которой я сидел в своем кресле, окружённый завитками дыма и смотрел в лежащую подо мною пропасть. На дне пропасти стояли маленькие игрушечные дома и крохотные автомобили юрко сновали по тоненьким асфальтовым лентам одинаковые микроскопические люди, ходили на своих распроклятых ногах. Я мог часами наблюдать за этой муравьиной суетой и тогда-то появились у меня эти мысли. Мысли о моих двух великих восхождениях и падениях.
А потом я начал задумываться: так ли они велики на самом деле? Муравьи снуют на дне каменной пропасти, и никто из них не знает ни обо мне, ни о моих падениях. Кто я для них? Что я сделал, кроме как неудачно сорвал яблоко много лет назад?
И бешенство колотило меня от этих мыслей и хотелось кинуться туда, где игрушечные дома и весь этот игрушечный мир, отторгнувший меня как нечто ненужное. Кинуться и разбиться, довершить то, чего не смог сделать торчащий из земли корень старой яблони.
Я знал, что никогда не познаю женщину, никогда не сыграю в футбол, никогда не сяду за руль и не скачусь на лыжах со снежной горы, и даже не смогу сходить нормально в туалет. Пусть все это призраки игрушечной суеты. Но я мечтал об этих призраках, и их у меня отняли, ничего не оставив взамен.
Какое-то время я много читал. Однако скоро забросил это занятие.
Все было написано о них. Любовь, война, поиски высшего смысла и справедливости, предательство, благородство, и другие ценности из разряда вечных. К чему мне все это? Мои две ценности и так со мной навсегда, две пропасти, между которыми стоит кресло на колесах и клубится табачный дым.
Два месяца назад мне исполнилось двадцать лет, а вскоре после этого печального события я заметил, что у матери растет живот.
Родители были уже не молоды, и я начинал надеяться, что это никогда не случится. Но это случилось: игрушечный мир с наглой ухмылкой ворвался в мою келью, чтобы отнять у меня последнее право – спокойно созерцать и думать.
Скоро, очень скоро я и здесь стану лишним, и здесь начнется суета. Только она уже не будет казаться такой незначительной и жалкой, как с высоты. Она будет греметь, выворачивая наизнанку мою душу. И у меня не останется путей для отступления кроме третьего, на этот раз действительно великого падения.
Я лежал и смотрел, как в небесном квадрате клубится и хмурится серая мгла, когда в комнату вошла мать. Живот сделался очень большим за эти два месяца. Ждать осталось недолго.
Мать сообщила мне, что им с отцом надо на часок-полтора отлучиться в больницу, и показала на свой живот, словно я и без того не знал, чем она больна.
Мать спросила, не нужно ли мне чего, на что получила отрицательный ответ и, поцеловав меня в лоб исчезла. Вскоре хлопнула входная дверь, и ключ повернулся в замочной скважине. Небесный квадрат сделался совсем страшным и черным. Что-то должно было случиться и я начал догадываться, что именно.
Медленно, будто огромный нелепый червь я переполз в кресло, стоящее у кровати и поехал к своей любимой лоджии, ловко манипулируя колесами.
Но на половине пути, словно вспышка огня обожгла мой мозг. Я вспомнил, что обоим моим падениям предшествовали великие восхождения. Так как же я мог нарушить этот неписанный закон? Как я мог кинуться в пропасть, сначала не поднявшись над ней?
Вторично щелкнул замок. Коляска тихо поскрипывала под моим весом катясь к пожарной лестнице. Подняв голову я увидел зияющий черный проем: дверь на чердак была открыта. Оставался сущий пустяк – два лестничных проема, двадцать ступеней, десять секунд для любого из них. Ухватившись за перила, я сполз на холодный бетон, а потом корчась и извиваясь от жутких усилий, покрывая себя грязью и пылью обдирая кожу на руках начал свое третье восхождение.
Чердак встретил меня почти непроницаемой темнотой. В бледном прямоугольнике подъездного света едва различимы были низкие чердачные своды, засыпанный песком пол и массивные стальные балки, но неразличимым оставалось главное – люк, ведущий на крышу.
Мною овладело беспокойство, я чувствовал как жуткая решимость, победившая два лестничных пролета, сменяется усталостью.
И вдруг что-то сверкнуло метрах в пяти от распластавшегося на песке альпиниста и следом чудовищный громовой раскат ухнул, отозвавшись болью в моих ушах. Показалось, что даже толстые, тяжелые балки загудели от этого гневного звука.
Я понял, где выход, и, подобравшись к нему, нащупал сваренную из арматуры лестницу. Цепляясь за прутья и ощущая как стонут непривыкшие к усилиям мышцы я стал медленно подтягивать к люку неповоротливое, бесчувственное тело, Моля весь мир о том, чтобы на люке не оказалось замка.
Уперевшись головой в жесткую шершавую поверхность, я сжал зубы и почувствовал, как крышка немного приподнялась. Еще усилие. Мышцы шеи сделались твердыми точно канаты. Крышка отошла еще немного и все. Я понял, что больше ничего не смогу сделать. Откинуть крышку мне не удастся; для этого надо иметь упор под ногами. Упор был, но не было ног. И тогда я просунул руку в образовавшуюся щель и словно мертвец из-под своего надгробия начал выползать на крышу.
Первым, что я увидел, было небо. Огромная лохматая как зверь туча висела надо мною и мне на секунду почудилось, что у этого зверя есть глаза, которые хищно смотрелись на выползающего из могилы червяка.
Правая нога застряла и никак не желала освобождаться. Я рванулся. Кажется, где-то хрустнула. Возможно, я сломал лодыжку, но эти ноги не знали боли, и в этом было мое преимущество над игрушечными муравьями.
Я победил, я взошел на свой последний утес. Моя жуткая решимость удвоилась, помноженная на торжество.
И тут небо обрушилось на меня ревущим непроницаемым водопадом. Огромные ледяные бичи хлестали по моей спине и плечам, точно поторапливая, подгоняя к обрыву. Огляделся, отчаянье безжалостно и грубо вышвырнуло из души торжество.
Крыша была квадратная, залитая гудроном, слегка скошенная от центра к краям. В центре на бетонном постаменте возвышалась огромная ощетинившаяся металлическими прутьями антенна, походящая на страшное, вставшее на дыбы насекомое.
По периметру пролегали водостоки и сейчас в них бурлило клокотало и пенилось.
Огненные зигзаги бессмысленно и злобно кромсали небесное полотно, раскаты сливались, образуя непрерывный пушечный грохот.
А крыша была обнесена высоким и мощным бетонным парапетом. И ни малейшего шанса дотянуться до края этого парапета не было у меня.
Пропасть отвергала меня. Насмешливо отмахнулась, как от назойливой мухи.
И я перевернулся на спину и закричал. В другую пропасть, еще более бездонную и могущественную.
Электрические разряды свирепо метались в высоте, будто выискивая добычу. И я кричал им; возьмите меня, это я, я добыча. Один удар и горстка пепла, которая смешается с бурлящими потоками воды, уйдет в водосточные трубы, и через них соединится с землей, обманув ненавистный парапет. Я орал и слал в небо мольбы и проклятья, а оно лишь безумно ревело в ответ, озаряя город огнем. И эта пропасть отвергала меня. И здесь я оказался лишним.
Я замолчал, я успокоился. Я просто лежал под дождем и смотрел, как постепенно стихает гроза. Я лежал, и что-то непонятное происходило во мне. Что-то менялось, какие-то новые невиданные мысли готовы были вот-вот обрести очертания, когда я услышал стук.
Откинулась крышка люка и на крыше оказался отец. Нежно и бережно он поднял меня с мокрого гудрона и, прижимая к груди, точно потерянное и вновь обретенное сокровище, понес домой.
Когда он осторожно опускал меня в люк, передавая в чьи-то добрые руки серая небесная мгла приоткрылась, и ослепительный золотой свет хлынул с небес. И тогда обрели очертания мои мысли. Я вдруг понял, что безумно хочу жить. Хочу видеть этот свет, хочу гулять по улицам города, хочу читать книги, хочу найти друзей, хочу, чтобы мать подарила мне сестру или брата.
Меня несли вниз. Это было мое третье падение. У меня все получилось. И я знал, что последует за ним. За ним, как это всегда бывает, начнется восхождение. Мое четвертое великое восхождение – последнее восхождение. И оно будет длиться, и длиться, пока, наконец, не приведет в отвергнувшие меня сегодня небеса.


Рецензии
Прекрасный рассказ! Сюжет, очень часто встречаемый в реальной жизни, у многих-многих, мы их не видим, поскольку они скрыты от нас стенами своих комнат- палат, кому какая судьба: среди родных или в казенных стенах на всю оставшуюся жизнь. Взлеты - падения есть у каждого, высоты этих взлетов и глубины падений зависят не только от наших желаний. Вот здесь есть сила духа, вера во что-то вечное, настоящее. А если не будет этого стремления к восхождению - и жизнь теряет смысл, остается одно сплошное растительное существование. И заканчивается рассказ, если провести аналогию с музыкой, мощным бетховенским аккордом! А Бетховен, как известно, чем более глухим становился, тем более прекрасную музыку писал, вот она и осталась на века. Спасибо!

Елена Корниенко   19.12.2010 19:58     Заявить о нарушении
Рад,что хоть что-то вызвало у вас положительные эмоции.

Дмитрий Хоботнев   09.01.2011 12:53   Заявить о нарушении
На это произведение написаны 4 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.