каргопольский узник

                КАРГОПОЛЬСКИЙ    УЗНИК.
   
    Россия, 1608 год. В подвалах каргопольской крепости сыро и холодно. И полная темнота, которая царит тут постоянно. Узник, сидящий на цепи в одном из каменных мешков подземелья, давно потерял счёт дням, которые провёл в заточении, ибо тьма лишила его возможности определять – день сейчас или ночь. Единственный свет, проникавший сюда, и который он мог видеть, исходил от зажжённых факелов, которыми охранники освещали себе ступени каменной лестницы, ведущей вниз на самое дно колодца.
    По этим приходам тюремщиков, приносившим ему еду – если этим словом можно было назвать то, что находилось в медной миске – заключённый первое время различал, где утро и когда наступает вечер. Но потом сбился со счёта. А когда спрашивал об этом охранников, то получал всегда издевательский ответ: «А для тебя, разбойник, уж давно, как вечная тьма наступила». Имя узника было Иван Исаевич Болотников*, которого сюда переправили, соблюдая полную секретность, после его ареста в Туле.
    Где-то в углу капает вода. Её звук эхом разносится по всему узилищу и уходит куда-то вверх. Солома, брошенная заключённому вместо подстилки, давно превратилась от сырости во влажную труху. Левая нога бывшего атамана одета в кандалы и прикована цепью к кольцу в стене. Первое время он, несмотря на мешавшую цепь, старался время от времени ходить вдоль стены своей темницы, разогревая, таким образом, коченеющее тело. Но с недавних пор в суставах появилась тупая, ноющая боль, которая с каждым днём лишь усиливалась. И теперь его каждая попытка встать давалась с трудом. Болотников знал, что такое истязание неподвижного тела холодом и сыростью кончается, рано или поздно, смертью. Медленной и мучительной, отнимающей последние остатки сил и разума.
   «Уж лучше я зарезался тогда в Туле, чем претерпевать ныне такое» - подумал он.
   «А почто не зарезался? – вопрошает в голове второй голос, и тут же этот голос отвечает на свой вопрос. – Потому, как жить хочется. Да, Ваня?»
   «Пойди прочь! – возмущается первый голос. – Я смерти в бою не страшился. А налагать на себя руки – это грех».
    «Нет, Ваня, - не унимается второй голос, - и всё же жить хочется?»
    «А кому не хочется? Да любой божьей твари, ползущей по земле, жить хочется».
    «Так почто других лишал живота? – не отстаёт второй.
    «Не я лишал, а людишки, коим я своё доверие вручил, - старался оправдаться первый.
    «Нет, - вкрадчиво прошептал второй голос, - ты сам восхотел быть правителем. Хотел Россией править? Династия Болотниковых… Нет. Не звучно, а?»
    «Да кто ты такой, чтоб судить меня? – вспылил первый.
    «Не признал? Али совесть свою не узнаёшь?»
    «Совесть?! Да где ты была, когда я на галерах басурманских хребет гнул?»   
    «Я и тогда была, токмо руки у тебя чисты были, не обмазаны чужой кровью. Вот я и
помалкивала».
    «Сгинь! - заорал первый голос. – Я узнал тебя. Ты от лукавого.
    «Остынь, Ванюша. Не от лукавого я. А может он в тебе самом сидит?».   
    Такая перебранка невидимых голосов приносила не меньше мучений, чем боль в суставах. Стараясь заглушить их, он порой закрывал уши руками. Но от этого голоса становились ещё громче.
    Резкий свет факела ударил в лицо узнику. Болотников очнулся, медленно открыл глаза.
    «Неужто в беспамятстве пребывал?».
    - Эй, атаман! Жив ты, али нет?
    Охранник Ерошка, вглядываясь, подошёл к нему с факелом.
    - Тебе-то что за прок с того, жив я, али нет? – спросил Болотников, прикрывая глаза ладонью от света факела.
    - Охраняя тебя, я несу службу, и получаю за то жалованье на прокорм. Ежели ты скоро помрёшь, то я службы лишусь, и детки мои в голоде будут.
    - Не будут, - успокоил его Болотников, - моё место займёт кто-то другой. А ежели невтерпёж, возьми моей кровушки, да напои своих деток. Может тоже атаманами взрастут.
    - Тьфу ты, сатана! – выругался Ерошка и, бросив миску с похлёбкой к ногам арестанта, стал подниматься по лестнице. Болотников вслед громко рассмеялся, сотрясая своды своего узилища. Но как только послышался звук закрываемого засова, его смех прекратился. И вновь наступила тьма. «Зря обиду нанёс», - с сожалением подумал Болотников. Ерошка был единственным из охраны, кто с сочувствием относился к заключённому.
    Бывший атаман уронил голову на грудь. Он устал. Устал сопротивляться. Собственно, вся его жизнь была сплошным сопротивлением. Там, на турецких галерах, он сопротивлялся смерти, ради жизни. Теперь тоже сопротивляется смерти. Но для чего? Жизнь потеряла для него всякий смысл. Большего, чего он достиг, уже не будет. Снова бежать, чтобы начать всё сначала? Нет, силы уже не те. Но, главное, нет добрых молодцов на воле, которые смогли бы организовать этот побег. Движение разгромлено. Многие верные соратники сложили головы на поле брани, некоторые изменили ему и перешли в царский стан. Была любовь, была слава. И казалось, что всё это будет вечным. Но прошло время, и всё исчезло. Остались лишь кандалы, да куча сгнившей соломы.
    «Обманула старая турчанка. Здесь я приму смерть свою, а не в Воронеже. А может, это и есть Воронеж? Токмо укрывают сие от меня» - мелькнуло в голове подозрение.
    Опять послышался звук отодвигаемого засова. Дверь, выходящая на лестницу, со скрипом отворилась. Кто-то из охраны спускался к нему. При свете факела, который держал в руке тюремщик, узнал Ерошку.
    - Опять ты? – устало спросил Болотников. – Токмо был же?
    Ерошка покачал головой.
    - Для тебя, атаман, время, должно быть, остановилось. Был я тут в последнем разе на утренней заре, а нынче заря вечерняя. 
    - Заря…- мечтательно проговорил узник. – Слово-то какое простое, а сколь в нём свободы.            
    Вспомнив о чём-то, встрепенулся, загремел цепями.
    - Побожись, Ерошка, что сие место не Воронеж! 
    Охранник перекрестился.
    - Каргополь, а не Воронеж. Да сколь мочно сказывать. 
    Узник успокоился.
    - Обманула меня старая ведьма, - разочарованно произнёс.
    - Об чём ты, атаман?
    - В полоне турецком нагадала мне турчанка, что приму я смерть от места, в названии коего есть слово ворон. Ежели это Каргополь, то, стало быть, ошиблась она. Сгину я тут, а ворона и нет в помине.
    - Ты бы поел, атаман, а то…
    Ерошка не договорил. Это не ускользнуло от заключённого.
    - А то… Ты о чём-то ведаешь, но утаиваешь от меня?
    Охранник опустил глаза.
    - Сказывай, о чём…
    Скрип открываемой двери наверху прервал Болотникова на полуслове. Послышались голоса. По лестнице спускались несколько человек. Когда они спустились, Болотников смог разглядеть «гостей». Их было шестеро. Двоих охранников с факелами он узнал, четверо других были ему незнакомы. Трое могучих мужиков угрюмого вида и один старичок, всем видом походивший на дьяка. Одет он был в поношенный кафтан, изъеденный молью, на голове шапочка из бархата, длинный нос на сморщенном лице, да жиденькая бородка, торчавшая клином. Старик спустился по лестнице последним. И поэтому  ему пришлось протискиваться, чтобы собственной персоной предстать перед узником. Выйдя вперёд, он подышал на свои замёрзшие пальцы, надеясь согреть их. Затем полез за пазуху, и вытащил свиток. Развернул его и попытался прочесть. Но плохое освещение мешало сделать это. Он подозвал охранника и велел посветить факелом. Но и это не помогло. Он долго щурился, и, понимая всю бесполезность своих усилий, махнул рукой, свернул грамоту и убрал обратно за пазуху. Затем обратился к пленнику:
     - Иван, сын Исаев. По указу великого государя велено сего дня лишить тебя зрения, дабы впредь тебе не было повадно, разбойник…
     Дьяк остановился, решив, что остальное не имеет смысла говорить. Он обернулся к своим спутникам, и подал знак: «Начинайте, братцы». 
     Болотников не поверил тому, что услышал сейчас. Он резко встал, и режущая боль пронзила все его суставы. Сдерживая стон, тяжело опустился на одно колено. Переведя дыхание, обвёл всех собравшихся измождённым взглядом.
     - Да неужто я так опасен вашему государю, что он решил лишить меня зрения? Меня, словно пса сидящего на цепи, плюющего кровью, не ведающего сна от боли в костях.
     На что дьяк ответил невозмутимо:
     - Мы здесь, чтобы исполнить волю государя, а не выслушивать про твои болячки. Тебе должно быть ведомо, что бывает с такими разбойниками, как ты, ежели они держат ответ пред судом царским.
     Дьяк повернулся и пошёл к лестнице, тем самым  давая понять, что разговор окончен. К узнику подошли двое мужиков из тех троих, повалили его на спину и надавили на тело с такой силой, что у несчастного суставы хрустнули. Но эта боль была ничто по сравнению с той, которую Болотникову предстояло испытать. И он стал молиться.
     - Господи, дай мне силу выдержать сие, дай силу духу моему стерпеть боль сию, не показать слабость свою, дабы вороги мои не могли потешаться над муками моими. 
     Последним, что он увидел, были два раскалённых шомпола, поднесённые палачом к его лицу. Затем была вспышка, адская боль, пронзившая всё тело, крик, готовый вырваться из груди наружу, но огромным усилием подавленный внутри и потеря сознания, которое провалилось в какую-то бездну, не оставив надежды на возвращение.
     Когда очнулся, не сразу понял, где находится. Вокруг сплошная темнота. Страшное открытие, что теперь он незрячий, было не меньшим страданием, чем само ослепление. Сильно болела голова. Хотел повернуться на спину, но не смог. Тело отказывалось подчиняться ему. Рукой нащупал под головой свежее сено. «Никак Ерошка заботу проявил», - подумалось ему. Осторожно прикоснулся к тому месту, где когда-то были глаза. Резкая боль молнией прошла через всё тело. Он застонал. Но не от боли, а от мысли, что теперь свет для него померк навсегда.
     И тут он вспомнил Марицу, дочь молдавского логофета. За всё время, проведённое в каменном мешке, он впервые подумал о женщине, которую любил.   
     - Марица, - еле слышно прошептал он, вытянув при этом руку, пытаясь дотронуться до
воображаемого лица, - взгляни, что они со мной учинили.
    Когда-то он хотел украсть её. Но девушка была воспитана в строгих правилах, и вряд ли
одобрила бы эту авантюру. Затем, когда он стал вождём движения, ему вздумалось идти со своим войском чуть ли не войной на Молдавию. Но соратники отговорили от сего необдуманного шага, напомнив ему, между прочим, что их конечной целью является всё-таки Москва. Да и Молдавия была объектом постоянного вожделения османов и соваться туда было, мягко говоря, нежелательно. И старался не думать о том, что ему, бывшему холопу, галерному рабу, бунтовщику и сподвижнику самозванца, великий логофет Молдавии не позволит даже приблизиться к своей дочери.
    - Марица, - вновь прошептал он её имя, - где ты нынче? Глянула бы ты, что они учинили с атаманом.
    Болотников с трудом повернул своё тело и лёг на спину. В нос опять ударил запах
свеженасыпанного сена. Сверху послышался звук открываемой двери. Кто-то спускался по лестнице. Узник поднял руку.
    - Ерошка, это ты?
    - Нет Ерошки, - ответил чей-то грубый голос, - услали его от сторожей.
    - Почто услали? – спросил Болотников, опустив руку.
    - За доброту, проявленную к тебе, - с укоризной ответил незнакомый голос. 
    - Да-а, - протянул пленник, - милосердие нынче не в почёте.
    - Это с какого боку поглядеть, - ответил новый охранник. – Вот к таким разбойникам, как ты, не должно проявлять милосердие.
    - Да кто ты есть, ярыжка, чтоб судить меня? – устало прошептал узник. – Даже твой государь мне не судья. Один бог волен судить мои деяния. А вы все прихлебатели у царского стола. Боярам куски жирные достаются, а таким, как ты, и косточки сойдут за почёт.               
    - А мне много и не надобно, - захихикал охранник. – Что перепадёт, и на том спаси бог. И в цепях не я сижу, а ты.
    - А ты не спеши, ярыжка. Когда-нибудь ты будешь горд за то, что был с сторожах у атамана Ивана сына Исаева Болотникова.               
    - Как же, честь такая, - съехидничал охранник.
    Наверху опять загремел отодвигаемый засов. Заскрипела открывшаяся дверь. Несколько человек спускались по лестнице. По тому, как затих новый охранник, Болотников понял – что-то опять затевается. Чьи-то руки грубо подняли его с пола и поставили на ноги. От сильной встряски всё тело заныло. От слабости закачало, и он слепо стал шарить вокруг себя, ища опору. Те, кто поднял его, подставили свои плечи, на которые он опёрся. Среди людей, спустившихся к узнику, был священник.
     - Сын мой, - обратился он к Болотникову, - будешь ли ты исповедоваться, как сие велит святая церковь?
     - Припоздали вы, батюшка, - ответил узник.
     И показал на кроваво-гнойные раны вместо глаз.
     - Господь с тобой, сын мой. Покайся, облегчи душу свою.
     - Поздно в чём-то каяться. Уходите, батюшка. Не место вам здесь быть.
     - Я буду молиться о спасении твоей души, сын мой. Во имя Отца, Сына и Святаго Духа - скорбно сказал священник и перекрестил заключённого.
     Те же руки, что подняли Болотникова, грубо подхватили его и повели к лестнице. Каждый шаг давался узнику с большим трудом и болью отдавался по всему телу. Он кое-как поднялся по ней, затем его долго вели по каменному коридору с многочисленными поворотами. Наконец, все остановились. Из раскрывшейся двери ворвался морозный воздух. Как давно он не вдыхал такую свежесть!
     Его вывели наружу, и, особо не церемонясь, затолкали в сани. Он почувствовал тепло пламени факелов, которые взяли с собой охранники. «Стало быть, сейчас темень, - подумал Болотников. – То ли вечер, то ли ночь. Ежели везут к месту казни, то хотят всё учинить тайно. Ночь хороша для таких деяний». Пока ехали, он гадал: «Виселица, али плаха? Неужто в тюрьме не мочно было решить всё одним разом?»
     Ехать пришлось недалеко. Едва сани стали, его вытолкнули из них, и теперь он стоял босиком на снегу, а сопровождавшие охранники о чём-то шептались в сторонке.
     «Виселица, али плаха? Виселица, али плаха?» - неотступно вертелось в голове.
     Но когда ему начали связывать ноги, понял, что его ждёт самая мучительная казнь-
утопление. Палачи не забыли и про его руки, связав их за спиной. Связывали лихорадочно.
Чувствовалось, что делается всё в спешке. Даже приговор, как в таких случаях водится, не стали зачитывать.
     Болотников поднял голову к небу и прошептал: «Прощай, Марица». И в последний раз сделал вдох полной грудью. Его подтолкнули к краю проруби. Ноги скользнули по льду, и тело провалилось в водную бездну. Камень, привязанный к ногам, стремительно потащил его на дно. И тут в последний миг своей жизни, словно ледяная вода включила угасающую память, Иван вспомнил, что на турецком языке ворона зовётся карга. Это открытие, молнией сверкнувшей в голове, отняло у него призрачную надежду на то, что и гадалки тоже могут ошибаться.
     Река Онега навсегда поглотила тело бывшего атамана и руководителя повстанцев Ивана
Исаевича Болотникова, став для него могилой, и в водах которой он принял мучительную смерть.