Флобер. Глава 5

 
                Глава 5.  1847, 1848



               

  Посылаю тебе, дорогой друг, цветок, сорванный мною вчера в час заката на могиле Шатобриана близ Сен-Мало. Пустая могила расположена на островке Гран-Бе, на скале у самых волн. Под их шум великий человек будет покоиться после смерти в одиночестве напротив дома, где родился.
  Прежде идея Шатобриана позаботиться при жизни о месте вечного успокоения казалась мне слегка ребяческой. Здесь, на месте, я изменил своё мнение.   Море было прекрасно, воздух мягок, небо алело, то был один из дивных летних вечеров, исполненных грустного великолепия. Один из вечеров знойных и печальных, как первая любовь. «От великого до смешного один шаг», – заметил Наполеон Коленкуру, покидая замерзающую в снегах России отступающую армию.
               
                ***

 С мешком за плечами, обутые в подкованные башмаки, мы проделали около ста шестидесяти лье по побережью пешком, спали порой одетые за неимением одеял и кроватей, а за неимением мяса питались только хлебом и яйцами. Есть и на континенте дикие места! Но мне больше по душе дикость корсиканская. Там, по крайней мере, меньше блох и больше солнца. Что до древних памятников, то мы повидали немало кельтских дольменов, менгиров и пельвенов. Все эти руины похожи друг на друга самым удручающим образом. Зато у нас были чудесные минуты под сенью старых замков.
Мы курили трубку в их осыпавшихся рвах, заросших травой и благоухающих душистым дроком, думая о современности не больше, чем об улетающем дымке трубки. Ветерок с моря приносил запах полей, широких просторов и свободы.

                ***

  Профессия литератора мне противна безмерно. Я пишу для себя одного, как курю или сплю. Если что-то и опубликую, то в отдалённом будущем.
Есть животные, обитающие в земле, есть растения, до которых нельзя добраться и о которых никто не знает. Быть может, существуют также умы, созданные, чтобы жить в глухих углах. Для чего они нужны? А ни для чего!

                ***

  Чем дальше живу, тем больше проникаюсь презрением к современникам и тому, о чём они говорят и что пишут. Перелистал книгу Торе «Салон 1847 года». Какое счастье для меня, что живу в имении, вдали от всех этих молодчиков! Сколько ложной учёности! Я устал от всех этих слов об Искусстве, о Прекрасном, об идее, о форме; вечно та же песня! Зато я теперь провожу каждое утро с Аристофаном. Вот это прекрасно, и вдохновенно, и величественно, и кипуче. Но не прилично, не нравственно, даже не пристойно.
  Днём мы с Дюканом заняты описанием нашего путешествия по Бретани. Работа эта не требует ни предварительной специальной подготовки, ни отделки,  ни больших приготовлений. И всё же я настолько не привык писать и так из-за этого раздражаюсь на себя самого, что хлопот с рукописью у меня хоть отбавляй. Как если бы человек с хорошим слухом играл на скрипке фальшиво, потому что пальцы его отказываются верно воспроизвести звучащий в мозгу тон. Тогда слёзы льются из глаз горе-музыканта и смычок выпадает из его руки. Я злюсь на себя, я терзаюсь, изнуряя себя поисками слов. В иные дни я от этого просто болен, а по ночам меня лихорадит. Сегодня, например, восемь часов потратил, чтобы переписать пять страниц.
  Мы пишем книгу вместе, поделив между собой. Я пишу все главы с нечётными номерами, начиная с первой.  Работы ещё месяца на полтора. Книга, возможно, будет забавной благодаря искренности и бесцеремонности, но хорошей ли?    В книге, правдивой и точной в описаниях, много фантазии и отступлений. Счастливы те, кто беззаботно отдаёт на волю пера всё, что рождается в голове. Я же колеблюсь, волнуюсь, досадую на себя, страшусь, и одно неверное слово огорчает меня больше, чем радует хорошая страница. Буду рад избавиться, наконец, от этой работы и с головой погрузиться в Аристофана.


                ***

  Вы спрашиваете моего мнения о революции в Париже. В начале февральских событий я разделял общий энтузиазм и даже вступил в Национальную гвардию. Не думаю, однако, что новая форма правления и новое состояние общества будут благоприятны для Искусства. Быть ещё более буржуазным и более ничтожным обществу и так уже нельзя. А более глупым - неужто возможно?