Притча о молчании, молчальнике и его откровении...

взамен не принятой мудрым Хэ.

«Кто без гласных – разводит рыбок…»
                А. Галич

«Слово – серебро, а молчание – золото».
     Мудрость для народа, произносимая за серебряники.



То, о чём пойдёт речь, происходит в некотором царстве, некотором государстве и, разумеется, за тридевять земель от нас.

Там иногда случается, что люди умолкают.

Вообще-то люди молчат по разным причинам.

Одним нечего сказать и они это понимают.

Другие – нет, и разражаются ливнями слов, за которыми ничего не стоит. Это - тоже молчание.

Есть те, кто ищут и не находят во что облечь мысли.

Но бывают времена, когда слова, желая быть услышанными, сами разыскивают тех, кто не побоится их громко произнести, а если никто не решается, то это
означает…
на всех наступило время, в котором Молчание – Золото,

когда и произносимое шёпотом вменяется в вину,

ибо известно, команду: Молчать! лучше всех исполняют мёртвые.

 Говорят, в такие времена и Небеса скорбно молчат. Хотя, кто знает, может, просто не находится достойных услышать?

Тогда, если и говорят, то чужими, разрешёнными фразами, даже перестановка слов внутри которых воспринимается как безумная смелость и нечто новое,
 либо то, что грядут перемены, а «дерзнувший» уже посвящён и будет повышен в чине.

В такие безгласные времена нуждаются в яме в лесу, которой брадобрей поведал тайну ушей короля.

- Простите, но где же притча? – спросит читатель.
- Она ещё не начиналась, - отвечу я.

Если читать сказки не буквально, а так, как они сами просят, говоря, что «лишь намёк», то получается очень грустная картина.
Тайна, зарытая в яме леса… ничего вам не напоминает? Значит, и наши предки так же прятали свои секреты… вместе с их носителями.
Но, как и сейчас, тайное выходило наружу, крича дудочками детей. Дети ведь ещё не умеют молчать, а говорят, например, что король – голый! или то, что слышат от взрослых, но те опасаются сказать. Что брадобреи Короля с Ослиными Ушами спят вечным сном в своих ямах…

Ах, если бы всё было так просто! Люди ведь не только умолкают, не желая оказаться в такой яме. Они не желают знать об их существовании и после того, как и короля-то страшного давно нет. «Этот король, - говорят они, - наше величие, серьёзный господин. Его все боялись, и наши враги. Они, небось, сами те ямы копали, чтобы на… Н а с спихнуть».
Хотя почему же нет? Именно на нас. Это не король убивал, а мы. Молчание - знак согласия.

- Притча? Не получается пока. Урока не извлекается. Пока выходит только другая «Грустная притча о притчах», не более того.

Но разве не говорил я сам мудрому Хэ, что люди не ищут правду в истории, им нужно лишь то, что они хотят услышать?

Попробую начать снова. Ослиные уши, в конце концов, можно слегка задрапировать внемлющими им ушами, кое о чём умолчать, переставить акценты и, глядишь, получится новый учебник для гордящихся Своей Историей, когда в пору скорбеть.

Как же не воспеть Молчание, которое может быть столь красноречивым!
И зловещим и подлым.
И сочувственным…
О, Молчание, хитрость мудрецов!

Для того, кто ещё не сбежал с моей странички, то есть для «своего» читателя, только теперь начинается притча.

Древний отшельник-целитель, живший в лесу, и известный не только в своей округе, но и далеко за, однажды занемог, отказался от пищи и предложенного учеником травяного отвара.
Он лежал на простой деревянной скамье, на подстилке из ветхого тряпья и, как обычно, молчал. Ученик так же молча сидел рядом. Дыхание старого монаха становилось всё тише, и его послушник встревожился. Он осторожно потрогал за плечо старика. Тот открыл глаза. Ученик знаками показал, что отправится за священником. Монах отрицательно помотал головой, запрещая.

Снова в доме повисло молчание, только на этот раз тягостное. Отшельник-целитель словно о чём-то раздумывал или вспоминал. Но вот он кашлем привлёк внимание ученика, готового исполнить приказание. И тут произошло невозможное: исполнявший столько лет обет молчания монах, так что послушник никогда не слышал его голоса, заговорил!
Сначала, на эти слабые скрипучие звуки, ученик повернул голову к двери, решив, что это она… Но, раздавшийся следом кашляющий смех, заставил его в изумлении посмотреть на наставника и замереть – тот смеялся! А, увидев дурацкое выражение лица послушника, старик уже не мог остановиться и просто захлёбывался смехом. Смех же его оказался сочетанием бульканья, кашля и скрипа. Ученик сначала неуверенно, одними глазами улыбнулся, потом и его рот поневоле стал растягиваться к ушам…

Отсмеявшись, отшельник проскрипел:
- Есть кто во дворе?
Послушник, мгновенно перестав улыбаться, кивнул.
- Кто? Да говори, можно теперь.
- Женщина, у которой ты, отче, ребёнка спас. Пришла опять благодарить, просить благословения. Принесла еды.
- Еду оставь. Скажи, благословляю её и дитя. Буде же удостоен чести - о том попрошу и на Небесах. Да не пожелает она никому зла – и дитя вырастет хорошим. С того света, скажи, всё увижу! К утру отойду я.
Ученик сглотнул, потом, так как старый монах молчал, поднялся и вышел к женщине, не затворив за собой.

Через минуту во дворе раздался плач и причитания, затем слова: Не тревожь его! Лучше молись о нём. Ступай с Богом!
Скоро послушник вернулся в дом.
- Еду-то взял? Тебе пригодится.
- В погреб пристроил, отче.
«Деликатен. Не хотел меня задеть, внося сюда», - подумал монах, а вслух произнёс:
- Исповедоваться я буду тебе. И не потому, что не успеет священник… а он не успеет… потому, что тебе надобно многое сказать. Один пока остаёшься вместо меня. Нелегко будет, сын мой. Я начинал здесь немногим старше тебя… Много лет тут один жил. А вот привязался к тебе…

Послушник пал на колени, схватил руку старика и поцеловал. Плакали оба.

Потом отшельник продолжил:
- На исповеди священник – не судья, а лишь свидетель. Таинство в том, что на ней незримо присутствует Тот, перед кем ты повинен, нарушая Его заповеди. Потому и простить тебя может только Он.
Старый инок показал пальцем вверх и уронил руку.

- Воды чуть… - попросил он. Отпив из деревянного ковшика, и кашлянув, заговорил вновь:
- Ты знаешь меня… теперь. Скажи обо мне.
Послушник облизнул губы и произнёс:
- Как перед Богом, только хорошее.
Старик вздохнул:
- Дай Бог. Ему судить. Господь с нами и слушает. Но не таким был я прежде. Приготовься к ужасному…

И будущий монах услышал историю человека, родившегося в богатой, влиятельной семье, которому позволялось всё. Он мог кутить, драться, пьяным носиться голым на лошади по городу, сшибая прохожих, издеваться над людьми зависимыми и более низкого происхождения…
- Я был видным юношей и завидной  партией. Не было девушки на выданье, чья семья не мечтала бы о таком союзе. Но я предпочитал продажных женщин и не подумывал о женитьбе. Людей, которые сгибались передо мной, я презирал. Гордыня моя в безумии своём была неизмерима.
Старый инок вздохнул.
- Так умертвлял я душу, убивая в ней всё божественное… Но, странное дело, при этом чувствовал, что поступаю неправильно и внутренне досадовал, а оттого бесился ещё сильнее.

- Я не уважал и священнослужителей, которые за деньги заранее отпускали любой грех, и сами жили неправедно. Наверное, я бы вырос во всеми уважаемого… большого негодяя, если б Господь не смилостивился надо мной, позволив коню сбросить…  Упал же я головой на камень…
Принесли меня без памяти… Видно, крепко рассердился Господь…  Знал, значит, что могу быть другим. И мудро поступил, не дав быстро оклематься. Не пошёл бы тогда урок на пользу, не понял бы…

Откашлялся. Тихо было в доме. Послушник словно застыл. Свет, проникавший сквозь бычий пузырь на окнах, стал иссякать. Бог тоже слушал молча. Ему, конечно, была известна эта история, но предстояло узнать, что сейчас думает о том идущий к Нему на встречу.

И тот продолжил:
- Матушку свою я почти не помню. Умерла, когда я был совсем неразумным. Хотя, когда вырос, стал куда неразумнее… Отец позже вновь выгодно женился… молодая родила ему двух сыновей. Потому, хоть и старался меня поставить на ноги, но пережить смог…

Послушник вздохнул.

- Болел долго… не узнавал близких… лекари помочь не могли. Потом стал получше, но молчал. Стоило начать говорить, как нёс что-то странное и для самого… совсем не то, что хотел… заговаривался. Попривык молчать. Наблюдать стало интересней. Увидел, что «друзья» и не навещают. Понял: им нужны были мои деньги и развлечения… не я. Подумал: кого мог бы уважать из людей? И не смог ответить… и себя-то уважать было не за что.

Старый монах опять помолчал.

- Прознали о целителе в дальнем монастыре. Седой, сгорбленный годами. Послали за ним, давали много. Отказался. Сказал: Стар я, не хочу в мир. Привозите и оставьте. Вылечу, если Господь не против будет. Так оказался я среди монахов… 

Вдруг инок встревожено проговорил:
- Ты поел бы, сын мой! Тебе завтра силы понадобятся… для могилы.
Но послушник только замахал руками:
- Что ты, отче! Не прерывайся, Бог с тобой!

- Ну, ладно… Удивил меня этот святой человек. Исповедался ему… Он спросил только: Понимаешь ли, за что Господь на тебя сердит? Догадываюсь, - говорю. А он: Пока сам не догадаешься – болеть будешь.

Перебрал я свою короткую жизнь и понял в просветлении: гордыня – мой главный грех, от неё уже презрение и нелюбовь идут.

Пришёл к старцу, признаЮсь:
- … Не знаю, как справиться с ней. Боюсь, она – всё, что от меня осталось. Откажусь, а взамен ничего нет, чем держаться?
Посмотрел он на меня, покачал головой:
- Да, нажить легко, а избыть трудно. Эх, собирался я уже пред Господом вскоре предстать… Приходи завтра. До того буду Его просить за тебя, спрашивать: даст ли Он мне ещё три года с небольшим, чтобы принять твоё послушничество, тебя вЫходить и наставить на путь верный.

Не знаю, как я дожил до утра. Просил у Бога прощения, больше ни о чём… Иду к старцу под утро, голова кружится, словно со стороны себя наблюдаю… удивляюсь себе… не такой был я прежде.
Шёл и страшился. Какой ему будет ответ? А вдруг дурачком мне остаться?.. Встал на колени у входа в скит его. Решил: буду так ждать, пока сам не появится. Не потревожу зря.

Долго стоял. Ног уже не чувствовал. Вот заверещала дверь, и он появился в проёме. Сияет: дано нам с тобой, говорит, время. Милостив, наш Небесный Владыка! Учись служить, трать себя, дабы обрести. Встань!

Возликовала моя душа… Попробовал я встать и упал! Ноги перестали слушаться. К счастью, ненадолго.

Лечил старец меня и травами и наложением рук на голову, молясь. Чувствовал: словно токи идут ко мне от него… И понемногу начал отходить. Но говорить всё же опасался. Двигался, как деревянная кукла. А ведь служить стал, неумеха… Не приучен, к тому же, к работе-то… Всё поначалу валилось из рук. Нарекания, смех…  Злился, проклинал себя, нескладного. Но не отставал, пока не получалось. И постепенно налаживалось. Подбадривали братья…

Уставал так, что едва добирался до лежанки. Не успевала моя голова её коснуться, как будто в чёрную бездну проваливался…

Всему, чему учили, научился. В рясе, радостный, сам себя не узнавая, со мной ли это? смиренно вошёл к отцу своему духовному Иппатию.
Посмотрел он на меня серьёзно:
- Тайну, говорит, открою тебе. В мире дольнем идёт война.
Не понял я его. Кто-то напал на эти края, подумал.
А он продолжает:
- Идёт война за души людские. А враг - невидим. Не счесть имён его: себялюбие, корыстолюбие, гордыня, леность, злоба, гнев, страсти, зависть, хитрость, трусость, подлость, неверие, печаль… Они – в каждом. Это противники наши и Отца нашего.
Мы – солдаты, отступившие от соблазнов, за стены монастырские. Готов ли ты к наступлению?
Я склонил голову.
- Ничего не беря с собой, прямо сейчас отправляйся в родной город, где будешь просить милостыню и прощения у всех, кого обидел в той жизни!
Выпрямился я, поклонился, и пошёл.
Но окрик его остановил. Повернулся к избавителю, а он улыбается:
- Проверял я тебя. Гордыню твою. Оставайся-ка здесь. Хочу дар тебе свой передать, а то, покуда ты из тех краёв вернёшься, я уже пред Царём Небесным предстать успею.

Многому он научил. Святой человек. Запомнил я и что, когда слабеешь, сомневаешься, поговори с Господом, Его поспрашивай. Только с ним один на один разговаривай, его мерой себя мерь. Не так, иначе, но Он поможет.

Прошло немного времени. Я новое имя принял.

Отче стал слабеть, слёг. Говорит:
- Ухожу от вас. Об одном прошу: не погуби свою душу. Не подведи меня. Благословляю тебя на дела Божьи…

Отошёл вскоре.

Умирающий монах всхлипнул:
- Обо мне в последний час думал… отче… Нет, я понимал, что такому святому лучше Там будет, чем здесь… Но горевал сильно, расставшись. Молился о нём истово…
Старый инок не мог говорить и закрыл глаза.

Вздохнул, успокоившись:
- Увидеться бы с ним… не знаю, буду ли удостоен такой чести…


Той же ночью узнал послушник, что Иппатий посоветовал его чаду, когда почувствует некое неудобство и томление в монастыре, испросить разрешения у настоятеля уйти странствовать и найти место, где пользу принести сможет. Буде же настоятель против – сослаться на слова самого Иппатия.

Провидцем опять оказался отче. Так забрёл инок в эти края. Не сразу его признали, поверили. Тяжко приходилось. И однажды - избитый, обманутый, полубезумный, дрогнул он и взмолился:
- Господи! Я – солдат Твой, к Тебе обращаюсь. Обращаюсь потому, что невмоготу мне… Многажды я был ранен, искалечен, душа кровоточит. Можно сказать, что убит.
 
Ответом же было тяжёлое молчание.

Опять не выдержал, возопил:
- Господи, моя последняя надежда! Я - один, окружён, не вижу подмоги, нет у меня сил… Дай мне войско Своё Небесное или забери меня!..

И упал в беспамятстве. Во сне же услышал:
- Сын мой! Нет у Меня больше никого. Кроме тебя, единственного, никого не осталось. Есть лишь ты и надежда, что продержишься… жизнь свою. И тогда, глядя на тебя, воскреснут другие для добра, поднимут голову устрашённые, робкие займут у тебя мужества, воспрянут дрогнувшие и отступившие… Ты – моя последняя надежда.

Рухнул на колени внимавший послушник и стукнул лбом об пол.

- После такого откровения… очнулся я и боль ран принялся заговаривать. Теперь, когда Бог со мной, ничего мне не страшно стало. Выходил я себя, а ведь до смерти избит был. Бросили меня потому, что уверены были – умер. Шалаш соорудил. Собирал ягоды, грибы, коренья. Сушил, запасал на зиму…

Потом землянку вырыл, обложил стены, закрыл крышу. Когда совсем окреп, пошёл в селение, опираясь на посох. Дивились там, глядя на меня. Шептали: Чёрный… монах!.. с того света…
Увидел у одного из домов тех двоих, что убили меня. Остановился, посмотрел им в глаза. Не выдержали, пали на колени. Просили… Простил им.

Не сразу, но с тех пор жизнь с людьми стала налаживаться. Врачевал их тела и души, благословлял… Война в эти края докатилась. Вышел на встречу с обеими сторонами. Разговаривал с предводителями. Наёмники они, пришлось о дани договориться, чтоб ничего не жгли. Сходил в лес, где спрятались селяне. Поведал им, согласились. Ушла от нас война…
А дальше ты знаешь… сам видел. Аминь. Господи, прости!

Да встань ты уже, голову мне помажь елеем. Масло - в углу… Вот так.

Теперь мне нужно сказать кое-что. Может, не всё сразу и поймёшь, но, коли не забудешь, то со временем… придёшь к пониманию.

- Первое время говори всем, что советуешься со мной. Не дивись… Словно проговоришься, что в самых трудных случаях  являюсь к тебе во сне и помогаю. Обещай, что сделаешь!
- Да, отче.

- Поясню. Не для меня то надо, а для дела. Смотри… чтобы ребёнок горькое лекарство принял, пилюлю сластят, или сулят ему что-нибудь за это, так?
- Так, отче.
- Все страждущие и больные – да и люди вообще – те же дети. Они верят в того, о ком прошла слава Божьего целителя. Давно ты знаешь составы лекарств, где и когда нужно собирать то, из чего они состоят. Верно определяешь хвори и врачуешь их. Но люди-то приписывают успех лечения мне… Мне, которому Сам Господь подсказывает и которого слушает… Не сразу же они о тебе такое думать будут. Польза же будет продолжаться, и вера не упадёт.
- Благодарю тебя, отче.

- Сам же не ко мне, а к Всевышнему обратись за советом. Если не знаешь чего, или в сомнении… Пока Господу объясняешь, глядишь самому понятнее станет…
Можно и должно лечить недуги телесные и душевные, но теперь в том придётся разбираться самому… как и отвечать за то… младший брат мой ты уже, а не дитя.

И последнее скажу, чего сейчас не поймёшь, ибо неопытен ты, и чист душой…

Господь мудр… и с каждым говорит по-разному… Знал Он, чем меня можно взять, знал!..