Рычковы. Часть шестая

...Желтый, плавающий в чаду искусственный свет. Ночная гулкость пустого цеха, гнетущая до звона и ломоты в висках. Время не ощущается, то ли летит, то ли вовсе не движется.
Особенно невмоготу бывает  в первую половину ночи, когда приходится  бороться  со сном, потом  сонливость пропадает  и работа ладится веселее.
Днем, на людях, время идет совсем по-другому, иной раз целая смена пролетает незаметно.
Татьяна  двигалась автоматически- шкурила, грунтовала, распыляла  эмаль, со стороны похожая, в своем  рабочем  комбинезоне, на белого медведя, вставшего на задние лапы. Густое плотное облако из взвешенных частиц затвердевшей в воздухе краски окутывало ее, въедалось в глаза и ноздри, стягивало кожу лица под защитной маской с очками.
В голове мелькали точечные неразборчивые вспышки, обрывки  неясных воспоминаний, возникавшие  невесть откуда и так же внезапно пропадавшие, не успевающие оформиться в какую-то четкую мысль или ощущение…

Распухшие как колоды ноги, немеющие руки и всю себя она почувствовала только под душем. Неторопливо, но споро мылась, подставляя лицо под теплые обильные струи воды, с наслаждением растирала  свое сильное цветущее тело, словно отлитое из цельного куска золота, жестким полотенцем, пока не проступила сквозь гладкий загар легкая краснота, и, наконец, плюхнулась на скамью, чтобы переодеться обратно в свое.

Над городом громоздится многоярусная ночь. Первый слой-электрический. Второй-рыхлое, слегка обозначенное зарево. А наверху далеко-далеко ночь как будто вполне настоящая, с чистой темнотой и хорошо промытыми звездами.
По глазам слепяще ударил сноп света от фар вывернувшегося  навстречу одинокого автомобиля. Татьяна очнулась и пришла в себя. Увидела себя снова в машине рядом с Анатолием и что ехать еще далеко.
Пока она возилась  с "Дельфинами", над городом прошел дождь. Под колесами автомобиля шипели потоки воды. Шоссе черно и мокро блестело, вокруг фонарей вдоль дороги  светились опаловые и голубоватые нимбы.

Ровное, монотонное  гудение мотора успокаивает, укачивает, на душе легко, и Татьяне хочется думать только о хорошем. О чем же еще думать, если Сергей одумался наконец, взялся за ум, говорит, что все понял и теперь не собьет его с правильного пути никакая сила. Ни ему, ни ей больше не придется прятать глаза при встрече с соседями. Все только руками, на них глядючи, будут разводить и удивляться, как Рычковы между собой стали ладить и как стали ходить с высоко поднятой головой, еще почище других.
Отныне  будет у них в жизни все как тогда, как было в доме отдыха, куда они однажды поехали отдыхать по заводской путевке.
Обычно в свой отпуск Татьяна затевает  квартирный ремонт. А тут махнули на все рукой, решили, что вон, другие ездят по заграницам и на море, так почему бы им хоть раз не поехать в загородный дом отдыха.

Целых две недели они с Сергеем просыпались утром в отведенной им крохотной комнатушке с окном в сад. Изо дня в день в точности исполняли все режимные предписания, ходили на все экскурсии, добросовестно участвовали во всех играх и конкурсах, которые  организовывал  улыбчивый, голосистый массовик-затейник. Сергей не отходил от нее ни на шаг, глаз с нее не спускал, так что балагур-затейник даже назвал их, в порыве остроумия, "наши неразлучные голубки", и прозвище это, подхваченное  отдыхающей публикой, продержалось за ними до самого отъезда.
В другой раз Сергей удивил ее, когда она загремела, в очередной раз, "на трехдневный курорт", как в малярке в шутку называют   пребывание в больнице по случаю незапланированной беременности.
На "курорте" Татьяна отлеживается иногда по три-четыре раза в год, так что ей хорошо известны все "курортные места" города-и на Агафоновке, и в Пролетарке, и у Глебычева оврага, и в больницах Первой, Второй и Третьей Советской.  Сергей обычно заботливо навещает ее по вечерам, привозит  фрукты и компот. А тут он превзошел сам себя.
Татьяна полежала в  больнице, поела компоту, наслушалась анекдотов, нахохоталась  с бывалыми, закаленными в подобных переделках соседками  по палате. Все у нее шло гладко.
Она выписалась, как всегда, на день раньше, довольная-предовольная тем, что едет  домой  и следующую ночь будет спать в своей постели, под своим одеялом. Что в выкроенный свободный день сможет, наконец, выбелить кухню и прихожку, где потолки уже потемнели.

Приехала домой, входит, глянула-и не поверила своим глазам. Лежа в больнице она изнывала от тайной тревоги за Сергея,-не запил ли без нее, не вытащил ли чего из дома. А он не только не запил, не спустил ничего на сторону, а еще позаботился переделать за нее всю работу, да так аккуратно и хорошо, как она бы и сама не сделала: на кухне и в прихожке сверкает свежая побелка, полы вымыты, все прибрано. Гляди, мол, как муж о тебе соскучился. Отдыхай себе на здоровье, набирайся сил, дорогая жена.
И как же ей было не поверить ему, не оценить его внимание, не запомнить на всю жизнь его заботу и сделанное ей добро.
Денька два после того случая, помнится ей, собрались они перед вечером погулять. Приоделись оба и сетку с накопившимися бутылками прихватили, чтобы заодно сдать их в приемный пункт стеклотары, в подвальчике у нового гастронома. Заговорившись  с женщинами в очереди, Татьяна и не заметила, как Сергей пропал. А там видит, на углу у пивной бочки барахтаются на земле двое. Какой-то латрыжка подмял под себя Сергея, вцепился в него и душит, да не в шутку, а на полный серьез, потому что у Сергея лицо кровью налилось. Бросилась она тогда, не помня себя, на Сергеева обидчика, а в руках у нее была сетка с бутылками. Короче, того шмыря увезла "Скорая", а они с Сергеем угодили в милицию.

Участковый выслушал их объяснения и уставился на Татьяну:
-Ты соображаешь вообще? Сеткой с бутылками хватить человека по черепу. Так ведь недолго и на тот свет спровадить.
Татьяна и не сморгнула в присутствии милицейского чина.
-А он сам-то хорош, охота ему была мужа бить. Он же его не трогал, в стороне стоял.
Так это ты, значит, за мужа вступилась?-
- А то за кого же? За чужого бы не стала.
Дежурный присвистнул, оглянулся на Сергея:
Ну парень, с такой женушкой ты не пропадешь.-
Шли из отделения пешком, под руку. Сергей весь вечер ходил за ней по пятам из комнаты в комнату, все норовил заглянуть ей в глаза.
А не прошло и недели, как опять стал дурью маяться. Стукнуло ему в голову, что их Славка и не от него вовсе, и "на курорт" она попала не как верная жена, а нагуляла от Алешки-электрика. Она его дурила, но он теперь все раскрыл и решил с ней развестись и уехать. Стал требовать, чтобы она дала ему денег для развода, запустил в нее остро заточенными ножницами и она, в чем была, убежала из дому и два часа отсиживалась у соседей. Сергей же все-таки раздобыл где-то денег и пропал на три дня, и его тогда, пьяного, обворовали, либо он сам пропил пиджак и новый, купленный ею, пуловер.

Как она ни бьется с ним, а в толк не возьмет- то он мягкий как воск у нее в руках,  а то волком косится, чудило-мудрило такой, что свет не видывал.
И со Славиком он такой.
Иногда Сергей входил в роль примерного отца и умилительно внушал сыну:
-Видишь, сынок, как мы с матерью для тебя стараемся. Все у тебя есть, сынок, в достатке живешь.
Разнежившись под наплывом отцовских чувств, он перечислял Славику все их давние и недавние приобретения-от мотоцикла и до ковра на стене, до мясорубки и консервной открывашки, увлекался, водил Славика за собой по квартире, демонстрируя "достаток", не упуская из виду ни одной вилки и тарелки, с грохотом выдвигал ящики комода, распахивал  дверцы  платяного  шкафа, пыжился::
-Видишь, сколько всего. А ведь все для тебя, сынок. Все твое.
И опять поочередно вытаскивал как вещи Славика, так и свои собственные парадные рубашки и брюки, платья Татьяны, кофты, пальто, предлагая  сыну на ощупь оценить плотность и добротность материи.
Нельзя сказать, чтобы  Славик оставался совсем равнодушным к этим неожиданным проявлениям отцовской любви,- выказывал  даже некоторое любопытство, лишь недоумевая, отчего это отец причисляет к его добру свою собственную одежду и даже нижнее белье матери.
-Так это ж мамкина рубашка,-искренне удивлялся Славик,-какая же она моя.

Тогда Сергей хмурился, выходил из себя и, круто переменившись, вдруг взрывался.
-Зда-а-ровый уже мужик. А только знаешь, что хлеб жрать, никакой пользы от тебя в доме. Вон задницу какую наел.
Славик смотрел во все глаза и только ресницами в ответ хлопал, не понимая, отчего отец, вроде ни с того ни с сего, сменил ласку на гнев, попреки и ругань, отчего в злобе перекосилось его лицо…
Славик рос, ничто плохое к нему не приставало, дурного слова от него никто никогда не слышал. Соседи  говорили ей: "Какой хороший у тебя, Татьяна, парнишечка. И поздоровается, и услужит всегда с радостью". Большой уже. Даст бог, у него-то жизнь раз и навсегда сложится хорошо. Пора уже прикидки делать, как положено в хороших семьях. Все пока еще далеко впереди, а "сноха", хотя и в шутку, на примете имеется.
Зойку, одноклассницу сына, Татьяна встретила на автобусной остановке не далее как позавчера. Девочка, завидев  ее, как обычно, конфузливо поздоровалась. А Татьяна поспешила в тот же день донести об очередной встрече со "снохой"  Славику, когда они были дома вдвоем.

-Видела твою Зойку,-не глядя на сына заявила она, как бы между делом, наглаживая ему  свежую рубашечку.-Так девчонка она из себя ничего, только вот в конопушечках  вся, а так ничего. С сумочкой уже. Стоим, разговариваем, а она сумочкой своей покачивает передо мной. Как увидела меня, покраснела вся аж до самых ушей. Стоит, глазами моргает, рыжеватенькая. Ну да это ничего. Вот разве что конопушки. Конопушек у нее, скажу тебе…
Славик, как только мать завела разговор о Зойке, навострился весь и глаз с нее не спускал, но когда она заговорила о конопушках, отмахнулся:
-Да ну тебя, мать.
Тогда она замолкает и с важностью поджимает губы. С тем, однако, чтобы через минуту продолжить как ни в чем ни бывало:
Ну да, конопушки у нее. А все-таки ты любишь ее.-
Он смотрит на нее и еще пытается хмуриться, но вдруг светлеет всем своим открытым мальчишечьим лицом и, больше не в силах удержаться, расплывается в широченной  улыбке.
.Все-таки я ее люблю-
Одну на белом свете,-роняет Татьяна.-
-Ее одну на белом свете,-подхватывает Славик, не сводя с матери по-детски лучистого взгляда.
Татьяна отворачивается, растроганная  до глубины души.
Кажется, еще совсем недавно возила его на саночках в ясли, а сын у нее уже почти взрослый.

Бывает, когда Татьяна дома одна, она расхаживает по квартире и прикидывает, как из двух комнатушек, передвинув стенку, сделать три. Представляет, как Славик и Зойка по утрам будут вместе собираться в техникум, а то и в институт. Наскоро позавтракают, возьмут свои портфельчики и побегут по лестнице вниз. А она будет стоять у окна и смотреть им вслед, пока они не скроются за поворотом,-оба молоденькие, хорошенькие.
И когда-нибудь выдастся такое особенное, давно  ею задуманное воскресное утро, которое  брезжится ей из далекого  далека.
То будет зимнее утро. Все потрясения и пертурбации в жизни Рычковых, связанные с появлением в их доме снохи, постепенно улягутся и утрясутся. Татьяна постепенно утвердится в новой для себя роли свекровки, свыкнется с мыслью, что Славик женат.
В их жизни с Сергеем все будет так складно да ладно, что надо бы лучше-да некуда. И придумать бы- да ничего не выдумаешь. И тогда она все-таки придумает.

Надумает однажды побаловать своих Рычковых ,  удивить их пышными оладьями из белоснежной, самого тонкого помола, муки, чтобы к завтраку  они красовались на столе еще горячие, прямо из духовки, дышащие, мягкие как пух.
Накануне, не досидев вместе со всеми в зале у телевизора и не досмотрев до конца кино, она притворно зевнет несколько раз, поднимется  и уйдет к себе в спальню, чтобы улечься пораньше. Закроет за собой поплотнее  дверь, чтобы свет из залы не проникал в спальню, постелится, разденется в темноте и тут же уснет как сурок.
...Ночь еще не высветлилась, весь город еще отсыпается после рабочей недели. А она откроет глаза в темноте, будто и не спала, но отлично отдохнувшая за ночь, уже готовая действовать.
Поднимется в темноте, быстро оденется и, не издав ни малейшего шума, будет через мгновение уже в кухне, где у нее все приготовлено еще с вечера, и даже отсыпана и просеяна нужная мера муки. Постоит  с минуту, посмотрит  на белый пушистый снег за окном, почувствует с жадной радостью хорошо знакомый ей бурный прилив сил, жажду немедленно перевернуть  кухню вверх дном, чтобы затем возводить и восстанавливать из хаоса и неразберихи новый, еще более блистательный, чем прежде порядок.
Тогда она займется вплотную стряпней у разогретой духовки. Когда скрипнет у нее за спиной дверь и послышатся позади торопливые женские шаги, Татьяна, напустив на лицо как можно больше равнодушия, глянет нехотя через  плечо  на подошедшую сноху. Сноха, в новом цветастом халатике из мягкой байки, розовая после сна, раззадоренная тем, что свекруха опять опередила ее, молодую, оказалась  проворнее на ноги, стоит, покачиваясь на задниках тапочек, щурится на яркий свет:
Давайте помогу. -
Татьяна, занятая так, что невпроворот, удостоит сношку ответом не вдруг. Она помолчит, со строго сдвинутыми к переносице бровями, чтоб, как же, чувствовала молодуха с кем говорит. И не утерпит, не выдержит характер до конца. С наигранной небрежностью кивнет:
-Ступай. Поспи еще. С блинами сама управлюсь. Мне тут немного работы.
И, не взглянув больше на сноху, отвернет от нее раскрасневшееся, лоснящееся от жара лицо…

Да. Чего там говорить, у нее есть сын. У нее есть, наконец, работа.
На заводе Татьяна чувствует себя как рыба в воде. До работы она жадная как и до денег. И есть при этом в малярке  вентиляция-хорошо, а сломалась вытяжка-  тоже беда невелика. Можно и перетерпеть, зато есть повод  слегка  побуянить, "покачать права", покуражиться  для отвода души. Словесные баталии, мелкие уколы и укусы со стороны тех, кто уступает ей в сноровке и трудолюбии,- тоже не могут глубоко задеть такую закаленную натуру, как она.
Татьяна-человек дела. Она уважает работу  и испытывает органическое недоверие к тем, кто вместо работы треплет языком на всяких собраниях и заседаниях, благо он без костей.
На собраниях Татьяна обычно не выступает.И без нее  выступающие говорят разными словами  одно и то же:" А что, мне больше всех надо?" Вот давеча, разбирали  слесаря  Витьку Шонина. Председательствующая Зеленкина, "партийная мышь в очках",как за глаза прозывает ее кое-кто из заводских,- долго совестила его за пьянку и прогулы, а потом еще дольше просила признать свою вину и дать обещание исправиться.
-Ну что же ты, Шонин, молчишь?-не выдержала наконец Зеленкина, кинув взгляд на ручные часики.
-Говори скорее. Уважай своих товарищей.Всем  по домам пора.
Шонин вдруг замотал головой, сверкнул на председательствующую глазами и сипло пробасил:
-В гробе я всех вас видел, вот что.В гробе и в белых тапочках.
Что тут началось. Напрасно председательствующая призывала  к порядку и стучала об графин.Собрание дружно покатывалось со смеху.Расходились затемно, со словами "ну отвели душу"…

Она любит наработаться так, чтобы чувствовать себя на пределе, чтобы хотелось плюхнуться сходу пластом, закрыть глаза и замереть, чтобы казалось-пошевельни она хоть пальцем-и сейчас ей конец. А она не только шевелится, но раньше всех вскакивает на ноги и топает в душ, где неизменно, текут ли сверху жидкие струйки еле теплой воды,брызжет обварной кипяток или обрушивается поток настоящего льда,- каким бы тяжелым ни был рабочий день, настроение  у всех всегда подымается, раздражение испаряется, а споры и ссоры вдруг предстают совсем в ином свете.
Хорошо ей тогда.И руки-ноги, глядишь, на месте, и поясница не развалилась на части.Совсем напротив, чувствуешь себя так, будто только что тебя всю, как есть, перебрали по косточкам и сложили  заново.
В сырых каменных стенах душевой все и вся преображаются прямо на глазах. Важные, знающие себе цену ветераны малярного дела, от которых лишнего слова не добьешься в другой обстановке, в душевой ни с того ни с сего начинают прыгать голышом и визжать. Никто не обижается за пристальный взгляд и нелицеприятный разбор выдающихся частей тела. Порой здесь отмачиваются такие крепкие соленые пачки, что иному другу-приятелю и с похмелья не померещится. Первое место в этом жанре прочно удерживает  Татьянина сменщица Аля Дунина, несмотря на совсем молодой еще возраст вытягивающая уже на центнер чистого весу, благодаря жировым "соцнакоплениям". Муж Али, маленький подслеповатый татарин с носом, расплющенным в лепешку, без памяти влюблен в жену и живут  они душа в душу. Так что Аля всегда в отличном настроении, а по утрам просто брызжет оживлением, как будто только что вернулась с веселой свадьбы или крестин.Точно хмельная, всегда готова завестись с пол-оборота и потешить  малярку подробностями супружеской жизни с "красавцем", как она величает, в  глаза и за глаза, своего муженька.
Татьяна же авторитет совсем другого рода, за дешевой  популярностью не гонится. Ее уважают и за пределами малярки. С ней считаются и нередко катают  в заводской легковушке на сверхурочную работу. А сколько раз награждали всякими грамотами и подарками…

Все. Приехали.-
Татьяна качнулась и открыла глаза. Увидела, что сидит по-прежнему в машине рядом с Анатолием. Нет больше кружения по ночным оцепенелым  улицам, когда за окном все тянется одноликая раздвижная стена темноты.
Тормозящая машина вот-вот уткнется  носом в опускающуюся со звоном полосатую перекладину шлагбаума у железнодорожного переезда с вырисовывающейся на фоне темной насыпи будкой стрелочника. На столбах по обе стороны от закрытого шлагбаумом переезда горят в темноте два красно-рыжих огня.
Эх, не успели проскочить. На полминуты опоздали.-
Она безучастно молчит, зябко ссутулив плечи.
-Экое заклятое место. Как свернешь на эту дорогу, все. Что днем, что ночью, вечно тут застрянешь.
Анатолий коротко ругнулся, нащупал под лобовым стеклом смятую пачку "Беломора", вытянул папиросу. Чиркнула спичка, нехотя выпустив рыжий пляшущий язычок пламени.
Первый поезд, пронесшийся мимо перезда, был пассажирский. Он толкнулся в темноту, возник, отгрохотал  и пропал  бесследно в ночи так быстро, как будто разогнавшись сверх меры не только выбился с рельсов, но, не удержавшись, на лету высунулся , выскочил совсем и сгинул из подлунного мира, затерявшись  где-то в пространстве.
Снова наступила тишина. Полосатая перекладина по -прежнему преграждала путь к дому и постели.
За ними успел выстроиться, несмотря на позднюю ночь, уже порядочный хвост. Кто-то ходил рядом с машиной и курил. Темнота перед глазами Татьяны подрагивала и шла замысловатыми кругами.
--Черт знает что,-шоферня ругалась уже в голос.-Стрелочник заснул, а мы тут маринуемся!-Сам ты заснул. Не видишь, семафор горит. Вон состав идет.   -Вон тот? Так он не двигается.- Он на запасных путях стоял, дожидался, когда зеленый свет дадут. Теперь подтягивается понемногу. Махина, должно быть, вон  откуда выворачивается. Днем его потому и не пропускали, что затор образовался бы на полдня.-Вот то-то и оно, влипли мы тут по первое число.
Встречный дал о себе знать издалека, коротким свистком. Он надвигался так медлительно, что казалось, можно  вполне еще выспаться на рельсах  до того, как подойдет вплотную, но приблизился к переезду он все же неожиданно- и вот уже мимо идет, громыхая и лязгая, товарняк, составленный из вагонов, цистерн и открытых платформ, и его гигантское членистое тело растянулось от горизонта до горизонта, раскачивая темноту из стороны в сторону как бездонный колокол.
Татьяна ощутила бескрайний простор, из которого выкатывался нескончаемый товарный состав, потом пространство стало меркнуть, бледнеть, сворачиваться  как  перегоревшая бумажка, и, наконец, угасло, промелькнув напоследок слабой искоркой.
Когда она открыла  глаза  путь был свободен.
Путь был свободен, и темно-коричневая "Победа", миновав  железнодорожный переезд,  нырнула в туннель под автотранспортной  развилкой, и затем  вынырнула на поднимающийся в гору, к разливанному  морю  огней  нового  жилого  массива, Проспект энтузиастов.

.