Сизари

    Магазинчик, оказывается, поганенький. Господа депутаты подобные заведения гордо именуют зонами социальной доступности. И то верно, доступнее некуда. Это был гомеопатических размеров зальчик, до предела набитый разномастными товарами - дичь и ужас, словом. Впрочем, я не за деликатесами сюда завернул.
       Морщась от удушливого сырно-колбасно-рыбного запаха, подхожу к кассе. Жуликоватого вида бабёнка смотрит на положенный перед ней батон. Похмельные глазки липко скользят по моей куртке и замирают на трёхдневной щетине. В застиранном жизнью взгляде явно читается вопрос: "Чего приперся?"
       Я терпеливо жду. Наконец неровно накрашенные губы словно плюют:
       - Хлеб несвежий. На выходных привоза не было.
       С чего бы такая забота? Словно прочтя мои мысли, кассир поясняет:
       - Предписание саннадзора.
       - Спасибо, что предупредили. Но, знаете, я всё равно возьму.
       Я бросаю на блюдце у кассы россыпь мелочи. Губы кассира тут же выпускают на волю брезгливое: "На паперти стоял?" Я не отвечаю. Просто беру свою покупку и стремительно выхожу на улицу. Тесно мне здесь... душно.
       Лёгкий ветерок старательно ерошит волосы, пытаясь сдуть с меня гнилистый запах.
      
       ***
       Моя лавочка в Летнем саду сегодня занята. Две девчушки, отложив в сторону пугающе толстые книги, что-то оживленно обсуждают. Абитуриентки. В глазах - блеск, азарт и всесокрушающая надежда. Я очень люблю такие взгляды, наполненные жизнью. При моей работе встречаются совершенно другие глаза, в которых читаются боль, муки и бессилие. Очень редко встречается надежда. Чаще напряженная подозрительность: "А не обманет ли?"
       Нет, не обману. И не потому, что нельзя. Мне всё можно. Просто нет у меня такой привычки - обманывать. Уж если возьмусь, обязательно сделаю.
       Неторопливо иду по аллее вдоль Лебяжьей канавки. Над головой раздается легкое похлопывание крыльев. Поднимаю глаза к небу и улыбаюсь - стайка сизарей летит ко мне, бодро кружа над деревьями. Признали? Возможно. Голуби видят меня настоящего.
       С людьми сложнее. Люди, в большинстве своём, никого, кроме себя, не видят, а других - когда очень понадобится. Как меня.
      
       ***
       - Прошу прощения, вас случайно не Сергей зовут? Вас очень точно описали...
       - Кто описал? - оборачиваюсь.
       Моя собеседница нервно одергивает блузку.
       - Вы знаете, я обещала не говорить. Я о вас никому не расскажу. Вы только помогите.
       Я усмехаюсь. Не расскажет она... Как и все страдалицы до нее - еще как расскажет, и конечно, по дружбе.
       - Ладно, проехали.
       Нахожу свободную лавочку. Сажусь и цинично разглядываю новую знакомую. На вид ей лет тридцать. Фигурка вроде и хрупкая, а взгляду есть на чём остановиться. Женщина, смущаясь, пытается запахнуть и так неглубокий вырез блузки.
       - Что это вы на меня так смотрите?
       Я не отвечаю. Небрежно кладу на лавку купленный батон. Неспешно достаю сигареты. Закуриваю.
       - Зачем пришла?
       Она ресницами хлопает, только что не плачет:
       - Простите, я, наверное, ошиблась...
       - Да не ошиблась ты, - ветер радостно подхватывает облако сигаретного дыма и уносит прочь. - Хотя, может, и ошиблась. Вот чтобы неясность рассеять, я тебя ещё раз спрошу. Зачем пришла?
       Я, конечно, сволочь, что женщину так мурыжу. Но и она понимать должна, что не в аптеку за анальгином заскочила. У нас тут дело серьезнее головной боли будет, да и цена соответствующая.
       - Мне сказали, что вы с беременностью помочь можете, - решилась моя собеседница. - Это правда?
       - Правда, - киваю я. - Где прикажете? Прямо здесь будем помощь оказывать, или прогуляемся куда? Тебя как зовут-то?
       - Аня, - чуть слышно прошептала женщина, и тут же вспыхнула. - Что вы себе позволяете!
       Я лишь усмехаюсь. Ты мне еще права покачай.
       - Знаешь что, красавица? Не я тебя разыскивал, а совсем наоборот. Пришла - рассказывай. Нечего сказать, так отваливай, не отвлекай честного человека от заслуженного отдыха.
       Аня вся дрожит, словно и не лето на улице, а поздняя осень.
       - Мы лечились, - она с трудом подбирает слова. - Долго лечились. Восемь лет. И у нас здесь, и в Москве...
       - А к бабке? - съязвил я. - Зелья бы купила, из тех, что на жабьих слезах.
       - Я ходила, - по щеке уже слеза бежит. - Покупала. И зелья, и ладанки...
       - Молодец,- говорю и выкидываю окурок в урну рядом. - Поддержала отечественного производителя. И как, помогло?
       Слёзы градом, она, как стояла, так и села на колени посреди аллеи. Тут вижу, с дальней лавочки кто-то вскочил, и во весь опор к нам несётся.
       - Там, кажись, супруг твой торопится. Встала бы, а то, чего доброго, не то подумает.
       Вот же работа у меня, думаю. А ведь кто-то бабочек на Суматре ловит, эх-ма... Тут и наш муж подоспел. Я даже не поднялся. Сижу себе, новую сигаретку из пачки выковыриваю.
       - Что здесь? - от бега он запыхался.
       - Здесь аллея, - говорю. - На аллее жена твоя. Не признал?
       - Вы!.. Анна, - злится супруг, желваки так и ходят. - Я же тебе говорил, что это всё бред полнейший!
       Я сигаретку вторую раскурил, сижу, жмурюсь. Супруг ещё пару минут сильно-сильно волновался, вопил что-то. Потом он выдохся.
       - Ладно. Покричали, и будет, - у меня даже настроение поднялось, как всегда, когда вижу, что правильные люди пришли. - Восемь лет, говоришь?
       Анна всхлипнула, глаза подняла и смотрит на меня, словно собака побитая.
       - Не бойся, всё получится, - говорю. - Вопрос - кто платить будет?
       Муженёк помог Анне подняться. Стоят теперь, льнут друг к другу, словно голубки.
       - Чего притихли? - спрашиваю. - Цену знаем?
       - Мы тут подумали, - Анна глянула на мужа. - А можно поровну?
       Я смеюсь.
       - Нет, друзья мои, "поровну" нельзя. Платить должен кто-то один.
       - Да хватит уже, - муженёк ко мне шагнул. - Аньке рожать, поэтому платить буду я. Расписаться где?
       Нет, он мне нравится, вот честное слово. Святая простота. Да и понимаю я его. Десять лет они на дороге не валяются. Интересно, а каково это - кусок жизни своей другому отдать?
       - Ты кровью собрался подписывать? Извини, дружище, не мой профиль. Взял плату на себя, вот и молодец. Теперь иди и напейся. На машине? Давай ключи.
       Без единого вопроса мужчина бросает ключи. Я ловлю и хмыкаю - "Вольво".
       Я касаюсь Аниной руки:
       - Мужу скажи, чтоб следить не вздумал. Замечу, взашей погоню, а плату я уже снял.
       Не прощаясь, направляюсь к Неве. Захочет - догонит, а Аня точно захочет. Она уже почти на край встала.
      
       ***
       Машина вырвалась с объездной, и резво покатила в сторону Москвы.
       - Куда вы меня везете? - сидя в привычном салоне, Анна немного успокоилась. Я усмехаюсь, но молчу. Чего рассказывать? Один чёрт не поверит. Через пару часов резвого бега машина сворачивает на проселочную дорогу. Ещё двадцать минут, и мы на месте.
       Когда-то это была большая деревня. Я ещё помню стайки ребятишек, пылящих по улице. Теперь здесь никого нет. Теперь здесь живет Митроха.
       Его изба стоит на краю мертвой деревни, возле самого леса. Крыша просела, в ограде прорехи. Митроха - абсолютный неряха во всем, что не касается голубей.
       Дергаю старую дверь. Заперто. Заглядываю за избу - точно, замок с заборчика у голубятни снят. Притаился Митроха, знает, зачем приперлись.
       Анна догоняет меня и замирает, с восхищением разглядывая открывшуюся картину.
       Посмотреть есть на что. Голубятня отличается от избы, как "Лексус" от "Запорожца". Высокое, более десяти метров, строение устремляется в небо. Ажурные столбы поддерживают площадку первого яруса. Выше, тесня друг друга, расположились башенки, вместе образуя небывалой красоты и легкости замок. Узкие бойницы забраны витражами. Да, есть чем восхититься.
       Небольшая дверца, означающая центральные ворота замка, чуть приоткрылась.
       Ага, попался.
       - Митроха, - сурово кричу я. - Ну-ка, покажись!
       Дверь скрипит. Митроха суетно спускается с голубятни. Росту в нем метра полтора. Этакий живчик, седовласый, хоть и Митроха. Спустился, лебезит. Глазки бегают - виноват, значит.
      
       - Чего у тебя опять не так? - спрашиваю.
       Митроха отступает, переминается.
       - Чего пришел? Нету птиц! Ни одного сизаря, хоть облазь здесь всё!
       Митроха жалуется - на погоду, на "мало денег", на всё-всё-всё... Я слушаю. У него - своя служба, и не моего ума дела, чего он творит-вытворяет. Мне бы голубка. Так и говорю:
       - Я тебе все затраты покрою, сам знаешь.
       Митроха понурился, за пазуху держится - что-то у него там есть. Не нравится ему моё предложение. Мне по фигу, чего ему там не нравится. Дело бы шло, вот это главное. Я хмурюсь:
       - Ах ты вражина, Митроха. Мне голубь нужен, - говорю, а самому так неудобно.
       - Нету! - кричит несчастный.
       - Не ври! Сизарей нет, говоришь? А Красотка?
       - Не тронь Красотку! - вопит Митроха. - Кого угодно дам! Да и не голубь она. Голубка! Красотку оставь, а?
       Я сокрушённо качаю головой:
       - На девку погляди вместо того, чтоб орать. Ей без разницы голубь там или голубка. Ей не с птицей жить, а с ребёночком хочется.
       - Пусть денег врачам даст...
       - Красотку отдай, - шепчу я. - По добру прошу.
      
       ***
       - И чего тебе неймётся? - Митроха осторожно трогает свеженький синяк под глазом.
       Мне весело. Удачно всё складывается. И дамочка моя при делах, и Митроха. Нормально, в общем.
       - Голубицу дай, - говорю.- Чего жмёшься? Ведь знаешь, что не удержишь. Какая она у тебя?
       - Сороковая, - мямлит Мироха.
       - Вот то-то и оно, - я хлопаю мужичка по плечу. - Тут ведь как? Сделал дело - гуляй смело!
       Митрохе плохо, вижу, а ничего поделать не могу. Красотка у него одна, замены нет - значит, её черёд.
       Анна ничего так и не поняла. Знай себе, жмется ко мне, что твой теленок. Страшно ей, наверное.
       Митроха из-за пазухи голубицу вынимает. Знал ведь, что придём, и на что надеялся?
       Красотка спелената по всем правилам, не шелохнется. Глазом кругляшным только и водит. Анна из митрохиных рук сверток берет, к груди жмет. Я зажмурился - боюсь, наверное...
      
       ***
       "Вольво" укатила обратно в город. Анна на прощание даже посигналила. Митроха ещё долго у дороги стоял. Плакал.
       Я на ступеньки присел. Мёртвую голубку глажу, да о своем раздумываю: "Вот встретит муженёк свою Анну, и всё у них наладится".
       Да, судьба. Меня, например, никто Птицеловом, как Митроху, не назначал. Не ловлю я птиц. Волшбу творю по умению своему, да по совести. А что плату с людей беру, годами их не прожитыми... таким уродился, и ничего тут не попишешь. Так что не магия это никакая, и не религия даже, а давно позабытое знание о том, что голуби не зря пять тысячелетий рядом с нами живут, зернышки душ человеческих в себе взращивая.
       Просто верить нужно, как Мария когда-то поверила, а теперь и Анна. И ничего тут странного нет. В святом писании ведь сплошь и рядом:
       "И Дух Святый нисшёл на Него в телесном виде, как голубь, и был глас с небес, глаголющий: Ты Сын Мой возлюбленный; в Тебе Мое благоволение!"
       Так что в Летний сад я прихожу не просто так, а птиц святых потрапезничать. Большая им власть от Господа дадена. Птицы это всегда знали, а теперь и люди ведают.
       А то что один всегда по жизни маюсь? Ничего, всё сдюжим, всем поможем.
       Вот, покамест сижу себе и крошу черствый мякиш изо дня в день. "Зачем?" - спросите, и я отвечу. Кажется мне, что хоть чуть, а жизнь нашу подлючую более справедливой да правильной делаю.
       Так и живу.
       Вот только имени моего не спрашивайте, всё одно не доверюсь.